Текст книги "Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля"

В 1990-м, когда заграничные строгости отлегли и высылками в 24 часа в посольствах уже не пугали, я, работая в Париже, решился на смелый шаг. Опубликовал пару раз объявление в «Русской мысли» о поисках Ольги Георгиевны Пожедаевой, живущей во Франции или в Швейцарии и, по всей видимости, работающей переводчицей. Ответы просил присылать на адрес моего французского друга Франсуа Фора. Хотелось найти мою единственную реальную, кроме жены и сына, родственницу. Все-таки двоюродная сестра.

Не отозвался никто.

Никто и не мог отозваться. Только в 2005-м швейцарский собиратель картин Кристоф Больман выполнил мою просьбу найти Ольгу. А еще до этого Больман нашел на развале блошиного рынка в Швейцарии 66 иллюстраций Пожедаева к «Братьям Карамазовым» Достоевского. Я не поверил симпатичному Кристофу. Но он очень живо описал, как ему, знатоку русского искусства, чисто случайно открылись валявшиеся в какой-то корзинке шедевры. Он купил их за сказочно низкую цену. Такую, что я не поверил. Кристоф Больман привез все 66 иллюстраций в Петербург, где 29 мая 2005 года в литературно-мемориальном музее Федора Михайловича Достоевского и открылась выставка «“Братья Карамазовы” в интерпретации Георгия Пожедаева».

Дядя все-таки вернулся. Я умолял Кристофа разрешить мне пополнить коллекцию произведений родственника хотя бы несколькими работами. Но Больман был тверд: или продаются все иллюстрации, или ни одна. Жаль, но я не потянул. А правоту коллекционера сознаю: нельзя разрушать цельную цепь иллюстраций продажей, пусть и в хорошие руки, хоть одной работы.

Зато Кристоф прислал мне уже осенью того же года электронное послание из Швейцарии: «Ваша кузина умерла давно, очень давно, еще до Вашей командировки во Францию. Она беспрерывно курила, используя длинный мундштук (как и все Пожедаевы. – Н. Д.), и страдала от кашля. Была блестящей синхронной переводчицей, в совершенстве переводя с нескольких языков. Русский знала, как родной (почему «как родной», он и был родным. – Н. Д.). Поражала экстравагантностью, нося мужские шляпы. Думаю, она была последней представительницей этой достойной фамилии. Почти уверен, что Вы остались единственным близким родственником Жоржа де Пожедаеффа, по крайней мере, в России».

О Пожедаеве пишут сейчас целые исследования. Я с интересом вчитываюсь в изыскания, ибо меня всегда настраивал на добродушный лад жанр фантастики. В конце концов, это добавляет дяде недополученной популярности.

Был момент, когда аукционные цены на Пожедаева скаканули вверх, будто кто-то специально задирал их вперед и выше. Однажды одна из выставленных на крупнейший аукцион работ дяди была даже вынесена на обложку шикарного каталога. Потом, также внезапно, все картины одним махом сгинули. Сейчас, повторюсь, в галереях около Елисейских Полей картины Пожедаева дешевле, чем в московских выставочных залах.

Лет двадцать назад я в меру сил и средств пополнял коллекцию. Известнейший искусствовед Савва Ямщиков, незадолго до своего ухода внимательно ее осмотревший, посоветовал не разбрасываться. Заметил, что «маленькие домашние собрания хороши изюминками. В твоей – это Пожедаев. Собирай дядю, держи в одних руках. И даже, не дай бог, в сложный момент ни в коем случае не продавай картины по одной».

Но для меня дело не только и не столько в коллекции. Суть – в памяти. Постепенно мы переместили все картины Пожедаева в одну комнату. Лежа в спальне, я смотрю на все это многообразие, вышедшее из-под кисти одного художника. Мы – семья. Мы – вместе. Эти картины – мои близкие родственники. Пусть и очень поздно обретенные. Но такова судьба. С ней не поспоришь.

Но и мириться с ней не хочется.

Back to the USSR (Обратно в СССР)

Футбол 1943-го

Откуда это? От природы ли людской? От неизвестно кем и как гвоздем в сознание заколоченного: не торопись, успеется. А ведь мы не латиноамериканцы с их вечным полуобещанием-полуотговоркой «маньяна» – завтра, в которое они и сами, наверное, не очень-то верят. И нет в нас душевной черствости. И никогда не отличались мы, по крайней мере послевоенное поколение, равнодушием к истории Родины, к деяниям предков наших. Мешает некая леность, сила инерции – вот уж действительно сила-силища. Интересует, будоражит случившееся сегодня, вчера, ну а крайняя точка отсчета – та, прошедшая, неделя. Обязательно и непременно трогает: что впереди.

А они, фронтовики, почти все ушли. Осталась горсточка, которая исчезает словно песок, проходящий сквозь пальцы. Они, подарившие нам жизнь в этом мире, и сам мир – неспокойный – чудится иногда июньскими длинными вечерами: только на тонкой ниточке да на оптимизме держащийся, но мир, мир. Еще лет десять, двадцать назад были рядом. Протяни руку, набери номер, договорись – и встретишься. Народ отзывчивый, не злобный – злость израсходовали по более важному делу еще тогда, в грозовые сороковые. Не чета иным сегодняшним спортивным и прочим «звездам», с которыми не разминуться на тобою же выбранной журналистской дорожке. С каждым прожитым после мая 1945-го днем все быстрее, все безжалостнее бегут для них месяцы и недели. Печальную истину надо осознать хотя бы напоследок.

Вот и все герои этой военно-футбольной истории уже навечно распрощались с нами, ушли. В 1984-м умер на семьдесят лет никак не выглядевший Анатолий Михайлович Акимов, игравший за «Спартак» в том легендарном матче 1943-го. С Акимова, по утверждению знатоков футбола, и писал Лев Кассиль так и не превзойденного в спортивной литературе «Вратаря Республики» Антона Кандидова. В 1983-м я познакомился с Акимовым. Пару раз беседовали по телефону, договаривались поговорить подробнее. Звала в гости и жена голкипера Наталья Васильевна Петухова, с которой был я прекрасно знаком. Знаменитая бегунья довоенных лет, чемпионка СССР (внимание!) 1943 года в беге на 200 метров и милейшая женщина, она работала до самой своей кончины в 2013-м на 97-м году жизни во Всероссийской Федерации легкой атлетики.

Но не получалось… То болел Акимов, то я был занят вроде бы чем-то неотложным.

Чудится мне, будто именно Акимов мог рассказать о той игре нечто важное, от меня ускользающее. Привести на первый взгляд и незаметный, но точный штрих, которого, как знать, может, и не хватает в рассказе. А второй вратарь «Спартака» Алексей Леонтьев работал в «Советском спорте» и явно не горел желанием со мной беседовать. Возможно, видел в газетчике из другого издания соперника, хотя не та это была область, где надо конкурировать.

Записи мои основаны на воспоминаниях участников и очевидцев из Сталинграда. Вспоминали многие и по-разному. Одни и те же эпизоды воспринимали по-своему и годы спустя трактовали несхоже. Возможно, кое-что покажется упрощенным или, наоборот, чересчур вычурным, надуманным. Кто-то сделавший больше других не попадет в честно им заслуженный центр повествования. Заметки не стоит рассматривать как строго спортивные, прямолинейно-документальные.

Должен с прискорбием заметить, что всегда приходящие на выручку спортивные репортеры Волгограда – Сталинграда в 1983-м от помощи отстранились. Звонил, просил свести с фронтовиками, игравшими в 1943-м. Отказались – и дружно. Причину называли с их сугубо местной точки зрения вескую. После войны «Трактор» вроде как сдал матч московскому ЦДКА. Армейцам, чтобы обойти московское «Динамо» и стать чемпионами СССР, надо было победить сталинградский «Трактор» со счетом никак не меньше 5:0. Что и было сделано. Главным виновником позорного поражения был назначен лучший в ту пору голкипер города-героя Василий Ермасов, пропустивший пятерочку, как считали местные знатоки, бабочек. Так ли это? Или уже очень был силен ЦДКА, дравшийся за победу? Вряд ли кто знает и ответит. Но хотелось, ведь так это по-нашему, найти виноватого, пригвоздить, предать анафеме. Пришлось мне поначалу разыскивать футболистов-фронтовиков самостоятельно.

И теперь в 60-ю, 70-ю, 75-ю и так далее годовщину неимоверной той игры звонят мне коллеги из большущего волжского города. Я, роясь в записях, рассказываю о их земляках, вспоминаю любопытнейших собеседников. Иногда в волгоградских газетах, на порталах просто перепечатываются мои статьи о футболе 1943-го. И всегда – с честной ссылкой на первоисточник. Вот так отзывается до сих пор маленькая и ничтожная месть Ермасову и его команде.

Всё. Конец затянувшемуся предисловию. Впрочем, какое это предисловие: мысли, размышления, слабые укоры совести.

Теперь о войне. В чемпионате 1941-го «Трактор» шел на почетном четвертом месте. Немцы уже рвались к Минску, захватили несколько крупных городов на Украине, а чемпионат все не отменяли. На выезде в Донецке сталинградцы обыграли «Стахановец» – 3:2. Обычно всегда забитый стадион зиял непривычными пустотами, футболисты и болельщики то и дело задирали головы: это летели над городом немецкие бомбардировщики. Оказалось, тот матч был в чемпионате СССР последним.

Должны были ехать на матч в Минск. Но какое там. Вермахт стоял на подступах к городу. Не без труда связались с Москвой. Оттуда сообщили: отправляйтесь домой, в Сталинград, ваша помощь нужна родному городу. И футболисты попросили считать весь состав «Трактора» мобилизованным. В городе почти все игроки сразу отправились на тракторный завод.

Да, фронт приближался к Сталинграду. Госпитали переполнены ранеными. Орудийные залпы – обострился напряженный слух или чудилось, будто они явственнее, громче? Тревожное, щемящее чувство неизвестности, великой опасности и не менее тревожные сводки – рвется к городу враг.

И никакой паники. Спокойствие. Работа – «Всё для фронта, всё для победы!» – до двадцать седьмого пота. Редко, в короткие передышки ходили на футбол. Пусть чемпионат страны отложили «до победы», потом доиграем. А в товарищеских матчах на стадионе «Динамо» встречались, хотя город уже бомбили. Последнюю игру провели в июле 1942-го. Было особенно тихо, две-три тысячи по привычке нарядных болельщиков – тогда, даже в войну, на футбол ходили как на праздник – чинно расселись по трибунам. В небе раздалось негромкое стрекотание – летели где-то стороной немецкие самолеты-разведчики. По рядам прокатилось беспокойное недовольство. Во втором тайме один с крестом на фюзеляже прошелся над зеленым полем.

Зрители, в основном гражданские, удивили себя и футболистов: остались на местах, хладнокровно досмотрев матч до конца. Говорят, самолет сбили, но снова сыграть в футбол довелось уже не скоро.

23 августа 1942 года. Каким же ужасным должен был стать тот проклятый людьми день непрерывных бомбежек и артобстрелов, если всем им, выжившим и дожившим, он врезался в память. Было не до футбола, потому что рядом – фронт.

«…Пора кончить отступление!

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности… Единственной причиной ухода с позиции может быть только смерть».

Суров приказ Верховного главнокомандующего № 227. Обстоятельства, его вызвавшие, – еще суровее, а сила – мобилизующая, грозная – понятна и нам, потомкам фронтовиков.

Годы спустя мы узнали и о другом приказе. Они словно схлестнулись в смертном бою лоб в лоб. Гитлер повелевал войскам овладеть городом 25 августа.

Сталинград – пылал, Волга – горела. И широченная, обычно медленно-тягучая в этих местах река будто напрягала течение, унося прочь, подальше, как беду от родного дитя, обломки разбитых барж с нефтью.

Несколько футболистов-рабочих Сталинградского тракторного эвакуировались в Челябинск. В боевых группах особого назначения сражались известные в городе игроки Владимир Зуев, Александр Моисеев, Иван Фролов, Леонид Шеремет.

Пост полузащитника Федора Гусева был на переправе в районе завода «Красный Октябрь». Рисковал жизнью ежечасно, всегда выигрывая спор со смертью. Но война не спорт, где искусные не знают поражений. Однажды в холодную октябрьскую ночь, когда лейтенант спасал идущую ко дну баржу с бойцами, показалось, что поединок все-таки проигран. Но Гусев выбрался, выжил, победил и на этот раз.

Напишу о Константине Владимировиче Беликове подробнее. Пришел в «Трактор» в 1938 году игроком вполне сформировавшимся, в возрасте, по теперешним временам считающемся критическим. Позади остались служба в кавалерийском дивизионе и 29 лет от роду. В нынешнюю пору всеобщей и всеохватывающей акселерации до такого возраста дотягивают немногие, перед фамилиями которых комментаторы не забывают исправно добавлять «ветеран». Что ж, лишний раз воздадим должное крепости отцов и дедов, подозреваю, не очень-то и задумывавшихся о мнимом бремени клонящих к земле лет. В 1939-м защитника Костю Беликова избрали капитаном. В те времена футбольный тренер еще только обретал могучие непререкаемые права. И капитан почти наравне с наставником команды вершил непростую игровую политику.

Но именно Беликову, а не гремевшим тогда Пономареву, Проценко и Проворнову, чья футбольная слава слабой волной докатилась и до нас, доверили товарищи капитанскую повязку.

Год 1939-й выдался для «Трактора» удачнейшим. Победив дома и в любимой столице уже в ту пору необыкновенно популярный московский «Спартак», команда прослыла грозой авторитетов, заняв четвертое место в классе «А».

Итак, Беликов выдвигается в главные действующие лица рассказа. Он вызывал симпатию невольно – высокий, годами не сгорбленный, аккуратно и со вкусом одетый. Вижу события его глазами. Крепко стоял на земле этот человек 1909 года рождения. Взял от жизни все, что по несправедливой логике должна была бы отнять война. Еще до 1941-го его представляли к званию мастера спорта. И пусть не обижается читатель на мои частые параллели «вчера и сегодня», «тогда и теперь». Но тогда мастера получить было действительно так же сложно, как и почетно. Путь до звания был не вспышкой и не удачным стечением благоприятных обстоятельств. Заветный знак прошедшему Сталинградскую битву вручили в 1946-м. А за «Трактор» он выступал, обманув убитые на войну годы, до 1947-го. Вволю утолил футбольную страсть, сыграв около девяноста матчей в высшей лиге. И в 76 лет, когда мы познакомились, старший лейтенант запаса Константин Владимирович Беликов нет-нет да и выходил на поле тряхнуть стариной. Впрочем, к чему штампы – старины-то нет. Судья всесоюзной категории Беликов был председателем – и не почетным, действующим – волгоградского областного штаба необыкновенно популярных клубов ЦК ВЛКСМ «Золотая шайба» и «Кожаный мяч».

А в 1942-м капитан сталинградского «Трактора» Константин Беликов ловил диверсантов, парашютистов, ракетчиков и прочую нечисть. Прошел он и ускоренные – долго учиться было некогда – курсы подрывников. Прорвись враг в южную часть города – и оперуполномоченный НКВД без колебаний взорвал бы огромный цех крупного завода. Раньше на нем строили юркие катера, пароходы. Теперь и завод переоборудовали – выпускали детали для «Илов», броневые листы. Зловещие самолеты с черными крестами его не бомбили: берегли для себя. Были нагло убеждены, что возьмут город. Осенью сигнал «воздушная тревога» звучал ежечасно. К нему привыкли. К гибели еще секунду назад стоявших рядом привыкнуть было невозможно.

Как-то довелось мне услышать: война, мол, проверяла чувства на прочность. Не придумать проверки кощунственней. Людские жизни крушились, ломались, пропускались через безжалостную мясорубку судьбы. И никакому времени-целителю было уже не заврачевать, не смягчить ран, не выправить и не вернуть все к былому, к прежнему.

У одного из футболистов жена с двумя детьми оказалась на горящей барже. Бросилась в Волгу. Выдюжила, выплыла, спаслась и спасла ребятишек. Но прибило ее к чужому берегу, где несколько месяцев жили и властвовали не наши. Подвиг спасения детей – и падение. Ради них же, чтобы вынести, выжить? Молва на этот раз была справедлива. Муж не смог простить, она не ждала прощения. И сломался человек некогда сильный, крепкий, и никогда уже не выходил футболист «Трактора» на зеленое поле.

Беликову повезло. Успел вовремя отправить жену с двумя детьми в Мелекесс (ныне Димитровград. – Н. Д.). Повезло? Не склонный к слащавой сентиментальности, он скучал безмерно. Просыпался от дурных снов и предчувствий. «Голодно здесь, – писала жена. – На базаре буханка хлеба 100 рублей, кусок мыла – 50». И он, презиравший карты, первый и единственный раз сыграл в дурацкую «железку». Все деньги до рубля выслал в Мелекесс, поклявшись, что никогда не возьмет в руки проклятых картонок с картинками.

Война случайно сталкивала Костю Беликова с двумя друзьями, футболистами Жорой Шляпиным и Саввой Пеликяном. Они, фронтовые шоферы, увозили через простреливаемую фашистами вдоль и поперек переправу тяжелораненых. Обратно ехали с грузом гранат, снарядов. Немного осталось в живых шоферов-сталинградцев. А Савву и всегда подтрунивавшего над собой ли, над смертью ли Жору ничего не брало.

– Как-то во время налета отогнали грузовики на обочину, сами – в трубу на дороге. – И в 1983-м, десятилетия спустя, грузноватый Савелий Иванович Пеликян не переставал удивляться небывалой своей и Жориной везучести. – Выскочили – трубе труба. Вся разбита, изрешечена. От грузовиков – воспоминания и воронки. У нас с Жорой – ни царапины. Так я еще успел добежать до гаража, отогнал куда-то другие машины. Через пять минут вместо гаража – одни головешки, а мне опять хоть бы что. Говорили: «Ну, спортсмен, ты со смертью наперегонки бегаешь».

– Это мы с тобой, Савва, такие миниатюрные, в нас попасть невозможно, – бросает старую фронтовую шутку неистребимый левый крайний Георгий Епифанович Шляпин, – и сам жизнерадостно смеется.

Однако наивно, скорее нечестно писать эту футбольную историю в успокоительных тонах. Ничто не сравнится в печали с геройской военной смертью. Она вечная точка, неисправимо-невосполнимая утрата.

Случались, однако, потери рода иного. Когда немца отогнали, всерьез занялись расчисткой всего грязного, до поры таившегося, поднятого на поверхность мутной волной. Оперуполномоченному Беликову забот хватало. Как-то выхватил натренированный глаз из списка задержанных полицаев, гитлеровских прислужников и подозреваемых в сотрудничестве короткую, известную по футболу фамилию. Имя и возраст вроде бы совпадали. Чертовщина, наваждение? «Привести!» – распорядился Беликов.

– Как же ты? Расскажи… – еле протолкнул застрявшие слова.

– А ничего и не было, Костя, – спокойно произнес такой незнакомый теперь и такой еще недавно близкий человек. – Жена закапризничала: куда мы от хозяйства, от дома. Плотничал у немцев. Столярничал помаленьку. Жрать-то надо было, а, Костя?

Ничего не было? Действительно, ничего. Кроме душевной вялости, эгоизма, от которых до предательства – шаг. Проверили. Отпустили. С той поры никогда не встречались. Только где-то в 1947-м случайно увидел Беликов того человека на трибуне. Или показалось…

Был на оккупированной врагом территории – не был… Нами воспринимается спокойно. Мы столько прочитали, столько слышали и знаем. Обстоятельства. Непередаваемые, от человека-песчинки не зависящие испытания. А внезапность и вероломство первого удара? Не успел уйти, эвакуироваться. Годы войны оставили во фронтовиках свои измерения. Для защищавших Сталинград, дравшихся и умиравших за каждый его камень, мерки строги вдвойне. Не предал, но и пальцем не пошевелил, чтобы отогнать гадину. Сколачивал табуретки ее солдатне. Разделительная линия пролегла глубокая. Она – не окоп, с десятилетиями не зарастает, не стирается. Слишком много выстрадано. Слишком много отдано. Слишком многих, всегда преданнейших и благороднейших, не дождались, не досчитались.

Два сталинградских футболиста сложили головы в великой битве. Мальчишки и взрослые чтут их память, каждое лето разыгрывают призы, названные именами погибших. Остальные, сражаясь доблестно и честно, выстояли. Бесчисленны рассказы о подвигах спортсменов-сталинградцев. Где-то и в чем-то они превратились в легенды, допускаю, слегка расходятся с истиной. Тут нет сознательной попытки приукрасить и прибавить, скорее похвально-объяснимое стремление не допустить повседневной обыденности в оценках подвига, совершенного народом и его сынами.

Так, не совсем верю в стопроцентную достоверность эпизода, добросовестно, но со значительными вариациями пересказанного тремя собеседниками. В критический момент обороны города директор тракторного докладывал: «Немцы прорвались к заводу». «Не ошибаешься?» – раздалось в телефонной трубке. «Никак нет. Вижу танки из моего кабинета», – отрапортовал директор. «Слушай приказ: атаку отбить, использовав все имеющиеся средства. Понял?» И рванулась прямо в лоб врагу из открывшихся заводских ворот горстка советских танков, и пошел на фашистов в рост, не таясь, не прикрываясь за броней, истребительный рабочий батальон, сплошь одетый в форму футбольной команды «Трактор» – синие рубашки с голубой полоской. Враг бежал. «Это были наши футболисты», – уверяет один из рассказчиков. «Среди тех ребят – несколько игроков “Трактора” и “Динамо”», – уверяет другой. Может, ближе к истине третий: «Рабочих из истребительного батальона надо было во что-то одеть. На складе случайно обнаружилась спортформа. Надели ее, даже гетры, с удовольствием. Футболисты “Трактора” были не какими-нибудь гастролерами и не просто представляли и защищали честь коллектива – работали в цехах, признавались своими. Носить форму клуба считалось честью. А в одном из танков точно был левый защитник команды Иван Тяжлов».

Город выстоял ценой неимоверной. Вот мельница. Она изранена неизлечимо, безнадежно. Никакому умельцу-строителю не обновить кирпичных стен, изрешеченных пулями всех калибров. Не залатать зловеще зияющих бесформенных пробоин от снарядов бивших в упор пушек. И не возвратить к жизни перебитых балок, полязгивающих на ветру заржавевшими железными прутьями.

Метрах в ста за спиной у смертельно раненного дома, не журча, не торопясь, не поигрывая серыми барашками послушных волн, достойно и спокойно несет вечные свои воды широченная Волга. Дом тот – последний оплот на пути к матери русских рек. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление. Здесь, у мельницы, зимой 1943-го была остановлена и сокрушена рвавшаяся в Сталинград фашистская армия.

Сейчас в городе один такой дом. Мудрые отцы сохранили его нам, потомкам, чтобы мы помнили. В феврале 1943-го после разгрома немцев у этого сталинградского дома была 41 тысяча 684 печальных близнеца. Относительно нетронутыми остались меньше шести тысяч зданий в южной части. Война не щадила, не делала скидок, не дарила чудес. 40 тысяч мирных жителей, погибших под бомбежками. Ни единого сохранившегося предприятия из 126. Руины, руины, тянувшиеся на пять десятков километров. И бесчисленные трупы гитлеровцев, которые убирали месяцы спустя.

Но жизнь, время и наш могучий советский оптимизм упорно брали свое. Гремел последними выстрелами затянувшийся бой. И выходили из дымившихся развалин, испуганно подняв обмороженные руки, последние и потому особенно жалкие из 330-тысячной армии фельдмаршала Паулюса. А люди уже возвращались туда, что было раньше их городом. О чем думали они, ютясь в окопах, землянках, блиндажах? К чему стремились, вкалывая на нескончаемо-студеных волжских ветрах по 16 часов в сутки? Что испытывали и чувствовали?

Я совсем не сталинист. Однако слова вождя приведу. «И на нашей улице будет праздник», – сказал Сталин, выступая по случаю 25-й годовщины Великого Октября. И праздник пришел в Сталинград. Но улиц-то не осталось. Они едва угадывались, смутно проглядывались по изредка попадавшимся, случайно не раздробленным снарядами булыжникам, которыми выкладывали широкие сталинградские мостовые.

…Воспоминания нахлынули набухшими каплями слез. Крупные слезы катились по лицу директора Сталинградского тракторного военных лет Никиты Тимофеевича Просвирова:

– Что чувствовали? Мы дома, и город наш. Что испытывали? Веру, подъем, воодушевление. Не встречал на заводе ни единого, кто бы не верил. Нет, ни единого. И работали. Работали? Сражались! Восстановление города превратилось в сражение. И военный лозунг «Мы отстоим тебя, родной Сталинград!», к которому во втором слове добавилась единственная буква «р», звучал так же призывно и мощно: «Мы отстроим тебя, родной Сталинград!»

В сентябре 1942-го немцы сожгли Сталинградский тракторный. Рабочих, как уже рассказывал, эвакуировали за Урал. И еще долгие годы в Челябинске, Барнауле, Свердловске пожилые мастера с гордостью представлялись: «Начинали на Сталинградском тракторном». Далеко забросила война. У многих – ни кола ни двора. Спали, и то по очереди, на трехъярусных нарах. Но выпуск танков «Т-34» налаживали на новых местах быстро. А жили вестями с фронта. Звонили домой, в город. Бывало, изредка дозванивались. Скорбили, страдали, оплакивали погибших и все равно ждали вестей счастливых. Чувствовали: она, сталинградская победа, близко. Единственный раз остановили работу, когда наконец дождались.

Реэвакуация – Никита Тимофеевич Просвиров радостно произносит слово – порождение военной поры. Никак нельзя было удержать рвавшихся домой. Некоторых, правда, все-таки пришлось удержать: не останавливать же налаженное военное производство. Остальные сталинградцы собрались в Челябинске. Самым медленным товарняком в мире – до Куйбышева. А от него по реке, кишащей минами, как плотвой, на баржах – и в Сталинград.

Завод встретил развалинами. Некогда крепкие стены рушились от ветра. И только еще сильнее почерневшие, закаленные в пламени пожарищ молота стояли там, что раньше называлось кузнечным цехом. Они были как памятник, оставленный войной безвозвратному прошлому. А через несколько месяцев с завода на фронт уже отправился эшелон могучих «тридцатьчетверок» с короткой, говорившей больше любых победных рапортов надписью на башнях – «Ответ Сталинграда».

Четыре тысячи строителей, в основном девушки, жили кто где: ночевали в полотняных, осиновым листом трепетавших на холодном ветру палатках, забирались в брошенные немцами обгоревшие танки, в сбитые самолеты с фашистскими крестами, в блиндажи. Рыли землянки. Если натыкались вдруг на уцелевший уголок дома, тащили туда кирпичи, доски и что только попадалось под руку. Покрывали все это железом, толем – получалось нечто вроде спасавшего от промозглых ветров жилища.

Часто спали вповалку, сбившись в дружную кучу, чтобы потеплее, в цехах. Если находились силы, а они порой находились, шли после смены строить себе жилье. Разбирали засыпанные подвалы, проводили свет, воду. Завалы расчищали вручную, рискуя каждую секунду наткнуться на мину, неразорвавшийся артиллерийский снаряд. Одни гибли, другие – продолжали работу.

Необъяснимым образом устояли коробки некоторых домов. Внутренних стен, конечно, не сохранилось. Наскоро настилали полы, перекрывали крыши и, не возводя никаких перегородок, устраивали сплошные общежития. Просвиров распорядился открыть при тракторном нечто вроде вспомогательного цеха. Умельцы, они всегда в нашем народе отыщутся, мастерили оконные рамы, двери. Экономя драгоценные гвозди, сколачивали мебель в три доски и четыре гвоздя. Работали при свете прожекторов до одиннадцати-двенадцати ночи.

Некогда уютного стадиона около завода, который бомбили денно и нощно, практически не существовало. А клочки футбольного поля с упрямо пробивающейся травой остались. Часть поля и то, что было беговой дорожкой, немцы превратили в кладбище, уставленное крестами с надетыми на них касками. Устроили комсомольцы воскресник, взялись за носилки, принялись разгребать, расчищать поле, а могилы-то – заминированы. Снова раненые, убитые, снова – горе.

И потом, долгие годы спустя, из матушки футбольной земли вдруг вылезали на зеленый газон немецкие кости. Чужая смерть, радость футбола, возвращение к жизни. Как же все сплелось туго и навечно.

Как же ты устроена, как складывалась судьба наша! Разруха, катастрофическая неустроенность, изнурительный труд, а молодежь рвется на стадион. Не отлежаться и не забыться в бараке, согретом жалкой охапкой дров и дыханием сотен спящих. Торопятся молодые размять мускулы, ноющие от напряжения. Пробежаться наперегонки с тонюсенькой девчонкой из соседнего цеха. Погонять не мячи – их в Сталинграде и в помине не было – продырявленную пулями автомобильную покрышку, сноровисто набитую соломой. Призывать, агитировать никого не надо было.

Чем объяснить этот феномен? Привычкой. Стремлением молодости к общению. Желанием посоревноваться, показать удаль. Но не только. Спорт – занятие мирное, творческое, товарищеское и коллективное по внутренней сути. Умолкали пушки, и вместо разрывов снарядов слышалось добродушное покрикивание-покряхтывание вступивших в схватку борцов, мягкие шлепки-удары мяча. И здесь было соперничество. Однако соперничество ради здоровья, ради удовольствия двух спорящих сторон, ради того, чтобы хоть на час отвлечься от военных кошмаров, окунувшись в спортивную, а значит, и мирную жизнь. Не идеализирую роли спорта. Пишу о том, как она мне видится.

Но не спортом единым тянулись к мирной жизни. Есть у нас, журналистов, манера, цепко ухватившись за что-нибудь, тащить это «что-то» через все повествование, ничего не замечая на пути. Оставим на минуту его величество спорт. Тем более что до войны интересы жителей Тракторозаводского района им не ограничивались. Были здесь и библиотека, и кинотеатр, и даже предмет законной гордости – оперная студия.

Были, да не остались. Только собирала, рассказывает директор Просвиров, корешки обгоревших книг молчаливая женщина с седыми волосами. Складывала их там, где раньше стояли книжные стеллажи.

Появился однажды в тупике у завода неприметный вагончик. Рядом с ним пристроили сарай. Это приступила к выпуску газеты выездная редакция «Комсомольской правды».

Листаю подшивку – состарившуюся, сгорбившуюся, почивающую в московском архиве. Газетка малоформатная, бумага – серенькая, а листок – боевой, задорный. И в то же время душевный, очень личный, написан не громкими – доходчивыми, понятными словами. Есть в ней героические статьи, есть и юмор с заковыристыми шутками. Корреспондентом выездной редакции был известный сейчас писатель Олег Михайлович Шмелев. До Сталинграда воевал под Ленинградом. Раненым попал в плен и тут же, пока не отправили в Германию, сумел бежать. Госпиталь – и вновь фронт. Немало повидавший за короткую фронтовую жизнь, Шмелев ужаснулся, попав в сталинградские развалины. Ни с чем они были не сравнимы и потому показались фронтовику убийственно-вечными. День предавался заполнившей душу мрачной тоске. Утром вылез из вагончика, стоявшего среди руин этаким московским отелем «Метрополь», услышал смех бегущих на завод девчонок, и отпустила щемящая боль, капельку отлегло. Все продолжалось. И чтобы сделать жизнь полновесной и полнокровной, пора было, забыв о безысходной печали, круто браться за дело.