Текст книги "Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля"

Дойти до инструкции

Тут уж хочешь – не хочешь, а собирай кучу бумаг. Сначала заполняй анкеты. Потом проходи выездную комиссию в Инязе и неси документы с печатями в Спорткомитет. Повезло, что еще не пришлось пробиваться через райком КПСС, где кандидатов на выезд в командировку или в турпоездку экзаменовала комиссия старых большевиков. В институте проскочить было легче.

А потом документы поступали в Центральный комитет КПСС, выше которого в СССР ничего не было. Там каждого выезжающего проверяли по всем статьям. И если ничего такого ты и твои родители не совершали, вызывали в ЦК на собеседование.

Которое проходили не все. Важное событие, после него жизнь могла повернуться в любую сторону. Если находилось в закоулках твоего жития что-то не то, даже тебе, возможно, неведомое, или инструктор ЦК мог предположить, что не все у тебя так, о загранице можно было лет пять и не думать. Если твоя карьера хоть чем-то и как-то в будущем могла быть связана с иностранщиной, следовало забыть о годах учебы и срочно переключаться на что-то, непонятно что, иное.

Шел декабрь 1970 года. Приехал на собеседование в ЦК КПСС за час до назначенного, получил пропуск, и строгий охранник у подъезда приказал прийти минут через 45.

Зашел, поднялся на какой-то этаж. Увидев инструктора, успокоился. Будь что будет. Человек в черном костюме листал мое дело. Разглядывал в упор. Чувствовалось, не все в моей биографии его устраивало. Спросил меня, двадцатилетнего, почему не женат: «Что, значит, всем понемножку?» Я совершенно честно признался, что собираюсь жениться, как только мы с любимой закончим институт. А инструктор все хмурился, оставались у него еще сомнения. Кашлянул, спросил: «Вижу, ты – активный комсомолец. И спортсмен, и на целине был. Жениться собираешься. А что же у тебя с отцом?» Не понял я, отцом гордился. Тут даже язык у меня отнялся. «Давай так, – произнес инструктор. – Отец – журналист, а почему не в партии?» Я вздохнул свободнее, объяснил, что отец прошел войну, брал Берлин, присутствовал и при подписании Акта о капитуляции, и на Нюрнбергском процессе… Инструктор слушал, но головой не кивал, будто нечто взвешивал. «Отец – беспартийный, а тебя сразу в капстрану, да еще и член НАТО. Значит, ты в комитете комсомола переводческого факультета?» Я с гордостью уточнил: заместитель секретаря. И получил одобрительно-назидательное: «Ладно, у нас в стране сын за отца не отвечает. Иди в кабинет номер…»

Там уже сидела еще пара таких же, прошедших собеседование. Изучали инструкцию ЦК КПСС для выезжающих. В отличие от того, что пишут и говорят сейчас, будто это было суровое наставление от КГБ, должен написать: нет, это были правила, выпестованные Центральным комитетом КПСС. Прочитав их дважды, убедился, что не должен делать того, чего никогда в жизни не делал и дома: нельзя воровать, предавать родину, играть в азартные игры… Знаком моего глубочайшего и искреннего согласия с инструкцией стала подпись в конце печатного текста.

Отцу и маме я о собеседовании никогда в подробностях не рассказывал. Прошел, ну и прошел. Чего расстраивать…

Взятие Норвегии

В город Осло я отправился с полотняным чемоданчиком мышиного цвета, закрывающимся лишь на молнию. Вместе со сборной СССР по конькобежному спорту ехали на командное первенство мира пяти стран. Наша звезда – чемпион мира по спринту Валерий Муратов. Главный тренер – легендарный Константин Константинович Кудрявцев, старший тренер по спринту – четырехкратный чемпион Олимпийских игр Евгений Романович Гришин. Вот в какую компанию прославленных попал я – кромешный новичок. И если всю несложную конькобежную терминологию вызубрил назубок, а имена наших и чужих чемпионов знал я, фанатик спорта, как отче наш, то в повседневной заграничной командировочной жизни оказался профаном из профанов. В ЦК КПСС к ней не готовили.

В аэропорту ребята из сборной разглядывали мой чемоданчик, интересовались, откуда я такой взял и нужно ли его снова сдавать в музей после возвращения. Все это беззлобно, но с приколом.

Трудности начались в гостинице. Как сейчас помню, это был «Королевский автомобильный клуб» с пятью звездами. И хотя, работая в Москве переводчиком, останавливался и в «Метрополе», и в «Украине», ныне превращенной в «Рэдиссон», норвежский отель потряс роскошью.

Для начала я крепко пожал руку приветствовавшему нас дядьке в красном костюме и «бабочке», оказавшемуся носильщиком. Потом никак не мог открыть дверь номера непонятным ключом. Утром в ресторане я ошалел: никогда в жизни не видел столько яств, разложенных на огромных блюдах. И все это можно было накладывать на тарелки в неограниченном количестве. «Шведский стол, – объяснил мне степенный Константин Кудрявцев, по-конькобежному Кока. – Бери на свой аппетит, но только не перебарщивай. И если что будешь тибрить, смотри, незаметно». Но как тут можно было остановиться…

Потом по советской традиции состоялось собрание команды. Сначала напомнили о чисто спортивной задаче: надо войти в тройку. Особо надеялись на Муратова, который и должен был тащить сборную. Затем руководитель делегации напомнил всем: «Спортсмены приехали на 30 процентов, остальные – на 100». Я не понял, и мне попытались втолковать, что когда тебя трижды в день кормит принимающая сторона, то ты получаешь только 30 процентов суточных. Когда питаешься за свой счет – все 100, а в дорогущей Норвегии они, на наше счастье, огромны.

Дальше пошло совсем житейское. Спортсмены ели отдельно. А руководитель, тренеры и я – жили на 100. Сложили все припасы на стол. Мой вклад поразил: баночка шпрот, которую насильно всунула мама. «Водку-то хоть привез?» – с укором спросил великий Гришин. Я лишь покраснел.

Руководитель меня успокоил: не волнуйся, в первый же раз. И попросил у меня справку о зарплате или о стипендии. Не подозревал я, что такая существует. Шеф, он возглавлял Спорткомитет Казахстана, сокрушенно по-восточному качал головой: «Милый, да как же ты сюда ехал? Я же тебе выдам суточные по минимуму». Меня это не смущало, остальные глядели сочувственно, как смотрят на неисправимых идиотов. «Если он еще так переводит…» – процедил суровый (на первых порах) Гришин. И тогда вступился Кока Кудряцев. Приказал мне учиться, набираться опыта, во всем помогать руководителю, тренерам и спортсменам. А всем остальным посоветовал относиться к новичку-переводчику с уважением.

Поехали на знаменитый стадион «Бишлет». Вмещает 30 тысяч зрителей, и до чего ж он уютный, ловко скроенный. Гришин просил что-то перевести, и я впервые на чужой земле выступил. Понял, что не подвел, и Евгений Романович растаял. Больше не кидал злых реплик, не зыркал исподлобья.

Знаете, когда болеешь за великого спортсмена, бегущего коронные 500 метров или прыгающего с 10-метровой вышки, это одно. Когда соседствуешь с ним в норвежском Осло по правилам социалистического общежития – ух какое иное.

Вообще абсолютно точно убедился, что за границей человек раскрывается быстрее. День, ну два – и многое становится ясно. Тут сразу лезут наружу жадность и бескорыстие, непримиримость и умение прощать.

Мы ездили тренироваться на «Бишлет», даже до чемпионата забитый болельщиками. Русских все знали. Встречали, теперь такое редкость, как родных. Гришина разрывали на части: просили автографы, давали подписывать какие-то фотографии, задаривали мелкими сувенирами. У Муратова брали интервью. Уже тогда почти все норвеги говорили на английском, трудностей в общении – никаких.

Интеллигент Кока Кудрявцев повел нас всех во Фрогнер – парк со скульптурами Вигеланда, до сих пор засевшими в памяти. Каждый раз, бывая потом в Осло, заглядывал туда. Наверное, здесь и обосновался навсегда сгусток человеческой философии, закованной в камень. Жизнь человека от младенчества до ухода, когда он, по мысли Густава Вигеланда, снова постепенно превращается в ребенка, исчезающего из нашего бытия.

Мои ощущения команда не разделяла. Все здесь уже бывали и всё видели. Сборная, это чувствовалось, волновалась. И тогда вместе с руководителем закупили билеты в кино. Первый раз в жизни видел я порнуху, и какую.

Вечерами руководство – тренеры, врач и я – выпивали. Устраивали в номере негромкое застолье. Водка, черный хлеб, селедка и кызы – конская колбаса, которую руководитель в огромных количествах привез из Алма-Аты.

Перед торжественным открытием Гришина и нескольких других выдающихся чемпионов пригласили в королевскую ложу, чем порадовали чувствительного к таким проявлениям внимания Романыча и всех нас. Короля Улафа любили. Когда пришли немцы, молодой парень, не согнулся. Поддерживал сопротивление, руководил норвежскими войсками в 1944-м. И когда он, закутанный в шарф, появился в цветастой лыжной шапочке в ложе, публика дружно поднялась в приветствии. Для меня – сюрприз. А как же тогда нелюбовь народа к угнетателям, которой мы, ненорвежцы, были на протяжении долгих лет обучены? Почему-то не сходилось.

А после чемпионата нас пригласили на прием. Короля не было. И в огромном дворце на берегу моря всем заправлял министр иностранных дел Свен Стрэй. Наш казахский представитель был удостоен минут пяти вежливого никчемного разговора в моем переводе. Министр был вежлив, корректен, напирал на то, что две соседние страны, не имеющие противоречий, должны активнее сотрудничать друг с другом. Пусть всего лишь дипломатическая вежливость, но не полное же неприятие. Рядом с нами стояли, кивая головами, посол СССР Сергей Романовский и его правая рука – советник Грушко.

Вообще маленькая Норвегия превратилась в благословенное место ссылки для проштрафившихся советских политиков высокого ранга. Начиная с легендарной Александры Коллонтай, отправленной в Осло в середине 1920-х, до Сергея Калистратовича Романовского, бывшего председателя Комитета по культурным связям с заграницей в начале 1970-х, и так и не сумевшего накормить страну бывшего члена Политбюро, министра неудачливого нашего сельского хозяйства Дмитрия Полянского, с которым общались уже в 1980-х.

Романовский не пропускал соревнований, болея за наших. Но и его поддержка не помогла. Командный чемпионат мира сложился неудачно. Валера Муратов полетел на вираже 500-метровки, украсив своим фото в сугробе первые полосы местных газет. Все старались, но не выходило. Журналистов и толкучки вокруг нас поубавилось. Не провал, но явно не успех. Я думал, будут переживать, пережевывать падения, ссылаться на непривычную погоду. Ничего подобного.

Разговоры о сиюминутном сразу утихли. Вот они – люди большого спорта. Какой-нибудь режиссер еще бы полгода размазывал сопли после неудачи на фестивале. А конькобежцы говорили о новых турнирах, об Олимпиаде 1972 года, где они себя покажут. Только оптимистам по силам участвовать в этой большой спортивно-олимпийской игре. А другим, более чувствительным, лучше забивать во дворе «козла», самим постепенно в это животное превращаясь.

Я узнал тогда столько любопытного о большом спорте, сколько не слыхивали и знаменитые спортивные репортеры. Кто и как попадал или не попадал в команду. И что нужно было сделать, чтобы обязательно попасть. Как боролись на Олимпиадах с американцами, ставившими нам (уже тогда) всяческие подножки. Почему четырехкратного олимпийского чемпиона Гришина прокатили, не взяв на Игры-1972, где бы он мог, несмотря на годы, взять не меньше серебра. Столько правды, сплетен, анекдотов не укладывалось в моей юной голове страстного болельщика.

Как-то утром после вчерашнего Гришин попросил меня сбегать за пивком. И я со своими кровными, дабы не усугублять с утра ситуацию, побежал в магазин. Ну нигде пива, как и прочего алкоголя, не продавалось. Наконец какой-то сердобольный объяснил мне: у нас в Норвегии – почти сухой закон. Спиртное – после определенного часа и только в специальных магазинах. Ну уж если такая нужда, надо попросить в баре того же «Королевского автомобильного клуба». Может, отпустят парочку бутылок. Я вернулся в номер счастливый с пятью бутылками: не подвел великого Гришина. Романыч пальцем открыл металлическую крышку, впился в напиток и вдруг даже не заорал, а прошептал, как шепчут тяжелобольным: «Ты что принес, ты…» Откуда мне было знать о существовании какого-то безалкогольного пива, которого я накупил на сумму, достаточную для приобретения пары сносных ботинок. Мои позор и невежество были обращены в шутку, которой хватило на пару дней всей команде.

Тогда руководители и тренеры, вырвавшись за рубежи, крепко пили. Но не местное, не виски с джином, а привезенную в обход всем законам «Столичную».

В Финляндии, где я через месяц побывал, была другая история. Вот где местные любили попьянствовать и где официально царил строжайший сухой закон. И наши, не только спортсмены, все командированные, знали, как помочь «финикам» с ним бороться, а на отдельном этапе и победить. Уходя из номера, обязательно оставляли на столе бутылку-две водки, которые разрешалось ввозить в страну для собственных нужд. Некоторые ухитрялись провозить и три, и пять. И все до единой – на стол, ничего для себя, все – финским товарищам. Рядом обязательно ставили пепельницу или блюдечко. Честнейшие финны никогда не обманывали. Ведь так можно было подорвать всю налаженную отрасль: мы, возвратившись, с удовольствием выгребали из вазочки финские марки. И все – на тогда дичайший, мигом раскупавшийся в Москве дефицит – мохер, джинсы, и обязательно кофточку маме и свитер папе.

В краткосрочной загранке мне никогда не удавалось выполнить лишь пару заданий спортивного руководства. Обычно за границей организаторы турниров встречали – провожали дорогих гостей. А финансы на транспорт в Спорткомитете выделялись. Вот и надо было выторговать у таксистов чистые квитанции. Потом их заполняли сами, ставя заоблачные суммы. А хозяев гостиниц предстояло уговорить написать не фактическую стоимость наших номеров, а ту, что давали на проживание бухгалтеры в Москве. Разница, «маржа», делилась между всеми членами делегации. Надо было оправдывать доверие руководства, а я – ну никак не мог. Краснел, кряхтел, совал иностранцам сувениры и матрешек. Почему-то ничего не получалось не только в Осло, но и по жизни.

А в Норвегии кое-кто по этому поводу запыхтел. Но руководитель повелел молчать. Вышел с одним пареньком-конькобежцем, без стеснения говорившим на английском. И вопрос был решен.

В дешевом магазине, где к тому же шел «сольд» (распродажа), договорились, что накупим на какую-то большую сумму и получим скидку. Моих студенческих полусуточных хватило на теплый норвежский свитер отцу, туфельки маме, платок – ну очень красивый, с олениками – девушке. А себе взял первые в жизни настоящие джинсы «ливайс» и высокие теплые замшевые ботинки со шнурками. Примерился и к заветной мечте – коротенькой искусственной дубленке: как на меня шили. Только денег (или, как мы говорили, манюшки – от слово money) не хватило. И вдруг в этот момент ко мне приблизился шеф: «Ладно, команда доплатит за твои старания». И я вернулся домой триумфатором. Отец, мама, девушка, хотя ее родители и просидели в Скандинавии несколько лет, были в восторге. А я еще две недели стоял после занятий, вальяжно прислонившись к стене объявлений Иняза во всем новеньком. Так у нас было принято. Пусть видят!

Но, конечно, дело было не в тряпках. В те юные годы я всерьез думал о судьбах мира. Можно посмеяться, хотя и ни к чему. Взращен был непримиримым борцом за дело коммунизма. Опять смешно? Но что делать, если действительно было? Даже больше того, на своем нижайшем уровне готов был делать (и делал) все, чтобы моя страна победила всех этих главных противников в лице проклятых янки. В нашей сугубо беспартийной семье вырос борец против мирового капитализма.

И, приглядываясь к Норвегии, надеялся, что еще один наш рывок, и мы если не перегоним, то точно догоним всех этих натовских вассалов-сателлитов. Шмотки были в Норвегии дешевыми, а жизнь дорогая. 1971 год: нефть еще в их стране не найдена, северные соседи бедны. На улицах демонстрации местных жителей саамов, которых сгоняли с их насиженных мест. Бастовали какие-то рабочие. На улочках подальше от центра просили милостыню. В некоторые районы заходить, как объясняли норвежцы, не рекомендовалось: сплошная наркота, и сколько среди этих бедолаг молодых.

И на каждом шагу – советские «Волги» с оленями. Все такси – прямо родные. Много наших товаров, которые, правда, мы дома встречали редко. Хорошее отношение к русским. Хмурые взгляды – американцам.

Ну еще бы поднажать, набрать мощи. Вложить свои деньги в их хилую экономику, и появился бы на границе такой же замечательный сосед, как Финляндия, отношения с которой в ту пору не зря считались образцовыми и назывались финляндизацией. А там, глядишь…

Но ничего не получилось. И в середине 1970-х, когда я зачастил в Норвегию с конькобежцами, уже как спортивный журналист, отношение к русским превратилось в подозрительное, негативное. Норвежцы отыскали свое черное золото. С ними хорошо поработали американцы, а не мы. Не увидеть было больше на улице Осло «волжанок». Это мы еще в них катались, бились за приобретение, а норвежцы пересели на шведские «вольво».

Что-то не удалось. В начале 1970-х был навсегда, как я до сих пор уверен, упущен прямо сам к нам в руки идущий исторический шанс. Мы его проморгали. Резко затормозили в экономическом развитии, запутались в идеологии, запоздали со сменой уставшего от груза лет руководства.

Только в спорте и балете дела шли неплохо. Вот и я вернусь от небесспорных рассуждений и несбывшихся надежд в январь 1971 года к советским спортсменам.

Они стоически режимили, с трудом, однако внимая всхлипам доктора: «Не переедайте вы. Эта халява выйдет вам боком. Валерка (Лаврушкин), у тебя щеки сейчас полопаются».

Две недели промчались быстро. Стали собираться. Вся команда – в Москву, а два многоборца – на турнир в Голландию. И, увидев наполовину пустой мой ставший прославленным полотняный чемодан, один из парней попросил захватить домой передачу для родственников, которые заедут ко мне прямо домой. Почему бы не согласиться, до 20 кэгэ мне здорово не хватало. И я взял здоровый по объему, но легкий, плотно перевязанный мешок.

Как бы сложилась дальнейшая судьба, если бы не Володя Комаров, Комар – как все мы его звали. Не был и не стал выдающимся конькобежцем, но бегал свои 500 метров вполне прилично для второго, после Валерия Муратова, номера. Он и поднял кипиш: «Это у тебя откуда? Кто дал? Зачем взял? Увидел, что первый раз в загранке, – и сразу подстава? А если таможня? Тебя ж в спекулянты!» Комар размотал пакет: в нем плотно упакованные, почти спрессованные мотки драгоценного мохера. Володя раскурочил пакет, позвал всех ребят, с тренерами такие вещи не обсуждались. Пошло-поехало. Комаров уговорил всех до единого взять понемножку. Прошли в Москве таможню, и парни мне все до мотка отдали.

Когда спорткомитетовский автобус высаживал нас по одному в Москве, мы с Володей вышли у переулка Садовских – надо же, соседи. С тех пор – в добрых отношениях, часто встречались. У наших конькобежцев был отличный, справедливый руководитель: Владимир Комаров долгие годы возглавлял Союз конькобежцев России. Ушел в один день.

А я, избежав расправы на таможне, бодро зашагал по заграницам. Это и называлось в той советской жизни стать «выездным».

Я другой такой страны не знаю

Иран – одно из самых необычных государств мира. Мне кажется, нет страны, похожей на эту. В ней неповторимый замес из древнейшей истории и современной экономики. Благословенной еще Фирдоуси с Хайямом свободной поэзии, уживающейся со строжайшими законами ислама. Черной чадрой, закрывающей все, кроме проглядывающих сквозь тьму щелочки прекрасных девичьих глаз, нежданно подмигивающих и тронутых косметикой Диора.

И когда идешь по чудесному Чар Баху – улице Четырех Садов в старинном городе Исфагане, то одной ногой еще стоишь где-то в последнем десятилетии XIV века по местному летосчислению, а другой – в нашем XXI веке. «Исфаган – несфе джахан» – утверждает персидская пословица, и, выйдя на бескрайнюю городскую площадь с ее мечетями и минаретами, ты и вправду веришь в правдивость смелого утверждения, что «Исфаган – это половина мира».

Только когда проживешь в чужих весях год-полтора, потихоньку начинаешь понимать страну. Как раз мой случай. Пришлось поработать переводчиком английского на Исфаганском металлургическом заводе еще во времена Шаха в 1970-х или, точнее, в 1350-х по персидскому летосчислению.

Странная пора. По иранскому телевидению показывали публичные казни местных коммунистов из партии Туде. На глазах миллионов без всяких предисловий мешок на голову или пара примитивных вопросов типа «коммунист – не коммунист?» – и затем независимо от ответа выстрел в упор прямо в студии.

А советская колония в Исфагане была самой большой из всех зарубежных. Даже в дружественных нам странах, строивших под руководством СССР социализм, не трудилось столько наших специалистов – гражданских и военных, как в этой непонятной стране, где женские мини-юбки соревновались по смелости с французскими, а религиозные фанатики в соответствующие дни избивали себя цепями до крови.

ЦК КПСС иногда осуждал омерзительного сатрапа американцев шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, но советское присутствие в геополитически важной для нас соседней стране сохранялось десятилетиями. Чего только в Иране СССР не строил и не пускал в эксплуатацию. Мы поставляли персам бесчисленное количество новейших самолетов и вооружений. Учили их летать и стрелять, а если что-то у них, горемычных, выходило из строя, моментально высылали драгоценные запчасти.

Двуличие или забота о безопасности собственных границ? Желание заработать на богатом природными ископаемыми Иране или необходимость не уступать тем же американцам и прочим постоянным конкурентам, тут тоже обосновавшимся? Если и двуличие, то, по-моему, шедшее нам во благо.