Текст книги "Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля"

А больше всего на свете, это подчеркивалось без лишней скромности, папа гордился тем, что единственным из советских журналистов присутствовал на двух пиках войны: на подписании Акта безоговорочной капитуляции Германии и на Нюрнбергском процессе. Так это или нет? Может, был еще кто?

А самое яркое воспоминание – это, конечно, подписание капитуляции. Не было дня счастливее в его жизни. Очень переживал, что будет всё как-то не так. Что помпезность, которая нам свойственна, задавит радость победы.

Ничего похожего. Великолепен был Жуков. На его фоне немцы с их генерал-фельдмаршалом Кейтелем выглядели подавленными, убогими – такими, какими и должны были выглядеть.

Но в конце апреля все пошло совсем не гладко. Так в конце войны уже бывало. Постепенно исчезало из жизни то, о чем «Большая тройка» – Сталин, Рузвельт, Черчилль – договаривались еще в 1943 году на первой своей конференции в Тегеране, а потом в 1945-м Ялте. Рузвельт умер, пришедший на смену президент США Трумэн был нам далеко не другом, а хитрый англичанин Черчилль умело ему подыгрывал.

Вот и Акт о безоговорочной капитуляции невзначай подписали 7 мая во французском Реймсе. О ялтинских договоренностях забыли. От немцев акт подписал генерал Йодль, закорючку за американскую сторону поставил генерал Смит – начальник штаба генерала Эйзенхауэра. Фактически разгромленная нами немецкая армия капитулировала перед западными союзниками.

Французов представлял заместитель начальника штаба генерал Севез. Существует версия, будто, увидев его, немцы, несмотря на трагический для них исход, отпустили реплику: а мы не знали, что и французы нас победили.

От СССР подпись под документом поставил генерал-майор Иван Суслопаров. До сих пор в некоторых наших источниках всерьез утверждается, будто разгневанный Сталин приказал расстрелять Суслопарова.

Ничего подобного! Бывший военный атташе и дипломат был представителем Верховного главнокомандования Советских Вооруженных сил при штаб-квартире союзников в Реймсе. Есть основания предполагать, что работавший еще до войны во Франции военный атташе Суслопаров руководил оттуда действиями нашей военной разведки в Западной Европе. Опытнейший человек, он моментально послал текст Акта о капитуляции в Москву – что с этим делать? И не получил оттуда ответа.

Но не поставить подпись советской стороны под документом было рискованно. Непонятно, к чему могло привести положение, когда СССР в отличие от своих союзников по-прежнему бы считался в состоянии войны с Германией.

Да, Сталин был разгневан, но причиной был не Суслопаров, а беспринципность Черчилля и Трумэна. И быстро показал немцам и американцам с англичанами, кто в доме хозяин, заявив: «Договор, подписанный в Реймсе, нельзя отменить. Но его нельзя и признать. Капитуляция должна быть учинена как важнейший исторический акт и принята не на территории победителей, а там, откуда пришла фашистская агрессия, – в Берлине, и не в одностороннем порядке, а обязательно верховным командованием всех стран антигитлеровской коалиции».

Союзники согласились. Воля страны, внесшей наибольшей вклад в разгром фашизма, была тверда и непоколебима. Спорили с Советами недолго, на серьезные возражения не решились. Тем более всю юридическую часть полностью оговорили еще в феврале в Ялте.

8 мая часть журналистов, вошедших в Берлин с 1-м Белорусским фронтом, была вызвана в штаб. Им предлагалось оставаться там до получения дальнейших указаний. Отец вспоминал, что шли до Берлина так быстро, так замучились во время боев, что многие тут же заснули. А он переживал. Полевая почта принесла письмо от матери: от младшего сына Коли никаких вестей.

Вечером 8-го их повезли. Некоторые бывалые, отлично ориентирующиеся определили, что приехали в Карлсхорст. Здесь всех предупредили: будете присутствовать при подписании Акта о безоговорочной капитуляции. Оказалось, что фотокорреспондентов больше, чем пишущих. Вопросов попросили не задавать, вести себя, как и подобает советским офицерам. Помещение, где будет проходить церемония, не такое большое, и толкотню там устраивать никак нельзя. От «Известий» и Совинформбюро их было двое – уважали. Отец сразу же договорился с другом – фотокором Жоржем (Георгием) Петрусовым: каждый делает свое, если возникнет борьба за место, им надо сделать так, чтобы прорвался Жоржик.

Но Петрусов прорвался сам. Занял в борьбе удобнейшую точку, и, по-моему, его фотографии самые удачные.

С отцом их связывала общая страсть: вместе ходили до самой смерти на балет.

А тогда, под полночь, в зал вошел главный победитель – маршал Жуков. Он сразу расставил все точки над «i». Если у американцев, возможно, и оставались какие-то сомнения, кто командует парадом, то после короткого вступления они мгновенно исчезли: «Мы, представители Верховного главнокомандования Советских Вооруженных сил и Верховного командования союзных войск, уполномочены правительствами антигитлеровской коалиции принять безоговорочную капитуляцию Германии от немецкого военного командования». Говорил маршал медленно, спокойно, в голосе – ни тени дрожи.

В зал ввели немцев. Кейтель держался поначалу хладнокровно, даже чересчур уверенно. Но Жуков несколькими командными движениями сбил с генерал-фельдмаршала спесь. Он, а не немец, был в центре внимания. Кейтель невольно подыгрывал Жукову.

Был момент, когда и Кейтель попытался привлечь к себе внимание. Жуков эту попытку подавил не глядя.

На всякий случай на помощь Жукову был отряжен вежливый полковник. Это он, стоя за спинами подписантов, подавал им бумаги и некоторым образом участвовал в процессе. Случись что, и полковник со своим блестящим знанием немецкого, французского, недаром учился в Сорбонне, смог бы быстро навести порядок. В роли армейского офицера выступал представитель внешней разведки Александр Коротков. В Германии до войны он работал и с легальных, и с нелегальных позиций. А когда началась Великая Отечественная, 23 июня 1941 года ухитрился в Берлине договориться с эсэсовцем и выходил из посольства в город: передавал деньги и радиопередатчики друзьям – агентам из «Красной капеллы».

В зале жарко, но никому до таких деталей не было дела. Поставили подписи Жуков, немец, англичанин Теддер, американец Спаатс и француз де Латр де Тассиньи. Кажется, и церемония шла быстро, а на подаренных Неустроевым часах было уже 9 мая. Отец с Петрусовым вспоминали, что все мелькнуло единой минутой.

Свершилось. Наступило счастье.

Как всегда, короткое. Отец еще был в Берлине, когда нагнало горе. Стенографистка из Москвы сообщила: ваш брат пал смертью храбрых под Кёнигсбергом. А мама болеет, приезжайте поскорее.

Мать горя и не перенесла.

Отец тоже страдал. Невезучий Коля был любимцем семьи. Осталась лишь одна его фотография. Папа поклялся, что, если родится сын, назовет его в честь младшего брата. Это имя я и ношу: отец женился на молодой женщине – моей маме, и в 1949-м, когда ему было 48, появился я. У нас в роду немало поздних.

Вдруг, именно вдруг, сквозь годы натолкнулся на записки отца. Самый счастливый день в жизни поколения, и не только его. Моего тоже.

Здесь я оставил все как есть. Надеюсь, будет понятно.

«30 АПРЕЛЯ 45 г. ШТУРМ РЕЙХСТАГА

21.30 мин. 756 стр. полк Зинченко.

Капитан Степан Неустроев – токарь с Березниковского завода. 21 год. Рукопашный бой с гранатами.

Сражение затихло к 4 часам 1 мая

Парламентарии: Алексей Берест в пальто полковника

Розыгрыш: сдавайтесь, окружены!

Смертельный бой: пожар, нечем дышать, горит мебель, бумаги

Маленькая комната в углу: огненная ловушка

15 ранены

Капитан Василий Ярунов – автомат простукивает стену

Лучше сгорим, но не уйдем!

17 автоматчиков окружили

Подняли крик – перепугали фашистов

5 ящиков фауст-патронов

Штурм всех выходов в подвалы

Комендант Рейхстага Федор Зинченко

2 тысячи эсэс – 50 сов. солдат!

Осмотр Рейхстага: здесь орал Гитлер

Беломраморный зал: кровь, трупы

Огр. статуя Вильгельма

Надписи: на-ко, выкуси, хотел М-ву

Концерт, пепел, купол упал в зал

Ансамбль Туганова – Русланова

“Степь, да степь” и “Напою коня я в Шпрее” – слезы героев

Запомнился день 8 мая 45 г. – день подписания Акта капитуляции Гитл. Герм. День триумфа родной Сов. армии!

В ночь на 8 мая – звонок в Штраусберг (маленький городок под Берлином. – Н. Д.), где расквартированы корресп. Приказано прибыть на аэродром в Темпельгоф. Дело чрезвычайной важности. Там узнаете.

Темпельгоф – воронки от бомб, разбитые ангары, мастерские. Летчики взлетали отсюда, бомбили гитлеровцев.

Приезд высшего командования – Соколовский, Берзарин, Руденко

Теплый майский день, радост. настр.

В 14 часов приземл. самолеты – америк. англ. французск. Прилетели гл. маршал авиации Теддер, генерал Спаатс, адмир. Бэрроу, де Латр де Тассиньи со своими офицерами. Иностр. корреспонденты

Проходит почетный караул, речи

Америк. корреспондент:

– Бежим! Самолет Кейтеля! – на обочине

Выходит высокий, одутловатый, в мундире, сжимает маршальский жезл.

Не смотрит по сторонам. Не так он приезжал в Берлин

С Кейтелем – ген. – адмирал фон Фридебург и ген. полковник Штумпф

Кейтель доставлен, чтобы поставить подпись под документ, означающий конец страданиям народов, расписаться в военном крахе Гитл. Германии, признать величайшую победу Сов. армии.

Кейтель в машине, нервно крутит головой, озирается по сторонам, потом опускает нос в бумаги.

Огромный кортеж и в конце битые германские полководцы – жители Берлина встречают их враждебно.

Карлсхорст – б. знание (здание. – Н. Д.) военно-инж. училища. Оно стало в тот день историческим! Зал украшен флагами держав победительниц, президиум, стол журналистов, генералов, пришедших из-под стен М-вы, Сталинграда. Здесь – Катуков, Кузнецов, Чуйков, Берзарин, Богданов, мн. другие

Маленький столик для немцев. Медленно тянется время, беседы в кулуарах.

Обмен сувенирами. ВС. Иванов – золотые часы в обмен на орден

Чернильница – сперли!

Бурная “атака” фото-кино корреспондентов. Тесно, трудно снимать. Хочется запечатлеть величайшее историческое событие

Съемка – долго, долго, но никто не препятствовал

Американцы вскочили на столы…

Еле успел вырвать блокнот из-под ноги-бутсы. Чуть не погиб!

Наконец Жуков дает знак – заканчивать. Теперь мы начнем работу!

Открыл заседание: пригласите представителей Герм. Верховного командования!

Все взгляды, кино и фото аппараты нацелены на двери!

Впереди Кейтель, с фельдм. жезлом. Он нелепо просалютовал, вызвав улыбку, положил жезл на стол и сел. По бокам – Фридебург и фон Штумпф

Жуков размеренно сказал: сейчас предстоит подписание акта о полной и безоговорочной капитуляции Германии

Кейтель, бледнея:

– Да, да, я согласен.

– Имеют ли они полномочия?

Документ за подписью гросс-адмирала Денница

– Имеют ли на руках акт капитуляции? Согласны ли подписать его?

– Да, да, согласен, – отвечает Кейтель

“Берлин” забит какой-то буквой. На нем дата 7 мая, а Берлин капитулировал 2.

Надписано: ставка Верховн. Главнокоманд.

Немцы усаживаются поудобнее, Кейтель вставляет монокль в глаз, достает авторучку:

Думали – им поднесут акт

Жуков увидел, улыбнулся и жестко сказал: Я предлагаю предст. гл. нем. коман. встать и подойти сюда – к этому столу и здесь подписать акт

Эти слова переводят на нем. язык. Кейтеля передернуло. Он побледнел, встал и на нетвердых ногах пошел к столу. Садится, падает монокль, вставляет, снова падает…

Подают акт – подписал один экз.

Ручка не действует

Что-то спрашивает у Семенова

Идентичен ли акт?

Ручка отказала…

…Битте, – сов. генерал подает свою. Кейтель подписывает, благодарит, отдает.

Генерал смотрит на нее – как будто видит впервые, прячет – неплохой сувенир

Немецкая делегация может удалиться!

Молчание, тишина, объятия

Первый салют из пистолетов, автоматов».

В нашем доме слово «Нюрнберг» произносилось с трепетом. Объясню: в небольшой квартире столкнулись два неразобранных архива – отцовский и мой. Когда выпадает редчайшая свободная минута, пытаюсь разложить, разобраться. И вдруг выплывают из кип пожелтевших бумаг фотографии, сделанные папой в зале заседаний Суда народов. Карикатуры на немцев знаменитого американского художника Лоу. Местами временем стертые и потому не всегда хорошо различимые виды Нюрнберга. То появляется, то исчезает афиша: специальный корреспондент Совинформбюро Мих. Долгополов расскажет в Политехническом музее о процессе над главными фашистскими преступниками в Нюрнберге. Единственное, что удалось, да не мне, а жене Лене, вставить фотографии в альбом средних размеров.

Почему-то чувство, что в порядок все это ценнейшее хозяйство мне не привести. Но есть иное. Остались в памяти рассказы о Нюрнберге, где творились справедливость и возмездие. Столько всего слышал я об этом процессе.

Перед отъездом последовал вызов на ковер. Напутствия группе журналистов давал сам министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. За ним те, кому по строгому долгу службы тоже положено. Ничего нового. Поменьше общаться с иностранцами и в то же время держаться с американцами, англичанами и французами дружелюбно. Всем демобилизованным носить только штатское. И, конечно, неизбежное, еще лет сорок прожившее: как можно оперативнее сообщать обо всех готовящихся провокациях кому и куда нужно.

Пишущих и снимающих давило другое. Как справиться с напором информации? Налажена ли телефонная связь с Москвой? Ответственность – огромная. И хотя отправляли в Нюрнберг людей опытных, войну прошедших, тревога присутствовала. Языков почти никто не знал, и очень волновало, будут ли помогать переводчики. Хотя бы тут отец чувствовал себя спокойно.

Академий и институтов не кончал, образование – незаконченное высшее. Меня, переводчика, удивляло, как бойко говорил он по-английски. Откуда? Ведь практики, легко догадаться, до войны – абсолютно никакой. Да и после – тоже нечасто.

Если о житейском, то поселили его во дворце карандашного короля Фабера, в свое время помогавшего Гитлеру прийти к власти. Некоторые журналисты любили пошуметь. Но фронтовиков, привыкших к любым шумовым эффектам, это не смущало. Договорились лишь об одном: после отбоя никто не имеет права стучать в комнате на машинке. Захотел поработать ночью – иди в коридор. Папе пишущая машинка никогда не мешала, а вот храпели все по-страшному.

В иные дни во Дворце Фабера царил хаос. Слишком шумно, очень многолюдно. Отец признавался, что поздними вечерами любил усаживаться в удобное старинное кресло самого Фабера. Особо не стеснялся. Приходил в домашних тапочках на больных босых ногах, читал газеты, а иногда, спасаясь от храпунов, и спал в похожем на высокий трон прибежище. Не слишком это вязалось со всегдашним интеллигентским нашим обликом. Наверное, еще раз доказывал себе, несколько изнеженному: вот мы вас как, проклятые фрицы, прижали. Ни разу никто замечания отцу не сделал. А художник Николай Жуков даже изобразил Мих. Долгополова восседающим на фамильном пристанище короля карандашей.

После московской голодухи нюрнбергская кормежка виделась ресторанной кухней. К тому же некурящий и непьющий отец производил выгодные обмены. Американцы ценили русскую водку, а немцы курили за неимением лучшего даже нашу отраву.

И почти все обменянное, на суточных сэкономленное потрачено на приобретение двух пишущих машинок – солидного «Ундервуда» и крошечной американской «бэби». В Москве умельцы переделали немецкий шрифт на кириллицу. «Бэби» сопровождал папу до конца дней по командировкам и санаториям, а несгибаемый «Ундервуд» дожил со мной до конца 1992 года, несмотря на то, что я истязал его пять непрерывных лет своими бесконечными материалами из Парижа. А еще были завезены пачки толстых книг с не воодушевляющей меня, тусклой немецкой живописью, коробки цветных карандашей, открытки, ленты для пишущей машинки. Они на Тверской и сейчас, прячущиеся и выглядывающие в ненужные моменты из длиннющих антресолей, а в нужный – исчезающие.

Мама умоляла привезти отрезы на платье и сервиз, обязательно большой мейсенский. И сервиз, о котором уже упоминалось, был с упреками, но привезен. Из него потчевали гостей, а когда папы уже давно не стало, а я уехал надолго из дома, он году в 1989-м исчез. Пропали тогда в Москве продукты, и мать отнесла реликвию в комиссионный: «И знаешь, даже выставлять не стали. Сразу дали мне деньги». Так что коммерческая жилка в нашем семействе еще та.

Тогда же сгинул и карандашный рисунок Николая Жукова, на котором отец танцует с какой-то молоденькой девчонкой. Мама терпеть этот набросок не могла. Кто была та девушка из Нюрнберга? Как-то я похвастался дома, что лекции у нас в Инязе читает знаменитая переводчица (не знал, что и разведчица) Зоя Васильевна Зарубина, и отец вдруг заметил: «Вот с кем танцевать было одно удовольствие». Может, она? Это изредка устраивала советская делегация для разрядки вечера с танцами, чаепитиями и не знаю еще с чем, чтобы наши люди вдали от своих семей совсем уж не заскучали.

Это я все о бытовухе. А если о серьезном, то поначалу на Нюрнбергском процессе поражала наглость немцев. Все до единого валили всё и вся на Гитлера. Герман Геринг пытался первые дни верховодить и на скамье подсудимых, но Кейтель, Заурих и Ширах быстро поставили его на место. Ходили слухи, будто охранники-американцы – или кто-то еще – снабжали толстяка наркотиками. По-хамски держался Гесс, ловко разыгрывавший умалишенного. Ничего не помнил, никого не узнавал. Сидя на скамье подсудимых, валял дурака явно и нагло. Отец говорил, что зрелище было одним из омерзительнейших. Гесс, надиктовавший в камере заключения другу-сожителю Адольфу «Майн Кампф», якобы не представлял себе, что такое фашизм. Не собирался объяснять, зачем полетел в Англию. И комедиант, изображавший потерю рассудка, избежал веревки.

Военные наци изображали дисциплинированных вояк. Да, выполняли приказы, и ничего больше. Ничего не видели и не знали. Некоторые с этой ложью и были казнены. Кое-кто все же пролил запоздалую и уже бесполезную слезу, слушая показания свидетелей. Отец повторял: сплошное сборище мерзавцев. Никто, даже военные, менее замаранные и это напоказ выставлявшие, не вызывал никакого сочувствия. В лучшем случае – брезгливость.

А журналистам пришлось трудно: неважная связь, множество фамилий, в которых путались московские стенографистки. Самым спокойным, по рассказам отца, всегда оставался Борис Полевой, приехавший в Нюрнберг позже остальных. Постепенно его, рассудительного, фантастически работоспособного и готового помочь кому советом, а кому рюмкой водки, признали вожаком советского репортерского корпуса.

Отец, 1901 года рождения, был постарше остальных наших. Кто-то назвал его «Папой», прозвище стараниями Бориса Полевого так и привязалось. По крайней мере, годы спустя Борис Полевой всегда приветствовал моего отца, сам не раз слышал, именно так.

Вместе с Полевым они, когда выпадала минутка, гуляли по городу. Писатель рассказывал про своего «настоящего человека» – безногого летчика Алексея Маресьева. Так что и я знал о нем даже побольше, чем было написано в «Повести о настоящем человеке». Представляете, какие я испытывал чувства, когда в 16 лет Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев вручал мне краснокожий паспорт, да еще и вспомнил моего отца. До родного 108-го отделения милиции, где происходило торжество, летчику было два шага, а мне – четыре.

Не слишком верю в приметы, таинственные знаки и прочую чушь. Но весной 1975 года, когда только взяли меня в «Комсомолку», первым, кого увидел в столовой, где на рубль наедались до отвала, был Борис Николаевич Полевой. Его, постаревшего, опирающегося на костыль, тянули в столовку через длинный подземный коридор младшие коллеги по журналу «Юность», где и редакторствовал Герой Социалистического Труда. А с площади Маяковского, где располагалась «Юность», всю компанию возили на улицу Правды, 24, на каком-то вазике. В него же на сиденье рядом с водителем впихивали Полевого. Никакого снобизма, сплошное дружелюбие.

«Юность» в ту пору гремела, пробиться в нее считалось честью для любого не только журналиста, но и известного писателя. Я напечатался со слабеньким, как сейчас вижу, очерком, которым тогда гордился. И главный редактор прислал мне, мальчишке, личное и очень ободряющее письмо. Без похвал, зато с оптимизмом и верой. Глубокий мой поклон.

А в Нюрнберге про «фитили» конкурентам пришлось забыть. Всех приглашали (в строго обязательном порядке) на одни и те же пресс-конференции. Отношение к подсудимым было схожим. В принципе писали в свои газеты об одном и том же. Многие журналисты подружились, некоторые – на десятилетия. А ведь в нашем советском судейском корпусе пошли раздоры. Писались жалобы в Москву, начались разборки, кое-кого отозвали на родину. У репортеров подобных кляуз не возникало. И мысли писать о порой ожесточавшихся распрях начальства не приходили. Да и кто бы им позволил.

Конечно, вопреки всем указаниям из Москвы завязались связи и с иностранцами. Обменивались информацией, ходили друг к другу в гости. Иногда устраивались даже «международные» танцы, где наши переводчицы и стенографистки выходили на первые роли.

Наиболее дружелюбными из союзников оказались американцы – вместе с нашими выпивали и закусывали, щедро делясь едой и новостями. Но когда неожиданно журналистов созывали на пресс-конференции, бросали всё и, не доедая и не допивая, летели на встречу. Отец любил повторять: «Вот у кого надо учиться. И ты учись, пока я жив».

Британцы держались несколько обособленно, некоторые даже надменно. А французы, по словам отца, любили пить кофе так, чтобы никого не угощать. Но уважали всех советских – от главного обвинителя от СССР Руденко и до машинистки – союзники безмерно. Никогда не позволяли себе насмешек над скромной нашей одеждой и полным, по сравнению с ними, безденежьем. Все наши ждали сурового приговора, которого требовал Советский Союз устами Романа Руденко. И были огорошены, когда некоторым, вроде Гесса, дали лишь пожизненное. Недавно мой товарищ и коллега Владимир Снегирев показал снимок из толстого журнала с подписью: «Личный фотограф А. Гитлера Г. Гофман дает объяснения представителям обвинения США и СССР. Нюрнберг, Германия. 1945–1946 гг. Фотограф не установлен. РГАКФД». Правильно, на фото именно Гофман, и подсунувший набиравшему силу (не мужскую) фюреру свою семнадцатилетнюю помощницу-лаборантку Еву Браун. Но рядом с привлеченным на какое-то короткое время к суду Гофманом сидит мой отец, а стоят три американских журналиста и один наш, советский.

Тоже одна из загадок Нюрнбергского процесса. Сначала Гофмана привезли в Нюрнберг как обвиняемого. Мог получить и пожизненное: ничего себе, всю жизнь снимать Гитлера, показывая его отцом нации. Но что-то пошло не так, и фотографа судили уже по совсем мелким статьям, дав четыре года. Или, наоборот, пошло как раз так, как нужно? Могло ли быть такое, что «личник» делился с кем-то из союзников скрытой информацией о фюрере? Уже в Нюрнберге он ходил свободно, без конвоя. Беседовал с журналистами. Точно установлено, что в годы войны беспрепятственно ездил в нейтральную Швейцарию, выполняя непонятные задания. А если предположить, что в Берне или Цюрихе был завербован спецслужбами союзников?

Гуляет и другая версия. Это Гофман был тем самым так и не установленным лицом, передававшим секретную информацию о Третьем рейхе швейцарскому разведчику Ресслеру, который делился ею с англичанами, а те (порой) и с нами. Вскоре после мягчайшего приговора Гофмана выпустили из тюрьмы, и он комфортно провел последние годы в собственном доме в Западной Германии.

Один курьез: отец был неплохо знаком с Гофманом. В моей архивной папке «Нюрнберг» хранится фото моложавого Геринга, забавляющегося игрой с прирученной им пантерой. Папа купил фотографию у Гофмана. Ладно, пусть будет.

…Попав в середине 1990-х в Нюрнберг, я, взяв такси, сразу ринулся в тогдашний Дворец правосудия. И полное разочарование – почти никаких следов процесса.