Текст книги "Розы и тернии"

XIX. Кто как

– А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, – сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.

Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.

– На ком?

– На племяннице шестуновской, Дуняше.

– Видал ее, – ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.

– Что ж, ты рад? – спросил отец.

– Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…

А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.

– Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, – промолвила Аленушка.

– Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!

Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.

– Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! – проговорила она.

– Тебе-то о чем?

– У тебя уж все прикончено – только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.

– Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?

– Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…

– Скажу, как ты мне: Бог все устроит.

Они помолчали.

– Я вот радуюсь, – снова заговорила Дуня, – а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.

– Полно! Такую красотку да не полюбить! – воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.

Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.

В ночь накануне дня венчания не до сна было Дуняше. Она чувствовала себя по-прежнему счастливой, но к этому примешивалось что-то вроде страха и беспокойства. Она сама дивилась, почему порою точно легкая грусть охватывает ее сердце. Жаль ли ей было навеки улетавших дней девичества, когда так трепетно билось и сладко замирало сердце в ожидании грядущей, исполненной неведомой, таинственной прелести жизни, пугала ли близость дня, когда ее счастье должно стать таким полным, таким «огромным»? Было ли это предчувствие чего-то недоброго. Недоброго?! Да разве можно было думать о недобром, если впереди предстояло одно сплошное светлое счастье?

– А гаданье? – вспомнилось Дуняше, и вдруг она поняла, что эта грусть, действительно, есть злое предчувствие.

Она хотела прогнать его, старалась думать о радостном «завтра», но в цепь ее светлых дум вдруг врывалась и все отравляла, как ложка полыни среди меда, мимолетная мысль. Зло ведь сулило гаданье!

А ночь уже проходила. Ранний свет весеннего утра врывался сквозь переборчатые слюдяные окна.

Свет – друг добра, враг тьмы и зла. Осветил он, розовый от утренней зари, головку боярышни и прогнал невеселые думы, прогнал злое предчувствие из ее сердца.

Бодрая, веселая подошла она к окну и распахнула его. Свежий утренний холодок обдал боярышню, заставил ее вздрогнуть и плотнее закутаться в опашень, который она перед тем накинула на плечи. Аромат расцветающей зелени несся из сада.

Чудное было утро! Да разве оно могло быть иным, когда зарождался такой чудный день? Быть может, этот наступающий день был чудным только для Дуняши, но людям так свойственно связывать то, что творится в их маленьком внутреннем мирке, с внешним миром, так свойственно быть эгоистами в счастье: «Счастлив я, счастливы все!» – слагается мысль, и лень и тяжко отогнать ее, чтобы оглянуться вокруг, чтобы заметить копошащееся вблизи горе и страдание.

Пара птичек, весело чирикая, порхала, обгоняя друг друга, в чистом воздухе.

Дуня наблюдала за ними.

«Если б и нам с Павлушей, как эти пичужки, жить дружно да день-деньской шептать, как любы друг другу! Дай-то Бог!» – подумала она.

Старуха Панкратьевна, поднявшаяся спозаранок ввиду предстоящих хлопот, войдя в комнату, заворчала на Дуняшу:

– Дитятко! Чего ж это ты поднялась? Еще умучаешься за день! Ляг поди, не выспишься, будет днем ко сну клонить, скажут люди: ишь, невеста-то, прости господи, словно помирать сбирается – еле голову от слабости держит. Ляг, ляг!

Дуня послушалась совета старухи, прилегла. Светлые думы превратились в светлые грезы, дрема охватила Дуняшу.

– Спит уж, дитятко! Спи, господь с тобой! – прошамкала Панкратьевна, снова пришедшая в комнату, чтобы посмотреть, послушалась ли ее совета боярышня. Потом добавила: – Ишь, личико-то ангельское!.. Улыбочка на устах так и застыла!.. Касаточка ты моя! Пошли счастье тебе Господь!

XX. Свадьба

Венчание должно было произойти в одной из лучших московских церквей. Уже за три дня до этого были отправлены из вотчины в московский дом Шестуновых возы с живностью и припасами для предстоящего «столованья», после которого «молодую» нужно было отвезти в дом «молодого», где, как водится, «старейший и почтеннейший гость» должен был «выдать» молодую мужу и потом, по совершении древнего, как сама Русь, обряда «разуванья» женою своего юного супруга, в знак своего полного ему подчинения, запереть новобрачных в сеннике.

Старуха Панкратьевна раным-рано отправилась в город присмотреть да подбодрить поваров с поварихами.

Вскоре следом за нею тронулась и семья Шестуновых.

Оживился, загудел давно пустовавший дом – в нем живал только наездом Лука Максимович да Андрей во время нахождения в Москве.

Молодые лица боярышень – подружек невесты, степенные, сановитые боярыни то и дело мелькали мимо слюдяных окон, на которые были устремлены многие десятки глаз из толпы народа, собиравшегося у двора боярских хором. Пока дом представлял из себя «бабье царство», всякий мужчина изгонялся с позором, невесту снаряжали к венцу.

Почему-то опять щемящее чувство, похожее на то, какое она испытала во время бессонной ночи, охватило Дуняшу, когда боярыни с причитаньями расплели, расчесали и заплели в две косы ее длинные густые волосы. Уже в две, а не в одну, как у девицы! Но боярышня совладала с собой, и, когда пред отъездом в храм нужно было всплакнуть, Дуня, как назло, едва могла выжать несколько слезинок на свои ресницы.

Спокойным стоял под венцем Павел Степанович. А каким красавцем он выглядывал! Голубой атласный кафтан, перетянутый в талье драгоценным поясом, украшенным самоцветными камнями и золотом, ловко охватывал его богатырский стан. Густые волосы вились кольцами, смешивались с бородою и оттеняли пышущее здоровьем лицо – кровь с молоком. Ясные, глубокие глаза серьезно смотрели на священника, медленно читавшего молитвы. Никакого волнения Павел Степанович не испытывал – на брак свой он смотрел как на обязанность, а легка ли, тяжела ли она была – ее надо было выполнить. Думая так, он удивлялся, почему так задрожала в его руке ручка Дуняши, когда священник соединил их руки, чтобы обвести брачующихся вокруг аналоя.

И позже, во время столованья, когда охмелевшие гости наперерыв кричали: «Горько!» – он, целуя молодую жену, не чувствовал сердечного трепета, спокойно смотрел в ее глазки, с любовью глядевшие на него украдкой и словно старавшиеся прочесть в его глазах: «Люба ль тебе я, соколик мой ясный?»

– Что за красотка у тебя женка! – шепнул Павлу сидевший рядом с ним князь Алексей.

– Красотка? – переспросил тот с легкой усмешкой и впервые внимательно взглянул на лицо своей молодой жены.

Слегка покрасневшее от смущения или от тяжести непривычной для ее головы высокой кики личико Дуняши было прелестно; розовые уста ее, казалось, ждали поцелуя, а темные очи искрились огоньками из-под ровных темных же бровей.

Павел залюбовался ею, как любовался бы породистым конем, и, когда опять раздались клики «Горько!» – он уже не так холодно, как раньше, поцеловал свою молодую жену.

Обжег этот поцелуй Дуняшу, вспыхнула она, потупила очи, и в голове молодой боярыни, не знавшей, какою любовью любит ее муж, молнией пронеслась радостная мысль: «Люба!»

Не видела она в своем смущении, сколько муки в это же время выразилось в глазах сидевшего против нее Андрея.

– Приятель! Налей-ка мне чарочку пополней! – глухо промолвил он, обратясь к своему соседу.

– Повеселиться хочешь поболе? Доброе дело! А то, вишь, ты ровно на поминках, а не на свадьбе сидишь, таково-то сумрачен! – сказал тот, наполняя уемистую чару зеленым вином.

– Да, повеселиться… – ответил Андрей, залпом осушив чару.

– Что ж, еще? А? – предложил приятель. – И я с тобой.

– Выпьем.

И он пил чару за чарой, чтобы только заглушить, залить то, что жгло ему сердце.

– Чай, скоро мы и на твоей свадебке так попируем? – сказал Павел князю Алексею.

– Бог знает! – с легким вздохом ответил тот.

– Да уж попируем! Знаешь, ищи-ка невесту.

– Уж есть на примете.

– Так чего ж лучше? Женись поскорее!

– Рад бы, да…

– Да уж ладно, ладно! Чего толковать! Должен жениться, коли твой друг-приятель поженился! – говорил слегка захмелевший, как и все пировавшие, «молодой».

«Эх, если б правда пожениться нам с Аленушкой поскорей!» – подумал князь Алексей.

И эта мысль крепко засела в его мозгу. Когда, по окончании свадебного пира, он с слегка затуманенной хмелем головой вернулся в свой дом, то так и заснул с мыслью: «Эх, если б нам с Аленушкой поскорей пожениться!».

XXI. Брат и сестра

В одной из палат царского дворца сидела, склонясь над каким-то рукописным «сказанием», молодая девушка. Она была очень хороша собой. Белизна лица ее казалась еще ярче от черных, как вороново крыло, волос, заплетенных в одну косу, падавшую теперь, когда девушка сидела, до самого пола; здоровый, переливчатый, не яркий, нежный румянец оживлял мраморную белизну, тонкие черные брови слегка срастались над носом, с чуть заметною горбинкой. Когда она, читая, улыбнулась, две ямочки появились на щеках, и блеснувший из-под розовых уст ряд жемчужных зубов словно озарил это прелестное личико. Эта красавица была дочь Бориса Федоровича Годунова, царевна Ксения.

Царевна, вероятно, устав сидеть согнувшись, оторвала глаза от рукописи, привстала и слегка потянулась.

Ксения была скорее высокого, чем малого, роста и была полна тою полнотою, которая не безобразит, а только придает приятную округлость членам. Ее глаза – нет, тут слово «глаза» не годится, оно слишком обыденно, слишком мало говорит – это были очи глубокие, большие, черные, то затуманивающиеся легкою дымкой, то искрившиеся веселыми огоньками. Такие очи способны одним взглядом или заставить сладко забиться сердце, или наполнить печалью, когда взглянут с укором, или, когда на длинных бархатных ресницах блеснет алмазная слезинка, потрясти душу неописуемым горем.

Ксения хотела уже снова склониться над рукописью, когда дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежал, радостно хлопая в ладоши, мальчик-красавец, схожий лицом с царевной.

По лицу ему можно было дать лет двенадцать, но телом он был развит не по летам: он был плотен, высок – почти такого же самого роста, как семнадцатилетняя Ксения, – и обещал стать со временем богатырем.

Вбежав, он подпрыгнул несколько раз, потом, схватив царевну за плечи, с веселым смехом закружил ее по комнате.

– Брось, Федя! – со смехом говорила Ксения, вырываясь из рук сильного мальчика.

Федя сделал еще несколько поворотов, потом вдруг опустился на лавку, слегка запыхавшись.

– Ух, устал!

– Ишь расшалился! Вот я тебя ужо! – с притворной угрозой промолвила Ксения.

– С радости я, сестрица!

– Больно уж радость, знать, велика?

– Куда как! Бо-о-льшущая-пребольшущая!

– Поделись, что ль, со мной.

– Что ж не поделиться! С царем-батюшкой на приеме вместе буду! В платье, это, в золотом, с цепью на груди…

– Только-то и всего? Ужли платью так обрадовался?

– Нет, что платье! Прием-то какой! Ведь не гонца какого-нибудь ляшского али татарского принимать будем, а…

Тут он вдруг остановился, словно спохватясь.

– Что ж недоговариваешь? – спросила Ксения.

– Нельзя! – таинственно промолвил царевич, стараясь придать серьезное выражение своему детскому личику.

Царевна пожала плечами:

– Нельзя, так не говори.

Но, как видно, мальчику сильно хотелось поведать свой секрет, и он старался задеть любопытство сестры.

– Эх, если б знала ты!

– Что знать-то? – проговорила царевна равнодушно.

– Гмм… Знаю я кое-что, да не скажу.

– Не говори, твое дело!

– Ай-ай, если б я сказал тебе!

– Что тогда? Небось от батюшки бы тебе попало?

– Нет, ты бы сама не своя стала.

– Ой ли?

– Верно слово! Чай, ночку-другую не поспала б!

– Такова новость? Полно смешить-то!

Мальчик обиделся:

– Как хочешь, верь не верь… Мне-то что!..

И царевич с холодным видом направился к двери.

Но любопытство Ксении было уже возбуждено.

– Полно, Федюша! Обиделся? Осерчал? А? Ишь, Федул – губы надул какой! Не смей злиться, злюка этакий! – говорила она, догнав и целуя брата.

Лицо того мигом прояснилось.

– Вовсе я даже и не злюсь, а так…

– Ну, скажи, что за новость такая?

– А новость та, что встречать мы будем ни боле ни мене как жениха твоего!

Лицо Ксении вдруг залилось яркой краской.

– Что ты! – воскликнула она.

– Сам слышал, как батюшка сказывал, что королевича этого в женихи тебе прочит.

– Королевича?

– Да.

– Какой же он, королевич? Как звать его?

Царевич хитро посмотрел на сестру:

– Да, ведь ты же не больно знать-то хотела.

– Ну, милый! Ну, голубчик! Скажи! Чего тебе стоит? Ну, родненький.

– Уж так и быть, скажу! – ответил мальчик с видом снисхождения. – Свейский[5]5
  Шведский.


[Закрыть], королевич.

– Крещеный же, чай?

– Вестимо, не нехристь, а только не нашей веры.

– Как звать его?

– Густавом.

– Имя совсем немчинское!

– Так ведь свейский немец и есть…

– Хоть бы полсловечка мне кто про жениха шепнул! Никто не обмолвился! – с легкой досадой проговорила царевна.

– Кроме батюшки, немногие и знают… Думается, что матушке и то неведомо. Кабы я не сказал – ничего бы ты долгонько еще не узнала! Смотри не проговорись!

– Ну вот! Стану! Скоро он приедет?

– Завтра встречать будем. Уж бояре давно встречь ему отправились.

– Повидать бы, хоть глазком одним, что за жених такой. Да где повидаешь! – с грустью промолвила царевна.

Царевич что-то обдумывал.

– Вот что. Я твоему горю пособлю, – сказал он после недолгого молчания.

– Ай, милый!

– Ты тайком спустись вниз, проберись к Золотой палате…

– Трудненько!

– Что делать! Я там, может, шепну кое-кому, чтоб тебя не остановили… Может… наверно не знаю… Да проберешься как-нибудь! А там в двери скважинка есть… Малая, правда, но все ж видать можно – я тоже через нее сматривал, бывало.

– Гмм… Попробую.

– Попробуй, попробуй! Ну что? Хороша ль новость?

– Хороша ль, дурна ль – сама не знаю.

– А, чай, ночку сегодня не будешь спать спокойно?

– До сна ли!

– То-то вот и оно! А еще было на смех меня подняла! Вот и видать, что не мужчина, а баба!

И двенадцатилетний «мужчина» солидно вышел из комнаты.

XXII. Боярская беседа

Свеча, стоявшая на столе, на котором виднелись остатки изобильной трапезы, бросала трепетный свет на лица двух сидевших у стола бояр. Один из них был гость, другой – хозяин хором. По мясистому, гигантскому носу в госте нетрудно было узнать Степана Антоновича Белого-Туренина.

Хозяин, худощавый старик со щетинистой бородою и стоявшими ершом подстриженными усами, был не кто иной, как князь Фома Фомич Щербинин. Он держал глаза опущенными вниз, лишь изредка бегло вскидывая их на собеседника. Неприятны были эти глаза, холодные, бесцветные. Когда старик улыбался, они оставались прежними, в них не виднелось и проблеска веселости. Если глаза – зеркало души, то недобрая душа должна была быть у этого щетинобородого старца.

– Нет, ты вот что мне скажи, – говорил Степан Антонович, отхлебнув добрый глоток крепкого меда из объемистой чары, которую держал в руке, – вот что скажи, ужли такое дело свершиться может?

Фома Фомич пожал плечами:

– Чего на свете не бывает!

– Неслыханное дело, чтобы за немчина царевну русскую выдавали! Боярышню если б, и то призадуматься пришлось бы, а тут экое дело! Ведь он, чай, веры поганой?

– Не то чтобы… Все ж христианин. Да, должно, нашу примет.

– Тогда иной сказ… А только все-таки дивно, что за охота царю дочь свою за немчина заморского отдавать? Коснись до меня – я б ни за что!

– То ты, а то он. У него свой расчет.

– Гмм… Хоть выбрал бы повиднее, а то что – королевич, которому в страну родную и носа показать нельзя! Ведь прогнан он, этот-то, как бишь его? Густав Ерикович, коли по батюшке называть, потому – сын Ерика, круля свейского… Ерикович! Сказать – язык сломаешь!

– Такой ему и надобен.

– А мне думается, что получше ему не достать, вот он на Ераков… Еран… Ериковича – тьфу! насилу вымолвил – и бросился.

– Не скажи! Не таковский он, чтоб зря делать.

– Не вдогад мне.

– Роду Годуновы не бог весть какого… Выдаст царь дочку свою за королевича замуж, чай, это подбавит знатности маленько?

– Ну, за такого-то выдать честь не больно велика!

– Каков ни есть, а все королевич… Потом, выдай он Ксению за иного какого иноземного князя, тот поженится да и укатит с женой молодой на свою сторону. И прощай, и делу шабаш! Борису пользы от этого самая малость будет да и дочки ему, быть может, век весь увидать не придется. Так ведь?..

– Пожалуй что.

– Ну а если он за Густава-то ее отдаст, так тот здесь останется – потому, куда ему и деться? И будет Борис Федорович вертеть им, как захочется. Хочет – сотню городов даст, хочет – в псаря обратит.

– Да, мозговат царь Борис Федорович! Недаром в цари его выбрали. А прежде, при Иване царе, каким был – тих, скромен, его и не заметишь. А теперь на-ка! Царь!

– Сумел пролезть! – пробурчал сквозь зубы Щербинин.

– Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…

– Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?

– Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.

– Что делать! Не взыщи, сам знаешь – в отъезде был.

– Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.

Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:

– Что ты своего сына не женишь?

– Да все собраться не могу. Подумываю.

– Невесту сыскать не долго.

– За моего сына всякий рад будет дочь отдать! – с гордостью промолвил князь.

– Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.

– Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?

– Да, забот, чай, и то короб целый?

– И не говори!

– Однако мне и в дом пора, – сказал Степан Антонович, допив чару и обтирая усы. – Завтра, чай, свидимся? – добавил он, вставая.

– На приеме королевича буду беспременно… Ты б посидел… Чего спешишь?

– Нет, пора! И то засиделся… – ответил Белый-Туренин, лобызаясь на прощание с хозяином.

XXIII. Грезы царевны

Правду сказал царевич – плохо спалось Ксении в ночь после его сообщения. «Жених» – это слово так много говорило царевне. Жених – это особенный человек, непохожий на иных людей, как непохож сокол на грачей крикливых…

Ворочается с боку на бок царевна на постели своей пуховой. Не спится ей. Как ни отгоняет она думушки, не дают они ей покоя. Приподняла голову царевна от жаркой подушки. Тихо. Только откуда-то доносится чуть слышно чей-то храп. Лампада разгорелась и светит, что свеча. Села Ксения на постели.

Черная коса царевны расплелась и рассыпалась по обнаженным плечам, оттеняя их белоснежную белизну, и овал лица, среди этой волны черных волос, кажется изваянным из мрамора, а очи на этом беломраморном лице кажутся еще глубже, еще черней, чем всегда.

Задумалась царевна, смотрит в глубь опочивальни, не мигнет, будто видит она что-то в трепетных лучах лампады, наполняющих комнату, и такое, от чего не хочется ей глаз отвести. И царевна, действительно, видит, видит не то, что пред очами, не край узорной занавески, на которую уставилась, а то, что позади очей сокрыто в ее пылающей голове: мысль воплотилась в неясный облик.

Пленительный образ ее жениха – королевича – рисует Ксении воображение. Она уже страстно любит это порожденье пылкой мечты, этого своего воображаемого жениха.

Таков ли он будет на деле, о том она не заботится: он, «ее королевич», как в мыслях называет она жениха, должен быть таким, а не иным.

Долго мечтала царевна, потом постепенно рассеялись грезы, иной характер приняли думы.

«Брат говорит, чтоб спустилась я к Золотой палате, – думает Ксения. – Ему, мальчику, кажется это куда каким легким, а на деле не то. Как я уйду, если за каждым шагом моим десяток очей присматривает? И думать нельзя! Рада бы, да что поделаешь? Надобно иное что-нибудь придумать. А увидать его хочется! Хоть бы глазком одним… Как будет королевич подъезжать, надо в оконце взглянуть. Это сподручней всего будет… Одна беда – пожалуй, и от окна прогонят мамки да няньки докучные, дозорные… Ну да это мы устроим, ухитримся…»

Быстро летели думы царевны, и она, занятая ими, не замечала, как проходила ночь, как бледнел свет лампады, словно желтоватые лучи ее огня тонули в белых лучах утра.

Терем понемногу просыпался. В смежных с опочивальней покоях слышался шорох, легкие шаги.

«Войдут ненароком, увидят, что не сплю…» – подумала Ксения и, опустив голову на подушку, прижмурила очи.