Текст книги "Розы и тернии"

XVI. Два разговора

– Едет! Несет нелегкая! Чтоб хоть седьмицу еще помедлил!.. Тогда б – милости просим! Уж все дело сварганено! А теперь ни то ни се!.. Эх, черт! – сердито ворчал князь Фома Фомич, расхаживая, что зверь по клетке, по своей опочивальне.

Голова Елизара Марковича просунулась в дверь.

– Князь Алексей Фомич прибыл! – сказал ключник.

– Пошел к лешему на рога вместе со своим Алексеем Фомичом! И так знаю, что легок бес на помине, так и сынок мой! – гаркнул старик и затопал ногами.

Елизар Маркович скрылся, а через минуту дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал Алексей Фомич.

– Здравствуй, батюшка милый, – воскликнул он, бросаясь обнимать отца.

– Чего ты, словно пес с цепи сорвавшийся, кидаешься? Ишь, измял всего! И ласки-то какие-то дурацкие! Ну, скажи: здравствуй, батюшка! Подойди поцелуй руку, а то на! На шею вешается, чуть не хнычет, как баба! – проговорил старик, отстраняясь от сына.

Алексей смутился, опустил руки и пробормотал:

– С радости я.

– Ну, велика радость! Не десяток годов не виделись.

– Все же времени немало…

Старик не отвечал и молча шагал по комнате.

– Как невестушка моя здравствует? – спросил молодой князь, радостное настроение которого как рукой сняло.

– Какая невестушка? – будто не понял старик.

– Да Аленуш… Да Алена Лукьянична… Как же какая?

– А! Здорова, ничего себе.

– К Шестуновым, отдохнув малость, съезжу.

– И незачем совсем.

– Как так?

– Так. А то поезжай, погляди, как тебя там примут, хе-хе!

Молодой князь так и встрепенулся:

– Господи! Серчают они на меня, что ль?

– Серчать не серчают, а только ведь им с тобою не пиво варить.

Алексей удивленно посмотрел на отца:

– Да ведь я – жених их дочки, кажись.

– Ну-ну!.. – с сомнением процедил старый князь.

– Ась? – промолвил Алексей Фомич и насторожился.

– Э! Чего тянуть! Надобно разом кончать! Совсем ты ей не жених…

– Батюшка! Что ты! – вскричал Алексей.

Отец не обратил внимания на этот полный отчаяния возглас сына и продолжал:

– Другой жених лучше тебя выискался.

– Кто?

– Я!

Алексей отступил на шаг:

– Зачем, отец, шутки шутить?

– И не до шуток мне. Я женюсь на Аленушке.

Молодой князь тяжело опустился на скамью.

– И она доброй волей идет за тебя? – пробормотал он.

– И даже очень по доброй воле! Тоже ведь рассчитала, что лучше быть всего богатства моего хозяйкой, чем быть твоею женой да из рук свекровых смотреть. Она – девка умная, хе-хе!

Сын вдруг поднялся с лавки.

– Не верю! – вскричал он.

– Гмм… – пожал плечами старик, – поди спроси ее хоть сам, коли сумеешь повидаться.

– И спрошу, и спрошу! Быть того не может, чтоб она за старика такого своей охотой шла, чтоб променяла на деньги!.. А тебе, старому, стыд и срам на девице молодой такой жениться! Да! В деды ей ты годен.

– Алексей! – грозно крикнул отец.

– Ладно! Не кричи! Не больно и я труслив! – воскликнул, сверкнув глазами, Алексей Фомич и выбежал из комнаты.

– Ишь, взбесился! Что белены объелся!.. Ну да ничего! Обойдется, – проворчал старик и крикнул холопам: – Эй, кто там! Одеваться давай! Да коня седлайте! В Шестуновское еду!

В это время Алексей Фомич уже скакал сломя голову к усадьбе Луки Максимовича.

* * *

Между тем, пока князь Алексей Фомич беседовал с отцом, в шестуновской усадьбе произошло следующее.

– Поди-ка ко мне, Аленушка, потолкуем малость с тобой, – сказала Марфа Сидоровна дочери.

– О чем, матушка? – подходя к ней, спросила та.

– А вот сейчас узнаешь… Пойдем сядем…

– Знаешь ли, милая ты моя, – начала боярыня, когда она и дочь уселись на лавочке, – в иную пору такое бывает в жизни нашей человечьей, что просто хоть беги к реке да топись – кажись, жить моченьки нет, а смотришь, прошел годик-другой, и все повернется как лучше не надо, и печаль былая в радости обернется… Потому, какая бы печаль ни была, никогда отчаиваться не след, а нужно на волю Божью положиться – Господь Бог устроит все по воле Своей. А отчаянье – грех великий, об этом и в Писании Святом есть…

Такой приступ матери не обещал ничего доброго, и Аленушка с тревогой спросила:

– А что случилось, матушка?

– Погоди, дай срок, все скажу… К примеру, возьму я себя… Ты не гляди, что теперь я толстая стала и старовата – не век была такой. Была у меня тоже коса не хуже твоей, вот этакая, – боярыня широко раздвинула руки, показывая длину косы, – и толстенная такая; румянец играл тоже во всю щеку – румян, бывало, никаких не надобно… Да! Ну, и сердце девичье в груди билось… А известно, какое у девиц сердце – чуть взглянет молодец на молоденьку очами огневыми, оно и забьется, и запрыгает. Пришла пора, забилось оно у меня от очей молодецких. В церкви у обедни я с ним встречалась. Ну, понимаешь, тоска меня берет! Ночей не сплю, а если и засну, так во сне мне мой красавчик мерещится… А ему поворот от ворот. «Есть уже, – говорят, – у нас другой женишок, не тебе чета, богатейший». А надо сказать, что в ту пору за меня точно сватался боярин один старый-престарый, вдовый да богач на Москве первейший. Вестимо, кто своей дочери враг? Меня за него с превеликой охотой отдавали. Мне не хотелось, плакала я тайком, убивалась, думала руки на себя наложить. Ан, все повернулось словно в сказке! Пошел мой богач жених в баню париться да и упарился – сверзился с полка телом мертвым… Отец с матерью мои горевали, а я радовалась. Молодчик же мой тут как тут! «Тогда, – говорит, – не хотели выдавать за меня, выдайте теперь». Ну, помялись, помялись маленько да и выдали за него – молодчик этот мой муж теперешний и твой отец – Лука Максимович.

– А!

– Да! Видишь, как Бог устрояет!

– Премудро!

– Истинно так! Посему падать духом не след, и ты не падай, что б я тебе ни сказала, а подчинись воле родительской: отец с матерью тебе зла не желают.

– Матушка! Да говори, бога ради!..

Марфа Сидоровна мялась.

– Видишь ли, тебе замуж за Алексея Фомича идти нельзя, – вдруг выпалила она.

Аленушка ахнула.

– Боже мой! Да почему же?

– Потому… потому, – заминалась боярыня, и вдруг ее осенило: – Потому, что он женат!

– Женат?! – не веря ушам, вся холодея, переспросила боярышня.

– Да. Женат… В заморской земле женился, отцу весть уж давно прислал… А сегодня он уж, должно, в Москве с женой молодой.

– Господи! Это Алешенька, мой милый, мой соколик, женился!.. А я ждала его, тосковала! О-ох, горюшко! – плача, говорила Аленушка.

– Не убивайся, дитятко! Не стоит он… Плюнь! Все равно в девицах не останешься – другой жених есть.

– Не надо мне другого! Не надо!

– Ну, как не надо! Зачем глупости говорить. Жених хороший, богатый… Слушай! Фома Фомич – человек души добреющей. Как услышал он о сынке о своем непутном такое, индо слезы у него, у старого, на глазах выступили. «Экий такой-сякой! – обругал он Алексея, – как не стыдно девицу-то соромить! Все знали, что его она невеста, и на! Ай, грех какой! Надо это исправить… Я вдов и богат, слава богу, возьму я за себя Аленушку!» Вот счастье-то тебе привалило, Ленка! А?

Боярышня вскочила с лавки негодующая:

– За Фому Фомича?! За старика?! Противный, гадкий!.. Ни за что в свете! В монастырь затворюсь либо руки на себя наложу!..

– Аль ты ошалела? – вскричала боярыня.

– Не пойду, не пойду за него!.. Пусть сам Алексей скажет, что не люба я ему больше, тогда…

– Да ведь он женат, дурища ты не последняя!

– Пусть, пусть женат, а все люб больше Фомы Фомича! О господи, господи!

И, закрыв лицо руками, рыдая, Аленушка убежала в свою горенку.

– Вот напасть! – ударив себя по бедрам, проворчала Марфа Сидоровна.

XVII. «Люб, люб, женишок желанный»

Душило горе Аленушку. Тошно ей стало в горенке, хотелось на воздух, хотелось, чтоб ветер вольный развеял хоть частицу лютой тоски, которая терзала девичье сердце. Выбежала Аленушка из своей горницы, спустилась с лестницы, миновала сени и с крыльца бегом пустилась в сад.

А день был такой, в какие, в былое время, бывали свиданья боярышни с ее Алешенькой: теплый, но не жаркий, с легким ветерком и ясным солнышком. Деревья, слегка шурша листвою, бросали густую тень; слышно было, как где-то неподалеку нехитро чирикала какая-то пичужка…

Миром веяло на боярышню от густолистного сада, но не сообщался этот мир ее потрясенной душе. Когда она пришла, по привычке, к тому месту, где бывали ее свиданья с женихом, и села там в тени дерева, горе еще более жгучее охватило ее. Ей казалось, что она только что схоронила своего милого… Да разве не то же самое было и на деле? Ведь ее милый, ее Алешенька, «соколик ясный» все равно что умер для нее. И болит по нем ее сердце, как по покойнике дорогом. Мертвецы не воскресают, не воскреснуть и ему, тому, бывшему «Алешеньке милому», а до того, что есть в живых чужой муж, князь Алексей Фомич, нет ей дела никакого… Сгинул он, пропал, пропало с ним и счастье девичье… И ему, этому счастью, тоже не ожить снова, вовек останется только память о деньках счастливых, да тоска в сердце, что змея холодная… Нет, и еще останется! Останется еще злоба в груди не на «Алешу-сокола» – того только любить можно, а на «Алешку, девичья обидчика, клятв не помнящего, на Алешку, мужа чужого». Ох, и не думала никогда девица-боярышня, что столько злобы может ее сердце вместить! И лютой злобы, такой, которая прощать не хочет да, пожалуй, и не может. Правда, порою эту злобу перебивает сомненье: точно ль Алешенька разлюбил ее, на другой женился, но тотчас же и падает сомненье – ведь не кто-нибудь сказал, не с ветру слух донесся: сказала сама мать родная!

Вот топот конский по мягкой дороге доносится… Кто-то едет мимо сада.

В былое время так Алеша езжал… Ах, Алеша милый!.. Ах, Алешка окаянный, постылый!..

Алексей Фомич, вскочив на седло после разговора с отцом, погонял коня без устали. Конь летел как ветер, храпел, из сил выбиваясь, а молодому человеку все было мало, и он его все нахлестывал. Алексею хотелось бы не скакать, а лететь теперь в усадьбу Шестуновых, каждый миг ему был дорог.

Нужно было свидеться с Аленушкой, пока до ее родителей еще не дошел слух о его приезде и они не заперли ее «за семью дверьми дубовыми, за семью замками железными». Это они ведь, старые, спелись с отцом его и неволят дочь идти за старика богатого – корысть заставляет Луку Максимовича порушать слово данное, грех на душу брать. А она, Аленушка, чай, плачет да и руками и ногами отбивается от жениха нового; чай, только и думает, как бы приехал он, Алеша, да не дал бы воронью голубку заклевать.

«Да! Милая! Голубка! Не верю я в измену твою! Ангел Божий ты по чистоте своей душевной, а не змея злая. Вот вокруг тебя только змеи кишмя кишат злые, старые, матерые. И не отдам никому я тебя, зазнобушку свою! Хоть вся Русь за то восстанет на меня – тебя грудью своей загражу! Не отдам!»

И, волнуемый такими думами, Алексей Фомич все понукал коня.

Когда показалась вдали шестуновская усадьба, молодого князя взяло раздумье: куда ехать – к дому ли или попытать счастья встретиться с Аленушкой, пробравшись в сад к знакомому месту.

Он избрал последнее.

Аленушка сидела опустив голову, когда легкий шорох вывел ее из задумчивости. Она обернулась в ту сторону и вздрогнула, вспыхнула сперва, потом побледнела – она увидела Алексея Фомича.

Боярышня быстро поднялась с земли.

– Милая! Голубка моя! – крикнул, направляясь к ней, молодой князь.

Ей хотелось кинуться к нему, обвить руками, заплакать радостными слезами на груди его.

Она сделала несколько шагов и вдруг остановилась: та злоба, которую она ощущала в сердце и которая притихла на время, проснулась и шепнула: «Женат ведь!»

И злоба осилила любовь.

Затрепетала боярышня от злобного порыва и вместо привета кинула в лицо Алексею:

– Окаянный!.. Не милый!.. Прочь, постылый!

Потом отвернулась и побежала от князя.

Сперва Алексей Фомич остановился, как пораженный громом. После у него мелькнула и словно ужалила мысль: «Правда! Разлюбила!»

И сменилась от этой думы в его душе недавняя нежность бурным гневом.

Он догнал боярышню:

– Так, так!.. Да!.. Змея!.. Продала!.. Выходи за старика!.. Не люб!.. За деньги променяла!.. А!.. Будь мачехой моей, будь!

Аленушка от волнения плохо поняла, что говорил князь.

До ее слуха только долетели слова: «Будь мачехой». Она, вся красная от гнева, повернулась к Алексею и неистово крикнула:

– И стану мачехой! Стану, постылый!

Когда боярышня выбежала из сада, Фома Фомич, только что прибывший, слезал у крыльца с коня. Тут же стояли вышедшие навстречу гостю Лука Максимович и Марфа Сидоровна.

– Эй-эй! Стой, красавица! Куда и откуда бежишь? Со мной, старым, и поздороваться не хочешь? Ишь какая! Неужли уж так не люб я тебе? – сказал, слегка смеясь, остановив ее, Фома Фомич.

Аленушка сперва испуганно взглянула на него, потом, побледнев, подошла, обняла старика.

– Люб! Люб, желанный! – крикнула она каким-то звенящим голосом и скрылась в сени.

Фома Фомич торжествующим взглядом обвел Луку Максимовича и Марфу Сидоровну, а последняя радостно прошептала:

– Слава богу!..

Еще бы ей было не радоваться – ее бокам теперь не грозили кулаки мужа!

XVIII. Все тайное станет явным

После ссоры с Аленушкой молодой князь не поехал домой – отцовский дом стал ему ненавистным. Он надумал ехать к Белому-Туренину и поселиться у него на некоторое время. Что потом будет делать, этого он еще не решил.

Гнев постепенно утих и сменился тихою печалью. Однако теперь, вспоминая сцену ссоры со своей невестой более хладнокровно, он многое стал видеть в ином свете, чем прежде. Ему вспомнилось, как заволновалась Аленушка, увидев его, как хотела кинуться к нему и вдруг, словно что-то припомнив, остановилась на полудороге. Князю теперь это показалось странным. Если бы Аленушка разлюбила его, зачем она стала бы так кидаться к нему? Потом этот внезапный гнев, охвативший ее?

Точно ли все так, как говорил отец? Точно ли идет Аленушка за старика по своей охоте? Нет ли наговоров каких-нибудь на него?

С этою мыслью Алексей Фомич и приехал в дом своего приятеля.

Павла Степановича не было дома – куда он отлучился, этого не знала и сама Авдотья Тихоновна, печально сидевшая дома в одиночестве и радушно принявшая гостя.

После обычных приветствий, расспросов о здоровье и житье-бытье молодой князь приступил к делу:

– А у меня, Авдотья Тихоновна, просьбица есть… И не одна даже. Вот жаль Павлухи не застал – хочу у вас в доме пожить малость.

Авдотья Тихоновна удивилась:

– Али у отца жить не нравится?

– Есть маленько.

– Что ж! Павел, думаю, рад будет такому гостю, а в доме места много, живи себе.

– Благодарствую. А потом к тебе просьба.

– Какая?

– Съезди к Шестуновым, Богом молю!

– Зачем тебе? Сам разве не можешь?

– Не могу… Да, вот послушай, расскажу все.

И Алексей Фомич, волнуясь, рассказал подробно Авдотье Тихоновне о разговоре с отцом, о ссоре с Аленушкой.

Узнав о намерении Фомы Фомича жениться на бывшей невесте своего сына, боярыня всплеснула руками:

– Ах, греховодник старый! Экое задумал! А на тебя Аленушке наплетено что-нибудь беспременно. Да вот съезжу, узнаю… Завтра же поеду. Али нет, завтра нельзя… Когда же можно будет? Сегодня у нас понедельник, съезжу в пяток.

– Вот и ладно! – повеселел молодой князь. – Узнаю правду, все на душе легче будет. А чего ты, боярыня, тоже словно грустна?

– Так, тоскуется. Признаться, думала муженек приедет, наговорюсь с ним, а он вот с час всего со мной пробыл после долгой разлуки, да и уехал… Ох! Известное дело – мужчина, ему простить можно, а все тоскуется, – закончила она с грустной улыбкой.

Алексей Степанович, знавший тайну Павла, с невольным сожалением взглянул на бедную боярыню.

«Черт, Павлуха! Устраивает, верно, свою полюбовницу, а о жене и думать забыл… Ох, любовь, и зла же ты!» – подумал он.

Согласно своему обещанию Авдотья Тихоновна в пятницу поехала к Шестуновым. При ее приезде Аленушка спряталась в своей горенке и так и не вышла к ней; боярышне стыдно было показаться на глаза своей родственнице и подруге. «Ведь люди не знают, с какого горя иду я за старика богатого, скажут: ишь, девчонка корыстная! Так и Дуняша…» – рассуждала она.

Выведывать, как устроилось сватовство Фомы Фомича с Аленушкой, Авдотье Тихоновне не пришлось: Марфа Сидоровна сама все рассказала, хвастаясь, как обманула хитро свою «дочку-полудурью».

– Словно шепнул мне кто в ухо, мать моя, – говорила она молодой боярышне, – сем-ка я скажу, что он женат. И сказала. Ну, Аленка, вестимо, сперва и плакать и охать, а потом обошлась, сама сказала в понедельник Фоме Фомичу: «Женишок ты мой желанный!» Слышь – «желанный», а за час до того и слышать о нем не хотела, как бес ладана!.. Вот оне, девицы-то! Поняла, вестимо, что счастлива будет, коли за Фому Фомича пойдет: он ведь только пыжится так, а на самом деле хлипок изрядно, протянет ноги – все богатство его жене молодой достанется. А в Алексее какая корысть? Разве то, что молод… Так тоже когда-нибудь состарится.

Авдотья Тихоновна, вернувшись, передала все слышанное молодому князю.

Алексей Фомич был вне себя от гнева, когда сведал, как обманули его невесту.

«Милая моя! Прости меня, глупого! – мысленно просил он прощения у Аленушки. – И как это я подумать мог, что ты по доброй воле променяла меня на деньги стариковские. Ах, я, дурный, дурный! Стало быть, не знал я еще как следует моей любы дорогой! Хорошо, что вовремя сведал, – что бы было, если бы узнал попоздней, тогда, когда уж и поправить нельзя было бы? Подумать страшно! Ну а теперь посмотрим, как-то отдам я отцу свою невесту! На все пойду – и на ласку, и на грех!.. А я не отдам! Моя люба была ненаглядная, моею и будет!»

XIX. Затеи седого жениха

– Кликни-ка сюда Маркыча, – как-то приказал Фома Фомич одному из холопов.

Ключник не замедлил явиться.

– Что угодно, господин добрый?

– Ты вот что… того… распорядись, чтобы все это было как следует, потому… через неделю… свадьба моя!.. – пощипывая бороду и скосив в сторону глаза, каким-то полусмущенным голосом проговорил князь.

Ключник вытаращил глаза от удивленья, потом лицо его приняло радостное выражение.

– Вот радость-то! Вот радость-то! – затараторил он, словно захлебываясь от избытка чувств. – Боярыней нас хочешь подарить! Ай, любо! Я и то намедни говорю холопам: и чего это наш господин не поженится с молоденькой какою боярышней? Ему ли невесты не сыскать? Всякий с радостью отдаст! А он еще мужчина в самой поре… Из себя видный, сильный… Волосы-то посивели малость – так это и у молодых бывает.

– Так в поре я еще, а? Не совсем старик? – вдруг оживляясь и подбадриваясь, спросил Фома Фомич.

– В такой поре, хоть сейчас на медвежью травлю ехать!

– А, что ж! Мы, пожалуй, и поедем на травлю! Хе-хе! Нечего старость-то на себя напускать!.. Верно, Маркыч?

– Верно, верно!

– А мне к тому ж – из вотчинки моей весть пришла – объявился в лесу матерый медведь, коров зарезал, беда сколько… Вот я созову знакомцев добрых да и поеду с ними зверя бить. Вспомним пору молодую!.. Пред свадьбой-то кстати будет, Елизар, а?

– Вестимо, вестимо! И невеста молодая услышит: «Э! да мой женишок не кисляй какой-нибудь! Молодого за пояс заткнет!»

– Хе! «Молодого за пояс заткнет»! Знай наших! Ой!

– Что ты, боярин?

– Кольнуло тут маленько, – ответил князь, потирая спину, – ну да пустое! Так вот как мы устроим: свадьбу играем через седьмицу ровно от сего дня, а на травлю ехать гостей созову дня за три до свадьбы – надо показать им себя молодцом-женихом настоящим. Так и порешим, ты устрой все – вечерком я скажу тебе, к кому нарочных с зовом послать.

– Слушаю, княже-господине.

– Кого вот из холопей с собою взять, не знаю. Нужно выбрать человек с десяток посмышленей да посильнее, а одиннадцатый с моей ручницей ехать должен. Этого из самых сильных надо выбрать, на случай чего… Эх! Было все у меня заведено: и стремянные, и иные прочие… Ты помнишь ведь?

– Как не помнить!

– А перестал ездить на травли – всех либо в деревню услал, либо на иную работу перевел… Когда я последний раз на охоте-то был?

– Да лет десяток, кажись.

– Срок не малый! И дурень я, чего ездить перестал? Ослаб, что ли? Фу! В спину как ударяет!

– Растереть бы тебе спинку маслицем.

– Пройдет, пустое.

– Я тебе, княже, холопей добрых повыберу. А в оружничии твои, сдается мне, лучше всего взять Никиту Медведя, силен страсть!

– Это новый кабальный, что ль?

– Он самый.

– Ну что, как? Обошелся?

– И-и! Первейший работник! Сначала, было, маленько артачился, а теперь ничего.

– А нравом каков? Не буян? С горя пить не стал?

– Нет, смирен и тверез всегда. Угрюмист малость.

– Работал бы, а то пусть угрюмится.

– Его, говоришь, взять?

– Думается, подходящ будет.

– Очень силен?

– У! Ему и кличка Медведь за силищу дана – кого хошь и что хошь сломает!..

– Такой-то мне и надобен. Ну, иди с Богом, старче, да устрой все, как я сказывал.

– Устроим, княже добрый, спокоен будь.

Когда Елизар Маркович вышел из боярского покоя, лицо его сразу изменило свое выражение, лицо ключника стало довольно кислым.

– Ишь, дурак старый, жениться задумал! Ему в гроб пора, хрычу, а он женихается и на травли ездит!.. Хе-хе! Лучше б в церковь почаще ездил, греховодник. Меня стариком зовет, а сам старей меня. «Так я еще, – говорит, – в поре?» В поре, в самой поре, чтоб в могилу ложиться, хе-хе! Дурень, пра, дурень! – ворчал старик.

В сенях Елизар Маркович встретился с Алексеем Фомичом.

– Что, батюшка у себя? – спросил молодой князь.

– У себя, касатик, у себя! – ответил ключник. – Что долго тебя в доме не видать было? Гостил где? Мы тут соскучились все без тебя…

– Гостил у приятеля, – пробурчал Алексей Фомич и прошел в покои.