Текст книги "Розы и тернии"

VII. Смерть старого ученого

Тусклый свет зимнего дня проникал в комнату сквозь узкое, острое кверху окно и ложился посредине ее неширокою полосою.

В полумраке, у противоположной окну стены, стояла узкая кровать. На ней лежал старик Смит. Бледное, с закрытыми глазами, лицо его, испещренное сетью глубоких морщин, было полно того спокойствия, которое могло быть принято за спокойствие смерти.

Кэтти и Павел хлопотали над ним. Павел поддерживал голову старого ученого, а Кэтти, тихо плача, промывала холодной водой рану старца.

– Господи! Да жив ли он? – с тревогой проговорила девушка, видя, что ее дед не подает признаков жизни.

– Жив! – уверенно ответил боярин. – Я слышу, как под моими руками бьются жилки у него на висках.

Холодная вода оказала свое действие. Раненый пошевелился и застонал.

Белый-Туренин осторожно опустил его голову на подушку.

– Довольно, – промолвил он, делая знак Кэтти, чтобы она оставила свою работу, – сейчас очнется…

Как будто в подтверждение его слов старик открыл глаза.

Внучка наклонилась к нему. Мутный взгляд деда скорбно уставился на ее лицо.

– Кэтти! Бедная! – чуть слышно промолвил он.

– Ах, деда, деда! Зачем ты? – невольным упреком вырвалось у девушки среди рыданий.

– Долг… свершен… и совесть моя спокойна… Тебя жаль, Кэтти! Одинокой… останешься! – В глазах старца блеснули слезы.

– Ты не умрешь, деда! Ты не умрешь!

– Нет, внучка, нет!.. Зачем обольщать себя… напрасно? Я уже умираю…

Девушка грустно поникла головой.

В это время Смит увидел Павла.

– Кто это? – тихо спросил он у внучки.

– Москвитянин… Он вынес тебя из боя…

– Благодарю!.. – прошептал умирающий, смотря на боярина.

– Не за что, старче!.. – ответил Павел.

Смит не спускал с него глаз.

– Красавец… и молод… – прошептал он, будто в раздумье, и тревога выразилась у него на лице. – Кэтти! Помни!.. Останься жрицей… науки… Не стань рабой, не бери над собою господина…

– Учитель! Я помню твои наставления.

– У тебя светлая головка, Кэтти… Бог много дал тебе, много и спросится… Я сделал что мог, воспитал, как умел, зажег в твоей душе искру… Не затуши ее, раздуй в яркое, светлое пламя.

Когда ученый говорил это, голос его окреп и легкий румянец вспыхнул на бледных щеках. Кэтти с радостью наблюдала за этой переменой.

Но через мгновение прояснившийся взор старика потух, снова мертвенная бледность покрыла лицо.

Он замолк и закрыл глаза.

– Возьми Библию, Кэтти… Хочу слышать слово Божие… – прошептал он спустя некоторое время.

Девушка дрожащею рукою взяла Библию и открыла Евангелие от Иоанна.

Торжественно зазвучали великие слова в тихой комнате, произносимые трепещущим, полным скорби голосом Кэтти.

Павел опустился на колени и склонил голову, тихо молясь.

Умирающий лежал неподвижно.

Скоро глубокий, протяжный вздох вылетел из его груди.

Павел взглянул на него, тронул лоб старца и перекрестился.

– Царство небесное! Отошел!

Кэтти, рыдая, припала к холодному лицу деда…

VIII. Как открыла кэтти, что выше науки

Жутко и тоскливо стало Кэтти в знакомом ей с детства жилище, когда похоронили ее деда. Все еще было полно им – вон чернильница так и осталась не прикрытой крышкой с той поры, как он в последний раз работал за своим столом; вон развернутый манускрипт, над которым еще так недавно склонялся старый ученый с глубокою думой на лице… Все осталось по-прежнему – казалось, вот-вот старик войдет, подвинет кресло привычным жестом, опустится на него и, спокойно сосредоточенный, примется за свои любимые занятия. Но нет его, и пусто в доме, и от привычных вещей веет тоскою.

Особенно тяжелы были для Кэтти первые дни. Горе было таким жгучим, что, казалось, ничто не может утушить его. Разум мутился от боли душевной; милый образ умершего неотступно стоял перед глазами, и вся душа трепетала от мучительного желания, чтобы этот фантом, этот призрак без плоти и крови, облекся в телесную оболочку, явился опять любящим и погладил своею морщинистою рукой голову внучки, склонился к ней с кроткой, знакомой улыбкой и промолвил ласково:

– Не горюй, моя милая Кэтти!

Но призрак оставался призраком; он только манил к себе, только заставлял больно сжиматься сердце, вызывать слезы из глаз. И лились они, слезы, обильно, лились «ручьем», и, казалось, конца им не будет, век их, горючих, не выплакать. А конец настал раньше, чем можно было ждать. Настал тогда, когда в замершую в отчаянии душу проникло живое, теплое слово. Это сумел сделать москвитянин Павел, этот грубый «варвар, полудикарь», каким считали русских англичане того времени. Он положил свою тяжелую руку на плечо девушки и сказал как умел:

– Не убивайся, Катеринушка, – так переделал он на свой лад имя Кэтти, – на все Божья воля! Помолись лучше Ему, Милосердному, и укрепит Он тебя…

Как ни переломал английскую речь Павел, девушка поняла, и сердце ее отозвалось на эти простые, но глубокие слова.

Случилось это дня три спустя после погребения старого Смита. Молодому боярину жаль было покидать «сиротинку», как он говаривал про себя, свою недавнюю златокудрую знакомку, у которой глаза были «что васильки», а слезы, на них блестевшие, – «что алмазы». Он заходил навещать ее, но не пытался утешать до поры до времени. В широкой, могучей груди боярина билось чутко сердце; он понимал, что надо дать время улечься «горюшку злому», что надо дать ей время «слезами его выплакать». Когда же, по мнению Павла Степановича, горю была отдана достаточная дань, он попытался как мог унять слезы «красной девицы-сиротинки».

И попытка удалась.

Правда, сперва Кэтти заплакала как будто еще горше, чем прежде, но зато потом ей полегчало, и она впервые, еще сквозь дымку слез, внимательнее взглянула на «москвитянина». Горе не помешало ей заметить, что этот высокий, стройный богатырь-иноземец куда красив, а взгляд его добр и приветлив.

Вечером этого дня она в первый раз попробовала приняться за работу. Сначала работа не шла, потом наладилась. Тоска одиночества уже не так терзала ее, как раньше: что-то говорило ей, что в красавце москвитянине она нашла себе верного друга. И она не ошиблась. Павлу Степановичу, любившему прежде целыми днями шататься по лондонским улицам, разглядывая всякие диковинки, с некоторых пор эти прогулки перестали нравиться. Вместо этого он в свободное время спешил навестить «сиротинку-Катеринушку», глаза которой при его появлении вспыхивали удовольствием и очень ласково смотрели на гостя. Постепенно посещения боярина вошли настолько в обыкновение, что, если ему не удавалось прийти почему-либо, Кэтти чувствовала беспокойство и грусть. Когда же он являлся, Кэтти встречала его ласковой улыбкой; они садились к столу, за которым в былое время работал Смит, и начинали бесконечные беседы. Павел, сделавший значительные успехи в знании английской речи, рассказывал девушке о Руси, о дремучих, протянувшихся на много верст лесах, таких густых, что в них царит полумрак и в полуденную пору; о глубоких реках; о Москве с ее церквами и монастырями; о вере православной; об обычаях; о забавах и потехах молодецких.

Кэтти попробовала учиться русскому языку. Он ей показался очень трудным. Первыми словами, которые она заучила, были «милый» и «кароший». Павел ощущал какую-то особенную нежность в сердце, что-то вроде умиления, когда уста Кэтти со своеобразным акцентом произносили эти слова.

Однажды Кэтти, беседуя, взяла руку Павла.

– Ух, какая большая, сильная рука? – сказала она и вдруг с удивлением добавила: – Что это? Кольцо? Ты женат?

И она чувствовала, что это открытие ей неприятно. Будто кто-то незнакомый стал между нею и этим милым москвитянином и не пускает его к ней, тянет к себе.

Смутился и молодой боярин.

– Да, женат… – тихо ответил он, опустив голову и не глядя на Кэтти.

– Ты любишь сильно ее? – чуть слышно, неровным голосом спросила девушка.

Павел Степанович поднял голову и взглянул на Кэтти. Она была бледна. Пальцы ее рук перебирали складки одежды и дрожали. На ее глазах были слезы. Он встретился со взглядом девушки и столько тоски прочел в нем, что его сердце дрогнуло. Ему вдруг мучительно жаль стало эту скорбящую красавицу; он почувствовал себя будто виноватым перед нею. Что-то сжимало ему горло. Хотелось упасть перед нею на колени и молить, чтобы простила… в чем? Он сам не знал, в чем именно, в чем-то нехорошем. Хотелось крикнуть, чтоб смахнула она эти слезинки со своих глаз, потому что поворачивают они сердце в его груди.

– Нет! Не люба она мне! И никто не был люб!.. Ты!.. Ты одна только!..

И недоговорил. Опустился на пол, положил голову к ней на колени и заплакал, как мальчик.

Он в волнении произнес эти слова по-русски, но Кэтти поняла: язык любви понимают сердцем. Легкий румянец заиграл на ее щеках, глаза вспыхнули счастьем, и она заговорила сбивчиво, торопливо. Ее голос обрывался, грудь поднималась часто и неровно. Она говорила, что и она любит… Давно – может быть, с тех пор, как увидела. Она сама не знает, с каких пор. Да! Зачем плакать?.. Это – счастье! Учитель предостерегал ее… Но ведь это – жизнь! Нельзя бежать от жизни!.. Милый! Голубчик! Что он женат, разве это беда? Она не собиралась выходить за него замуж. Она хочет только его любви. Жена – раба; над ней же не должно быть господина… Да! Так завещал учитель. И она исполнит эту его волю… Она хочет быть только подругой его… на всю жизнь!

– О милый! Я люблю, люблю тебя! Никому тебя не отдам, а женой не буду… Я твоя, твоя! Бери меня всю!.. Ласкай, целуй!

Говоря, она покрывала поцелуями голову молодого боярина. А уж у того слезы высыхали. Кэтти еще не успела докончить речи, а уж он сжимал ее в объятиях.

Кэтти прижалась к его груди и шептала, замирая от счастья:

– Ах, учитель! Ах, деда! Прости! Жизнь, любовь… Это выше науки!..

IX. Кому праздник, кому будни

Наступила весна. Уже давно старые буки в парках лордов начали покрываться молодою зеленью, а торговки на лондонских рынках давно перестали приносить с собою свои грелки. Московское посольство закончило свои дела, и на днях Микулин сообщил своим сопутникам, что пора готовиться к обратному пути на Русь святую.

Князь Алексей Фомич повеселел.

– Ну, друже, – сказал он как-то своему приятелю, – вот и праздничка дождались!

– Какого? – спросил, недоумевая, Белый-Туренин.

– Да разве не праздник для нас, что мы на родимую сторонку ехать собираемся? Я уж и поклажу уложил.

Павел мрачно взглянул на него.

– Для меня не праздник, – пробормотал он угрюмо.

Князь недовольно покосился на друга:

– Уж это, братику, пожалуй, и грех, что тебе басурманская сторона лучше Руси православной стала.

– Ах, не сторона! Ах, не сторона! – вдруг взволнованно заговорил молодой боярин. – Слушай, поведаю все тебе как другу своему, без утайки… Помнишь, говорил ты мне, что может крепко девица приглянуться так, что свет белый без нее не мил станет? Я тогда смеялся, глупством все это называл… Ну а теперь понял, что была в твоих словах правда – приглянулась мне красотка.

– Ой-ой, смотри, жене скажу твоей! – со смехом проговорил Алексей, но, взглянув на Павла, сразу оборвал смех: тот сидел таким понурым, грустным, как Щербинину еще ни разу видывать его не приходилось.

– Ты думаешь, шутки я шучу? Нет, друже, не до шуток мне ныне! – грустно сказал Павел.

– Э-эх, друже! Пришлось, знать, и тебе с злой тоской-кручиной познакомиться? – уже совершенно серьезно промолвил Алексей.

– Да, пришлось… Смекнул ли теперь, почему меня на Русь не тянет?

– Как не смекнуть!

– Как же ты устраиваться будешь?

– Ох, и сам не знаю! Инда сердце с тоски изныло!

– Беда еще другая, что женат ты.

– Это-то полбеды.

– Вот те и на! Думается мне, это-то и есть беда главная.

– А ну ее, жену постылую!

– Постылая, нет ли, а все законная, Богом данная, и променивать ее на зазнобушку-полюбовницу не приходится.

– Нет, приходится! Потому – не будет со мной Катеринушки моей – ума решусь!

– Катериной ее звать?

– Да.

– Имя христианское, доброе… А все ж она еретица, чай?

– Не хуже нас в Бога верует.

– Ну, все на то… Да, брат, гадай не гадай, хоть и тяжко – по себе знать могу, – а приходится покидать ее.

– Ай, нет! Не покину!

Алексей Фомич удивленно взглянул на него:

– Как же так?

– Так, не покину! – промолвил Павел и поднялся со скамьи, и зашагал крупными шагами по комнате. – Не покину! Не баба я – нюнить не буду да думам печальным отдаваться! Сплеча все порешу!

Лицо молодого боярина покрылось яркой краской, глаза его горели. Он остановился со скрещенными на груди руками перед своим другом, и от всей его высокой широкоплечей фигуры веяло такою непоколебимою решимостью, что князь, взглянув на него, невольно подумал: «Гмм… Он и впрямь что-нибудь сотворит!»

– Вот что, – продолжал Павел, – я уже надумал… Скажу тебе, ты не проболтаешься: либо я здесь на веки вечные останусь…

– Ай, что ты! – испуганно прервал его Алексей. – Можно ль такое!

– Либо ее с собой возьму! – докончил молодой боярин.

Щербинин некоторое время молчал.

– Эх, Павлуша, Павлуша! Недоброе ты задумал! – промолвил он наконец.

– Что делать!

– Да уж, конечно, делать нечего: коли заберется любовь в сердце молодецкое – ничем ее оттуда не выгонишь, знаю. Не наживи только беды себе да своей зазнобушке. Как ты повезешь-то ее?

– Как-нибудь в скрытности… придумать надо…

– Ну, пошли Бог тебе удачу! Судьба, знать, твоя такая, а от судьбы не убежать.

– Правда истинная! – ответил Павел.

Князь Алексей переменил разговор. Он стал говорить о том, что слышал от Микулина, будто королева Елизавета, посылая письмо царю Борису Федоровичу, собирается написать в нем, как храбро послы царя Московского кинулись в битву защищать ее, королеву, стал строить планы будущего; говорил, как тоскует он по своей невесте, как ждет не дождется увидеть ее глазки ласковые…

Павел почти не слушал его – он был занят своими думами.

X. В далекий путь

– Ну, слава Тебе, Господи! Вот мы и на родимую сторонку тронулись, – говорил князь Алексей Микулину, стоя с ним на палубе быстрого на ходу, легкого судна, уносившего их от берегов Англии.

– Да, сподобил Бог свершить царево порученье, – ответил государев посол, поглаживая бороду.

– Все ладно, кажись, сошло без порухи?

– Чего лучше не надо.

– Стало быть, от царя Бориса Федоровича награжденья ждать можно – государь любит слуг своих верных одаривать.

– Так-то оно так, и можно ждать бы, а все меня малое раздумье берет.

– Это с чего?

– Да сделал я одно дельце не подумавши. Пристал ко мне намедни Павел Степанович: дозволь да дозволь с собой паренька одного здешнего взять. Ученый, говорит, паренек и все такое, дохтур – даром что молоденек. Я и дозволил, мозгами не пораскинув: что ж, вези, говорю, лекаря на земле Русской всегда пригодны… А теперь каюсь…

Алексей Фомич, прекрасно знавший, что за паренька везет с собою его приятель, и глазом не моргнул, слушая речь Микулина.

– Почему ж каешься?

– Да ты смотри – вон они стоят на корме: Павел-то от него на шаг не отходит – ну, какой это дохтур может быть? Мальчонка! Одеть его в сарафан, так ни дать ни взять красная девица! Усов то есть, ни боже мой, еще не видно… Хоть бы тень малая над губой. Такие нешто дохтуры быть должны? По мне, дохтур быть должен ражий детина, этакого роста, – тут Микулин указал на пол-аршина выше своей головы, – в плечах сажень добрая, бородища бы по пояс. Словом, чтоб видать было, что сам здоровяк, – сумел, знать себя таким снадобьями своими сделать. Тому довериться можно – по всему видать: человек ученый. А этот что? Мальчонка слабенький! Его щелкни легонько, так он и кувырнется. Дохтур! Ему бы соску сосать!.. Когда ему успеть было наукам выучиться? На свете-то белом живет всего ничего… По всему по этому тревога меня берет, сдается все, что совсем он не лекарь…

Щербинин тревожно взглянул на говорившего.

«Ужли догадался? Ай-ай, бедняга Павлуха!» – мелькнуло у него в голове, и он спросил:

– Кто ж, если не лекарь?

Микулин наклонился к нему и заговорил тише:

– Ведь басурмане тоже хитрый народ, чего-чего не придумают. Известно им, что Русь наша матушка велика и обильна добром всяким, вот и зарятся, как бы подобраться к богатству людей православных. Соглядатаи нужны, пусть разведают пути-дороги, тогда авось и добраться можно… Смекаешь, к чему веду?

– Пока что в толк еще взять не могу.

– Экий какой же ты! Ну, сдается мне, что парень этот просто-напросто соглядатай аглицкий! – торжественно проговорил догадливый посол.

Князь невольно усмехнулся:

– Не может быть!

– Вот те и не может быть! Павла-то нашего обошли хитрые здешние немцы, натолковали ему и то и се про парня, чтоб только с собой его взял. Он и рад стараться! А тем на руку, потому – такой вьюноша младой – самый что ни на есть лучший соглядатай будет: кто его в чем заподозрит? Это мне только в голову пришло, потому что я видал виды, а иной разве вздумает.

Алексею хотелось расхохотаться, но он удержался и постарался разубедить Микулина. Однако это было не так-то легко. Только после долгого спора государев посол несколько поколебался в своем мнении, но все-таки пробурчал:

– А все ж я лучше царю про паренька этого докладывать не буду: пусть Павел Степанович делает как знает: хочет – говорит царю, хочет – нет. Мое дело сторона, и, случится что, не я в ответе.

Молодой князь нашел, конечно, такое решение весьма мудрым.

А в то время, когда велся этот разговор, Кэтти стояла на корме рядом с Павлом и смотрела, как змейкой вился след корабля по водной поверхности.

В мужской одежде она казалась гораздо меньше ростом. Ее волосы, обрезанные на две трети их бывшей длины, остались все-таки настолько длинными, что ложились на плечи. В общем, она производила впечатление прелестного юноши.

Павел со счастливой улыбкой глядел на нее. Улыбалась в ответ и Кэтти, когда обращала к своему возлюбленному лицо, но глаза ее были полны слез.

– Тебе тяжко, родная? Понимаю, – говорил Павел, – кому не жаль покидать землю родимую? Ах, милая! Зато как мы после-то будем счастливы, когда приедем на Русь! Ты будешь жить в маленьком домике, за Москвой… Я каждый день буду приезжать к тебе, буду тебя к груди своей прижимать, целовать, миловать… То-то жизнь будет! Тихая, спокойная… Книжки свои ты взяла с собой, и волю деда свершишь: будешь учиться… Может, и меня подучишь кое-чему? А? Будем жить мы с тобой, что голубь с голубкой, до конца дней. И никто не будет знать, что за краса девица ласкает, целует меня! Никто! Разве Алексей один как друг верный… А подметят приятели, что больно уж весел я всегда, так подумают, что жена молодая меня тешить умеет. А что мне жена! Кроме тебя, никого не надо. Только ты одна люба мне будешь во всю жизнь мою. Голубка моя! Чай, и ты меня не разлюбишь?

– Ах, нет, милый! Ах, нет, хороший! Могу ль разлюбить!.. – сказала Кэтти и вдруг вздрогнула, крепко сжала руку милого: берег Англии скрылся в туманной дали.

XI. Паук и муха

Приближалась обеденная пора ясного майского дня, когда Никита, получивший в недавнее время от своих товарищей-холопей прозвище Медведь за некоторую неповоротливость и громадную силу, подходил к воротам двора князя Фомы Фомича Щербинина. Парень был задумчив. Он возвращался от Ивана Безземельного: хотел попросить совета у своего знакомца, но не застал его дома. А дело было такого рода, что добрый совет был необходим.

Когда Никита входил в калитку, он чуть не столкнулся с малорослым стариком.

– Ой, Медведь! Чуть-чуть не задавил меня, хе-хе! – смеясь, сказал старик.

– Прости меня глупого, Елизар Маркыч! Ей-ей, не видал! – быстро сорвав со своей головы шапку, полуиспуганно-полуудивленно воскликнул парень, узнав в старике Князева ключника.

– И-и! Чего там! Знаю, что ненароком, – заговорил ключник, любивший всегда и всем «мягко стлать», хотя при этом очень многим «жестко спать» приходилось. – И-и! Чего там! – повторил он, потом уставился на знакомца Безземельного своими ястребиными глазами и прибавил: – Чай, о тяжелой службе наймитской раздумывал? А? Да, нелегка она! Ой, нелегка! Особливо у нашего князя: крутенек Фома Фомич куда как!

– Нет, не о том раздумывал… Служба что! Служи исправно, и боярин-князь ласков будет… А точно тужу я немало, да об ином. Инда места себе не нахожу!

– Что такое? О чем кручинишься? – затараторил старик. – Ты того, не бойся, скажи мне – я никому в жизнь свою ничего, что тайком поведано, не пересказывал… Видит Бог! Не дам Ему ответа – николи в обносчиках да ябедниках не бывал.

– Да я верю, верю… И ничего такого у меня нет, чтобы таить очень…

– Ну, вот-вот! И ладно! Пойдем присядем в сторонке, ты мне все и перескажешь: я – человек не молоденький, пожил, слава богу, всякое видал – коли что, завсегда совет могу добрый дать… – говорил Елизар Маркович, проходя с Никитою от ворот к более отдаленной части двора…

Его маленькие хитрые глаза так и горели от любопытства: старик любил знать все тайны холопей и умел их чрезвычайно ловко выпытывать. Старые холопы говорили, что ключник имел обыкновение передавать тишком князю все, что узнавал, и результатом этого бывала зачастую господская немилость, обрушавшаяся, как снег, на голову ничего не подозревавшего холопа. Этому, однако, не все верили: больно уж ласков бывал Елизар Маркович!

– Сказ мой недолог, – начал Никита. – Видал, чай, парнишка ко мне намедни приехал?

– Как не видать! Смазливый такой мальчонка, в Москве таких мало увидишь…

– Ну, какое там! – ответил видимо польщенный Никита. – Так себе, ничего парень… Брат он мой младший…

– А! То-то он с тобою лицом схож!.. Погулять в нашем граде стольном хочет?

– Где! До гулянья ли? Просить меня он прислан матушкой – в деревне она живет.

– Просить?

– Да… Прислала она мне памятку маленькую, пономарь настрочил – слезно просит помочь ей. Нужда, говорит, заела, день прошел – Бога благодарим, что с голодухи ноги не протянули. Еще тут подати тоже… Словом, ложись в гроб да помирай! От вестей таких, Елизар Маркыч, инда сердце мое в груди поворачивается!..

– Гмм… Верю, верю! Как не верить? – пробормотал ключник.

Никита понурился и молчал.

– А чем я помочь могу? – вскричал он потом с отчаяньем.

– Гмм…

– Ходил к Безземельному совета просить…

– Ну и что ж он? – быстро спросил старик.

– Дома его не застал.

– Гм… – опять промычал ключник. Потом, взглянув искоса на Никиту, прибавил: – Разве вот что…

– Что? – встрепенулся тот.

– Дело твое, паренек, совсем дрянь ведь?

– Чего хуже!

– Посоветую тебе кое-что, только по нраву ли придется – не знаю.

– Придется! Наверное придется, только б денег добыть.

– Проси Фому Фомича в кабалу тебя взять…

– В кабалу! В рабы, стало быть! – отступая на шаг от Елизара Марковича, вскричал парень.

– Тише, тише! Чего ты испужался? Эка страсть кабала! И получше тебя люди идут в нее! В рабы! В какие рабы! Кто тебя неволит к тому? В кабальные, говорят, в служилые. Выдашь ты на себя запись кабальную, получишь денежки, отошлешь их матери и заживешь себе на службе господской, как теперь живешь… Не в рабы продаешь себя, просто деньги в долг берешь, а за рост по ним служишь… А ты испужался! Эх, глупенек еще! Уж так и быть, больно полюбил я тебя: хочешь, сам с князь-боярином за тебя поговорю? Много он не даст, а все рубля-то три[13]13
  Деньги ценились в то время несравненно дороже, чем теперь.


[Закрыть] получишь. Может, я упрошу и четвертый добавить… Четыре рубля матке твоей немалым подспорьем будет. И подати уплатит, и все такое…

Никита молчал и думал: «Четыре рубля, четыре рубля… Гмм! Деньги не малые, на них много сделать можно. Матушке радость будет большая. А только в кабалу идти!.. Теперь я – вольный казак: сегодня здесь, а завтра и распрощусь; пойду в кабальные – не то будет. Э! Может, удастся прикопить деньжонок, отдам долг и опять вольный… Решиться, что ли?»

Однако он еще колебался. Видя его раздумье, Елизар Маркович принял иную тактику:

– Мне что? Мне ведь не корысть какая тебя в кабалу тащить, я сам – холоп. Коли даю совет, так добра тебе желаючи, не чего иного ради… Не хочешь – твоя воля! А только ведь иначе денег тебе не добыть.

– Вот, может, молодой князь приедет, тот выручит. Он добрый…

– Фю-фю! – присвистнул старик. – Это Алексея Фомича ждать хочешь? Жди, пожалуй, твое дело, а только я хорошо знаю – раньше месяца июля ему здесь не быть… Да как знаешь – коли не жаль матери, жди…

И Елизар Маркович мелкими шагами стал отходить от Никиты. Парень бросился за ним:

– Елизар Маркыч! Родной! Не серчай! Скажи боярину… Четыре бы рубля дал…

– Давно бы так! И чего раньше-то ломался? Сегодня со двора никуда не отлучайся, жди до вечера: улучу время, шепну князю…

Вечером между Фомою Фомичом и его ключником, после окончания обычного вечернего доклада о всяких хозяйственных делах и происшествиях среди холопей, был такой разговор:

– А у меня еще есть дельце к твоей милости… – почтительно сказал ключник.

– Какое? – хмуря брови, спросил князь.

– В кабалу к тебе просится… И парень-то хороший, здоровый, что вол, и не лентяй, не пьянчуга.

– Кто такой?

– Да наймит Медведь Никита.

Фома Фомич повеселел:

– А! Вот это мне любо! Я давно на него зубы точил – работник, каких лучше не надо!

– Точно! Этакого залучить, что клад найти. Чаялось мне, что твоя милость не будет гневаться, коли я его окручу, я и сманил его.

– Что говорить! У тебя в голове умишко есть – люблю я тебя за это… – с довольным видом говорил князь.

– А сколько ты ему посулил? – спросил он уже серьезнее.

– Ох, много! Осерчаешь!

– Да ну, говори!

– Четыре рубля.

– Эка уйма деньжищ! Меньше-то не мог?

– Видит Бог, не мог! И за четыре-то едва-едва.

– А за три с алтыном не пойдет?

– Ни-ни.

– Ну, что делать! Надо дать четыре, – с тяжелым вздохом промолвил Фома Фомич. – Ты завтра все и устрой. Поди в приказ к дьяку, возьми послухов, сколько надо… Да тебя учить нечего – не впервой ведь.

– Уж и счет забывать стал! Чуть не все кабальные, что у тебя на дворе есть, через мои руки прошли. Знаю все преотлично. Правда, ноне не так простенько, как прежде, стали кабалы писать; хлопот теперь больше…

– Зато нам, боярам, куда лучше! Как холоп ни вертись, а всю жизнь служи нам! Да… Ну, ступай… Четыре рубля возьми там из расходных.

– Слушаю, княже! – с низким поклоном проговорил ключник.

– Ступай, старина, – повторил князь, – а трудов твоих не позабуду, спокоен будь…

– Милостив ты ко мне очень, боярин добрый! – воскликнул Елизар Маркович, бросаясь целовать господскую руку.

Никита Медведь, ожидая возвращения ключника от своего господина, страшно волновался. Он сознавал, что, что бы там ни пел старый Маркыч, все же он, Никита, рожденный свободным, продает свою свободу. С другой стороны, его утешало то, что ведь не он один идет в кабалу: из десятка-другого выросших вместе с ним его свободных, как и он, товарищей добрая половина уже давно рассталась со своей волюшкой. Многих заставила нужда, но многие пошли в неволю и так, просто, с бухты-барахты: все крестьяне православные идут, зачем и нам не пойти на хлеба готовые, боярские? Рассуждали они. Свобода ценилась куда как недорого! Да и не могло быть иначе. Много ли было свободных? Они почти терялись в массе несвободных, особенно со времени указа царя Феодора Иоанновича о прикреплении крестьян к земле. Поневоле вырабатывалась привычка смотреть на кабалу как на нечто самое обыкновенное, ничего страшного не представляющее и даже имеющее некоторые выгоды сравнительно с крестьянской свободой: хотя бы то, что холопу не грозит голодная смерть.

Затем Никиту сильно прельщали обещанные деньги. Четыре рубля казались ему очень крупною суммою, разраставшеюся в глазах парня, редко видавшего рублевики, все больше и больше, по мере того как он думал о тех благах, которые может приобрести на полученную «казну». Он так живо представлял себе эти блага, что под конец сожаление о теряемой свободе заменилось боязнью, как бы князь-боярин не отказался принять его в кабалу и тем не лишил заманчивых рублевиков.

Он так замечтался, расхаживая по двору в ожидании боярского ключника, что даже не заметил, как Елизар Маркович спустился с крыльца. Он увидел его, когда старик уже подходил к нему. Парень так и кинулся к ключнику.

– Ну что? – спросил он замирающим голосом.

– Ставь свечи чудотворцам московским да говори мне спасибо! Устроил, хе-хе-хе! – похлопывая Никиту по плечу, сказал старик.

– Ну, слава Тебе, Боже! – воскликнул парень так радостно, что Елизар Маркович удивленно вытаращил глаза.

– Вот, спасибо тебе, Маркович, голубчик, так спасибо! – продолжал Никита. – А когда кабалу писать? Сколько дает? Четыре?

И Медведь даже притаил дух: «Вдруг да меньше!»

– Четрые, четыре! А кабалу завтра же напишем. Надо послухов подыскать…

– Э, я найду! Пожалуй, сейчас же и побегу искать.

– Нет, постой!.. Надо нам еще с тобой потолковать кое о чем. Видишь ли, я – человек добрый и не корысти ради устроил! Добра только тебе желая…

– Да я знаю же…

– Погоди… Так, говорю, добра только одного тебе желаю, но все-таки, знаешь… того… Я человек бедный… Доходишков у меня нет – всякий грошик на счету у боярина…

Парень понял, к чему клонил речь ключник.

– Я тебе подарочек куплю.

– Ну, зачем подарочек! Нетто я за многим гонюсь, так, возьму у тебя маленько по бедности…

– Ладно, ладно! Сколько?

– Да малость самую, чего о том и толковать. Я и сказал это все к тому, чтоб ты на меня после не осерчал.

– Вот еще!

– То-то! Иди отыскивай теперь послухов, а потом на боковую заваливайся да спи спокойней…

С этими словами Елизар Маркович отошел от Никиты.

Тот с некоторым недоумением посмотрел вслед ключнику; его несколько озадачила речь Елизара Марковича. Потом Никита махнул рукой. «Э! Завтра все узнаем! Пойти послухов искать поскорей. Жаль, что с Любой свидеться сегодня не удалось да поговорить обо всем об этом… Ну, завтра свидимся. А я ей непременно плат куплю, самый что ни на есть краснейший… Куда ни шло! Для милого дружка и сережка из ушка! Носи, Любаша, раскрасавица моя, да вспоминай своего милого!..» – размышлял Никита, удаляясь от места беседы с Елизаром Марковичем.