Текст книги "Розы и тернии"

XXIV. Неожиданный гость

– Здорово, дядя Иван!

– Здорово, землячок! А кто ты такой будешь?

– Али не признаешь?

– То есть ни боже мой! Совсем, значит, незнаем ты мне.

– Ах, грех какой! Да неужели мальца Микитку забыл вовсе?.. Еще в былую пору гостинцев ему вдосталь давывал… Правда, времени с той поры прошло немало…

– Микитку?

– Да. Приятеля твоего Панкратия сына.

– Ой ли? Да неужто это ты, Микитушка? Вот гость дорогой! А, ей-ей, не признал бы тебя, коли б ты сам не сказал. Давай поздравствуемся как след… Ах ты, мой родной! Ишь, каким стал – высоким да крепким парнем, а ведь я тебя вот этаким мальцем махоньким помню… Эй, жена! Встречай гостя да наставляй на стол всего, что в доме найдется!

Такой разговор произошел между царским истопником Иваном, прозвищем Безземельный, и пришедшим к нему рано-поутру молодым широкоплечим парнем, с недурным загорелым лицом и добродушными голубыми глазами.

Скоро гость и хозяин уже сидели за накрытым скатертью столом, уставленным довольно изобильными снедями. Гость ел с большим аппетитом. Иван не мешал ему насыщаться, не досаждал расспросами.

Ребятишки Ивановы, притихнув, стояли в сторонке, во все глаза смотря на незнакомого гостя.

Расспросы и разговоры начались, когда гость утолил голод.

– Ну, уж искал же я тебя, дядя Иван! Всю Москву, почитай, исколесил! – сказал Никита, вытирая краем скатерти свои жирные после еды губы.

– Найти не мог?

– Не мог! Так и не нашел бы, кабы случаем не узнал, что в истопниках ты.

– Да, сподобил меня Господь чести такой, – ответил с некоторой гордостью Иван. – А ведь как трудненько раньше жилось – злому татарину не приведи бог! Ну а ваши как?

– Да что, плохо! Бескормица… Кабы еще к земле крепкими стали, так, может, боярин прикормил бы – хоть и не сладка неволя, но все ж хоть сыты были б, а мы ведь вольными остались.

– Та-ак. А ты в Москву-то как попал?

– Да на заработки… Батюшка-то ведь помер.

– Помер?! Ах ты, господи! Давно ли?

– Нынешней весной.

– А какой крепкий мужик был, царство ему небесное, кто думать мог!

– Да, вдруг его подкосило. Всего и болел два дня, – понурясь, сказал Никита. – На мне теперь семья вся.

– А велика ль она? – спросила жена Ивана.

– Пятеро, окромя меня: мать да ребят четверо: двое братьев и две сестры. Старшой-то, после меня который, значит, тот парень большой и работать не ленив, а другие-то малы еще…

– Да, невеселы дела!.. – со вздохом промолвил Иван.

– Что это ты, дядя, сегодня словно на праздник разнаряжен? – переменил разговор Никита.

– Сбирался я, да теперь не пойду…

– В гости?

– Нет, поглазеть: иноземный королевич въезжать в Москву сегодня будет.

– Чего ж идти-то отдумал?

– Да нетто можно от гостя такого дорогого уходить?

– Так пойдем вместе – я тоже поглазеть не прочь!

– Вот и ладно! А женка обед нам подготовит.

– Что я тебя-то опивать да объедать буду?

– И слова не молви, коли изобидеть не хочешь! У меня теперь, по милости царевой, достаток кое-какой есть, хватит на всех: живи у меня пока что, а там мы тебе и заработок найдем. Одначе, если идти, так мешкать нечего…

– Мне сбираться нечего… Вот дай только тебе с хозяюшкой за хлеб-соль поспасибствовать, – сказал, поднимаясь из-за стола, Никита.

XXV. Приключение на въезде

– Мы с тобой пойдем к палате казенной… Там повидней будет… – сказал Иван, выходя вместе с Никитой на улицу.

– Ладно, веди, куда знаешь… А это что же за королевич такой?

– Свейский королевич.

– Гостить к царю нашему едет?

– Да. Ну, и окромя того… Известно, мы вот – истопники, маленькие людишки, а ведомо нам кое-что такое, что и боярину иному не пришлось узнать, – с таинственным видом промолвил Безземельный.

Тут Иван наклонился к уху своего сопутника и прошептал:

– В женихи царевне Ксении королевича прочат!

– Неужто! Басурманина-то! – с удивлением воскричал Никита.

– Чай, он и сменить веру может.

– Так-то так… – проговорил парень и замолк. Потом тихо спросил: – А что, правда или нет, что в народе бают?..

– Что?

– Да про царя-то Бориса Федоровича, будто он того… гм… гмм… Димитрия-царевича извел?

Безземельный даже покраснел от негодования.

– И не стыдно молоть такое! Озорники, царевы супротивники слух пускают!.. Еретики нечестивые! – воскликнул он.

– Мне и самому сдается, что неправда, – смущенно пробормотал Никита.

– Неправда, злая неправда! И в уши к себе слов людей озорных не пущай… Одначе дальше нам не пробраться, кажись, – ишь, народищу-то!

Действительно, посмотреть на въезд королевича сбежался люд чуть не со всей Москвы. Толпа образовалась огромная. Ряды стрельцов, стоявших по обе стороны пути королевича, едва сдерживали ее напор, и женские, а порою старческие или детские голоса, кричавшие: «Ой-ой! Батюшки! Давят!» – слышались нередко.

– Ну, отсюда нам увидать не много придется, – сказал Никита. – Надо бы поближе пробраться.

И, не дожидаясь ответа своего сопутница, дюжий парень начал усердно прокладывать плечом себе дорогу.

После долгих усилий Никита очутился в первых рядах толпы.

– Вот отсюда мы все увидим как следует… Не так ли, дядя Иван? – промолвил он, оборачиваясь.

Ивана рядом с ним не было.

«Вот те и на! Отстал, знать, а я и не заприметил», – подумал парень. Но возвращаться назад не было времени: королевич уже ехал.

Никита весь превратился в зрение.

Потянулись ряды дворян и детей боярских. Все в праздничном платье, на изукрашенных конях. Толпа затихла, стрельцы стояли, словно замерли. Слышно было, как глухо стучали конские ноги по мягкой, усыпанной песком дороге. Дворян и детей боярских немного – всего сотня человек, не более. Дальше за ними возок, а по бокам его и позади бояре сановитые, одетые в пестрые, расшитые золотом одежды.

– Где ж королевич? – задал себе вопрос Никита и посмотрел на возок.

– Стой! Здесь выйду! – прозвучал в тишине чей-то хрипловатый голос, сказавший эти слова на довольно чистом славянском языке, и вслед за тем возок остановился и из него выпрыгнул высокий, худощавый блондин.

– Королевич! – сказал кто-то рядом с Никитой.

– Немец, как есть, самый обыкновенный, – пробормотал Никита, глядя на долговязого, слегка сутулого, белокурого иноземца, выпрыгнувшего из возка.

В это время до слуха Никиты долетел слабый стон. Он быстро обернулся. Невдалеке от себя он увидел бледное лицо девушки. Ее помутившиеся глаза испуганно расширились, из-за полуоткрытых губ вырывались слабые стоны.

– Ишь, почитай, задавили сердечную! Ну и народец, что зверь лютый! – проворчал парень, пробиваясь сквозь толпу.

Скоро его сильная рука подхватила уже почти лишившуюся чувств девушку, и он, запыхавшийся и усталый, выбрался из тесноты на свободное место.

– Ну лебедушка! Молись Богу, благодари Его: кабы не случай, не смотреть бы тебе боле на свет белый! – сказал Никита, вытирая свое лицо, на котором выступили крупные капли пота.

Спасенная некоторое время не могла отвечать: силы не вдруг вернулись к ней. Наконец чистый, свежий воздух, который она жадно вдыхала полной грудью, сделал свое дело.

– Уж такое тебе спасибо, добрый молодец, что спас ты меня от черной погибели, что и сказать не могу! – промолвила она.

– Бога благодари, не меня…

– Как звать тебя, добрый человек?

– Микитой звать… А на что тебе это знать надобно?

– Молиться буду всю жизнь за раба Божьего Микиту… Теперь домой пойду скорее… Прощай, паренек!

Девушка сделала несколько колеблющихся шагов.

– Тебе не дойти одной… Далече живешь-то? – сказал, видя слабость спасенной им, Никита.

– Порядком отсюда…

– Так, слышь… Как звать-то тебя?

– Любой.

– Так, слышь, Люба, я доведу тебя… Пойдем…

– Спасибо, Микитушка…

Никита взял Любу за руку, и они медленно двинулись в путь.

Сперва они шли молча, и Никита разглядывал наружность Любы. Девушка была среднего роста и стройна. У ней были черные глаза, обведенные дугою темных, гордых бровей, между тем как коса ее была русая с легким рыжеватым оттенком. Несколько худощавое лицо казалось бледным, быть может, от пережитого потрясения, зато пухлые губы от этой бледности казались ярко-алыми.

«Ишь, краля какая!» – подумал Никита и тут же в своем простосердечии вымолвил:

– И подумать только – не услышь я, такую красоточку мужичье серое насмерть задавило б! Вот, чай, женихов-то сколько б плакало!

Люба весело рассмеялась, обнаружив два ряда мелких зубов, похожих на зубы хищного зверька.

– Кому по мне плакать!

– Что так? Али, скажешь, нет дружка милого?

– Нет, – спокойно ответила девушка.

Из дальнейшей беседы Никита узнал, что Люба – круглая сирота, что отец ее был торговым человеком, да проторговался незадолго до смерти своей, что мать ее умерла года три назад, а теперь она живет у брата, который старше, чем она, годами пятью, что брат этот женат, детей у него ни мало ни много как шесть человек и что невестка – братнина жена – злющая-презлющая баба и ее, Любу, из семьи выживает.

Со своей стороны, Никита рассказал, кто он, откуда и когда в Москву приехал, где в городе приют нашел, – словом, когда они подошли к дому, в котором жила Люба, они распрощались как старые знакомые.

– Может, Бог приведет и еще нам свидеться, – промолвил Никита при прощанье, почему-то вздыхая.

– Может… – ответила девушка. – Я вот сюда недалече, в Микольскую церковь, к обедне хожу… – с улыбкой добавила она зачем-то.

– А-а! Сюда! – многозначительно проговорил Никита, и на лицо его легло довольное выражение.

Вернувшись домой, он застал Ивана уже сидевшим за обедом вместе с женою и детьми. Его встретили расспросами и восклицаниями. Он коротко рассказал о неожиданном приключении, скрыв, сам не зная почему, что он проводил спасенную им девушку до ее жилища: ему точно неловко было говорить об этом.

В Москве Никите повезло: благодаря знакомству Ивана Безземельного с неким Елизаром Марковичем, ключником князя Щербинина, он был принят наймитом во двор этого князя.

XXVI. Нежеланный жених

Серенький зимний день. Тоскливо затянутое облаками небо, тосклив врывающийся в окна сумеречный свет. Не на чем глазу отдохнуть, хочется живой, яркой краски, а все бледно, как будто та густая пелена снега, которая теперь покрывает московские улицы, кидает на все беловатый, холодный, мертвенный отцвет.

Не весело всем в такой день, а тому, у кого грусть на душе, еще грустней и тяжелей становится. Недаром так невесела сидит перед оконцем царевна Ксения и смотрит сквозь слюду на снег двора. Тоскуется ей. Разлетелись, как дым, белые пылкие грезы, но разогнал их не этот серый день: рассеялись они не теперь, а давно – в час приезда королевича.

Жених… Она видела его – мельком, правда, но с нее довольно и этого; в нем не было и тени сходства с тем женихом, образ которого она видела в мечтах. Этот белобрысый немец – ее жених! Ей не верится, верней, не хочется верить. Длинный, сухопарый, с белесоватыми, «телячьими», как называла их успевшая все подметить зорким женским взглядом Ксения, глазами… Нет, Бог с ним! Не надо ей такого жениха! Брат говорит, что этот белобрысый королевич очень ученый: на каких только языках не говорит, и в день приезда на славянском языке речь сказал; он и в других науках такой же искусник – умеет снадобья всякие составить либо, по трубкам каким-то на огне прогнав, одно снадобье в другое обратить… Пусть так, а все ж лучше было б, если б, заместо учености столь великой, у него были глаза покрасивей, плечи пошире да стан постройней. Век с таким вековать – ай, бо-о-оже мой, боже!

Занялась царевна печальными думами, не слышит она, как скрипнула дверь, как в комнату вошла довольно полная, еще не старая женщина.

– Что задумалась, доченька? – тихо приблизясь к Ксении, промолвила пришедшая и ласково погладила рукой черноволосую головку царевны.

– Взгрустнулось мне, матушка… – ответила Ксения Борисовна.

– Что так? Да и не первый день грустна ты… Заприметила я, да и боярыни говорят то же… С чего ты, родная моя, а? Может, недужится, дитятко? – наклонясь к дочери, проговорила царица Мария.

– Нет, не недужится мне…

– А что же грустишь?

– Сама не знаю с чего! – потупясь, сказала царевна.

– Ой ли? Уж не порчу ль напустили на тебя? Не сглазили ли? Мало ли ноне злых людей!

– Нет, то не с порчи.

– Знаешь что, – решительно промолвила царица, – ты как хочешь, а дохтуру немчину[6]6
  При дворе Бориса, как и Феодора, были иноземные лекаря.


[Закрыть] скажу: пусть он тебя посмотрит, пусть полечит – не иначе, как хворь с тобою какая-то непонятная приключилась.

– Ах, не хворь вовсе! Ах, не хворь! – воскликнула царевна, потом, покраснев, добавила: – Матушка!

– Что, дитятко?

– Ты б мою грусть одним словом прогнать могла!

– Будто?

– Истинная правда!

– А ну, каким?

– Молви, что меня за немца этого замуж не выдадите!

Царица всплеснула руками.

– Ишь ты! Проведала! И откуда? Только мне, кажись, это и ведомо было! – воскликнула она. – Вот диво! Кто тебе сказал про жениха?

– Слухом земля полнится… – уклонилась от ответа царевна.

– Гмм… гмм… Смотри, батюшке как-нибудь не обмолвись – узнает, что тебе ведомо, осерчает.

– Я ли обмолвлюсь!

– То-то… Так неужли от этого грустишь?

– От этого.

– Замуж выходить не хочется?

– Вас – тебя, батюшку да братца – покинуть тяжело!

– Ой, дитятко! Девичье дело такое – подросла, и из дому вон. Еще ты оттого так и засиделась, что царевна, а будь боярской дочкой – давно бы детушек, может, своих баюкала! Ах ты, ласковая моя!

– Да и жених – немец противный… – пробормотала, смущаясь, Ксения.

– Вот оно что! Вот это-то, думать надо, больше всего грусти подбавляет! Ха-ха! – смеясь, проговорила мать. – Да почем ты знаешь, что противный? Может, он – красавец писаный.

– Знаю, что противный, – сказала царевна со слезами на глазах.

Потом вдруг обняла мать и прижалась лицом к ее груди.

– Матушка! Родная! Ужли выдадите? – прошептала она.

– Господь с тобой! Да ты никак плачешь? Полно! Не порти глазок своих светлых. Будет тебе! Будет! Уж так и быть, утешу: сказывал мне намедни втайности Борис, мой свет, Феодорович, что не бывать тебе за королевичем этим.

– Ужли правда? Ах, матушка! Ах, милая! – воскликнула Ксения Борисовна, поднимая голову, и очи ее, на которых еще покачивалась на длинных ресницах одна-другая слезинка, загорелись радостью.

– Ишь, обрадовалась! Словно тебя из татарской неволи освободили!

– Больше, чем от неволи злой!

– Ах, доченька, доченька! Совсем ты еще малый ребеночек! – любовно сказала мать, целуя Ксению.

XXVII. Роковая беседа

Колеблющееся пламя восковых свечей кидает желтоватый свет на лицо сидящего, развалясь в резном кресле, королевича Густава. Он держит в руке большой кубок и мрачно смотрит перед собой. Заморское вино, которое он потягивает, уже оказало на него свое опьяняющее действие. Белки глаз подернулись сетью красноватых жилок, а веки тяжело полуопустились. Против него сидит в почтительной позе гладко выбритый немец и лукаво посматривает на королевича.

Густав допил кубок и стукнул им по столу так, что стоявшая на нем посуда зазвенела, а собеседник королевича вздрогнул от неожиданности.

– Не бывать! – громко крикнул Густав, и его голубые глаза загорелись.

– Что ты? За что твоя милость разгневалась? – вкрадчиво спросил выбритый немец.

– Не бывать тому, чтоб я женился на этой княжне татарской! – промолвил королевич.

– Не совсем понимаю, о какой татарской княжне ты говоришь, – наливая вина в кубок Густава, сказал немец.

– Фидлер! Ты – хитрая лисица! Ты отлично понял, о ком я говорю.

– Ты слишком высокого мнения о моей догадливости! – пожал плечами Фидлер.

– Конечно, я говорю об этой вашей затворнице, о Ксении.

– Она – русская царевна, а не татарская княжна.

– Все равно! Эти варвары, русские, недалеко ушли от татар.

– Да, они – варвары, но все же… Напрасно твоя милость не хочет жениться на царевне: кроме того, что это выгодно будет для тебя, ты подумай и о том, что она, говорят, дивная красавица.

– Какая-нибудь скуластая татарская рожица! Я люблю одну, ты знаешь. Я с нею не расстанусь всю жизнь. Мне она милей царств и сокровищ, и красавиц всего мира. Я привез ее, не глядя ни на какие препятствия, сюда из Дрездена не для того, чтобы покинуть. Она для меня – луч солнца в этой вашей Московии.

– Напрасно тебе так ненавистна Московия! Это – благословенная страна.

– Страна варваров и медведей!

– Страна меда и млека.

– Однако тебя изрядно заразил здешний московский дух! – насмешливо произнес королевич.

– Я здесь живу так, как никогда не жил бы на своей родине. Государь меня любит, жалует, от московцев я ничего не видел, кроме хорошего. За что буду я не любить эту страну?

– Ну и люби на здоровье! А меня не неволь.

– Гмм… Ты сам себе врагом являешься.

– Быть может, но я – честный человек.

– Это все условно! Честно ли отказываться от короны – ведь тебя Борис сделал бы королем ливонским, – если ты можешь облагодетельствовать своих подданных?

– Ха! Король ливонский! Мне хотят навязать жалкую роль Магнуса! Потом, вряд ли я мог бы явиться благодетелем своих подданных.

– Почему? Ты так просвещен.

– Вот, именно от этого! Я предпочту мирные занятия моей любимой химией управлению государством.

– Ну-у!.. – пробурчал с сомнением Фидлер.

– Да, так. Кроме этого, есть еще две важных причины, – залпом осушив кубок, сказал Густав.

– Какие? – спросил лекарь, снова наливая вина королевичу.

– Я не хочу менять веры, не хочу также служить Московии во вред родной стране… Я не изменник, я не отступник… Я не хочу, понимаешь, не хочу! – стукнув по столу, почти крикнул королевич.

Фидлер насмешливо посмотрел на него:

– Мало ли что нам не желательно! Нужно подчиняться необходимости.

– Лекарь! Не забывай, что я – королевич!

– Я помню это. Но не забудь и ты, что у тебя нет королевства, где бы ты мог венчаться королевской короной, – дерзко ответил немец.

– Мне не нужно напоминать о моем несчастии, – сказал Густав, успевший опять осушить кубок. – Я помню это даже и во сне. Налей-ка мне вина.

– Смотри, это вино очень крепко.

– Ты становишься дерзким, Фидлер! Наливай!

– Ты таким голосом говоришь, точно я – твой холоп, – проговорил немец, уже давно оставивший свою почтительность.

– Не много больше холопа… Ну да это мимо! Наливай скорей!

Фидлер нехотя налил.

– Вот, так-то лучше, – довольно проговорил королевич. – Вино доброе. Эти варвары знают толк в напитках!

– Они знают толк и во многом другом.

– Ну, с этим можно и не согласиться. Что у них хорошего? Что они умеют сделать порядочно?

– Они умеют добиваться цели, умеют приневолить, когда требуется, – многозначительно проговорил Фидлер.

Густав пристально посмотрел на своего собеседника помутившимися от опьянения глазами:

– Ты намекаешь на что-то? На меня? Ну, меня насильно принудить нельзя. Я не из таковских!

– Московцы говорят: сила солому ломит.

– Солому, но не меня.

– Королевич, ты неблагодарен.

– Фидлер! – гневно вскричал Густав.

– Ты неблагодарен, – невозмутимо продолжал немец, не обращая внимания на гнев королевича. – Ты ненавидишь московцев, а они тебе сделали только одно добро. Одели тебя с ног до головы и твою свиту, дали целый дом в твое владение, окружили царскою роскошью… Тебе дана возможность отдохнуть от своих скитаний. Тебя хотят женить на прекраснейшей девушке в мире, сулят королевство, и за все это ты их клянешь, поносишь… Разве это благородно?

– Ты меня учить вздумал, лекаришка! Забылся, хам! Благодарить их!.. Ха! За что? Они хотят меня сделать игрушкой в своих руках, хотят обратить в раба, и за это я должен их благодарить! Нечего сказать, хорошо! Не бывать же тому, чтоб я им подчинился! Брошу все и уеду из этой варварской страны.

– Как-то еще тебя выпустят! Хе-хе! – насмешливо сказал Фидлер.

– Пусть попробуют не выпустить!

– А что же? Или тебя побоятся?

– Фидлер! Я размозжу тебе голову этим кубком! – бешено вскрикнул принц.

– Это мало поможет твоему делу, – спокойно заметил лекарь.

– Они не смеют не отпустить!

– Почему?

– Не выводи меня из терпения!

– Я только спрашиваю.

– Лучше молчи.

– Изволь, повинуюсь.

Они замолчали. Фидлер барабанил пальцами по столу и насмешливо посматривал на королевича.

Вдруг Густав с шумом отодвинул кресло и вытянулся во весь рост.

– Пусть попробуют не отпустить, пусть попробуют! – закричал он. – Я им покажу! Я сожгу всю их деревню, которую они называют Москвой! Клянусь Богом, сожгу! Начну с того дома, где живу сам!

– Не говори пустяков, королевич.

– Ты лучше мне не возражай! Что я сказал, то так и будет! Сожгу, сожгу, сожгу! – кричал он бешено.

– Густав! – долетел из-за двери женский голос.

Гнев королевича разом затих.

– Роза, ты? Иди сюда скорей, я разделю с тобой свое горе! А ты, лекаришка, вон с глаз моих, да живей, а не то!..

И королевич занес руку с тяжелым кубком.

Фидлер, насмешливо улыбаясь, поспешил удалиться.

Ранним утром следующего дня у государева лекаря Фидлера был таинственный разговор с боярином Семеном Годуновым, во время которого боярин многозначительно покачивал головою, а расставшись с лекарем, не мешкая поехал к царю. Борис Феодорович долго беседовал с Семеном Годуновым, и результатом этой беседы была царская немилость к приезжему королевичу. Густав очутился в своем роскошном доме, как в темнице, – все выходы и входы были заняты стражею. От королевича были отняты пожалованные ему было города и удел[7]7
  Во владение Густава были даны Калужский удел и три города для дохода.


[Закрыть]. Словом, ему пришлось испытать на себе силу царского гнева. Однако царь скоро смилостивился, дал ему новый удел, гораздо худший, чем Калуга, – разоренный Углич. Там принц и жил до конца царствования Бориса, занимаясь химиею. После его перевезли в Ярославль, оттуда в Кашин. Он умер в 1607 году в одиночестве, покинутый всеми и даже тою женщиной, ради которой он отвергнул корону, разбил свою, сулившую ему счастье, судьбу.

Таким образом, Ксении не пришлось выйти замуж за ненавистного ей «немчина», и она, не помышляя о замужестве, веселая и счастливая пела, как птичка, до той поры, пока любовь не захватила властно ее девичьего сердца.