Текст книги "Светит незнакомая звезда"

«Небогатая наша эпоха…»

 
Небогатая наша эпоха.
Пусть в кармане порой ни гроша,
все же раньше мы жили неплохо,
и жила еще в людях душа.
Были раньше скупее объятья.
Был добрей и скромнее народ.
Ах, какое прелестное платье!
Как тебе это платье идет…
Были чистые радости в прошлом.
Есть обновка. Нарядец к венцу.
Ах, как шло тебе платье в горошек!
Как тебе этот шарфик к лицу…
 
 
Становились красивей заботы.
Чуть наряднее стало житье.
И уж самый пронырливый кто-то
зарубежное возит шмотье.
Понемногу и нас выпускают…
Пусть сестренка тебе привезет,
эта шубка не бог весть какая,
но тебе она очень пойдет!
Стиль модерн или доброе ретро?
Слава Зайцев все знал наперед,
утверждая с достоинством мэтра:
«Этот цвет Вам, бесспорно, пойдет!»
…Наши сказки не сделались былью.
Знали бедность мы и дефицит.
А теперь познаем изобилье,
что в глазах воровских мельтешит.
Нынче только роскошество в моде.
Башли – главные наши мечты.
Красота остается в природе.
Только в обществе нет красоты.
 
 
Ну, а мы стали старше и проще.
Нам теперь не до новых красот.
Мы идем по березовой роще.
Как тебе эта роща идет!
Всё нам помнятся юные годы…
И теперь этот лес и жнивье.
Вся родимая наша природа —
вот любимое платье твое.
Родилась ты на солнце у Волги.
Помнишь ты, как пылал Сталинград.
И в тебе эти волны не смолкли,
в каждой ноте и нынче звучат…
Ветряные просторы родные.
Волжский плес… Заливные луга…
Как ты любишь цветы полевые!
Как идет тебе Волга-река!
 

Так пой, дорогая!

 
Лишь в голосе сердца такое раздолье,
Что вольным напевам внимает судьба.
И слушают птицы,
И слушает поле,
И слушает небо тебя.
 
 
Сегодня в России мелодиям тесно.
Со сцены покорно ушли голоса.
Но ты моя радость,
Но ты моя песня,
А все остальное – попса.
 
 
Сейчас наша песня уходит в подполье,
Сейчас наша песня почти не слышна.
И только надежда
На вольную волю
Разбудит людей ото сна.
 
 
Я знаю, я верю, что ты не уступишь
Ни сладостной лести, ни злу, ни рублю.
А сердце не купишь,
И счастье не купишь,
Не купишь улыбку твою.
 
 
Мы нынче живем приземленно и пресно.
Забыли мы небо и звездную даль.
Но ты моя радость,
Но ты моя песня,
И свет, и полет, и печаль…
 
 
Так пой, дорогая! Последней любовью
Озвучена наша земная судьба.
И слушают птицы,
И слушает поле,
И слушает небо тебя.
 

«Понимаешь, одни…мы остались одни…»

 
Понимаешь, одни… мы остались одни,
отзвенели и песни, и здравицы…
А друзья наши прошлые, словно огни,
в отдаленной тени растворяются.
Мы с тобою их видели только вчера,
как всегда, энергично здоровыми.
Все расписано мудро у них. Им пора
поспешать за кумирами новыми.
Может, что-то сумели открыть и они,
может, нас посчитали пижонами
за нахлынувший холод.
В осенние дни
и леса, и слова обнаженнее…
Обнаженнее сердца отрывистый стук
сквозь аккорды мелодии молкнущей.
Слишком долго и нежно плясали вокруг
дифирамбов веселые полчища.
Все мне кажется: в зиму откроется дверь,
мы от серых снегов не укроемся.
Все привычней для нас ощущенье потерь,
все труднее мы с кем-нибудь сходимся.
 
 
Понимаешь, одни… мы остались одни…
Значит, надо быть проще и бережней.
И солгу я тебе, что, как в давние дни,
все прекрасно у нас, все по-прежнему.
 

Золотая ты моя, золотая

 
Пусть сегодня мы одни. Ты немного отдохни.
Золотая ты моя, золотая.
В эти сумрачные дни непогоду не вини.
Пусть остались мы с тобою одни.
 
 
Не волнуйся, не грусти. Не волнуйся, не грусти.
Золотая ты моя, золотая.
Душу чистую спаси. И лампаду не гаси —
Вспомни истинных святых на Руси.
 
 
Были непогодь и мгла. Ты одна меня спасла.
Золотая ты моя, золотая.
Мою душу поняла. Всех врагов отогнала.
Незаметно чем могла, – помогла.
 
 
Как умел я – так и пел. Что хотел я – то и пел.
Золотая ты моя, золотая.
Черный ворон присмирел. Я пока что уцелел.
Только песню увели на расстрел.
 
 
Ты прошла сквозь гарь и дым
                 светлым ангелом моим.
Золотая ты моя, золотая.
Божьим промыслом храним,
                 я сниму печальный грим
И останусь молодым-молодым.
 

В начале было Слово

Пимен

 
Сиять божественным свечам!
В своей России, как в изгнанье,
все пишет Пимен по ночам
свое последнее сказанье.
 
 
Он нежность к родине сберег.
А в сердце гнев, как брага, бродит,
Одна лишь Истина, как Бог,
его рукою дряхлой водит.
 
 
Лампада тусклая горит.
Стол окроплен святой водою,
И ангел Памяти парит
над головой его седою.
 
 
Из храма изгнан и с ТВ,
он под хоругви Веры призван, —
не потакать людской молве,
а верить правде. Верить жизни.
 
 
Ведь люди поняли уже,
что наша правда растерялась,
что в каждой нынешней душе
так мало Господа осталось…
 
 
Что наших предали отцов —
потомков даже не колышет.
Героям плюнули в лицо —
вам все равно, – но Пимен пишет.
 
 
Ему забыться не дают
и низость лжи во власти высшей,
и безнаказанность иуд.
Старик все пишет, пишет, пишет.
 
 
Он верит: преданность и честь
мы все ж навеки не отринем.
На каждого монарха есть
непресмыкающийся Пимен.
 
 
Слабеет дряхлая рука.
Глаза, уставшие в потемках…
Сквозь бури, грозы и века
он слышит возгласы потомков.
 
 
Едва ли чувствует он сам,
какую вызовет тревогу
его Посланье небесам
и адресованное Богу…
 
 
Фальшивых слов недолог срок.
Тускнеют новые витии.
А летописцев Бог сберег.
Бессмертны Пимены России.
 

Слово

 
Плакала Саша, как лес вырубали…
 

Н. Некрасов

 
Слово! Спасибо тебе за труды.
Жили всегда мы печально и хмуро…
Плодоносили и в стужу сады
нашей спасительной литературы.
 
 
Трудные были всегда времена.
Только во время побед и печалей
люди и впрямь поднимались со дна, —
книги читали. Книги читали.
 
 
С самого детства ступала нога
в сказочный лес Алексея Толстого,
в парк Паустовского, сад Маршака.
Шли мы тенистой аллеей Светлова…
 
 
Правда, тогда же с партийных небес
планово шли и другие посадки:
были в фаворе создатели пьес,
с правдой игравшие в жмурки и прятки.
 
 
Люди нелепую эту стряпню
тихо ругали, но вслух поощряли.
Саженцы эти и впрямь на корню
сами в питомниках лжи засыхали.
 
 
…Нынче культурная жизнь на юру.
Новым хозяевам книга постыла.
Новый Лопахин призвал к топору.
Рушится все, что любимо и мило.
 
 
Для детективной и пошлой муры
древний классический плац расчищая,
денно и нощно стучат топоры,
русской словесности сад вырубая.
 
 
Школьник от книг и от песен отвык.
Пришлая правит в России халтура.
Гибнет Великий российский язык,
и прекращается литература.
 
 
Дух примитива. Даешь интернет!
Блогер писательский труд затмевает.
Гаснет таланта пленительный свет.
Божья искра в сердцах замирает.
 
 
Гаснут наивных стихов огоньки.
Снова вокруг и печально и хмуро.
Нашим потомкам остались пеньки
русской порубленной литературы…
 

Памяти Юлии Друниной

 
Поэтесса выбрала смерть,
правду выдохнув с бабьей силой.
«Не хочу, не могу смотреть,
как летит под откос Россия».
 
 
Этим вот пронзительным стихом
попрощалась с жизнью поэтесса.
Не было решеток за окном.
А напротив – не было Дантеса.
 
 
Им, дантесам нынешним, тогда
было не до всяких там поэтов…
Их влекла другая маета —
как бы пристрелить страну Советов.
 
 
Целились они уже давно.
К гонорару в долларах тянулись
не напрасно. Все предрешено.
И они – увы! – не промахнулись.
 
 
Начались парады параной.
Развлекалка. Грабежи. Насилье.
И недаром вместе со страной
и ее поэзию убили.
 
 
Ну, куда уж Друниной теперь…
Многих наших воинов забыли.
Половодье нравственных потерь…
У талантов обломали крылья…
 
 
Глав сменили всюду и везде.
И издательства – не исключенье.
В этой либеральной чехарде
началось стихов искорененье.
 
 
Вот и всемогущий интернет
сдали ловкачам и графоманам.
Прекратился строгий худсовет,
и редактор сообщил вчера нам:
 
 
«Да, пришлось поэзию прикрыть
как не приносящую дохода,
прекратить и бардовскую прыть.
Жизнь другая. И другая мода.
 
 
В моде нынче – секс да криминал».
И редактор говорит учтиво:
«Наш формат – заокеанский бал.
И судьба – не нашего разлива».
 
 
А стихи поэтов о войне
вспоминать и вовсе не пристало…
Виновата Друнина вдвойне,
что страну от недругов спасала.
 
 
От себя и фронтовых бойцов
Друнина отчаянно и резко
наказала новых подлецов
этой высшей мерою протеста.
 
 
Выдохнув прощальные слова,
став опять пленительно красивой,
смерть себе на помощь позвала,
чтоб не видеть гибели России,
чтоб не ведать гибели стихов,
гибели писателей-пророков,
чтоб страна непревзойденных слов
оставалась честной и высокой.
 
 
Не сошлось. Не сбы́лось. Не сбыло́сь.
С гибелью смирились молчаливо…
Воскресили не добро, а злость.
Возродили пошленькое чтиво.
 
 
В наших душах потушили свет.
Пустота. Апатия. Усталость.
Долгий список «горестных замет».
А в столице рыночной осталось
все святое, светлое забыть,
тротуары плиткой замостить,
все следы трагедий замести,
снова опозорить поэтессу,
Пушкина, как Горького, снести
и поставить памятник Дантесу.
 

«Ценя безмерно собственное „я“…»

 
Ценя безмерно собственное «я»,
мы не выносим мнения чужого
и говорим порою:
              «У-у, змея!» —
на каждое критическое слово.
 
 
Мы проклинаем остроумья яд.
И мы в душе считаем неприличным,
когда тебя не хвалят, а бранят,
когда твой друг колюч и ироничен.
 
 
Спроси седых и мудрых докторов,
зверей, свои врачующих болезни, —
не бойся змей,
         коль хочешь быть здоров.
В определенных дозах
                  яд полезен.
 

«Костлявых букв бунтующая плоть…»

 
Костлявых букв бунтующая плоть
издревле жизнь людей преображала.
В каких бессмертных фразах бушевала
костлявых букв воинственная плоть!
 
 
Какая глина и какой раствор
из грозных букв гекзаметры лепили,
провозглашали славу и позор
и сумрачные души бередили!
 
 
Рождалась совесть, низвергались троны,
протягивался ближнему ломоть…
Взрывалась над землей, подобно грому,
костлявых букв таинственная плоть.
 
 
И обретали славу города
от летописцев. Это означало
бессмертье букв. Их кость была тверда
и в горле у неправды застревала.
 
 
Из гласных, из согласных, из литых
слова слагались, что покрепче стали.
Они стояли в книгах насмерть. Их
костьми держались гордые скрижали.
 
 
…Когда и мы кирпичики кладем
и ставим в строй словечки по ранжиру,
быть может, мы натуру предаем,
магнитофоном заменяем лиру.
 
 
Мы можем острой рифмою сверкнуть
и щегольнуть концовочкой небрежной,
не обнажая – прикрывая суть
цветастой современною одеждой.
 
 
Не лен, а так… синтетика, лавсан.
Пишу, чтоб никого не задевало.
Но чую: приукрашенным словам
растет сопротивленье матерьяла.
 

Новые мизансцены

 
Снова модерн на подмостках.
Всюду – сюрпризы тебе:
в космос уносится Тόска,
Астров – агент КГБ.
 
 
В джинсы одета Одетта,
Гамлет и вовсе раздет.
Улицы Горького нету,
площади Пушкина нет.
 
 
Имидж сменили заводы,
а имена – города.
Вот и летят самолеты
сами не знают – куда…
 

«Ах, искусство – не жизнь, не войдешь налегке…»

Памяти Б.Г. Добронравова

 
Ах, искусство – не жизнь, не войдешь налегке.
Мир волшебен контрастами света и тени.
Молодая богема сидит в кабаке,
а великий актер умирает на сцене.
 
 
Лишь великие
            сердце сжигали дотла,
воскрешая потомков царя Мономаха.
Если шапка его и была тяжела,
тяжелее актерские дыба и плаха.
 
 
Если даже артиста недуг распростер
и в палате (не царской) лежит без движенья, —
все равно,
                если он настоящий актер,
Настоящий Актер умирает на сцене.
 
 
Надо быть до последнего вздоха в строю,
не играть,
              а выигрывать роль, как сраженье.
Полководец-герой
              погибает в бою.
Негерой-лицедей
              погибает на сцене.
 
 
Помню:
          он прямо в гриме на сцене лежал.
Все казалось:
          вот-вот царь Феодор очнется…
Третий акт, задыхаясь, актер доиграл,
а четвертый с тех пор
                 все никак не начнется.
 
 
Много было потом и прощаний, и встреч,
но я знаю,
               я твердо уверовал в это:
только те,
              кто сердца не умеют беречь,
берегут
              человеческий облик планеты.
 
 
Я надеюсь, что в юной душе прорасту.
Только б силы найти
                не прервать восхожденье…
Дай мне Бог
                умереть на ветру, на посту,
как Борис Добронравов на мхатовской сцене.
 

Дорога на Рузу

 
Дорога на Рузу.
             Грустно…
Ушла та весна, ушла…
Мы в юности здесь бывали.
И музыка здесь жила…
 
 
Увы!
        Поезда не ходят
по адресу прошлых лет.
Дом творчества.
            Дом талантов.
Дом старших твоих коллег,
умевших внимать природе
и веровать красоте…
Таких соловьев, как в Рузе,
не слыхивал я нигде.
 
 
Таких партитур подробных
сегодня в помине нет.
…Идешь по аллеям ночью —
в окне у Эшпая свет.
 
 
А здесь вот жил Шостакович.
Чуть дальше – Хачатурян.
Тогда еще
              вкус и моду
не диктовал экран.
 
 
Слиянье людей с природой.
Слиянье двух русских рек.
Дух творчества. Дух талантов.
Дух рукописей коллег.
 
 
В библиотеке – Кафка,
Лесков и Поль Элюар.
В столовой – тефтели с гречкой, —
надежный репертуар.
 
 
Легки на подъем до Рузы,
и на помин легки,
друг к другу творцы ходили
играть в четыре руки.
 
 
Показывали сочинения
свои и своих коллег…
Да, был он неоднозначным,
ушедший двадцатый век.
 
 
Всерьез мастера творили.
Пошлятина – смертный грех.
Не всех понимает Время,
а юмор спасает всех.
 
 
К друзьям заходил Утесов,
и ныне
            в сердцах у нас
про ребе Залмана Шраца
печально смешной рассказ.
 
 
Окно, раскрытое настежь.
Дога играет вальс.
Отсюда музыка эта
по всей стране разнеслась.
 
 
Отсюда шли письма скрипкам,
сигналы оркестрам мира.
Их разносили волны
непроданного эфира.
 
 
Сам Бог этим скромным людям
фонариком посветил.
Но и они работать
могли на пределе сил,
 
 
природу умели слушать
и веровать красоте.
Здесь петь соловьи любили.
Они здесь – в своей среде.
 
 
Сегодня их стало меньше.
Природа о них скорбит.
И музыки Рузской, русской
все меньше в стране звучит.
 
 
На кризис все беды спишем,
на клевую телепрыть.
…Как часто теперь мы слышим,
что музыке негде жить.
 

Дальнее эхо электрогитар

 
Мы расстанемся. Решенье наше твердо.
Все, что было – это было, как во сне…
Мы и сами, как прощальные аккорды,
Растворимся в наступившей тишине.
 
 
И одеты, и причесаны по моде,
Есть раскованность и фирменная стать…
Не успеешь оглянуться – все проходит,
Не догнать, не осознать, не удержать.
 
 
К полюсу юности не возвратитесь!
Ветры умолкнут. Стихнет пожар.
Где ты сегодня, джинсовый витязь,
Дальнее эхо электрогитар?
 
 
Мы останемся на дисках и на пленке…
Может, музыки кончается запас,
Может, наши длинноногие девчонки
Стали больше, чем поклонницы, для нас…
 
 
Кто там тянется на сцену нам на смену?
Как и мы, как будто, тоже вчетвером…
Словно песни, мы легки и современны.
Мы не плачем. Мы смеемся. Мы поймем.
 
 
Ах, друг друга за измену не браните!
Рвется искренней привязанности нить…
Только старые гитары сохраните,
Если трудно будет сердце сохранить…
 

«Дорогие мои! Отложите в сторонку гитары!..»

 
Дорогие мои! Отложите в сторонку гитары!
Снова вместе мы все, – и друзья, и подруги мои…
Вспомним эхо дорог
                  и сердец золотые пожары,
все, что видели мы на просторах певучей земли.
 
 
Помнишь ночь у костра, —
                 как легко все вначале казалось!
Только позже был снег. Улетающих птиц голоса…
Мы открыли свой путь.
                 Мы с тобой побороли усталость.
Зори огненных звезд нам на жизнь
                             открывали глаза.
 
 
Сколько броских афиш! В моде —
                         рок и старинное ретро.
Только песня есть жизнь, как ее ты теперь ни зови.
Много стереолент. А сердечность
                            встречается редко.
Скоротечен успех. Далеко до вершины любви.
 
 
Нам в дорогу пора. Гаснет небо концертного зала.
Бродят ветры в тайге. Ищут свет маяка корабли.
Кто-то помнит меня… Начинается песня сначала.
На земные ладони большие туманы легли…
 

«Мне говорили поисковики…»

 
Мне говорили поисковики,
что раскапывать давние тайны умеют, —
трудно останки погибших найти,
узнать имена их гораздо труднее.
 
 
Редко найдешь документы солдат
в старых окопах, в безвестных могилах…
Фронтовики рядом с сердцем хранят
крестик, кисет,
               фотографии милых.
 
 
Встретится вдруг
               комсомольский билет,
пулей пробитый, зáлитый кровью…
Нет документов, как правило, нет
даже в планшетах у изголовья.
 
 
Впрочем, бывает, в шинели найдем
писем страничку друзьям и знакомым,
или в кармане найдем потайном
весточку сыну из дома родного…
 
 
…Как-то однажды,
                довольно давно,
мы отыскали бумажник солдата.
В нем —
          неотправленное письмо.
Адрес там.
              Имя. Фамилия. Дата!
 
 
И представляете,
              в этом письме
(письмо-треугольничек с фронта, без марки)
не жалобы и не проклятье войне,
а приветы родным
               и… на песню заявки!
 
 
Мол, просим мы вас, дорогие мои
(простите, что, может быть, вас беспокоим…),
услышать хотим:
                «Соловьи! Соловьи!» —
песню, что слышали мы перед боем.
 
 
В ту страшную пору военных невзгод
какие шли с фронта заявки:
«Пусть снова Бернес наш любимый споет —
„Не спишь ты у детской кроватки…“»
 
 
«Исполните песню
                „Ночь коротка…“» —
до слез эта музыка тронет…
И вновь мне покажется —
                      Ваша рука
лежит у меня на ладони…
 
 
Ах, в русскую песню стреляли враги.
Но слово – не пуля,
                    а золото!
И пели и плакали фронтовики
про «девушку с нашего города».
 
 
…Умолкла давно тех сражений страда.
Свет дней тех далеких неярок.
Не сможем исполнить уже никогда
несбывшихся этих заявок.
 
 
Лишь только тогда,
                      в окруженьи врагов,
пришло озаренье сквозь вьюги и ветер
сказать
           «до тебя мне дойти нелегко», —
четыре шага здесь, на фронте, до смерти.
 
 
Бомбежка и взрывы,
                    и море огня,
и вся наша жизнь – только кровь и страданье.
Но песня,
          но стон,
                  но мольба – «Жди меня!»
звучало над родиной, как заклинанье.
 
 
…Спокойные годы на землю пришли.
И солнце спокойную жизнь освещало.
Но больше
            такая сила любви
поэзию
                в мире не посещала.
 

«Сказал мне великий Расул…»

 
Сказал мне великий Расул:
Ты все же, мой друг, перебрал,
когда под восторженный гул
всерьез о хоккее писал.
 
 
Да разве та шайба сильней
бесстрашной, разящей строки?
Нет!
     Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи.
 
 
Пойми: с тиранией вождя
и мне приходилось не раз
бороться, себя не щадя…
А думают люди о нас:
вся жизнь у поэта – о’кей!
Сиди, дивиденды стриги.
Нет!
      Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи.
 
 
Поэты наносят удар
сановным вельможам в лицо.
А подлинный свой гонорар
они получают свинцом.
 
 
Пускай твой споткнулся Пегас,
пускай прежней свежести нет,
но если ты струсил хоть раз,
то, значит, – увы! – не поэт…
За правду, за смелость идей
поэту прощают грехи…
Да.
        Трус не играет в хоккей.
Но трус и не пишет стихи!
 

Открытие памятника Расулу Гамзатову

 
Здесь не было ни солистов,
ни пышного караула.
Здесь просто открыли памятник
сошедшему с гор Расулу.
 
 
Здесь, рядом с Подколокольным,
талантливая округа.
Здесь мы, совсем молодые,
читали стихи друг другу.
 
 
Здесь мы поражались рифмам,
как в Бога, поверив в слово.
Здесь были мы с Мишей Львовским,
с Вадимом Коростылёвым.
 
 
Простой уголок столицы…
Теперь это место свято.
Теперь здесь друзей встречает
великий Расул Гамзатов.
 
 
В столице в разгаре лето…
Бульвары в листву одеты.
Поэтов на свете много,
а он был звездой поэтов.
 
 
Он снова улыбки дарит
и молодым и старым.
И мудрости дух витает
над этим родным бульваром.
 
 
Изысканней стали рифмы,
и слово – острей кинжала.
И снова в Москве торговой
поэзия зазвучала.
 
 
А песни – краса России
и те, что еще не спеты, —
они закружились в небе
над памятником поэту.
 
 
И нам, чтобы жить по чести, —
не сгорбленно, не сутуло,
давай поклянемся в этом
у памятника Расулу.
 
 
Чтоб дружбу народов наших
Отчизна себе вернула,
пускай обнимутся люди
у памятника Расулу.
 
 
Влюбленным дается право
в наш век воскресить планету…
Свидания назначайте
у памятника поэту.
 
 
На возрожденье счастья
надежда опять сверкнула…
Смотрите, – играют дети
у памятника Расулу.
 
 
Чтоб подлое наше время
и нас с тобой не согнуло,
давай стихи почитаем
у памятника Расулу!
 

«Мне теперь советоваться не с кем…»

 
Мне теперь советоваться не с кем.
А ведь я давно уже привык
к замечаньям и сужденьям резким
в адрес песен, передач и книг.
Марк Лисянский и, конечно, Роберт
в памятных беседах «на двоих»
прямо говорили, что коробит
их в стихах моих да и чужих.
 
 
А какие точные советы
Долматовский страждущим давал!
Он – профессор был среди поэтов,
он других учил и опекал.
Сам советовался в чем-то и со мною,
но с высот своих военных лет
отметал чужое, наносное,
несамостоятельный сюжет.
Замечал, что сделано небрежно,
а листая признанный журнал,
как грустил взыскательно и нежно,
как он беспощадно хохотал!
 
 
И когда сегодня где-то в полночь
не дается стих или рассказ,
ах, мой милый, дорогой Ароныч,
как мне не хватает Вас сейчас!
 
 
…Перестал быть выспренным и дерзким.
Новорусский вызубрил урок.
Мне теперь советоваться не с кем.
Мой Пегас угрюм и одинок.
 

«Неправда, что нынче поэзии нету…»

 
Неправда, что нынче поэзии нету,
что с уходом Андрея пришел ей конец.
Просто нынче у нас не читают поэтов
и полно не лиричных, а практичных сердец.
 
 
Новый миропорядок установлен юнцами.
Прагматизм беспощадный
                  вместе с ними вершим.
Объясненья в любви хороши
                   в наши дни не стихами,
а счетом в сбербанке, пускай небольшим.
 
 
Интернет открывает простор дилетантам.
Правда, в книгах иных, что пока издают,
есть отдельные строчки, что согреты талантом,
есть любовные песни, что и нынче поют.
 
 
Но когда эти книги теперь открываешь,
пробирается к сердцу невольная дрожь, —
поражаешься,
                 скольких поэтов не знаешь,
да и тех, кого знаешь —
                      не узнаешь.