Текст книги "Розы и тернии"

XIV. Любовь

– Леночка!

– Голубчик Алешенька!

– Да я век, кажись, с тобой не расстался б! Ведь вот попрощался совсем, а уйти силушки нет – ноги не идут.

– Соколик! Завтра приедешь?

– Беспременно, если на наше счастье погода не сменится…

– Авось, Бог даст. Я бы и в дождь-проливень прибегла, да матушка остановит… Ах, милый! Да и люб же ты мне!

– Чай, не боле, чем ты мне, голубка.

Поцелуй прозвучал в тишине сада.

Долго прощались они, расходились и опять возвращались и медлили, оттягивая минуту расставанья.

Наконец собрались с силами, расстались.

Ловко перемахнул молодой князь через изгородь, свистнул коня. Конь прискакал на зов хозяина и с тихим ржанием остановился подле него.

Вскочив на седло, Алексей Фомич дал волю коню, оставив свободно висеть узду. Конь пошел мерным шагом, а князь Щербинин задумчиво смотрел вдаль.

Из ржи поля вспорхнул, как вырвался, жаворонок, конь фыркнул в легком испуге, а сверху уже неслась серебристая замирающая трель. Молодой князь поднял голову и посмотрел на птицу, которая темной, все более уменьшающейся, точкою виднелась на яркой до того, что смотреть было больно, синеве летнего неба.

Песня жаворонка находила себе отзвук в душе Алексея. Ему хотелось вторить веселой птичке, хотелось взлететь, как она, ввысь и крикнуть оттуда белому свету о том счастье, каким полно его сердце.

Он шевельнул узду. Конь согнул шею и поскакал, вздымая копытами целое облако дорожной пыли. Быстро несся конь, но еще быстрее неслась вереница мыслей и воспоминаний в голове мечтателя князя.

Образ златоволосой любимой боярышни витал перед ним. Эта милая девушка – «она», та таинственная красавица, которая так часто рисовалась ему в грезах. Это – «она», он узнал ее, увидев в первый раз: ему все открыло тогда вдруг трепетно забившееся сердце. А как потом он отчаивался, что, быть может, никогда больше не придется с нею встретиться: он знал, что терем – это та же крепость. Можно бывать в усадьбе, беседовать с хозяином, порою с хозяйкой, быть желанным гостем и все-таки не видать затворницы терема – он все же чужак, а обычай запрещает девицам выходить к чужим людям. Кто же преступит обычай? Ведь сказано: «повальный обычай – что царский указ».

Долго пришлось так томиться. Зима прошла, часть весны. Когда зацвели деревья, потянуло молодого князя за город.

Помнит хорошо он свой первый выезд. Еще поля далеко не обсохли и черными длинными полосами раскидывались по обе стороны дороги, когда Алексей выехал из Москвы. Ноги коня вязли в грязи, воздух был сыр, но уже ветер нес аромат распускающейся зелени.

Куда ехать? – задал себе вопрос князь. И вдруг его потянуло туда, к усадьбе, в которой скрывалась милая затворница. Он поддался влечению.

Скоро перед ним уже шумел знакомый лес, где на редких среди хвойных лиственных деревьях пятнами ярко зеленели полураспустившиеся листки рядом с остатками беловатого пуха почек.

«Ехать ли дальше? Заметят, позовут к себе – изволь со стариками беседовать».

В силу такого размышления князь свернул с дороги и поскакал полями. В задумчивости он не смотрел, куда несет его конь. Поэтому он немало удивился, когда, подняв голову, увидел перед собой изгородь сада Шестуновых. Большая собака, пробравшаяся из сада через нору под забором, с громким лаем стала кидаться на лошадь.

– Дружок! Дружок! Подь сюда, пес неладный! – послышался из-за изгороди молодой женский голос.

Молодой князь встрепенулся. Не она ли, Елена Лукьянична, гуляет в саду?

Подъехав вплотную к забору и привстав на стременах, он заглянул в сад: невдалеке он увидел завернутую в теплую телогрею Аленушку. Она была одна.

– Здравствуй, боярышня! – радостно проговорил он.

Девушка испуганно вскрикнула. Потом узнала князя и покраснела.

– Здравствуй… – тихо ответила она.

– Испугалась?

– Да.

– Ужли я такой страшный?

– Нет, какое же!.. Я так…

– Что ты, будто похудела с той поры, как я тебя видал? Здорова ли?

– Благодарствую. Здорова, слава богу. Как ты здоров?

– Мне что! Здоров… Только вот тоскуется все.

– Тоскуется? С чего же это кручина напала? – спросила Аленушка, успевшая оправиться понемногу от своего смущения.

Она теперь испытывала только легкое приятное волнение.

– Сказал бы, да боязно.

– Чего?

– Ты осерчаешь.

– Вот на! С чего же мне серчать?

– Ну ин ладно! Была не была, скажу! Злая тоска меня гложет с той поры, как тебя увидал я. Покой забыл… Все мерещутся мне и манят-зовут очи твои светлые…

Вспыхнула боярышня до того, что слезы на глазах выступили.

– Полно… Зачем смеешься? – пробормотала она и вдруг круто повернулась. – Прощай, княже!

– Боярышня! Постой! Повремени малость!

Но Аленушка почти бегом направлялась из сада.

– Ведь сказывал я, что осерчаешь! – с горечью проговорил Алексей.

Девушка сразу остановилась как вкопанная.

– Нет, не осерчала я, – воскликнула она, – а только… только самой мне так же тоскуется!

Потом она опрометью бросилась бежать.

Алексей с радостной улыбкой посмотрел ей вслед.

– Голубка моя! – прошептал он.

На другой день он опять подъехал к этому же месту.

Аленушка, смущенная более, чем накануне, уже была там, словно поджидая его.

Так и пошло за обычай видеться каждый день, если этому не препятствовала погода.

Уже с третьего свидания Алексей не удовольствовался разговором через изгородь, а перебрался в сад.

Сперва свидания были короткими, потом становились все длиннее, по мере того как все горячее делались речи, и наконец одно из них, самое долгое, закончилось обоюдным признанием.

Вспоминал все это Алексей, и радостная улыбка играла на его губах.

«Можно ль было ждать счастья такого!» – думал молодой князь.

Потом лоб его слегка омрачился.

«Что-то впереди ждет? Будет ли там счастье? Э! Что о том раздумывать! Пока хорошо, и надо за то Бога благодарить, а там с Его помощью святой все устроится!..» – решил он и со спокойным сердцем поскакал к недалекой уже Москве.

XV. Тоска

Тихо в озаренной светом лампады опочивальне боярышень.

Легкая дрема клонит Аленушку. Вот-вот, сейчас сладкий сон охватит ее. Вдруг боярышня очнулась от дремоты и приподняла голову от подушки: ей показалось, что слышит заглушенные рыдания.

Но снова все тихо.

«Померещилось», – подумала девушка.

Но вот опять…

– Дуняша! Ты плачешь?

Ответа нет.

Аленушка поднялась и подошла к постели двоюродной сестры.

Дуня лежала лицом в подушку. Аленушка видела, как тело ее вздрагивало от рыданий.

– Что с тобой? Дуняша! Родная моя! – с волнением вскричала Елена Лукьянична, наклоняясь и обнимая свою родственницу и подругу.

– Поведай, о чем плачешь? Быть может, недужится? Так я пойду Панкратьевну разбужу либо матушку…

– Ах, милая! Ах, голубушка! Тяжко мне, тяжко, силушки нет! – воскликнула, быстро поднявшись и садясь на постели, Дуня.

– Болит что?

– Да, да! Болит!

– Что?

– Сердце.

– Сердце?

– Да! От тоски болит, от кручины такой, что не мил мне свет божий!

– Господи! С чего тоска такая напала?

– С чего? Слушай! Я сегодня… Ты долго с гулянья не возвращалась. Пошла я тебя звать… И в саду видела тебя с князем Алексеем…

Аленушка отшатнулась от нее.

– Видела? – переспросила она, побледнев.

– Все видела, как он целовал-миловал тебя… Не бойся, никому не скажу… Как обнимал тебя видела, в очи любовно заглядывал… А что же я за бездольная? Чем я хуже? Али лицом дурней? Али разумом не горазда? Чай, не хуже тебя! За что ж мне-то счастья не дано? Али я целовать жарко не сумела б? Да я, кажись, как обвила б его руками своими белыми, так и не выпустила бы – помри со мной, а не расстанься, милый, желанный! – говорила Дуняша.

Ее темные волосы расплелись и рассыпались по белым, как мрамор, обнаженным плечам, глаза горели. В этот миг она была чудно хороша.

На Аленушку речь ее родственной подруги произвела странное действие. Она почувствовала, как что-то нехорошее, недоброе поднимается в ее душе. Ревность змейкой прошла у ней по сердцу.

– Алексей мне люб, и я люба ему… Поклялся он, что век меня одну любить будет. И лучше жизни лишусь, чем отнять кому дам его у меня! – сурово проговорила она, едва Дуня закончила речь.

– Твое счастье крепкое. Кто же сможет отнять от тебя князя?

– А ты?

– Я? Мне иной люб.

– А! – почти вскрикнула Аленушка и вздохнула с облегчением.

– Мне иной люб, – повторила Дуня, – красивый молодец… Куда красивей Алексея!.. Да я-то ему не люба!

– Уж не Павел ли Белый-Туренин?

– Он самый.

– Почем знать, может, ты и люба ему.

– Люба! Была б люба, не приходилось бы мне по ночам слезы горькие лить. Нашел бы путь он ко мне, как к тебе Алексей… Нет, – печально поникла головой Дуняша, – не люба я ему!

– Крепись, родная, на Бога положись, – может, все еще ко благу твоему устроится. Ведь и я не думала, что приглянулась моему соколику, а вот, видишь, все Бог устроил.

В ответ на это Дуняша только печально покачала головой.

Долго еще говорили боярышни. Наконец сон сморил Аленушку, а Дуня не могла спать. Оделась она, подошла к окну и в грустном раздумье смотрела, как разгоралась на небе заря.

XVI. Разговор

– Мать, а мать! Подь-ка ко мне, покалякаем малость! – позвал как-то боярин Степан Антонович Белый-Туренин, отец Павла, свою жену, Софью Григорьевну.

Степан Антонович был высокий, ширококостный, крепкий старик с сильно облыселой головой и длинною полуседою бородою. Его лицо красноватое теперь, после обеда, за которым было выпито вдосталь крепкого меда с присоединением нескольких уемистых чар зелена вина, украшалось мясистым носом такого размера, который вполне соответствовал его богатырскому росту, зато маленькие, лукаво смотревшие глазки пришлись здесь не совсем к месту.

Боярыня Софья Григорьевна, в противоположность мужу, была небольшою, востроносой и востроглазой женщиной, с худощавым лицом, испещренным сетью морщин.

– Вот что, мать, – приступил прямо к делу боярин, едва жена опустилась против него на лавку, – пора нам Павла нашего женить.

– Твое дело, Степан Антоныч.

– Это ты верно… Ты у меня – баба умная, свое место знаешь! А только нельзя иной раз и с вашей сестрой не посоветоваться. Так, вишь, дело какое, невеста для него у меня на примете есть.

– Кто такая?

– Постой, все скажу, чего спешить, чай, за нами не гонятся! Невеста ладная. Шестуновых-то помнишь?

– Как не помнить! С Марфой-то Сидоровной товарками были! Она мне еще не так давно с Павлушей поклон прислала.

– Так вот с ними и дело будет.

– Что ж, Аленушку я девчонкой помню, недурна лицом была… Опять же и приданое…

– Да не Аленушку вовсе хочу я сватать Павлу.

– Да нешто у них еще дочка есть? Вот диво! Не слыхала.

– Не дочка, а племянница Луки Максимыча, брата помершего, Тихона, дочь.

– Тихона Максимыча знавала когда-то я тож.

– Как не знавать! Слава богу! Сколько лет с ним хлеб-соль водили. Дуней дочку-то его звать. Сирота она теперь круглая.

– С чего ты надумал ее сватать?

– А, вишь, как дело было. Намедни разговорились мы с Лукой Максимычем. Расхваливал он моего Павлуху страсть – спас он с товарищем своим дочку да племянницу Луки Максимыча зимой как-то от волков.

– Слыхала.

– Ну вот. Так расхваливал, страсть. После зашла речь про дела домашние. Тут и сказал он мне мельком, что у него две девицы на выдаче имеются – дочка да племянница. Вот я и надумал…

– Почему ж не Аленушку?

– Аленушку брать нам не рука. Перво-наперво, Лука Максимыч не больно и охоч был бы за Павлуху ее выдать – Павлуха-то наш не больно клад большой, ни родом, ни богатством не велик, а я Шестунова знаю не первый день – метит он себе в зятьки подцепить парня познатнее до побогаче, а второе, что и нам повадней Дуняшу взять.

Ты то смекни, что за ней приданое имеется не малое – разузнал об этом я стороной – и сирота она круглая: все разом к мужу перейдет, не придется ему из рук тестя смотреть. Кроме того, думается, что и в духовной дядюшка Дуню не забудет. Смекнула? Куда ни глянь – все выгода: и теперь, и после.

– Точно.

– Чай, не глупость муженек твой задумал?

– Благое дело!

– То-то. Ну, невесту я сыну подыскал. Теперь твой черед настает: засылай свах да сватов и все такое.

– Когда прикажешь начинать сватанье?

– А уж это твое дело! Когда хочешь. Только чтоб Дуня беспременно была за Павлуху просватана, не то! – Тут боярин погрозил жене кулаком.

– Ладно, сосватаем, коли Бог даст.

– Да Павлу пока что ни гугу.

– Вестимо! Зачем ему знать!

На этом разговор был кончен.

XVII. Застрельщица

Однажды во двор усадьбы Шестуновых въехала тяжелая колымага с сидевшей в ней какой-то незнакомой Марфе Сидоровне женщиной.

Видя, что незнакомка одета небогато и похожа по внешности на купчиху или попадью из бедных, боярыня встретила гостью довольно нелюбезно.

– Что скажешь, матушка? – встретила она в сенях приехавшую.

– Ты будешь сама боярыня Марфа Сидоровна?

– Я.

– Поклон низкий привезла я тебе от боярыни Софьи Григорьевны.

– От Софьи Григорьевны? Спасибо ей, что не забыла… Да чего здесь стоять – пойдем в светлицу… – сразу изменила тон Марфа Сидоровна.

Гостья – длинная, худощавая женщина с постным лицом и хитрыми, впалыми глазами – прошла в светлицу.

– Муженька-то дома нет, кажись?

– Нет, в Москве он. Как Софья Григорьевна, здоровенька?

– Ничего, скрипит помаленьку.

– Ты, матушка, из каких же будешь?

– Я, я-то? Я – знакомка Софьи Григорьевны давняя, вдова купецкая. Митродорой Силовной меня звать.

– Чай, перекусить чем Бог послал не откажешься, Митродора Силовна?

– Ой, уволь, матушка, уволь! Сытехонька! Так разве вот испить чего…

– Обожди малость…

Боярыня кликнула холопку.

Скоро хозяйка и гостья уже сидели за столом, на котором виднелись всякие печенья, соленья и варенья начиная от хребта соленой рыбицы и кончая грибками такими мелкими и нежными, что их больше раза не укусишь, а положишь в рот – кажись, сами тают. Испить тоже было чего вдосталь.

– Ах, и зачем это, матушка боярыня! Ну, дала бы испить водицы и делу конец, а ты, вон, стол весь снедями заставила… И где мне, вдовице бедной, всего этого и упробовать? – говорила гостья.

Однако, несмотря на такое заявление, Митродора Силовна работала челюстями так, что даже и гостеприимная Марфа Сидоровна с легким неудовольствием подумала: «Ишь, жрет-то! И куда лезет ей! Что в прорву!».

Наконец гостья отвела душу едой и питьем в достаточной степени. Тогда пошли разговоры.

– Ты бы еще кусочек?

– Нет уж, уволь! И то только, чтобы тебя не обидеть, через силу ела… Вот разве ма-а-хонький грибишко возьму и больше ни-ни!.. Приехала это я сегодня к Софье Григорьевне, – говорила, пережевывая гриб, Митродора Силовна, – а она мне и говорит с печалью такой: «Совсем это я от людей отбилась! Никуда-то ездить урваться не могу, со всеми товарками разошлась… Вот хоть бы Шестунова Марфа Сидоровна, сколько лет с нею дружбу водила, а теперь который год не видались… Даже и здорова ль она, голубушка, не знаю»… И – хочешь верь, хочешь не верь – даже всплакнула она тут…

– Всплакнула? Ах, болезная! – умилилась Марфа Сидоровна.

– Истинно, матушка! Поискать подруг-то таких! Ноне какие подруги-то? Слава одна! Друга съесть хотят. Меня, знаешь ли, к худу или благу, Господь сердцем таким наградил, что не могу горестей людских видеть. Так внутри и заколотится: «Чем бы помочь? Чем бы помочь?».

– Добрая женщина! Бог тебе воздаст за то!

Митродора Силовна скромно опустила глаза.

– Сердце такое, что с ним поделаешь? Вот и тут тоже. Увидела я слезы эти, сама не своя стала – веришь, самой плакать захотелось. Я и говорю Софье-то Григорьевне: дай съезжу я к знакомке твоей, поклон от тебя передам, о житье-бытье твоем потолкую и о ейном расспрошу. Она на меня так и вскинулась от радости: «Съезди, съезди, милая! Успокой мое сердце! Поклон ей низкий-низкий от меня передай, скажи, что урву часок – беспременно к ней загляну»… Ну, вот я и приехала.

– Спасибо! Вот спасибо! Разуважила! – с чувством проговорила боярыня. – Признаться, и я страсть скучаю по Софье Григорьевне, – на деле Марфа Сидоровна очень редко о ней вспоминала, – иной раз тоже слезы прольешь! – Боярыня усиленно заморгала глазами.

– Забота теперь у Софьи Григорьевны…

– Какая?

– Да сынок куда как возрастен… Пора женить.

– Ну что ж! За невестами в Москве дело не стало. Павел-то – парень хороший, каких мало, что сокол. Кабы не он с приятелем – не бывать бы в живых теперь ни моей дочке, ни племяннице. Слышала, чай? Испужалась я тогда до страсти! Такая напасть!.. А кто виноват? Все их девичье непослушанье…

– Слышала, как не слыхать! – перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: – Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь – и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!

Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:

– Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать – инда кровью сердце обливается.

– Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны – дочка да племянница… Красотки, говорят?

– Ну, какие красотки! Так – не дурнушки…

– Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?

– Дуня, племянница мужняя…

– Сирота она, кажись?

– Да.

– Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…

– Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…

– И велико приданое?

– Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.

– Давно отец ейный помер?

– Не так чтобы очень.

– Сколько годков-то?

– Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.

– Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?

Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» – подумала она.

– Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.

– Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.

– Пришлет, тогда и потолкуем.

– Боязно, знаешь…

– Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?

– Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.

– Так-то оно так… Да им-то чего бояться?

– А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!

– Ну, этому не бывать!

– Ой ли? – радостно вскричала Митродора Силовна.

– Чего ты так обрадовалась?

– Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.

– Ну?

– Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?

– Что ж, он – парень хороший.

– Так поворота не будет?

– Думается, нет.

– Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне – вот, чай, обрадуется!

Митродора Силовна поднялась со скамьи:

– Пусть сама с муженьком приезжает.

– Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают – я потяну. Ну а свадьбу сыграем – чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…

– Да уж ладно, ладно! – смеясь, сказала боярыня.

– Ты муженька своего упреди.

– Беспременно.

Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.

В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.

– Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, – ответил он.

XVIII. Радость и слезы

Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.

Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.

– Да, вот здесь, – прошептал он, осматриваясь, – здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» – говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» – спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» – отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!

Андрей сел под деревом и задумался.

– Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец – вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке – носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу – мало ль красоток на Руси святой? – что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь – и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь – затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась – авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь – шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.

– Ты, – говорит, – Андрюша, в дружках на свадьбе будь…

– На чьей?

– Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.

– За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.

– Да за Павла Белого-Туренина. Жених – каких лучше не надо! Так ты в дружках…

Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:

– Не буду в дружках!

– Что ж так?

– Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.

– Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…

С тем и расстались.

«Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость – выйти замуж за милого!..»

Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.

Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения – ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.

– Здравствуй, Дуняша, – окликнул он боярышню.

– А! Андрей! Здравствуй! – спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.

– Грустишь ты чего-то?

– Я? Нет!

– Али мне показалось?

– Верней, что так.

– То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, – говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.

– В какой день?

– Да в сегодняшний.

– Что ж в нем особенного?

– Вот те на!

– Чего ты?

– Да как же, совсем чудно!

– Чему дивишься?

– Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? – спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.

– Кто? – вспыхнув, спросила Дуня.

– Да жених твой.

– Мой жених? – опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: – Чего ты пустяки мелешь!

Настал черед Андрея удивиться.

– Послушай, а разве тебе неведомо?..

– Что? Что такое? – с сердцем вскричала боярышня.

– Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.

Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.

– Зачем обманываешь так? – промолвила она с упреком.

– Рад был бы, если б это обман был! – с горькой усмешкой ответил молодой человек. – Да нет, не обманываю – сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.

Дуняша вдруг обняла Андрея.

– Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? – воскликнула она. – Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!

– Понимаю! – глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.

Дуня бегом пустилась из сада.

– Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! – пробормотала она.

Подкинутый печально посмотрел ей вслед.

– Обрадовалась! – прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…