Текст книги "Розы и тернии"

XXVIII. Решился

Крутит метелица, завывает ветер, бьют снежные хлопья в переборчатые окна. Прислушивается молодой князь Алексей Фомич к голосу бури, и кажется ему, что это тоскует природа по давно погибшему лету, горюет, вспоминая знойную ласку солнечного луча. Кажется ему, что в его сердце родится отзвук этому плачу зимней бури – ведь и он тоскует по минувшим дням счастья, горюет по жарким ласкам своей любы.

Давно злится погода – уже несколько дней, как буря разве лишь на час какой-нибудь затихала, давно грустит молодец, не видя милой своей: с той самой поры, как пошли морозы покруче. Зимой – не летом, не побежишь в одном сарафане к милому на свиданье; мало-мало, а хоть телогреечку меховую накинуть надо, а ее тайком не накинешь. Так и приходится Аленушке день-деньской сидеть одинокой в своей горенке, посматривать тоскливо за оконце, как пташка за решетку клетки, да порою ронять слезки алмазные, а ему, князю Алексею, остаются только думы о своей зазнобушке да на судьбу свою сетованья жалкие.

А все-таки он, по привычке или в надежде на случай счастливый, каждый день коня седлает, едет к усадебке Шестуновых.

Спешит он всякий раз так, как будто милая его давным-давно уже там поджидает, и чем ближе к усадьбе, тем больше коня понукает, и сердце надеждою бьется, что, авось, ухитрилась красотка и ждет его в нетерпенье. Но много раз приходилось ему грустным в Москву возвращаться, не повидавшись с милой.

Вот и сегодня он так же напрасно побывал у усадьбы Шестуновых: не пришла Аленушка. Сегодня он меньше, чем когда-либо, надеялся – уж очень погодушка разбушевалась, а между тем в этот раз ему тяжелей было, чем в иные разы. Приехал он домой, спрянул с коня, прошел в свою комнатку, сбросил занесенную снегом шубу на лавку, да тут же и уселся и задумался, прислушиваясь к завываниям ветра.

Чует он, что звучит в его сердце что-то, словно струна на гуслях, звучит жалобно, и, вторя тому, что в сердце звучит, просятся слова на уста, слова – что стоны горькие – слагаясь в песню печальную про доброго молодца да про зазнобушку его милую, злой судьбиною разлученных.

И тянется песня эта – вот-вот конец, а на деле конец не слаживается.

Лил уж слезы добрый молодец, горько плакала его лебедушка-зазнобушка. А у добра молодца слезы, что роса, падали, а у ней, зазнобушки, что камни-алмазы сыпались. Тосковала красна девица, руки в злой тоске заламывала; ох! кручинился и молодец, опускал на грудь головушку, думу думал вековечную, как помочь беде лихой, как состроить так, чтоб весь век свой любоваться на зазнобушку, жить как голубь с голубкою. И надумал он…

Тут-то и обрывалась песня. Чуял Алексей, что по-прежнему звучит струна, поет, в словах излиться хочет, да не мог он слов подобрать, не находил ответа, как обратить тоску доброго молодца в радость великую. И понимал молодой князь, что, найди он конец, удачный для песни, покончит он и со своей кручиной, найдет чем помочь горю своему.

Громче взвыл ветер, сильнее ударили снежные хлопья в переборку. И вдруг почудились князю-поэту в этом вопле бури шум многих голосов, звон чаш и кубков пированья. Сразу сложился конец песне.

И надумал он пойти к батюшке родимому, поклониться ему до земли. Ой ты, батюшка, отец родной! Не прогневайся на сына своего за его речи непрошеные, за его просьбу слезную! Ты поди, отец мой, батюшка, отыщи свах со сватами, посылай их к моей зазнобушке, а не к ней, к девице, к ее родителям, сосватай красотку милую за сынка своего покорного. И пошли свахи сосватали, и сыграли после бояре свадебку, свадебку веселую. И зажил с той поры молодец припеваючи со своей женой молодою, целовал ее он, миловал, поцелуями она отдаривала.

Быстро поднялся с лавки молодой князь.

– Пойду! Надо разом порешить. Будет так-то маяться! Буду просить-молить батюшку – пусть он сосватает мне Аленушку. Неужели откажет? Помоги Бог!

И Алексей, перекрестившись, вышел из комнаты.

XXIX. Отец и сын

Когда князь Алексей с замиранием сердца подошел к той комнате, где находился отец, из нее вышел навстречу ему ключник князев, Елизар Маркович.

Это был сухой, небольшой старик, с редкою бородою клином, с хищным, крючковатым носом и хитрыми, бегающими глазами. Сладкая улыбка, казалось, никогда не сбегала с тонких, бледноватых губ Елизара Марковича, или попросту, как звал его боярин, «Маркыча». Он и говорил каким-то медовым голосом. Увидав молодого князя, Маркыч низко поклонился ему.

– К батюшке, князинька? Да? В добрый час: батюшка сегодня в духе. Уж так-то ласков, так-то ласков, что и сказать не могу! Меня сегодня к ручке своей подпустить изволил…

Сообщение, что отец в духе, ободрило Алексея, и он довольно смело вошел в палату отца. Однако эту смелость как рукой сняло, когда молодой князь почувствовал на себе взгляд холодных глаз старика.

– Целуй! – протянул старый князь сыну руку для поцелуя после низкого поклона Алексея. – Зачем пожаловал?

– Просить хочу тебя, батюшка, кое о чем… – стоя, выпрямившись перед отцом, ответил Алексей Фомич.

Старик нахмурился.

– Смерть не люблю просьб этих! Кажись, люди для того и народились, чтоб друг дружке просьбами да мольбами досаждать. Дня не пройдет, чтоб у меня кто-нибудь чего не попросил! Что же тебе надо?

– Моя просьба особая.

– Особая?

– Да. Батюшка! – Тут Алексей опустился на колени и поклонился отцу в землю. – Не осерчай, сверши то, о чем попрошу!

Почтительность сына понравилась старому князю.

– Полно по полу-то валяться! Встань да сядь на скамью, поговорим.

Алексей поспешил исполнить желание Фомы Фомича.

– По всему видать, что ты глупенек еще, в разум настоящий еще не пришел, какой мужчине подобает. Ну, виданное ли дело, чтобы свершать то, чего еще и не ведаешь? Хе-хе-хе! «Сверши», говорит, «о чем попрошу»! Хе-хе! Эх ты, голова! Сказывай-ка лучше, что за просьба?

– Просьба большая… – сказал молодой человек, не решаясь приступить к делу.

– Да говори, что ль!..

– Я уже, батюшка, возрос… Приятели мои все, почитай, переженились… Пора бы и мне жениться…

– Вот оно что! Ха-ха-ха! – раскатисто рассмеялся старый князь. – Думал-думал да и надумал! Молодец! С чего же ты это жениться захотел? Али за спиной отцовской тебе жить надоело? Погулять на воле захотелось?

– Нет, батюшка… Я так… Пора, потому… Годы уходят… – бормотал Алексей, красный как рак.

– Гмм… Пожалуй, можно женить тебя… Вот, дай срок, сыщу невесту.

– У меня есть одна на примете…

– Уж и невесту подыскал! Кто такая?

– Шестунова боярина дочка.

– Шестунова? Ну, брат, боярин-то этот штука не велика!.. – поморщась, проговорил старик.

– Не больно родовит, правда; однако все же и не из худородных… – говорил молодой князь, тревожно думая: «Ой-ой! Пожалуй, из-за рода все дело расклеится!»

Старик задумался. Он соображал.

«Женить сына не трудно, а какая польза с того? Надо дом ему строить, тут, чай, немало рублев утечет… А женить надо… Вот намедни Степан Антонович тоже пристал, чего Алексея не женю. Без этого не обойтись. Женить-то на не больно родовитой, пожалуй, и лучше – меньше требовать станет, домок попроще устроим. Опять же и прикруту сорвать покрупней с тестя можно – породниться с князем Щербининым – честь не малая для него. Этак, пожалуй, можно так подвести, что я из своего кармана мало чем поступлюсь. Верно! Только все это надо с толком делать, как бы не обмахнуться…»

Придя к такому решению, старик довольно крякнул.

Недавно красный, теперь побледневший от волнения Алексей затаил дух, готовясь услышать ответ отца.

– Вот что, Алексей, – заговорил тот, – коли ты хочешь жениться – женись, я не прочь, хоть и на дочке шестуновской…

– Благодарствую, батюшка!

– Постой! Только с этим делом спешить нечего, надобно наперед разузнать хорошенько, много ль дадут они за дочкой…

– Дадут изрядно, я знаю.

– Насказать-то все можно! Нет, мы этак сторонкой все разведаем… Коли все ладно, ну, тогда и свах со сватами зашлем. Вот тебе мой сказ.

– Буду ждать… – вставая со скамьи, сказал Алексей, довольный и тем успехом, какого добился.

– До сватовства изрядно пождать придется… – промолвил старик. – Раньше как после Святок не начну и каши заваривать.

– Твоя воля, батюшка! – со вздохом проговорил Алексей, целуя на прощание отцовскую руку.

XXX. Кое о чем

Старый князь как сказал, так и сделал: не спешил со сватовством. Миновали Святки, а Фома Фомич все еще разузнавал да разнюхивал, и так ловко, что Шестуновы и не предполагали, с каким родовитым человеком предстоит им породниться. Никто не знал, кроме Аленушки. Та знала – ухитрился-таки шепнуть ей словечко доброе князь Алексей!

То-то была счастлива боярышня, когда услышала радостную весточку из уст милого! Много ночек с той поры пришлось ей не спать от наплыва думушек счастливых, и Аленушка не тяготилась бессонницей, напротив, рада была так хоть десяток ночек продумать. Потом, по мере того, как время проходило, а свахи да сваты не являлись, Аленушка стала тревожиться, уж не передумал ли батюшка Алексея.

Но напрасны были ее тревоги, старый князь не раздумал. Сведения о достатке Луки Максимовича и о приданом, которое он даст за Аленушкой, должно быть, получились такие, какие пришлись ему по вкусу, и на Масляной неделе он порешил заслать свах.

Шестунов был несказанно рад породниться с Щербининым, однако ничем не проявил этого, и с обеих сторон переговоры велись с достаточною важностью и степенностью.

Будущие родственники лично ни о чем не переговаривались, предоставив все дело: Шестунов – жене, а Щербинин – свахам и сватам. Только на Святой неделе, когда уже переговоры подвигались к концу, старый князь решился побывать у Луки Максимовича. Последнего свахи известили о предстоящем приезде Щербинина, и он успел заблаговременно приготовиться к принятию дорогого гостя.

XXXI. Едет

В день приезда желанного гостя раным-рано поднялся Лука Максимович. Только Богу успел отмолиться, как кликнул к себе своего ближнего холопа Егора.

– Ты, Егорка, того, снаряди холопей человек десяток. Вели им в платье почище одеться да на конях вдоль по дороге стать. Чуть завидят, что гость едет, сейчас чтобы друг дружку оповестили и который поближе к усадьбе будет, чтоб, коня не жалея, сюда скакал, а остаточным чтоб гостя ждать, подъедет он – шапки скинуть и опосля до ворот дворовых проводить его… Понял, старый? – говорил Шестунов.

Егор, седой старик, ровесник Панкратьевне, если еще не постарше ее, усиленно моргал глазами и шамкал:

– Справим, как сказываешь, боярин. Не впервой – бывало уж так при батюшке твоем. Как не понять, все понял! – заключил он свое бормотанье и поплелся из комнаты.

А на смену ему боярин кликнул жену свою:

– Слышь, Марфа, ты не осоромись сегодня, погляди раз да и другой, чтоб все ладно было… В поставцах посуда перечищена ль?

– Блестит так, что хоть смотрись в нее! – похвастала Марфа Сидоровна.

– Полавошники-то сменила?

– Нет еще, да время терпит, сменю.

– Тебе все терпит! И выйдет так, что приедет гость, а на лавочках тряпицы грязные заместо полавошников лежат! Смени сейчас!

– Сменю, сменю, будь покоен.

– С тобою-то и быть спокойным! Положись на бабу, так осоромишься до того, что после стыдно будет людям на глаза показаться. На столы-то скатерти новые положила?

– Да где ж еще в такой ранний час все сделать?

– Смотри! Подведешь меня – тогда держись! – пригрозил боярин. – Ты так подстрой, чтоб Аленкиных рукоделий поболе в светелке было. Я нет-нет да в беседе Фоме Фомичу и покажу: «Вон, глянь, гость дорогой, и это – Аленушкина работа. Искусница она у меня!»

– Ладно, положу.

– А чем ты угощать гостя будешь?

– Да по тому глядя, как приедет – к обеду али позже.

– Ну, коли к обеду?

– Наперед всего пасочки отведать, да куличика, да ветчинки, да яичек…

– Ну, это мимо! Это вестимо, как водится. А обед-то самый?

– А впереди всего подать прикажу пирог с рыбкой, а потом пирога с капустой, после пирожка с говядиной, за пирогами – щи жирные, выпревшие изрядно, за щами – похлебочки, после сего осетринку отварную, гуська с капустой, бараний бок с кашкой гречневой, курочку выкормленную, оладьи, пирожки сладкие. Потом сласти: яблочки там, засахаренные, орешки в меду, пастил разных… Вот, кажись, обед ничего?

– Не так, чтобы очень.

– Чем не по нраву?

– Не не по нраву, подать можно, а только б не мешало бы снедей еще прибавить. Вон, ты рыбу-то всего один раз подашь.

– А в пироге?

– То пирог с рыбой, а не рыба. Опять же и баранины можно б еще иначе подать не токмо что с кашей, потом уточку бы еще… Ну да ладно, сойдет. Питий-то у нас довольно?

– За глаза!

– Ну, ин ладно.

Лука Максимович направился к двери.

– Куда же ты? Сбитеньку-то разве не будешь пить?

– До сбитня ль мне теперь! Гость скоро должен прибыть важнейший, а она со сбитнем! Эк дура баба!

И боярин вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью.

Марфа Сидоровна недовольно покачала головой.

– Ну, уж и не дай бог гостей этаких принимать! – проворчала она.

Было уже недалеко до полудня, когда Лука Максимович покончил наконец со всеми хлопотами. Все было вымыто, выметено, вычищено, холопы одеты в кафтаны и рубахи почище да поновей – словом, все пришло в желанный для Шестунова вид.

«Ну, слава богу, управился! Теперь можно ждать спокойно!» – подумал Лука Максимович и тут только с испугом вспомнил, что он забыл самое важное – одеться самому в праздничный наряд: он как надел утром засаленный повседневный кафтан, так и оставался в нем и до сих пор.

– Егорка! Митька! Петька! – начал он не своим голосом сзывать холопей. – Черти! Где б напомнить боярину, что наряд сменить надо, а они и в ус не дуют! Тащите ферязь из объяри[8]8
  Объярь – шелковая ткань.


[Закрыть] травчатой и сапоги красные… Да живей, чтоб вам пусто было!

Холопы кинулись исполнять боярский приказ.

В это время в комнату вбежал один из выставленных на дороге дозорных.

– Едет! – крикнул он.

Лука Максимович заметался во все стороны.

– Так и знал! Как назло! Не успею! Не успею! Ферязь, черти! – завопил он.

Однако он успел, и, когда он, вспотевший, красный, выбежал на крыльцо встречать гостя, возок Фомы Фомича, запряженный несколькими лошадьми цугом, еще только что подъезжал к воротам двора.

XXXII. Дорогой гость

День был чисто весенний, и комнату, в которой обедали бояре, теперь, благодаря лившимся солнечным лучам, можно было назвать действительно светлицею.

Фома Фомич сидел в переднем углу, против него, по другую сторону стола, поместился Лука Максимович, старик Егор, стоя за спиной господина, «смотрел в стол и в стол сказывал», т. е. наблюдал, чтобы вовремя сменять яства, и давал знак другим прислужникам, которых в комнате находилось немало. Часто Шестунов слегка оборачивался к старику и делал ему таинственный знак; тот, в свою очередь, многозначительно взглядывал на холопей, и скоро в комнате появлялся поднос с кубками, наполненными заморским вином, и в таком порядке: от холопа к Егору, от Егора к Луке Максимовичу – достигал до гостя. Шестунов не просто передавал Фоме Фомичу кубок; он вставал, подходил к князю и с низким поклоном говорил: «Выкушай!» Тот отказывался, говорил, что ему невмоготу, что радушный хозяин его закормить и запоить хочет, и, наконец, после долгих уговариваний, соглашался, и то не просто, а с такой оговоркой:

– Без тебя и губ не помочу!

Тогда и Лука Максимович брал кубок, и бояре, промолвив, кланяясь друг другу: «Много лет здравствовать!» – осушали кубки, потом опять принимались за еду, чинно беседуя до нового приноса вина.

И хозяин, и гость – оба принарядились ради торжественного случая. Лука Максимович был в знакомой уж нам ферязи из объяри с золотыми и серебряными «клинцами» и «реками»[9]9
  «Клинцы» и «реки» – узоры на ткани.


[Закрыть] по вишневой земле и в красных сафьяновых сапогах. Фома Фомич был одет в кафтан из венецейского атласа, расшитого по серебряной земле золотыми травами; «козырь» – воротник кафтана – закрывал половину затылка старого князя и – признак богатства Щербинина – был унизан по борту жемчугом, а к середине от края усыпан самоцветными камнями, подобранными в узор; сапоги у него были зеленые, с приподнятыми кверху, вышитыми золотом и шелками носками; в них были заправлены шаровары темного бархата.

Уже много раз взглядывал Лука Максимович на старого Егора, уже много раз слышалось хозяйское «Выкушай!» и ответное гостя: «Не буду без тебя!» Покраснели лица бояр, речь стала оживленней.

– Моему Алешке за деньгами нечего гнаться – слава богу, меня Господь богатством не обидел… – говорил Фома Фомич, глаза которого под влиянием хмеля утратили свое холодное выражение.

– Кому о богатстве твоем не ведомо! – слегка заплетающимся языком ответил Лука Максимович.

– К тому говорю, что женить хочу Алексея на дочке твоей не приданого ради, и, коли требую прикруты и хочу, чтоб она была вся, до алтына последнего, выдана, так не корысти ради, а соблюдения обыка дедовского.

– Понимаю, княже.

– Сыну моему не деньги надобны, а жена добрая, ласковая да не ленивая.

– Уж что-что, а не хвастаясь скажу: такую другую искусницу, как моя Ленка, поискать да и поискать! Да вон, гляди, скатертка эта, как по-твоему, хороша али нет?

– Скатертка добрая. Ишь, травы на ней какие выведены!.. Больно хороша!

– Все своими руками дочка вышила!

– Искусница!

– Точно что, Егорушка! Подай-ка нам…

– Нет, уволь, хозяин дорогой! Ей-ей, невмочь!

– Пустое! Еще чарочку, выкушаешь!..

– Разве что чарочку и то с тобой вместе.

– Со мной так со мной…

Вино было принесено, и бояре осушили кубки.

Потом пошла беседа по-прежнему. Князь клялся и божился, что он не корыстен, Лука Максимович уверял, что верит ему, и расхваливал на всякие лады свою дочку.

– Знаешь что, – промолвил после случившегося недолгого молчания Щербинин, – всем я доволен – и употчеван тобой вдосталь, и все такое, одного мне не хватает…

– Будь добр, скажи, чем тебе я не угодил? – спросил с легкой тревогой Лука Максимович.

– Ты-то мне всем угодил, а это у меня так уж желаньице в душе поднялось…

– Скажи, исполню, коли могу.

– Смерть хочется мне на сноху будущую посмотреть! Покажи ее, сделай милость.

Лука Максимович замялся.

– Гмм… Сам знаешь, обыка нет, чтоб бабы к мужчинам чужим выходили… – пробормотал он.

– К чужим? Так я тебе чужой? Не сегодня завтра сына своего с твоей дочкой обвенчаю, а чужой! Коли так – прощай!

– Да ты никак осерчал, Фома Фомич? Полно! Не гневайся! Мне что! Я рад гостя уважить, а потому только, чтоб после кумушки московские не стали девушку зазорить.

– Экий зазор, что свекру будущему на глаза покажется! К тому ж, глянь, борода-то у меня уж сивая… Кабы помоложе был – ну, тогда, пожалуй, а то ведь без мала что старцу.

– Что ж, посмотри доченьку мою. Мне ее казать не стыдно – не дурнышка! Егор! Скажи боярыне, чтоб шла сюда с Аленушкой, – приказал старому холопу Лука Максимович.

XXXIII. Перелом

Светло от лучей солнечных в горенке Аленушки, и так же светло на душе боярышни. Сидит Аленушка у окна, вся облитая теплыми весенними лучами, напевает веселую песенку и смотрит на сад, начинающий покрываться словно легким зеленым налетом. Она вспоминает свои встречи с Алексеем – тайные встречи, и в душе ее будто непрестанно твердит кто-то прерывистым, радостным голосом, что скоро не надо будет этих тайных свиданий, что скоро хоть перед всем светом может она его называть своим «милым Алешенькой», а он ее «голубкою милою».

– Аленушка! Надевай скорей сарафан самый что ни на есть лучший! – говорит, запыхавшись, спешно вошедши, почти вбежав в комнату, Марфа Сидоровна.

– Зачем? Ведь я и то в сарафане праздничном? – удивленно спросила боярышня.

– Батюшка зовет… Свекр тебя повидать хочет.

Девушка заволновалась:

– Ах, как же я!..

– Да уж ладно, ладно! Панкратьевна! Малашка! Агашка! Снаряжайте боярышню живее! – кричала боярыня. – И я сама пока принаряжусь…

Спешно расплели, расчесали и опять заплели холопки косу Аленушки, вплетя в нее жемчужные нити и алую ленту с расшитым разноцветными шелками «косиком»[10]10
  «Косиком» назывался вышитый шелком треугольник из толстой бумаги, прикрепляемый к концу вплетенной в косу ленты.


[Закрыть], укрепили на голове боярышни кокошник с золотою вышивкой, с самоцветными камнями; надели новый сарафан на нее…

Пришла Марфа Сидоровна, тоже принарядившаяся.

– Покажись-ка, покажись, какова! – промолвила Марфа Сидоровна, разглядывая дочь. – Не надо ль подрумяниться тебе маленько…

Стоявшая за боярыней и выглядывавшая из-за ее плеча Панкратьевна прошамкала:

– Какие тут еще румяна класть, коли и так щеки жаром горят! Красота девица! Коли и такая не понравится свекру-то, так не знаю, какую ему и надобно!

И действительно, надо было бы быть слишком прихотливым, чтобы остаться недовольным наружностью боярышни.

Парчовый сарафан, ложась красивыми складками, обрисовывал стройную фигуру Аленушки, белизна шеи оттенялась ожерельем из темных камней, смущенное, пылавшее личико казалось обворожительным.

Когда Аленушка вместе с матерью вошла в комнату, где сидели бояре, и отвесила низкий поклон сперва гостю, потом отцу, глаза старого князя плотоядно уставились на нее. Он некоторое время молча ее разглядывал, пощипывая свои щетинистые усы, потом поднялся и подошел к ней.

– А ну, похристосуемся, девица красная! Погляжу я, как-то ты целоваться умеешь, горячо ли… Христос Воскресе! – проговорил он и, не дожидаясь ответного: «Воистину воскресе!» – поцеловал троекратно боярышню прямо в губы так, что ей больно стало от его колючих усов.

Не ожидала она этих поцелуев от будущего свекра, не понравились они ей, и словно какое-то неприязненное чувство зашевелилось в ее душе против старика. Не понравилось ей и то, когда он хрипловатым голосом с легким смехом заметил Луке Максимовичу:

– Хороша у тебя девчонка уродилась! Хоть бы и не моему вахлаку Алексею на ней жениться!

Марфа Сидоровна не дала долго оставаться дочке в обществе мужчин и скоро увела ее назад в горенку.

После удаления Аленушки гость взялся за шапку.

– Ты бы посидел, – удерживал его хозяин.

– Нет, пора. Спасибо за угощенье… А дочка у тебя хороша! Ой хороша! – ответил Фома Фомич, облобызавшись с Лукой Максимовичем.

Когда, провожая князя к крыльцу, Шестунов вскользь заметил, что вот, дескать, скоро и свадебку играть можно, Щербинин торопливо сказал:

– Торопиться незачем… Оба молоды, ждать могут – чай, не состарятся. А ты, того, в надежде будь! Мы с тобой породнимся, и сомненья о том в душу не пускай – порухи не будет… Породнимся, – повторил он, особенно напирая на это слово.

– Будем ждать… Оно, конечно, спешить-то нечего, – ответил Лука Максимович, подавляя вздох.

– Точно… Не мешало б Алешке до свадьбы еще людей посмотреть да пожить с ними: погуляет – так милей жена молодая да домок свой родной станет.

Шестунов поспешил с ним согласиться.

Фома Фомич, бывший все время, пока сидел у Луки Максимовича, очень веселым, вернулся домой почему-то очень сумрачным и на робкий вопрос сына: «Ну что?» сухо ответил:

– Поговорил с Шестуновым… Видал и девку – ничего себе, не урод.

Потом он прошел в свою комнату и заперся.

Алексей был доволен и таким ответом, он знал, по крайней мере, что дело сладилось.

Однако случилось событие, надолго отсрочившее свадьбу. Событие это отразилось также и на судьбе Павла Степановича Белого-Туренина: они оба – один по воле отца, другой – по доброй воле – отправились с послом царя Бориса Федоровича, дворянином Микулиным, в Англию.

Тяжко было на душе молодого князя, когда он прощался со своею невестой, он – хоть это и не пристало молодцу – даже всплакнул, но делать было нечего: воля отцовская – тот же закон!

Не так распрощался Белый-Туренин со своею молодою женой.