Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6"

Последний, 26 апреля 1816 г., подал министру иностранных дел записку, в которой писал, что царевич Александр «желает, по прибытии в С.-Петербург, находиться всегда при лице императора, занимаясь военною службою. И сие полагает таким образом, что из находящейся при нем свиты и из вызванных еще из Грузии преданных ему людей сформирует конный полк и будет его командиром». Министр иностранных дел, поверив всем рассказам Карганова, не заметил в них никакого противоречия с письмом самого царевича и находил, что если и нельзя положиться вполне на искренность Александра, то все-таки «надобно не упустить из вида сего случая и все возможное и приличное приноровить к тому, чтобы попытаться его из ущельев лезгинских вызвать благовидно».

Не справившись о том, что за люди Карганов и Бастамов, граф Нессельроде устранил главнокомандующего от всякого участия в вызове Александра в Россию и, помимо Ртищева, сделал все распоряжения к принятию царевича на Кавказской линии[238]238
  Арх. Мин. иностр. дел, 1 – 13, 1806—1837, № 10.


[Закрыть]. Отправив Карганова на линию, граф Нессельроде поручил командовавшему там войсками генерал-майору Дельпоццо принять Александра с почестями в Кизляре и доставить оттуда в Петербург, вместе с Бастамовым, которого вызвать предварительно на линию. Получив такое распоряжение, Дельпоццо донес о том Ртищеву и просил его прислать в нему Бастамова. Не зная, зачем и почему требуют последнего, Ртищев приказал его арестовать и под конвоем отправил на линию. Так как Бастамов передал все бумаги Карганову, то и мог сказать Дельпоццо только то, что Александр, по-видимому, имеет искреннее намерение покориться русскому императору. Дельпоццо отправил тогда своего посланного к царевичу с письмом Карганова, в котором тот обнадежил его многими милостями императора и намекнул, чтобы Александр просил денег. Через три недели посланный возвратился в Кизляр и привез с собой трех человек грузин из свиты царевича и следующий ответ его Карганову[239]239
  От 15 июня 1816 г. из Анцуха. Арх. Мин. иностр. дел, 1 – 13, 1806—1837, № 10.


[Закрыть]: «Письмо ваше от 30 мая получил я, в коем вы пишете и клятвою уверяете, что я нашел хлеб родителя моего у государя императора. Вы пишете о денежных расходах, сколько потребно здесь будет? Вы знаете, что страна сия дагестанская прескудная, и я ничего не имею, а для того отправил я к его превосходительству Ивану Петровичу (Дельпоццо) Ростома Сагинова, Давида Матарела и Хихо Масакла. Они вам скажут, сколько нужно будет денег. Притом прошу вас как можно скорее приехать ко мне».

Прибывшие грузины заявили, что царевич не может тронуться из Дагестана, потому что обременен долгами, для уплаты которых необходимо до 20 000 рублей. Имея широкое полномочие от Нессельроде расходовать деньги по своему усмотрению и требовать их из кавказской казенной палаты, Дельпоццо остановился перед столь значительной суммой, но решился послать Александру 500 червонцев и 1500 рублей серебром, что составляло более 11 000 рублей ассигнациями. Отправив сверх того много вещей и платья как для царевича, так и бывших с ним князей, Дельпоццо послал со всем этим армян Карганова и Бастамова, трех грузин, прибывших от Александра, кумыкского владельца князя Биарслана и штабс-капитана Филатова. С этим посольством было отправлено и письмо царевичу от графа Нессельроде, в котором тот писал, что император будет рад, «если без малейшего отлагательства, оставя место нынешнего пребывания вашего, отправитесь прямо сюда, дабы повергнуться с покорностью пред престолом кротости и милосердия»[240]240
  Письмо гр. Нессельроде царевичу от 8 мая 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. V, № 470.


[Закрыть] .

Прибыв 10 августа 1816 г. в Анцух, Карганов передал царевичу только часть денег, вещи и письмо графа Нессельроде, а остальные предпочел оставить у себя. Видя, что письмо управлявшего Министерством иностранных дел не служит прямым ответом на просьбу, посланную императору Александру, и получив достаточную сумму денег, царевич отложил свой отъезд в Россию и намерен был извлечь пользу из письма графа Нессельроде. Он отправил в Тифлис армянина Мадатова с письмом к Ртищеву, в котором писал, что «как свита, при нем служащая из грузинских князей, дворян и другого состояния людей, по большей части оставлена им в Персии и находится в Эривани и Тавризе, то прежде исполнения воли императора, он намерен предварительно известить всех своих людей, чтобы и они могли воспользоваться милостью государя». Царевич спрашивал главнокомандующего, дозволит ли он посланным с таким объявлением его людям проехать в Персию?

Только теперь Ртищев узнал о прямых переговорах Александра с Петербургом, и распоряжения министра иностранных дел показались ему обидными.

«Сколь ни велика чрезвычайность сего случая, – доносил он[241]241
  Во всепод. рапорте 3 сент. 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. V, № 473.


[Закрыть], – и сколь ни вредное может иметь влияние на дела здешнего края известность, что предметы подобной важности, сопряженные с политическими видами здешнего правительства в отношении к разным державам и народам, сопредельным Грузии, могут быть поручаемы к исполнению частным чиновникам, мимо главного здесь местного начальства, но я, имея в предмете единую священную волю вашего императорского величества, немедленно обратил к царевичу Александру армянина Мадатова».

Ртищев отвечал Александру, что готов пропустить его посланных в Персию, но в душе был убежден, что царевич не имеет вовсе намерения выехать в Россию. Об этом тянулись переговоры уже более шести лет почти беспрерывно, и Александр то выражал свое желание покориться, то отказывался от него. Он требовал, чтобы в случае его покорности был оставлен в Грузии на всегдашнее пребывание, чтобы ему дан был приличный удел, были предоставлены все почесть и уважение, приличные его званию, и, наконец, чтобы для удостоверения в исполнении его желаний был бы прислан к нему один из важных русских чиновников.

Выбор царевича всегда падал или на одного из известных генералов, или на правителя канцелярии главнокомандующего, т. е. на таких лиц, задержание которых в горах обеспечивало положение самого Александра. Ему хотелось «заманить к себе в горы и задержать у дикого народа таких чиновников, кои по званию и заслугам своим могли, по мнению их, быть верными заложниками в безопасности самого царевича и в том, что войска российские в таком случае не предпримут наказания сих народов открытою силою». Последнее обстоятельство было особенно важно для царевича: будучи кругом должен, он жил в Дагестане из милости, и, чтобы обеспечить свою безопасность, он хотел получить от России то же, что и от Персии, задержавшей депутатов анцухского народа, посланных Александром под предлогом просьбы о помощи. Депутаты были люди из лучших фамилий, пользовавшиеся уважением населения, и, будучи задержаны тегеранским двором, служили залогом спокойного и безопасного пребывания царевича в Анцухе. Все эти поступки Александра убеждали Ртищева, что в действительности царевич не имеет намерения покориться русскому правительству, что он служит двум богам и что для склонения его на нашу сторону, надо много умения, такта, а главное, чтобы лицо, которому поручено будет вести переговоры, пользовалось известностью и общим уважением.

«Прапорщик Карганов же, – доносил главнокомандующий[242]242
  Во всепод. донесении 3 сентября 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. V, № 473.


[Закрыть], – сверх молодости своей и легкомыслия, известен всей Грузии по дурному поведению и нравственности самой развращенной, неоднократно подвергавшей его уголовному суду, церковным покаяниям и дошедший наконец до такого к нему презрения, что самые грузины убегают обхождения с ним, а благородное общество князей прошлого года, при дворянских выборах, запретило ему в полном собрании подавать свой голос и участвовать в баллотировании. Сих-то свойств человек, потерянный в своем отечестве, испросив от правительства письменный вид на отъезд в С.-Петербург по своим делам, принимает на себя в губерниях, им проезжаемых, ложное название чиновника, принадлежащего к штату главнокомандующего в Грузии и от него отправленного с важными делами, именуется достоинством поручика, как я усматриваю сие из сообщенного его ко мне рапорта, вероятно присвоенным им ложным же образом, потому что он не оказал еще никакой заслуги, за которую мог бы получить столь важное награждение, и, явясь перед министерством, находит такое к себе внимание, что на него возлагается весьма важная порученность».

Такой человек, конечно, не мог с успехом исполнить возложенного на него поручения, и во второй половине сентября 1816 г. армяне Мадатов и Бастамов прибыли в Тифлис с письмом царевича, в котором тот писал главнокомандующему, что отправляет с ними своих людей в Персию. Людей этих, однако же, не было, и на вопрос Ртищева, где же они, Мадатов и Бастамов отвечали, что посланных с ними царевич вернул обратно, ввиду распущенного Каргановым слуха, что они будут схвачены и отправлены в Сибирь. Они добавили при этом, что царевич недоволен Каргановым за то, что он передал ему не все деньги, посланные генерал-майором Дельпоццо, и что значительную часть их он промотал.

Через три дня явился к Ртищеву бежавший из свиты Александра имеретинский дворянин Семен Мачавариани и представил ему рапорт Карганова. Последний доносил, что он находится под строгим арестом у анцухских лезгин за то будто бы, что писал правителю канцелярии главнокомандующего Могилевскому о нечистосердечии, коварстве и намерении царевича пробраться в Персию тайными путями. По словам Карганова, письмо это он передал своему товарищу Мадатову, а тот представил его Александру и тем навлек на него гнев царевича. На самом деле Александр был недоволен и возмущен тем, что Карганов утаил часть денег, присланных ему от русского правительства, о чем и сообщил Дельпоццо.

«Ныне долгом себе поставляю сим объяснить, – писал царевич генерал-майору Дельпоццо[243]243
  От 9 сентября 1816 г. Арх. Мин. иностр. дел, 1 – 13, 1806—1837, № 10.


[Закрыть], – все мои обстоятельства с самого начала и до днесь. В 1815 г. получил я письмо от главнокомандующего в Грузии, г. Ртищева, коим приглашал он меня вступить в покровительство великого монарха, всегда мною желаемое душевно. В ответ на письмо Ртищева отправил я к нему верного мне дворянина Георгия Бастамова с объявлением того желания моего, дабы удостовериться в условии, на каком можно было мне выехать в Россию, но Ртищев на то ничего не отвечал и дворянина того к высочайшему двору не пропустил с просьбою моею на имя государя императора и с письмом к гр. Нессельроде. Верный оный Бастамов, увидя себя в таком положении, искал способа как-нибудь просьбу мою доставить в С.-Петербург гр. Нессельроде. В сем случае нашел он Ивана Карганова, отправлявшегося в Петербург, и дал ему те просьбы мои с тем, чтобы он представил их к гр. Нессельроде и испросил бы позволения ему, Бастамову, мною уполномоченному, приехать туда же, а до приезда его Карганову быть в Петербурге. Напротив того, Карганов выдумал от себя разные пустые слова и объявил их министру гр. Нессельроде от моего имени. Уверяю ваше превосходительство, что Карганов от меня ни слова не слыхал и никакого дела я ему не поручал, да и в глаза его не видывал, а уполномочен мною во всем Бастамов, а не Карганов.

Ныне же, как открылись непозволительные его поступки, я хотел наказать его за оные достойно, но из уважения к высочайшему двору, яко посланного к оному, не наказал; однако отрешил его от всех дел моих и лишил доверенности, почему и вас покорнейше прошу так же с ним поступить, а притом и написать гр. Нессельроде, чтобы он также его отрешил и не имел бы к нему никакого доверия, ибо Карганов не только от дел наших исключения достоин, но и от службы государевой.

Ныне, имея письма государя императора и гр. Нессельроде, я совсем готов выехать в Россию, только ожидаю оставшихся в Персии людей моей свиты, послать за коими просил я позволения Ртищева и, получив оное, отправил за ними моего человека, коего вскоре сюда ожидаю с ними. Сверх сего, желая оказать усердие мое, привлек старанием моим всех андухцев к добровольному повиновению государю императору, как прежде они повиновались царям грузинским. Они писали письмо Ртищеву, а другое к вашему превосходительству на случай буде г. Ртищев не уважит письма их, то чтоб вы представили его куда следует. Кроме того, если благоугодно будет государю императору дать мне волю и способ, то могу и весь Дагестан привесть к добровольному повиновению государю императору».

Это письмо царевича и заявление Мачавариани, что Бастамов и Мадатов на животворящем кресте, носимом Александром на шее, присягали служить ему верно, убедили Ртищева, что они люди подозрительные, точно так же, как и Карганов. Устроив за ними секретный надзор, главнокомандующий скоро узнал, что Бастамов и Мадатов были подосланы разведать: 1) сохранятся ли мирные отношения России с Персиею; 2) известно ли главнокомандующему, что персидское правительство прислало царевичу тысячу червонцев для расплаты с анцухцами, и 3) выманить у русского правительства еще тысячу червонцев, которые было поручено Бастамову выпросить у генерал-майора Дельпоццо.

По получении всех этих сведений Ртищев принял меры, чтобы Александр не мог пробраться в Персию, и писал анцухцам, что они тогда только могут рассчитывать на прощение, когда убедят царевича ехать в Кизляр; но если они его упустят, то сила русского оружие превратит в прах их жилища и покарает их самих и их семейства[244]244
  Всепод. рапорт Ртищева 28 сентября 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. V, № 474.


[Закрыть]. Тем не менее царевич не ехал в Кизляр и писал генерал-майору Дельпоццо, что причиною тому ожидание прибытия в Грузию назначенного вместо Ртищева нового главнокомандующего, генерал-лейтенанта Ермолова.

Глава 9

Алексей Петрович Ермолов при назначении его на Кавказ

Находясь в отпуску и живя в г. Орле с родными, А.П. Ермолов в конце апреля 1816 г. получил приказание прибыть в Петербург, где ему было объявлено желание государя назначить его главнокомандующим на Кавказ и чрезвычайным послом в Персию. Не без удовольствия и улыбки принято было им это известие: он видел в нем удовлетворение своего самолюбия.

– Я бы не поверил, – говорил ему при свидании император Александр I, – что ты можешь желать этого назначения, если бы не предстали свидетели: граф Аракчеев и князь Волконский, ручавшиеся, что оно согласно с твоим намерением.

И правда, Алексей Петрович доволен был, как нельзя более, таким вниманием к нему императора. Он призван быть руководителем в той стране, в которой так давно стремились все его желания, прежде всякой надежды на возможность их осуществления. Он там, где, несмотря на все трудности, «на недостаток познания о земле, на предметы многоразличные» и для него совершенно новые, он видел все-таки, что при усердии и доброй воле мог быть полезным для горячо любимого им отечества и народа, вверенного его управлению.

«Следовательно, достиг я моей цели![245]245
  А.В. Казадаеву 18 ноября 1816 г. и 17 апреля 1817 г. – Александр Васильевич Казадаев, очень немногим старше Ермолова, был искренним и задушевным его другом. А. В. был адъютантом графа Платона Александровича Зубова, потом перешел в артиллерию, числился в 5-м артиллерийском батальоне и исполнял при инспекторе артиллерии должность, схожую с недавно бывшими дежурными штаб-офицерами. В 1803 г. он вышел в отставку в чине полковника, но потом снова поступил на службу и был назначен директором горного корпуса, которым и управлял до 1814 г. Затем он был назначен обер-прокурором 1-го департамента Сената, а после смерти статс-секретаря Кикина поступил в комиссию прошений. По поручению Александра I, Казадаев занимался составлением записки и проекта о воспитании детей; но труд этот был окончен после смерти государя и представлен уже императору Николаю I. Назначенный, под конец своей служебной деятельности, сенатором, А. В. был управляющим департаментом податей и сборов, а в 1828 г. вышел в отставку. До самой смерти Казадаева, последовавшей в 1854 г., друзья вели между собою откровенную переписку, хорошо обрисовывающую характеры обоих лиц. Из этой переписки, собрание писем Ермолова переданы мне сыном Александра Васильевича, в настоящее время тоже покойным Петром Александровичем Казадаевым.


[Закрыть] – писал Ермолов вскоре после назначения. – Доселе, большею частью, праздная жизнь, и в продолжение лишь войны кратковременная деятельность не удовлетворяли моей наклонности; теперь обширное поле!.. Мог ли я предвидеть, что таково будет по службе моей назначение? Если доселе я иду путем не совсем обыкновенным, то перед тем же счастием должен стать я на колени, на которое и теперь я полагаю мою надежду. Я знаю, как ты меня любишь и сколько приятно тебе находить во мне что-нибудь доброго. Прошу тебя, как друга, убедиться истиною того, что я тебе говорю, и отнюдь, как всегда ты делаешь, не относить действия простого счастия к другим достойнейшим причинам. Поверь лучше мне в сем случае. Нет моей выгоды, собственно о себе делать каждому подобное признание, но тебе, как другу, сказал я правду, и ты сам то должен видеть, знав меня с самых дней моей молодости»[246]246
  Дневник Ермолова. См. «Русский вестник». 1863 г., № 10, с. 642.


[Закрыть].

На тридцать девятом году от роду, в лучшую пору деятельности человека, вдали от преследования врагов и завистников, Ермолов надеялся и имел случай развернуть свои силы и свою самостоятельность.

Не без злой иронии вспомнил теперь Алексей Петрович о всех препятствиях и неудачах по службе, не без едкого сарказма смотрел он на лица, перед тем преследовавшие его, а теперь заискивавшие его внимания. Но неудачи по службе были школою для характера и опытности, а прошлая жизнь неминуемо должна была отразиться и руководить будущею его деятельностью.

Алексей Петрович родился в Москве 24 мая 1777 г.[247]247
  В статье В.Ф. Ратча «Сведения об Алексее Петровиче Ермолове» сказано, что он родился в 1776 г. Это неверно. Вот что писал старик отец Ермолова Казадаеву, посылая последнему портрет своего сына: «Я уверен, что вы берете, по дружбе вашей к сыну моему, участие во всем относящемся к нему, то и принимаю поздравление ваше с живейшим чувством благодарности. Милостивый Бог сохранил мне его в сию жестокую войну к утешению старости, а государь наградил по щедротам, сродным сему великому во человецех. Бог и государь возвели его на такую степень, и я согласен с вами, что он и мы щастливы… Последнее желание ваше обязанностью считаю выполнить: друг ваш родился 1777 г. мая 24…» (От 13 мая 1814 г.).


[Закрыть]

Отец его, Петр Алексеевич, стодушный помещик Орловской губернии, служил по гражданской службе и пользовался уважением за свой ум, прямоту души и многосторонние сведения. Пройдя последовательно многие должности гражданской служебной иерархии, он был председателем гражданской палаты и затем, в последние годы царствования императрицы Екатерины, управлял канцеляриею графа Самойлова. Родной племянник князя Потемкина-Таврического, граф Самойлов был назначен генерал-прокурором, в руках которого, по тогдашнему времени, соединена была почти вся администрация внутреннего гражданского управления государства.

Мать Алексея Петровича, Мария Денисовна Давыдова, родная тетка партизана-поэта, была в первом браке за Каховским, от которого и имела одного сына, Александра Михайловича. Мария Денисовна была женщина очень умная, отличавшаяся остротою и удачно язвительною резкостью выражений. Оба сына ее «как бы всосали эту способность с молоком матери, которая, по выражению одного близкого ее знакомого, до глубокой старости была «бичом всех гордецов, взяточников, пролазов и дураков всякого рода, занимавших почетные места в провинциальном мире»[248]248
  «Артиллерийский журнал», 1861 г., № 11.


[Закрыть].

Как все богатые и небогатые дворяне того времени, А.П. Ермолов получил первое образование от дворового служителя, по имени Алексей. Водя по букварю резною указкою, расписанною синими чернилами, Алексей учил маленького своего тезку грамоте.

Занятый службою, отец Ермолова не имел времени сам заниматься с сыном, а нанять для него сведущего учителя не было средств: такие учителя в то время были очень дороги. Свое участие в деле воспитания сына старик ограничил тем, что с самого малолетства внушал ему служить со всевозможным усердием и ревностью. «Твердил я также ему, – писал впоследствии Петр Алексеевич, – что когда требует государь и отечество службы, служить не щадя ничего, не ожидая награды, ибо наша обязанность только служить»[249]249
  А.В. Казадаеву 4 января 1814 г. Собр. писем Казадаева.


[Закрыть].

«Бедное состояние семьи моей, – говорил Алексей Петрович, – не допустило дать мне нужное воспитание. Подобно отцу моему, поздно я обратил внимание к службе моей и усердию. Впоследствии доставили они мне некоторые способы, но уже вознаградить недостатка знаний, а потому и способности, не было времени»[250]250
  Из письма А.П. Ермолова Казадаеву 17 апреля 1817 г.


[Закрыть].

Первоначальное свое образование молодой Ермолов получил в чужих домах. Сначала он жил в доме своего родственника, орловского наместника Щербинина, а потом в доме Левина. Тогдашние наместники, выбираемые самою императрицею, знавшею хорошо их способности и нравственные качества, пользовались неограниченною доверенностью Екатерины. Эта доверенность увеличивала гордость не только самих наместников, но и их родственников, а главное родственниц. Хотя в чужой семье и мало обращали внимания на воспитание Алексея Петровича, однако сметливый мальчик привык смотреть на людей глазами его окружающих, и в него незаметно вкрались гордость и сознание собственного достоинства.

Неопределенность положения Ермолова среди родственников заставила отца его отправить сына в Москву, в университетский благородный пансион, где он и был сдан на руки профессору Ивану Андреевичу Гейму.

Москва была в то время то же самое, что за семьдесят лет до приезда Ермолова, а пожалуй, то же самое, что и теперь: село отставных всякого рода придворных, военных и гражданских лиц. Древняя русская столица, по выражению Алексея Петровича, была гостеприимна и обжорлива. Длинным обедам не было конца, и они бывали так часто, что многие не знали домашних хлопот об этом, не знали других обедов, кроме званых. На таких пирах Москва все критиковала: двор, правительство, бранила прежде всего Петербург, а сама смотрела на него с завистью и соблюдала на обедах чинопочитание более, чем «в австрийских войсках».

Шампанское подавалось гостям только до известного ранга: в одном доме угощали им только превосходительных, в другом, где хозяин был побогаче, этой чести удостаивались чины высокоблагородные и асессорские. Младшие не обижались таким предпочтением и, смотря на шипучее вино, скромно ожидали… производства в чин, дававший право на получение шампанского.

«Москва не годится в главнокомандующие, – говаривал Алексей Петрович, – она перепутает всякое приказание; я никогда не спрашиваю, что говорят в городе, а что врут в городе. Зато московские басни правдивее петербургской правды, как Вальтер Скотт, в своих романах, рисует лучше Средние века, чем многие историки»[251]251
  Сведения об А.П. Ермолове. Статья Ратча. «Арт. журн.», 1861 г., № 11.


[Закрыть].

Москва всегда была русским городом, в самом обширном значении этого слова. Она была средоточием почти всего аристократического общества русского дворянства. При Екатерине II русское дворянство стало самостоятельною и сильною опорою государства. Гениальная женщина, сумевшая из немки по рождению сделаться в душе русскою императрицею, сумела также внушить и своим подданным горячую любовь к своему отечеству и полную готовность пожертвовать для него всем своим достоянием. Она блистательно и мастерски умела свои успехи и славу сделать общим достоянием славы русского народа, и тем развила народную гордость.

«Блистательное царствование Екатерины, ряд побед, обширные завоевания, значение России во всех делах Европы безгранично развивали нашу народную гордость. Покушение на могущество России всякий считал бы личною для себя обидою».

Эта священная любовь к родине отражалась на всех питомцах Екатерининского века, отражалась и на подрастающем поколении. Русское юношество хотя и было малообразованно, но тем не менее охотно несло свои знания на пользу любимого отечества. Что же касается до образования, то оно, находясь на низкой степени, в последние годы царствования Екатерины приняло еще более ложное направление, от нашествия в Россию иностранцев и в особенности французов, сначала в виде парикмахеров, содержателей модных лавок и увеселительных заведений всякого рода, а потом аббатов и разорившихся дворян, бежавших от революции.

Из всех этих выходцев было немного таких, которых нельзя было назвать шарлатанами или невеждами; но несмотря на то, кому не везло по торговой части, тот брался за воспитание русского юношества и искал места учителя.

«Шарлатаны учили взрослых, – рассказывал впоследствии Ермолов, – выдавая себя за жрецов мистических таинств; невежды учили детей, и все достигали цели, т. е. скоро добывали деньги. Между учителями были такие, которые, стоя перед картою Европы, говорили: Paris, capitale de la France… cherchez, mes enfans![252]252
  Париж, столица Франции… Покажите ее, дети! (фр.)


[Закрыть] – потому что сам наставник не сумел бы сразу ткнуть в него пальцем»[253]253
  «Арт. жури.», 1861 г. № 11.


[Закрыть].

При таких обстоятельствах не успехи и познания определяли окончание воспитания, а возраст молодого питомца. Кто желал прослыть образованным и даже ученым, тот с четырнадцатилетнего возраста садился за энциклопедистов и ограничивался громким заявлением, что прочел Вольтера и Руссо.

Вот в каких условиях к делу воспитания находился молодой Ермолов. Он вынес из него наместническую гордость, неподкупную любовь к родине и взгляд истинно русского человека, каким было тогда дворянство, а гостеприимная Москва сделала его хлебосолом и вместе с тем укоренила в нем критический взгляд, острое слово и едкую насмешку над людьми, стоявшими ниже его по образованию.

С этими качествами Алексей Петрович явился в Петербург в чине сержанта Преображенского полка. Поступив на действительную службу, Ермолов, по своим материальным средствам, не в силах был тянуться за прочими гвардейскими офицерами, державшими экипаж и огромное количество прислуги. Пятнадцатилетний юноша стал искать для себя другого рода службы. Судьба привела первую служебную деятельность Алексея Петровича связать с тем полком, слава которого гремела впоследствии на Кавказе в течение полустолетия. 1 января 1791 г. Ермолов был выпущен капитаном в Нижегородский драгунский полк, шефом которого был граф Самойлов. Ермолов тотчас же отправился в Молдавию, где стоял тогда полк, командиром которого был двадцатилетний родной племянник графа Самойлова, И.Н. Раевский, один из знаменитых деятелей 1812 г.

В бытность свою в полку Алексей Петрович ближе познакомился с артиллериею. При полку находились полковые пушки, имевшие специальное назначение стрелять при осушении бокалов. Раевский, стараясь дать им лучшее назначение, ввел некоторые усовершенствования: переделал лафеты и переменил расчет прислуги. За всем этим Ермолов тщательно следил, и едва только стал привыкать к фронтовой службе, как был вызван опять в Петербург, по случаю назначения его флигель-адъютантом к графу Самойлову.

Петербург снова принял с распростертыми объятиями молодого и красивого адъютанта. Одаренный от природы необыкновенною физическою силою, крепким здоровьем и замечательным ростом, Ермолов своею красивою наружностью обращал на себя внимание многих. Его большая голова, с лежащими в беспорядке волосами, маленькие, но проницательные и быстрые глаза делали его похожим на льва. Взгляд его, в особенности во время гнева, был необыкновенно суров. Горцы говорили впоследствии о Ермолове, что горы дрожат от его гнева, а взор его рассекает как молния.

Острые шутки шестнадцатилетнего юноши, его мнения, часто противоречившие большинству суждений, повторялись как выражения молодого оригинала. Между тем оригинал этот присматривался к окружавшим его лицам. Как человек домашний у графа Самойлова, Алексей Петрович был членом высшего петербургского общества и по утрам слышал откровенные отзывы о тех лицах, которые по вечерам наполняли залу Самойлова.

Смотря на все, так сказать, сверху, Ермолов привык понимать предметы шире и глубже, чем понимали их другие, и эта ширина взгляда дала ему нравственное превосходство над многими. Сознавая свои силы, Ермолов, сделавшись непомерно честолюбив и упрям, стал открыто относиться к некоторым с едким сарказмом, ирониею и насмешками, что и послужило первым шагом нерасположения к нему многих лиц. Остроты, которыми Алексей Петрович осыпал немцев, переходили из уст в уста и, конечно, не нравились многим.

К счастью для самого Ермолова, жажда к занятиям не дозволила ему предаться исключительно праздной светской жизни и удовольствиям. Занятия военными науками привели его в артиллерийскому шляхетному корпусу, обладавшему более других заведений научными средствами. Пожертвовав своим адъютантством, Брюлов просил графа Самойлова о зачислении его в артиллерию. Переименованный в капитаны 2-го бомбардирского батальона, он был, 9 октября 1793 г., зачислен в артиллерийский шляхетный корпус, где и принялся с полным жаром за изучение военных наук.

Восстание в Польше, в следующем году, отозвало его от ученых занятий, и Алексей Петрович торопился на поле брани. Сделав всю кампанию и будучи награжден орденом Св. Георгия за штурм Праги, Ермолов в следующем году был отправлен за границу в Италию, где, прикомандированный к главной квартире австрийского главнокомандующего, был участником войны австрийцев с французами. Едва только он успел вернуться в Россию, как в 1796 г. принял участие в персидском походе графа Валериана Зубова.

Замечательные способности дали ему все средства к тому, чтобы приобрести все качества отличного воина. Начавши службу так удачно и успев уже командовать отдельною частью, Алексей Петрович с шестнадцати лет приобрел самостоятельность и репутацию, которые сулили ему блестящую будущность. Но обстоятельства временно сложились несколько иначе.

Смоленский губернатор сделал донос на брата его по матери, Каховского. Тот был взят, а вместе с ним был взят Ермолов и отвезен в Калугу.

«Ты знал брата моего, – писал по этому делу Алексей Петрович[254]254
  А.В. Казадаеву от 9 июля 1799 г., из Костромы.


[Закрыть], – он впал в какое-то преступление; трудно верить мне как брату, но я самим Богом свидетельствуюсь, что преступление его мне неизвестно! Бумаги его были взяты, и в том числе найдено и мое письмо, два года назад писанное, признаюсь, что дерзкое несколько, но злоумышления и коварства в себе не скрывающее. Я был взят к ответу в Калугу, к генералу Линденеру, и пока ехал я туда, был уже я, в продолжение того времени, прощен и Линденером возвращена была мне шпага и объявлено всемилостивейшее государя прощение»[255]255
  У М.П. Погодина, в статье его «А.П. Ермолов», обстоятельство это описано иначе (см. «Русский вестник», 1863 г., № 8, с. 679), но я останавливаюсь на показаниях самого Ермолова.


[Закрыть].

Пылкий, честолюбивый и самонадеянный молодой офицер, приобретший уже некоторую самостоятельность и не знавший за собою никакой вины, считал себя оскорбленным. Он потребовал от Линденера объяснения причины такого с ним поступка, просил, чтобы ему объяснили: за что он был взят и почему теперь прощен? Этого было достаточно, чтобы сделать Ермолова окончательно политическим преступником. Отпустив его обратно, Линденер секретно донес о Ермолове как о человеке неблагонамеренном.

«Я обратно прибыл в батальон[256]256
  Иванова, из которого впоследствии был сформирован 4-й артилерийский полк.


[Закрыть], – продолжает Алексей Петрович в том же письме, – питая в душе моей чистейшие чувства благодарности к нашему монарху. Но недолго, любезный друг, был я счастлив: в другой раз прислан был за мною курьер и я отправился в Петербург, однако же имея добрую надежду, ибо я ни арестован, ни выключен не был, и льстился счастием быть представленным государю. Не таковы были следствия моей надежды. Я вместо (того, чтобы) быть представленным государю, посажен был в Петропавловскую крепость и оттуда препровожден в Кострому, где уже полгода более живу!.. Так, любезнейший друг, пал жребий судьбы на меня, и в моей воле осталось лишь только терпеливо сносить ее жестокости».

В Костроме он нашел другого изгнанника, Платова, впоследствии графа и знаменитого атамана войска Донского.

Жизнь в ссылке оставила тяжелое воспоминание у Алексея Петровича. Он был исключен из службы; у него не было защитников, которые могли бы облегчить его участь; все средства к выходу из такого положения пресеклись вместе с утратою свободы. Отдаленный от родных, он потерял из виду брата своего (Каховского), об участи которого не только ничего не знал, но не имел даже сведения о его местопребывании. Бывшие друзья и приятели все сразу отреклись от Ермолова; к кому ни писал он, все молчали и никто из них не решался ответить. Один только из всех его друзей продолжал с ним переписку и облегчал страдания заключенного – это был Александр Васильевич Казадаев.

«Теперь и самое здоровье мое, от чрезвычайной скорби, ослабевает, – писал ему Алексей Петрович, – исчезают способности, существование меня отягощает, лишь обязанность к родным моим обращает меня к должности христианина. Живу я здесь совершенно как монах, отдален от общества, питаю скорбь мою в уединении».

Он умолял своего друга продолжать писать, облегчать его участь и не презирать тем состоянием, в котором он находился[257]257
  Письмо его А.В. Казадаеву 21 сентября 1799 г.


[Закрыть]. Человеку с такою энергиею и жаждою к деятельности, какая была у Ермолова, трудно было свыкнуться с тогдашним положением, а еще тяжелее было сознать его самолюбию, что, оставленный всеми, он должен был искать к себе сочувствия. Будучи горд и самолюбив, Алексей Петрович долгое время, даже и в несчастье, не решался пускаться в искательства.