Текст книги "Розы и тернии"

XII. Продолжение «паука и мухи»

Когда на другой день Елизар Маркович, Никита Медведь и «послух»[14]14
  Свидетель.


[Закрыть] Антип Алешкин, длинный и худой, как щепка, мужик, пришли в холопий приказ, их довольно неприветливо встретил заспанный подьячий вопросом:

– Что надоть?

– А вот кабалу б надо настрочить… – низко кланяясь, пояснил княжий ключник.

Подьячий, строчивший перед их приходом какую-то бумагу и при вопросе поднявший голову, теперь вновь усердно принялся за работу и ничего не ответил ключнику.

– Нам бы дьяка… – продолжал Елизар Маркович.

Писака оставался глух и нем.

– От князя мы от Щербинина, Фомы Фомича… – снова заговорил старик, напрасно прождав ответа.

Однако и имя Щербинина не произвело действия: подьячий, теперь прочитывавший написанную бумагу, по своей неподвижности казался статуей.

Тогда Елизар Маркович со вздохом полез в кошель и положил на стол перед подьячим несколько монет, звякнув ими. Вероятно, этот звук был более доходчив до приказного уха, потому что подьячий, искоса взглянув на деньги, процедил:

– А дьяку?

– Припасено, милостивец, припасено! – ответил княжий ключник.

– Ну ладно, будем писать кабалу, – опуская деньги в карман, промолвил приказный и, достав чистый лист бумаги, спросил: – Кабалу?

– Да… – сказал старик.

– Кто кабалу дает?

Никита молча поклонился.

Подьячий стал задавать нужные для дела вопросы и записывал ответы. В конце концов составился документ, носивший название «кабалы».

– Припасай деньги дьяку… Придет сейчас… Пойду доложу… – промолвил подьячий, вылезая из-за стола.

Елизар Маркович зазвенел монетами.

Когда подьячий вышел, ключник бросил на стол несколько монет, потом повернулся к Никите:

– Получи и ты… На!.. – И он сунул сверток с деньгами в руки парня.

Тот принял дрожащей рукой.

Вошел дьяк.

Это был тучный краснолицый мужчина спесивого вида. Он кивнул в ответ на низкие поклоны посетителей, кряхтя опустился за стол на скамью, не спеша пересчитал деньги, приготовленные для него, буркнул, поморщась: «Маловато!» – и приступил к делу.

– Кабала написана?

– Написал ее… – ответил подьячий.

– Ну, читай, послушаем.

Приказный громогласно прочел следующее[15]15
  Это почти буквальный список с «кабалы» того времени, измененный только сообразно с фигурирующими лицами.


[Закрыть]:

– Се азь, Микита Медведь, сын Панкратия, занял есмь у князь Фомы человека Фомича Щербинина у Елизара у Михрюткина, – такова была фамилия княжеского ключника, – государя его серебро четыре рублев денег московских, ходячих маия от седьмого числа да по того ж дни на год. А за рост мне у государя его, у князь – Фомы Фомича, служити во дворе по вся дни. А полягут деньги по сроце, и мне у государя его, у нязь Фомы Фомича, за рост служити по тому ж по вся дни во дворе. А на то послуси, Антип, Петров сын, Алешкин. А кабалу писал Гришка, Федоров сын, Алабышев лета 7109».

Во все время чтения кабалы Никита был как в тумане. Он сознавал только, что свободе его пришел конец. Что было написано в кабальной записке, он не слышал, а то, конечно, обратил бы внимание на выражение: «А полягут деньги по сроце… и мне служити по тому ж по вся дни во дворе». Больно билось сердце парня, теперь только он вдруг сознал, какого блага лишился, и ему стало мучительно жаль потерянной воли, так жаль, что хотелось кинуть обратно Елизару Марковичу деньги и крикнуть: «Не хочу расстаться со свободушкой!»

Но он этого не сделал, и на вопросы дьяка, предложенные после окончания чтения: «Деньги принял? Кабалу волей дал?» – встряхнувшись, ответил:

– Получил… По своей воле.

– Впиши в книгу, – приказал дьяк подьячему, а сам вывел пером на оборотной стороне кабалы:

«Лета 109 маия в 8-ой день перед диаком, перед Пятым Кокошкиным, заимщик сказал: денги взял и такову служилую кабалу на себя дал. И в книги записана. Диак Пятой Кокошкин».

– Ну, вот и делу конец! – сказал дьяк, вставая. – Служи господину своему верой и правдой.

Слова дьяка что ножом резнули по сердцу Никиту.

«Холоп!» – пронеслось у него в голове.

– Магарыч с тебя! – шепнул послух Антип.

Это напомнило новому кабальному о деньгах.

«Эх! Хоть денег четыре рубля есть!» – подумал он и вспомнил, что еще не сосчитал их.

При счете он с ужасом увидел, что денег до четырех рублей не хватает. Он бросился за Елизаром Марковичем, успевшим незаметно выйти из приказа.

– Что тебе, касатик? – нежно спросил старик, когда Никита догнал его и окликнул.

– Денег не хватает…

– Как так? Нет, деньги все, родной, все! Посчитай хорошенько.

– Четырех рублей нет полностью.

– Ах, четырех-то точно нет, точно…

– Да как же это? Ведь я за четыре рядился?

– Так оно и выйдет. Ты то разочти, что из твоих рублевиков подьячему два алтына дадено.

– Да разве из моих?

– Из твоих, из твоих, касатик!.. Да дьяку четыре алтына…

– Того не легче!

– Да. Ну, и себе малость я взял за труды и хлопоты.

– Сколько же ты взял?

– Немножко совсем – с каждого рублевика по два алтына…

– Стало быть, восемь алтын?! – воскликнул с ужасом парень.

– Да, восемь. Чай, не много? Я не корыстен, нет, не дам Богу ответ… Да! Ну, вот видишь, сочти все, так и выйдет… Я и грошиком твоим не попользовался, все, что требуется, тебе отдал… Да, не взял греха на душу. А ты сегодня гуляй – по обычаю, завсегда первый день кабальному на гульбу дается. С денежками, чай, и гулять веселей? А? Ах ты, хороший паренек! Гуляй, гуляй!

И, ласково ухмыляясь, Елизар Маркович отошел от холопа.

Никита злобно посмотрел ему вслед.

– Ну что ж, магарыч-то будет? – спросил Антип.

– Как не быть! Будет! Пойдем в кружало, выпьем… Эх, выпьем! – сдавленным голосом проговорил Никита и повернул с Антипом к ближайшему кабаку.

Когда вечером того же дня изрядно охмелелый Никита шел, с ярко-красным только что купленным платком в руке на свидание с Любой, в его кармане лежал всего один рубль, кое-как спасенный им для матери.

XIII. Горе кабального

Когда Никита не совсем твердыми ногами приближался к обычному месту свиданий с Любой – к берегу Москвы-реки, он издали заметил, что девушка уже его поджидает. Она стояла неподвижно и смотрела в его сторону. Никита вынул красный платок, помахал им и крикнул:

– Иду, иду! Подарочек тебе несу!

Люба встретила его словами:

– Что долго не шел? – Потом, взглянув на платок, спросила: – Это что?

– Чай, видишь, плат! В подарочек тебе… Купил! Бери, бери, лебедушка моя!

– Ты подгулявши, Микита?

– Так, маленечко… Бери плат-то.

Лицо Любы покраснело от удовольствия, когда она взяла от Никиты платок и повязала свою голову.

– Что за раскрасавица-девица! – воскликнул парень.

– Спасибо, родной, за подарочек! Пойду к обедне в праздник, надену его, – все мои подруги от зависти позеленеют! Что за плат! Ишь, разводы-то какие на нем! – говорила Люба, сняв платок с головы и разглядывая его.

– Носи, носи, лебедушка! Вспоминай Микитку своего!.. – сказал, обнимая девушку, Медведь.

– Моего ль милого да не вспомню? Эх ты, сказал тоже! Вот и видать, что хмелен.

– Точно, хмелен малость.

– Где угостился?

– На свои денежки, родная, на свои.

– Откуда добыл? – быстро спросила Люба.

– Ох! Не спрашивай! Потому и напился, что тяжко мне, ест кручина злая сердце ретивое!

На лице Любы выразилось удивление и испуг.

– Украл, что ль? Может, убил да ограбил? – вскричала она.

Никита замотал отрицательно головой, пробурчал:

– Нет, не то совсем! – и вдруг залился пьяными слезами. – Тяжко мне, тяжко! – завопил он, ударяя себя в грудь. – Где ты, воля моя, волюшка? Прогулял я тебя, непутевый! О-ох, горе мое горькое!

– Толком говори! Откуда денег взял? – с сердцем промолвила Люба.

– Говорю, с волюшкой своей расстался! Продал ее! В кабалу пошел за четыре рубля! Да!

Глаза девушки расширились от ужаса.

– В кабалу?

– Да… К князю Фоме Фомичу Щербинину. Тяжко мне, зазнобушка моя, приласкай меня, горемычного, отгони тоску мою лютую!

Она с гневом оттолкнула его:

– Прочь, холоп!

– Чего ты, Любаша? – опешил тот.

Люба молча кинула ему подаренный платок:

– Получи свое добро!

– Да что же это?

– А то это, – вся дрожа от гнева, заговорила девушка, – что не водить мне дружбы с холопом! Лучше быть подругой татя, грабителя дорожного, чем с подлым рабом целоваться-миловаться! Никогда я полюбовницей быть не хотела, думала женой стать законною, не иначе, а теперь всему конец! Ни женой, ни полюбовницей твоей не бывать!

– Господи! Люба! Любаша! Да за что осерчала? Ведь мое холопство к тебе не пристанет? – бормотал Никита.

– Ах, пристанет! Али не ведомо тебе, что жена раба по мужу рабыней становится?[16]16
  «По рабе холоп, по холопу раба» – существовало такое правило. Оно распространялось и на кабальных.


[Закрыть] Не знаешь этого? А я холопкой век не буду!

Она быстро отошла от него.

– Люба! Голубка! – кинулся следом за нею Никита, с которого от потрясения разом соскочил весь хмель. – Не уходи! Не покидай! Прости!.. Нужда заставила, видит Бог! Матери хотел помочь… Любаша! Лебедь! Лебедь! Зазнобушка моя! Я выйду из холопов, кину назад деньги им… У меня есть остаток, дополню еще и отдам четыре рубля… Люба! Милая! Не беги от меня!

Девушка обернулась, не останавливаясь, и промолвила:

– Не хочу милым своим иметь холопа! Выйди из кабалы, тогда иной сказ.

– Тогда опять люб стану?

– Да. Да не выйти тебе из кабалы – продал себя навек!

– Выйду, Люба! Как ни на есть, а выйду! Милая! Обожди маленько, дай взглянуть на тебя, дай до ручки твоей губами коснуться!

– Обожди до той поры, пока вольным станешь! – насмешливо проговорила Люба и бегом пустилась от несчастного парня.

А Никита постоял, посмотрел вокруг себя растерянным, помутившимся взглядом, потом подбежал к валявшемуся на земле красному платку, поднял и швырнул его в реку.

«И самому разве следом? – мелькнуло в голове у Никиты, но эта мысль тотчас же сменилась другой: – Пойду, отдам деньги остатние, умолю боярина отпустить меня на волю!»

* * *

На другой день, поутру, когда князь Фома Фомич, собираясь уехать со двора, садился на коня у своего крыльца, Никита пробился сквозь толпу княжеских челядинцев, кинулся в ноги господина и обратился к нему с просьбою:

– Смилуйся, князь-боярин!

– А! Новый кабальный! Что тебе! – спросил Фома Фомич.

– Смилуйся! Отпусти на волю!

– Что?! На волю?! – изумился князь.

– Да! Вот два рубля… Еще два добуду, принесу… Ей-ей, принесу! Порушь кабалу, пусти на волю!

– Ха-ха-ха! – раскатисто рассмеялся князь. – Вот дурак холоп! Да разве ты того не знаешь, что принеси ты и все четыре сейчас, все равно не быть тебе на воле?

– Как так?!

– Уж скажу тебе, дурню, то, что ныне мальцу всякому ведомо… Чай, и вы все знаете, – кинул он остальным холопям, – об указе царя блаженной памяти Феодора Иоанновича?

– Как не знать! Все знаем! – гаркнули те.

– Один, значит, олух выискался такой. Ну, слушай в оба! Царь Феодор Иоаннович указ дал[17]17
  В 1586 году установлена, так называемая, «докладная кабала», зависимость по которой ограничивается жизнью господина. В 1597 году это правило было распространено на всех кабальных вообще. С этих пор все кабальные обращаются во временных холопов, и уплата долга не освобождает их от зависимости. Зато они все, не уплачивая кабалы, становятся свободными с момента смерти их кредитора.


[Закрыть], чтобы все холопы кабальные служили своему господину до дней его, господина их, скончания. Буде и уплатят долг – все равно должны служить. Зато, коли боярин их помрет, так кабальные без всяких уплат на волю уходят… Ну а я еще помирать не собираюсь скоро, так тебе придется изрядно послужить!

– Я не знал сего, видит Бог! Князь-боярин! Милостивец! Освободи!..

– Э! полно, дурак! Надоел! Пошел прочь!

– Князь, батюшка!

– Дайте-ка ему по загривку хорошенько, молодчики! – крикнул Фома Фомич и, стегнув коня, поехал к воротам.

Холопы с насмешливыми возгласами стали пинать несчастного парня кто куда мог, в силу боярского приказанья, но получили такой урок от Никиты, что у них отпала охота потешаться над ним: близкий к отчаянью, силач парень так сильно шмякнул о землю несколько ближайших к нему насмешников, что кости их хрустнули, а потом, повернувшись к толпе и махая дюжими кулаками, так грозно прорычал: «Убью!», что холопы поспешили подобру-поздорову поскорей убраться от него.

И, пока они бежали стремглав от него, Никита уже забыл про свой гнев. Горе нахлынуло на него. Он ударил шапку в землю, бросился сам лицом вниз и зарыдал, как младенец.

– И чего убиваешься? – послышался над ним сладкий голос старого ключника. – Плачет, что красна девица! Полно, молодчик! И чего горевать? Что тебе в воле-то? Голод и холод. А тут ты будешь жить припеваючи: ни тебе о крове заботиться, ни тебе хлебушки промышлять. Работишка у нас тоже не ахти какая… А, чего не дай бог, пошлет Господь по душу князь Фомы Фомича, опять вольным станешь. А он, на, плачет. Эх ты! На людей-то погляди: хуже тебя, что ль? А все в холопстве живут, не жалятся… И ведь сам хотел в кабальные. Я по доброте своей устроил, а теперь он ревет ревмя, что дитя малое, и, пожалуй, на меня же гневается. Перестань, молодчик! Поди-ка лучше работать, как другие, а то за тебя и мне еще от боярина попадет. Да ну же, ну! Перестань, милый! Послушайся старого! А я ж тебя, ей-ей, как сына родного люблю.

Никита приподнял голову и так взглянул на старика, что Елизар Маркович вздрогнул и поспешно отошел, бормоча:

– Э-эх! Делай людям добро! После тебе ж злом заплатят… Ну да Бог им судья! Я не злоблив…

XIV. Коршун и голубка

Разговор с Никитой Медведем сперва рассмешил, а потом рассердил князя Фому Фомича, и он, выезжая за ворота с несколькими провожатыми холопями, сурово хмурил свои седые брови. Однако вскоре лицо его прояснилось, даже улыбка шевельнула губы, и он, гикнув по привычке, оставшейся с молодости, поскакал, насколько мог его конь, по глубокой дорожной грязи.

Куда ехал старый князь? В усадьбу Шестуновых. С некоторых пор он стал езжать туда очень часто – через день, через два. Лука Максимович так свыкся с этими посещениями, что, если случалось почему-либо Фоме Фомичу не приезжать в вотчинку Шестуновых дня три-четыре, боярин посылал справляться, здоров ли старый князь. Казалось, между Шестуновым и Щербининым завязалась тесная дружба. В силу таких дружеских отношений и будущего родства князя принимали в доме Луки Максимовича, как своего, он свободно допускался даже на «бабью» половину дома и, что греха таить, любил бывать в ней, причем своей собеседницей избирал не почтенную Марфу Сидоровну, как подобало бы, а Аленушку. Любил он также, чтобы, когда Лука Максимович с ним «баловался» медком или закусывал, жена и дочь хозяина принимали участие в их полупирушке. Сперва это смущало строгого хранителя обычаев Луку Максимовича, хотя он не отказывался исполнить желание гостя, потом он постепенно привык к этому и зачастую вызывал к столу «баб» даже сам, не дожидаясь обычной фразы Щербинина.

– А что ж хозяюшку с дочкой не кликнешь? Кажись, я не совсем чужак, и скрываться им от меня нечего.

Нравились ли Аленушке беседы с будущим свекром, об этом Фома Фомич мало заботился – достаточно было того, что они нравились ему. А что эти беседы старику нравились, это было видно по его вдруг начинавшим искриться глазам, по тем шуткам и прибауткам, которыми он начинал пересыпать свою речь.

В тот раз, о котором идет речь, Фома Фомич, прибыв в усадьбу Шестуновых, не застал дома ни хозяина, ни хозяйки.

– Раным-рано на богомолье уехали боярин с боярыней. Сказали, к обеду вернутся. Быть скоро должны, – сказал встретивший князя шестуновский холоп.

– Ладно. Обождем… – ответил князь, по-видимому, очень мало опечаленный такою вестью. – Пусть ко мне боярышня выйдет – посидим в светлице, поговорим…

Аленушка сидела в своей горенке, когда Панкратьевна доложила ей, какой гость прибыл в усадьбу и что он в светлице ее ожидает.

Боярышня поморщилась.

– Опять он, этот старик! Кабы не отец Алеши, ни за что не пошла б к нему, – промолвила она, лениво поднимаясь.

Фома Фомич встретил ее очень приветливо:

– А! Вот и раскрасавица моя! Пришла посидеть со мной, старым… Ишь, все хорошеет да хорошеет! И откуда, скажи ты мне, у тебя красота берется такая?

Боярышня только смущалась от этих слов.

– Что князь Алексей Фомич прибудет, чай, теперь скоро? – спросила она – этим вопросом она почти каждый раз начинала свой разговор с будущим свекром.

Старик досадливо сдвинул брови.

– Ты все свое! – протянул он недовольно. – Будто не о чем другом спросить.

– Да о чем же другом? Про жениха спрашиваю…

– Ну, уж и жених твой! – презрительно сказал старик.

Эти слова задели Аленушку за живое.

– А чем же он худ?

– Хоть и сын мне, а прямо скажу: вахлак! Совсем на молодца не похож. Таким ли я был в его годы! Эхма! Вспомнить любо! Да и теперь я, даром что уж пожил немало, а двух таких парней перещеголяю. Ей-ей! Хоть на травле, хоть в битве… Ты смеешься? А? Ишь какая! И не грех? А зубки-то, зубки! Что жемчужины! Нет, не такого тебе мужа надо, Аленушка, как он!

– По мне лучше не надо.

– Потому, что еще разумом ты – дитя малое. А что, к примеру молвить, за такого старичка, как я, пошла бы ты замуж?

– Да у меня есть жених, иного не нужно.

– Знаю, что есть. Ну а если б не было, так скажем, а посватался б старичок, пошла бы?

– Коли матушка с батюшкой приказали б, пошла бы.

– Ты – дочка хорошая… А по доброй воле, стало быть, не пошла?

– Слезами обливаючися под венец стала б, не токмо что…

– И напрасно, напрасно! – быстро заговорил Фома Фомич. – Со стариком счастливей была б. У молодого ветер в голове. Сегодня любит, а завтра другая приглянулась – он и разлюбил…

– Ну, Алеш… то бишь Алексей Фомич не таков! – воскликнула боярышня.

– Все они на один покрой! Да ты-то почем знаешь, что Лешка не таков? Раз всего и видела, а уж и душу его выведала. Али, может, виделась с ним? А? Тайком? Да? Где-нибудь во садочке зеленом? Что ж молчишь?

Аленушка сидела красная как кумач.

– Нет… – пробормотала она.

Князь слегка насупился:

– То-то, нет! Ох, девицы, девицы! Глаз за вами нужен зоркий! – Потом он продолжал в прежнем тоне: – А ты напрасно стариков лаешь, напрасно! Вышла б замуж за старика – не житье было б, а масляница! В парче да в бархате ходила б, пила, ела на золоте…

– А зачем мне парча да бархаты?

– Не нужно тебе нарядов дорогих? Ах ты, родная моя! Ты то подумай – теперь ты кралечка, а одень тебя в ткани золотые – прямо раскрасавицей станешь! Этакая ты красота, этакая!.. – говорил, захлебываясь, старик. – Ангел просто!.. Золоташка моя!

– Ой, боярин! – вдруг вскрикнула боярышня.

– Чего ты? Это, что я поцеловал-то тебя? Так ведь я по родству… А она испугалась! «Ой, боярин!» – кричит… Ну, как не сказать, что прелесть, а не девица? Лебедь сахарная!

Он опять потянулся было ее поцеловать, но она отстранилась.

– Не хочешь? Ну, не буду, не буду! Погоди, когда-нибудь вдосталь нацелую зато, хе-хе!

Дверь скрипнула.

– Лука Максимыч с Марфой Сидоровной прибыли, – доложил холоп.

Фома Фомич, как по волшебству, принял самый невозмутимый вид.

– Вот и отлично! Я и то их заждался!

Аленушка воспользовалась приходом слуги и убежала к себе наверх.

Вечером этого дня между Лукою Максимовичем и Фомою Фомичом был какой-то таинственный разговор, после которого хозяин, выйдя вместе с гостем из комнаты, чтоб проводить его до крыльца, как-то смущенно моргал глазами, а старый князь, распрощавшись с Шестуновым и усевшись на коня, шепнул ему:

– Пока что ничего не сказывай!

На это Лука Максимович поспешно ответил:

– Ладно! Ладно!

По отъезде гостя такой же таинственный разговор произошел между Лукой Максимовичем и его женой, а на другой день, поутру, Марфа Сидоровна приказала холопкам поспешить с шитьем приданого.

– Алеша, что ль, прибудет скоро? – дрогнувшим от радости голосом спросила Аленушка.

– Да… Нет… Так… Лучше поспешить… – смущенно пробормотала мать.

Растерянность матери не укрылась от зоркого глаза боярышни и, странное дело, заставила тревожно забиться ее сердце.

«Ах, приезжал бы скорей желанный мой!» – все чаще и чаще с этого дня стала мелькать тоскливая мысль в голове Аленушки.

XV. Мужний приказ

К июлю месяцу шитье приданого уже заканчивалось.

«Вот приехал бы теперь Алешенька – хоть сейчас свадьбу играть», – думала Аленушка.

По мере приближения работы к концу все сумрачнее становилось лицо Марфы Сидоровны, и дочка ее даже не раз подмечала, что боярыня украдкой смахивала слезы. Когда же Аленушка спрашивала о причине грусти, Марфа Сидоровна только отмахивалась и бурчала:

– Э-эх! Знала б ты, дитятко!

Однажды Лука Максимович, отведя в сторонку жену, спросил:

– Ну, что приданое?

– Да уж конец, почитай, работе, – ответила боярыня.

– Ну, надо теперь сказать Ленке…

– Просто уж и не знаю как!

– Пустое! Ну, всплакнет маленько.

– Нет, я знаю ее – добра-добра и послушна, а уж если упрется, так что хошь делай, не поддастся…

– Я по-свойски с ней тогда, с глупой, поступлю: таких оплеух надаю, что света не взвидит!

– Ничего этим не возьмешь. Силком придется везти в храм, а она так вопить будет, что сором на всю Москву!

– Гмм… Как же быть?

– Ума не приложу?

– Вот напасть! И вздумалось ему, старому… Ты уж как-нибудь устрой так, чтобы мирно все, тишком да ладком.

– Загадку загнул!

– Уж устрой, пораскинь умом – вы, бабы, на всякие хитрости доки.

– Да я, ей-ей, не знаю, как и приступить.

– Э! Что толковать! Должна устроить! А не устроишь – твои бока моих кулаков отведают! Чай, вкус-то их не забыла? Вот тебе и весь сказ мой!

Промолвив это, хмурый, как осеннее небо, Лука Максимович круто повернул от жены, а Марфа Сидоровна только развела в раздумье руками.

– Вот так горе мое горькое! Что хочешь, то и делай! Бе-е-да! – проворчала она.