Текст книги "Розы и тернии"

XXVIII. В путь

Часа за два-три до описанного в предыдущей главе разговора Авдотья Тихоновна только что попрощалась с Андреем Подкинутым. Он приходил сообщить ей, что дело идет на лад, что скоро, кажется, басурманка-разлучница погибнет люто. Боярыня выслушала весть эту довольно равнодушно: она уже привыкла слышать это «скоро», а между тем время шло, и муж ее по-прежнему проводил все вечера у своей «басурманки». Ей надоело ждать. Да, терпение ее истощалось. Ее измучили эти долгие, проводимые в одиночестве вечера, эти бессонные ночи. Ревность терзала ее. А Андрей говорит свое неизменное: «скоро!» и велит ждать. Знал бы он, каково это! Нужно скорее покончить с этим. Но как? Пойти самой к «басурманке»? Да, пойти… Пойти надо! – решила Авдотья Тихоновна и сейчас же спросила самое себя: а зачем? Разве это поможет чему-нибудь? Грозить ей? Молить ее? Молить. Упасть ниц перед нею, ноги целовать и умолять слезно, чтоб ослабила она свои бесовские чары, вернула ей милого мужа и любовь его… Неужели она не умилосердится? Али уж она вовсе без сердца? Не тронут ее ни мольбы, ни слезы? Господи! Да ведь человек же она! Да, пойду! Дорогу я хорошо запомнила – версты две по Троицкой дороге, потом полем по тропке… Иду! Мужа теперь у нее нет – во дворце он, никто ни там, ни здесь не помешает… Погода ненастная – идет дождь со снегом вперемешку, надо телогрею[20]20
  Душегреи и телогреи носились в осеннее время и не в очень морозные зимние дни. Душегреи шились короткими, по пояс, с широкими рукавами; обшивались они соболем, вевервицею, черною куницей; телогреи были длиннее душегрей, были снабжены пуговицами спереди – у душегрей был только разрез – и имели откидной меховой воротник.


[Закрыть] надеть… Где телогрея?.. Фу! Забыла! Ишь, голова не тем занята… Хоть холопку зови да спрашивай!.. А-а! Вот она!.. Она согреет и от дождя защитит… Ну, Господи благослови, пойду! Что это, нож лежит? Как попал сюда? Холопка забыла, должно… Взять его разве – в дороге мало ль что случиться может? Или нет, не стоит… Нет, лучше возьму…

Авдотья Тихоновна спрятала под полу телогреи острый клинообразный нож.

– Куда, боярыня? Прикажешь лошадь запрячь?.. – спросила холопка, увидев вышедшую в сени Авдотью Тихоновну.

– Нет, не надо… Я пройдусь немного…

– Дождь идет, и ветер есть… Непогодь страшенная!

– Ничего, я недалеко… А придет боярин, скажи – у боярыни голова болела, так она пошла пройтись маленько; авось, боль утихнет.

– Серчать, пожалуй, станет, что одна-одинешенька ты пошла. Увидят знакомцы, срамить, скажет, станут: ишь, жену в людях толкаться пускает! Как мне быть тогда?

– Молчи себе, вот и все… Да он и не спросит! – с горечью добавила она и вышла из сеней.

Труден был путь Авдотье Тихоновне. Еще пока по городу шла – все ничего, а как выбралась на открытую дорогу – беда, как трудно идти стало! Ветер дул прямо навстречу, хлестал в лицо мелким дождем и снегом, ноги вязли в невылазной осенней грязи. Но молодая боярыня бодро шла вперед. Мысль, что с этого дня жизнь ее изменится и вернется любовь мужа, а с нею и счастье, подкрепляла ее. И чем ближе боярыня подходила к дому «басурманки», тем больше росла ее уверенность в удачном исходе.

– Вон тропка узенькая с дороги сворачивает… Сюда? Да, вон вдали и дом виднеется…

XXIX. Победила

Кэтти сидела перед столом, выронив из руки перо, и смотрела не на лежавшую перед нею рукопись, а в сторону, в окно, слюда которого теперь, как сетью, была покрыта мелкими дождевыми каплями.

Сегодня ей не работалось: ей мешали думы, ничего общего с занятиями не имеющие. Что за чудный вечер вчера она провела с Павлом! Хорошо, что она не вполне подчинилась воле своего старого деда Смита и не затворилась от света и жизни. У ней теперь дрожь пробегает по телу при мысли, какая бы холодная жизнь ей предстояла! Брр!.. И думать о ней не хочется! Тут столько счастья, а там ничего, кроме мрачных сводов комнаты и пожелтелых пергаментов… Да, жизнь хороша! Надо только уметь жить, это значит: уметь любить. В любви – все! Говорят, в любви часто скрывается и горе… Быть может, но ей она принесла одну только радость. Каждое слово, каждый взгляд милого только подбавляет счастья. Вчера, например, он засиделся очень долго; когда поднялся нехотя, чтобы уходить, и сказал ей: «До свиданья!» – его ноги, казалось, приросли к полу, не шагали к двери, и он посмотрел на нее таким тоскующим взглядом, так сердце его болело, что надо ее покинуть, что за один уж взгляд этот она полюбила бы его, если б и без того не любила так, сильнее чего нельзя любить. Она подбежала к нему и обняла его. И он крепко-крепко сжал ее на прощание и убежал поскорей, боясь, что опять не выдержит, опять вернется.

Послышались чьи-то шаги.

– Это ты, Степанида? – не оборачиваясь, спросила Кэтти.

Шаги замолкли, но ответа на ее вопрос не было.

Тогда девушка обернулась. Она увидала перед собою женщину, одетую в промокшую, забрызганную грязью телогрею. Женщина молча смотрела на Кэтти. Англичанка была изумлена этим неожиданным появлением.

– Кто ты? Что тебе? – спросила она.

Когда Авдотья Тихоновна увидела «басурманку-полюбовницу» мужа, заметила ее красоту, ревность змейкой пробежала по ее сердцу. Все былые намерения были позабыты. Не молить ей уже хотелось эту красавицу, ей хотелось вцепиться в ее белую шею и придушить ее.

– Я – жена Павла… – глухо проговорила боярыня.

– Жена Павла?.. Жена Павла?.. – бормотала девушка, точно с трудом соображая.

– Да, жена полюбовника твоего, басурманка-разлучница! Жена его! – шипела она, наклоняясь совсем близко к англичанке.

Та опять повторила:

– Жена, – и сама думала в это время: «Какие злые глаза у этой женщины».

– Жена! Жена! Или ты думала, у него нет жены? – теперь уже кричала в бешенстве Авдотья Тихоновна. – Я пришла затем, чтоб взять его от тебя. Отдашь ли ты мне его, разлучница, вернешь ли мне его любовь, тобой украденную? Ну-ну, злодейка, отвечай!

Кэтти пугал дрожащий от бешенства голос незнакомки, ее сверкающие глаза.

– Отдать Павла?.. – прошептала она.

– Да, да! Павла! Моего Павла!

Вдруг девушка поднялась с сиденья и выпрямилась во весь рост. Яркая краска залила ее лицо.

– Не отдам! – резко отчеканила она.

– Не отдашь, не отдашь? – крикнула боярыня, и рука ее сжала ручку ножа. – Не отдашь!

– Не отдам! – по-прежнему повторила англичанка.

– Так вот же тебе, змея-разлучница! Вот! Вот!

И нож раз, два и три погрузился в грудь Кэтти.

Девушка испуганно вскрикнула, схватилась за грудь и упала.

Авдотья Тихоновна поспешно удалилась. Когда она шла к Кэтти, дверь в сени была открыта и Степаниды не было, как не было и Касьяна у ворот, благодаря чему ей и удалось незаметно пробраться; на возвратном пути ей также посчастливилось.

Выйдя на дорогу, она посмотрела на свою одежду: телогрея была забрызгана кровью.

«Ничего, дождь смоет… А встречные в такую погоду не заметят… – успокоила она себя. – Я убила ее, – продолжала она размышлять. – Эх, зачем я взяла нож с собой? А, впрочем… Чего жалеть? Одной басурманкой стало меньше на свете. Теперь не будет мужей с женами разлучать!..»

И место минутного раскаянья в душе боярыни заступила жгучая радость, как после одержанной победы.

XXX. Тяжелая утрата

Когда Авдотья Тихоновна вернулась домой, мужа еще не было дома. Она постаралась проскользнуть мимо холопки так, чтобы та не заметила грязи и крови – которая, впрочем, была уже почти смыта дождем, – покрывавших ее одежду.

Переодевшись, она велела приготовить себе сбитня. Только теперь она могла хладнокровнее обдумать свой поступок. Гнев ее прошел, и то, что казалось ей под его влиянием чуть ли не славной победой, теперь вырисовывалось в надлежащем свете. Она теперь уже не говорила про себя: «Э! Одной басурманкой стало меньше!» – она говорила: «Я убила человека!» Совесть проснулась, и боярыне впервые пришлось испытать, что значат ее мучения. Теперь она с радостью вернула бы прежнее положение: пусть бы муж целые вечера проводил у своей полюбовницы, только б мир душевный былой вернуть. Пусть тоска будет в душе, только б голос этот не шептал: «Ты убила! ты убила!» Раньше она была чиста, муж – виновен; теперь она стала куда виновнее его. А кара за злодейство? Правда, убита басурманка-знахарка, но все ж ее могут судить и предать казни. Скорее бы муж вернулся – она кинется к ногам его, все расскажет… Ай, нет! Лучше бы дольше не приходил, ей страшно встретиться с ним.

Павел Степанович вернулся домой, когда уже начинало темнеть.

Авдотья Тихоновна стояла ни жива ни мертва. Знает он или еще нет? Но муж равнодушно взглянул на нее, сказал, что зашел из дворца к приятелю, пообедал у него и засиделся, спросил сбитня и уселся к столу пить его.

У боярыни мало-помалу отлегло от сердца. Она попробовала заговорить:

– Устал?

– Устать не устал, а вот не спал после обеда, так в сон клонит.

– Так ты попей сбитеньку да и ложись пораньше.

– Нет, мне ехать надо.

– А, ехать, – упавшим голосом проговорила боярыня, поняв, куда ему надо ехать, и отошла от мужа.

Павел Степанович, выпив сбитня и побыв недолго дома, уехал. Конь боярина, привыкший каждый вечер свершать одну и ту же дорогу, бежал, не требуя указаний; он проскакал две версты и сам свернул на знакомую тропку.

«Вот, чай, Катеринушка ждет меня, не дождется, сердешная, – думал Белый-Туренин, подъезжая к дому. – Ну, я ее зато жарче расцелую».

Его удивило, что ворота двора были широко распахнуты.

– Стар стал Касьян, забывчив. Надо будет другого нанять, а то какой это страж! Хоть его самого унеси! Да где он?

Павел Степанович всматривался в темноту двора. Он хотел уже двинуться к крыльцу, не видя сторожа, когда услышал оклик:

– Боярин?

– Я. Это – ты, Касьян?

– Я.

– Где ты?

– Да я спрятавшись. А ты, боярин, в дом не иди – послушай, что скажу.

– Да иди сюда. Чего ты спрятался?

– Спрячешься тут! И так слава богу, что успел спрятаться.

– Воры, что ли, напали? – с тревогой спросил Павел Степанович.

– Хуже воров! – ответил Касьян, приближаясь. – А ты в дом не ходи…

– Господи! Говори скорей, что случилось!

– А вот что. Приехали сегодня незадолго до тебя сюда люди царевы. Я как увидал стрельцов – э!.. думаю, плохо дело! Что-нибудь да есть! и бегом от ворот в сарай, да там и запрятался. Зачали они ломиться, я – что помер. Степанида отворила. Они ее сейчас – цап! Руки, ноги связали. Кажи, говорят, где здесь еретица – ведьма злая скрывается… Ну, известно, та заголосила. А потом говорит: то госпожа моя, должно. Ну, в дом вломились – глядь! А она, голубушка, убита лежит, ручки, ножки разметав, и три раны в груди краснеют…

– Кто она? Кто? – вскричал в ужасе Павел Степанович.

– Да госпожа. Вот она до сей поры лежит. Степаниду увезли, а ее оставили: нам, сказали, мертвых тел брать не приказывали…

Вне себя от горя и ужаса боярин не спрыгнул, а свалился с седла и побежал в дом. В темноте он различил белевшийся на полу труп Кэтти и кинулся к нему. Он рыдал и молился, рвал волосы на себе от горя и покрывал поцелуями холодные руки и лицо убитой.

Потом он сел на полу подле нее и сам как будто окаменел.

Время шло.

Луна, появлявшаяся порою из-за облаков, скользила лучом, проникшим сквозь окно, по прекрасному, строго-спокойному лицу умершей, по бледному, словно восковому лицу Павла Степановича; трудно было сказать, который из двух – мертвец.

Всю ночь просидел он подле Кэтти. Поутру он велел Касьяну позвать из ближней деревни баб омыть тело убитой, позвать и попа. Пока Касьян был в дороге, боярин осмотрел раны Кэтти. Вчера он об этом не подумал, забыв все под гнетом горя, сегодня свет утра привел его в несколько более спокойное состояние. Он нимало не сомневался в том, что Кэтти убита: мысль, что она сама покончила с собой, в чем уверял его Касьян, говоривший, что никто чужой не мог пройти в дом незаметно от него, казалась ему совершенно неправдоподобной; он слишком хорошо знал Кэтти, чтобы думать это, да и раны не таковы – их должна была нанести чужая рука. В одной из ран еще торчал нож, засевший до самого черешка. Кто мог убить Катеринушку – над этим несчастный боярин напрасно ломал голову. Потом Касьян говорил, что приезжали стрельцы взять «ведьму». Кто ее прославил «ведьмой»? Кто открыл ее жилище, такое скромное, уединенное? Значит, если б Кэтти не была убита, она все равно теперь была бы отнята от него, томилась бы в темнице или мучилась бы в пытках. Смерть помогла ей избегнуть горшей доли. Но кто же убил ее? Кто оклеветал? Это – два разных человека. Кто они?

Павел Степанович не мог даже никого подозревать.

Тело Кэтти омыли, переодели, уложили в гроб. Боярин попросил священника, если нельзя отпеть умершую, то хоть отслужить над ней панихиду. Священник долго отказывался служить панихиду над «еретицей», над «ведьмой» и к тому ж над «самоубивицей», но наконец сдался…

Когда Кэтти зарыли и вместо нее – еще недавно живой, веселой, прекрасной, как ангел, любящей и любимой – остался лишь небольшой холмик свеженакиданной земли, сердце Павла Степановича готово было разорваться от горя. Он изменился за эти несколько часов до неузнаваемости: уйдя из дому молодым, сильным мужчиною, он вернулся домой исхудалым, постаревшим, с блестящими нитями седины в волосах.

Авдотья Тихоновна, увидя происшедшую в муже перемену, побелела как снег, ахнула и всплеснула руками. Одному боярыня могла радоваться: со дня смерти «басурманки» ее муж перестал исчезать на целые дни из дому; он сидел безвыходно, затворясь в своей опочивальне.

Легче ли ей от этого стало? Как прежде у нее отнимала мужа любовь, так теперь – горе.

XXXI. Московские печали

Королевич скончался.

Эта весть облетела Москву. Ничто не помогло – ни усилия медиков, ни обеты Бориса о жертвах на добрые дела, если жених Ксении поправится. Юному красавцу суждено было угаснуть на чужбине.

Телу покойного воздавались такие почести, как если бы он уже был мужем царевны. Его долго не хоронили, допуская прощаться с ним желающих. И таких желающих нашлось много: непонятными чарами умел привлечь к себе этот юный принц сердца московитян. Об этой привязанности к королевичу русских есть пометки в летописях; из нее же вытекло нелепое обвинение, будто молодого королевича погубил, через посредство Семена Годунова, сам его будущий тесть, завидовавший и боявшийся его популярности.

Тело было положено в три гроба в простой деревянный, в медный и наконец в дубовый, обитый черным бархатом, украшенный серебром. У гроба дежурили бояре и окольничьи. Щедрая милостыня на помин души умершего была роздана из царской казны.

Погребение королевича состоялось почти через месяц после кончины.

Двадцать пятого ноября гроб был поставлен на колесницу. Три черных знамени – Датское, Мекленбургское и Голштейнское – развевались над нею.

Царь Борис ехал за колесницей в санях через весь Китай-город вплоть до Белого. Почетная стража с опущенными к земле остриями копий провожала гроб. Королевича похоронили в недавно построенной лютеранской церкви в Немецкой слободе. Латинская надпись на гробнице говорит о достоинствах погребенного, об его безвременной кончине.

Хмур, как осенняя туча, ходил царь Борис Феодорович. Бояре не знали, как и подступиться к нему. Долго боялись сообщить ему, что «злую ведьму» не удалось поймать. Наконец, царю решились подать доклад, где было сказано, что «оная злая еретица и ведьма, хитрое злоумышленье на Царя и Великого Князя и весь корень царский его таившая, самг смертью себя убила, проведав чарами бесовскими про грозу на нее государеву и устрашась ее».

Правду сказать, боярин, приезжавший со стрельцами в дом Кэтти, сильно сомневался в душе, что «еретица» сама себя убила, но, сделав ее самоубийцей, он освобождался от многих лишних хлопот.

В том же докладе говорилось, что была захвачена холопка «сей еретицы богомерзской, именем Стефанида».

На доклад последовал царский указ: «Оную бабу опросить строжайше под пыткою».

XXXII. Странное происшествие

Однажды, когда Лука Максимович Шестунов ехал по одной из московских улиц, какая-то женщина остановила его:

– Боярин! Будь добр!.. Помирает тут одна старушка, тебя повидать хочет.

– Какая старушка? – с недоумением спросил боярин.

– А вот узнаешь. Да и не то чтобы стара она годами, а так с виду старовата. Слезно меня молила: «Поди, отыщи боярина Шестунова!» Я б и не знала, где тебя найти, да, спасибо, добрые люди указали: ты тут как тут ехал – вон, говорят, он… Пойдем, добрый человек! Не откажи помирающей!

– Пожалуй… – ответил Лука Максимович и, спрыгнув с коня и взяв его за повод, последовал за неизвестной.

Они шли недолго и скоро свернули во двор низенького, бедного домика.

Лука Максимович пробыл там с час и вышел оттуда растерянным и смущенным.

– Вот так дела! – бормотал он, вскарабкиваясь на седло.

Вернувшись в вотчину, он немедля позвал к себе жену и приемыша и заперся с ними в комнате. Что за разговор происходил между ними, неизвестно, но, должно быть, Лука Максимович сообщил им что-нибудь необыкновенное, потому что Марфа Сидоровна в продолжение его речи только ахала да всплескивала руками, а Андрей таращил глаза от удивления. По окончании разговора Подкинутый приказал холопам оседлать ему коня.

– Ты куда? – спросила Марфа Сидоровна.

– В Москву. Надо Дуне все рассказать… – ответил он.

Через несколько минут Андрей уехал.

По лицу спешно скакавшего к Москве Андрея нельзя было узнать, обрадован он или огорчен полученною вестью. Лицо его было только взволнованно. Весть же была такова, что молодой человек сам не знал, радоваться ей или печалиться.

Однако все же порою что-то похожее на легкую радость шевелилось в его сердце.

XXXIII. Два друга

Павел Степанович уныло сидел в своей комнате, когда до него долетел голос князя Алексея Фомича, торопливо спрашивавшего у кого-то:

– Дома Павел?

Белый-Туренин отворил двери комнаты.

– Иди, друже! Тебя всегда рад повидать.

Алексей взглянул на своего приятеля и всплеснул руками.

– Господи! Да ты на себя стал не похож! – воскликнул князь.

Белый-Туренин только махнул рукой.

– Что у меня долго не бывал? – спросил Щербинин, войдя в комнату и усевшись на скамье.

– Не до того мне, друг милый! Горе у меня великое…

– Да, да… Слышал.

– Кажись, в гроб лечь лучше бы рядом с нею, чем жить вот так-то.

– Ну, полно! Жить надо, коли Бог велел.

– Порою руки на себя хочется наложить.

– Что ты! Что ты! В уме ль своем! – в ужасе воскликнул, замахав на друга руками, князь.

Несмотря на долголетнюю дружбу с Белым-Турениным, Алексей Фомич не мог понять натуры своего друга. Одаренный сам от природы мягким, мечтательным характером, он удивлялся порывам Павла Степановича, порывам, доходившим до бог знает чего, были ли они вызваны радостью, горем или страстью.

Князь любил Аленушку, когда узнал, что она стала отцовской невестой, отчаивался, негодовал, но случись так, что Фома Фомич остался бы жив и женился на боярышне, Алексей подчинился бы необходимости: быть может, он страдал бы всю жизнь, продолжал бы любить свою мачеху не сыновьей любовью, но ни на какой поступок против отца не решился бы. Он мог сгоряча нагрубить отцу, грозить ему, но угрозы так и остались бы угрозами, не перейдя в дело. Он способен был чувствовать и радость, и горе не слабее своего друга, но проявлялись они у него иначе: он не прыгал от радости, как бы велика она ни была, на что способен был его приятель, не рвал волосы от горя, а мог только плакать, как женщина.

В то время, когда он был заперт в клеть после ссоры с отцом, он находился в положении человека, стоящего над черною пропастью, – казалось, впереди не было ни малейшей надежды на лучшее, и все-таки мысль о самоубийстве ни разу не пришла ему в голову. Сперва он бесновался в клети, как зверь в клетке, бранил отца, грозил ему; потом он затих, перестал бесноваться, весь отдался тихой скорби.

Когда двери его темницы отворились и Елизар Маркович, бледный и испуганный, дрожащим голосом сообщил молодому князю о погибели Фомы Фомича, первым чувством, которое испытал Алексей Фомич, была скорбь по умершему. Уже гораздо позже в его уме пробудилось сознание, что теперь пало препятствие к браку его с Аленушкой, и тихая грусть заменилась спокойною радостью.

Павел Степанович был не таков. Все его душевные движения выражались в резкой форме. Он почти не умел грозить; если был гневен, он прямо накидывался на предмет гнева и срывал свой гнев. Его слова редко не переходили в дело. Подчиняться против своей воли чему или кому-нибудь он не любил, будь это родной его отец. Благодаря этому он, год тому назад, поссорился со своим отцом. Степан Антонович был назначен на воеводство в дальний город; он хотел, чтобы сын с женой своей ехал вместе с ним, но Павел Степанович, переживавший в то время первые месяцы любви с Кэтти, наотрез отказался; напрасно отец грозил проклятьем непослушному сыну, Павел Степанович оставался непоколебим; отец рассердился и уехал, не простясь с сыном, а он остался в Москве, не подумав просить прощения.

Пылкий нрав, твердость воли или упорство его проявлялись не раз и в иных случаях.

– Ты говоришь: «В уме ли я своем»? Порою мне кажется, что ум у меня мутится.

– Полно!

– Правду говорю.

Павел Степанович замолк и уныло понурился.

Алексей Фомич печально смотрел на него. Несколько раз он, по-видимому, хотел сказать что-то, но удерживался. Наконец он заговорил:

– А ведь я к тебе пришел недаром…

– Ну?

– Ты ведь знаешь, что твою Катеринушку ведьмой прославили…

– Как не знать! – с горькой усмешкой ответил Павел Степанович.

– Степаниду теперь пытают…

– Ну и что же?

– А то, что бери-ка ты скорей шапку в охапку да беги из Москвы.

– Это зачем?

– Не сегодня завтра за тобой стрельцы царские придут: Степанида такое наплела, что и боже упаси! Будто Катеринушка твоя и в самом деле ведьмой была и ее, Степаниду, в ересь да в ведовство сманивала. Что она на царя, царицу и сродников их злоумышляла, да не одна, а с боярином; боярина же этого зовут Павлом Степановичем Белым-Турениным. Бывал он всякий день у ней, и все они беседы вели. А что та «еретичка» колдовала – это она, Степанида, своими глазами видела. «Читает, это, читает, – говорит, – басурманка, бывало, в книгах своих бесовских, а потом огонь разведет в печурке такой особенной и учнет варить что-то, а сама все помешивает да бормочет слова непонятные».

– Ишь, наплела!

– Я от верного человека слышал. Беги, друже, поскорей.

– Если б смерть одна ждала, так бежать не стоило б, а вот позора не хочется.

– Так бежишь?

– Да.

– Не мешкай. Может, сегодня нагрянут, а уж завтра, чуть свет, тут как тут наверно будут.

– Мне сборы не долги – сел на коня да и поехал.

– А жена как?

– Жена пусть в Москве останется. Куда мне ее тащить!

– Гмм… Как же так! А куда бежать думаешь?

– Не знаю еще. Там посмотрю.

– Ну, сбирайся к пути скорей. Пойду, мешать не буду.

– Ты разве помешаешь?

– Все-таки… Прощай, друже!

– Прощай, Алеша! Когда-то свидимся? – с волнением сказал Павел, расцеловавшись на прощание с Алексеем Фомичом.

– Бог ведает, Павел, Бог ведает!.. Он, Всеблагий, поможет! – говорил князь, у которого на глазах блестели слезы.

– Постой, Алеша, – воротил Белый-Туренин направлявшегося к двери князя.

– Что?

– Не знаешь ли, кто Катеринушку мою оклеветал, обнес перед царем?

Алексей Фомич замялся.

– Знаю, – нерешительно проговорил он.

– Кто, кто?! – быстро спросил Павел.

– Андрей, приемыш Шестунова.

– Андрюшка?! Вот кто?! Ну, попадись он мне теперь!

И Павел грозно потряс в воздухе кулаком.