Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6"

Предоставленная по трактатам неограниченная власть ханам была причиною того, что вопрос о лучшем гражданском устройстве их владений затягивался на долгое и, можно сказать, на неопределенное время.

Князь Цицианов, при недостатке боевых средств и будучи окружен внешними и внутренними неприятелями, принужден был присоединить ханства к России при помощи трактатов. Необходимость вырвала у него в пользу ханов условия снисходительные, которые впоследствии оказались столь же противными нашим интересам, сколько обременительными и для самого туземного населения. Хан управлял подвластным ему народом с неограниченною властью, и хотя не имел права казнить смертью, но мучить и истязать своих подвластных ему никто не запрещал. Ханское достоинство было наследственным, и русское правление в ханствах могло быть введено не иначе как по прекращении наследственной линии или измены. К сожалению, до назначения Ермолова даже и измена не служила достаточным основанием для уничтожения ханской власти. Так, после измены Ибраим-хана Карабагского граф Гудович утвердил в ханском достоинстве сына его Мехти-Кули-хана, человека весьма нерасположенного к России, но до времени скрывавшего истинные свои чувства. С изменою шекинского Селим-хана в богатом его владении введено было сначала русское управление, но потом тот же граф Гудович, без всякой надобности и опутанный интригою, вызвал из Персии Джафар-Кули-хана Хойского, утвердил его ханом с нисходящим потомством и таким образом дал все средства к тому, чтобы не только он до своей смерти мог грабить народ, но и впоследствии передать управление своему сыну Измаил-паше, утвержденному в звании шекинского хана генералом Ртищевым. Измаил был бичом для своих подвластных, и едва только Ермолов прибыл в Тифлис, как был завален жалобами шекинцев на бесчеловечные и жестокие поступки хана. Все способы грабежа и притеснения подданных, все роды истязаний, которые только можно придумать, были применяемы ханом над лицами, им преследуемыми часто из одного каприза или из желания наживы. Из множества примеров достаточно привести один, хорошо характеризующий жестокость Измаил-хана.

В 1816 г. в селении Ханабади был убит семилетний сын муллы Абдуллы, причем мальчику нанесено было несколько ран кинжалом в грудь и перерезано горло. Подозрение в убийстве пало на трех евреев из селения Карабалдырь, и Измаил-хан приказал привести их в Дехнэ, куда и сам отправился. Там, в месте, назначенном для загона скота, обвиняемых били палками, клещами рвали у них носы, уши, щеки, грудь и, наконец, выбили зубы. Не довольствуясь этими истязаниями, Измаил-хан приказал выбитые зубы вколотить в головы. Евреи не признавались в убийстве и, страдая от мучений, сложили вину на евреев деревни Варташены. Хан тотчас же послал за оговоренными, и их было приведено 30 человек. Выбрав двух, Измаил подвергнул их точно таким же мучениям, а третьего заставлял признаться в убийстве или принять магометанство. Когда тот предпочел переменить религию, то его все-таки били палками, а затем той же участи подверглись и остальные 27 человек. Один из несчастных был взят в Нуху, там убит, и тело его брошено в крепостной ров. В Варташены были отправлены ханские слуги с приказанием избить жидов и завладеть их имуществом. Воля Измаила была исполнена в точности: еврейские дома были все ограблены, женщины изнасилованы, и ханские слуги, захватив до 34 280 рублей денег, много скота и других вещей, возвратились в Нуху. Главнокомандующий не мог оставить без внимания подобные поступки текинского владетеля и вынужден был обратиться к нему с словами угрозы.

«Господин генерал-майор хан текинский! – писал Ермолов[312]312
  В письме от 3 ноября 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. I, № 1075.


[Закрыть]. – Едва приехал я сюда, как уже закидан просьбами на вас; не хочу верить я им без исследования, и приятно бы мне было, чтобы оные оказались несправедливыми, ибо в каждой из них описаны действия одному злонравному и жестокому человеку свойственные. Я поручил удостовериться о всем том чиновнику, заслуживающему веры. Если точно откроет он те же жестокости, которые делаемы по воле вашей, что могут доказать оторванные щипцами носы и уши, то я приказал всех таковых несчастных поместить в доме вашем до тех пор, как вы их удовлетворите. Чиновника вашего, который одного жителя бил палками до того, что он умер, и тело его брошено в ров, я приказал взять, и по учинении над ним суда он будет лишен жизни.

Советую вам, генерал-майор хан шекинский, быть осмотрительным в выборе чиновников, назначаемых для приведения в исполнение воли вашей; паче еще советую, чтобы воля ваша не была противна милосердию и великодушию государя, который управление ханством вверил вам совсем не в том намерении, чтоб народ, его населяющий, страдал во дни славного его царствования, и ручаюсь вам, что если я найду жалобы основательными, я научу вас лучше исполнять намерения всемилостивейшего вам государя».

Письмо это не изменило положения шекинцев и лишь заставило хана принять меры к сохранению, в случае нужды, своей личной свободы. Окруженный своими соотечественниками, выходцами из Хоя, ненавистными шекинцам, Измаил продолжал грабить и притеснять своих подвластных. Шекийцы видели одно спасение в защите главнокомандующего и посылали к нему жалобу за жалобою. «Если бы моря обратились в чернила, – говорили они, – деревья в перья, а люди в писарей, то не могут описать тех обид и бесчинств, какие причинили нам хойцы… Когда Джафар-Кули-хан (отец Измаила) с подвластными своими прибыл в Шеки, то Боже сохрани! – хойцы были с таким видом, что и диаволы от них отвращались: на спинах их по лоскуту рубища, ноги у них босы, на головах шапки 15 лет. В таком положении они были и еще сто тысяч раз хуже. Как скоро только живот их насытился хлебом, они, как хищные волки, напали на жизнь и имущество наши». Ханские любимцы и советники начали с того, что обобрали в Нухе ружья под предлогом, что на то есть воля русского императора. Обезоружив население, хойцы стали отбирать лошадей, катеров, дойных буйволиц и наложили новые подати на жителей. Население умоляло Ермолова избавить его от хана и беков и ввести русское правление. Главнокомандующий готов был прийти на помощь жителям, но удовлетворение их просьб откладывал до ближайшего и личного знакомства как с ханами, так и с образом их правления. Знакомство это должно было последовать в самом непродолжительном времени, так как прежде отъезда в Персию Ермолов должен был осмотреть вновь постановленные границы. С этою целью, вскоре после прибытия своего в Тифлис, он отправил обер-квартирмейстера Грузинского корпуса, полковника Иванова, в Талышинское ханство, а генерального штаба штабс-капитана Муравьева 2-го в Борчалинскую, Памбакскую, Шурагельскую, Шамшадильскую и Казахскую дистанции. Сам же Алексей Петрович намерен был осмотреть Елисаветпольскую область, Карабагское и другие ханства: но масса вопросов и дел, решение которых зависело от личного присутствия главнокомандующего, надолго задержали его в Тифлисе[313]313
  Дневник А. Соколова. Арх. Мин. иностр. дел, 1—7, 1816—1818 гг., № 11.


[Закрыть].

«Предместники мои, – писал Ермолов[314]314
  А.В. Казадаеву, от 18 ноября 1816 г.


[Закрыть], – а более еще противные им обстоятельства, оставили мне много трудов, но вместе с ними возможность заслужить доверенность государя и так щедро рассыпанные на меня милости.

Скажу тебе, как другу, приемлющему участие во всем до меня касающемся, образ моей жизни. В пять часов я в мундире: солнце не встает ранее меня. Тотчас принимаюсь за дело, и в продолжение дня немного остается свободного времени. В вечеру, по обыкновению, приходит весьма много людей, которые, не зная, чем заняться, ничего лучшего не находят, как прийти скучать ко мне. Половина или более из них не говорят даже по-русски, следовательно, ты представить можешь, что разговор мой с ними не весьма занимателен. Некогда почти книги взять в руки, общества нет никакого, развлечений ни малейших. Нет ничего удивительного, если, всегда занимаясь делом, в продолжение некоторого времени сделаешь что-нибудь порядочное. Не знаю, надолго ли таким образом меня станет, но иначе невозможно, ибо много нашел расстроенного или того, что по необходимости должно быть приведено в другой совсем вид. Сколько ни остерегаюсь я перемен, но они однако же неизбежны. На многие вещи не могу я смотреть с той стороны, с которой видел их мой предместник (генерал Н.Ф. Ртищев). Не с тем говорю я, чтобы винить его, но лета его, образ воспитания обоих нас положили между нами разницу. Он опирался на долговременной своей службе, на сильных связях своих и тем считал себя вправе на уважение. Я простой солдат, но которому счастье сделало многих завиствующих. Нет у меня связей, и я похож на поденщика, который трудами своими должен вырабатывать некоторое к себе внимание. Так всегда чувствовал я, и отсюда происходила моя деятельность».

Только на другой день по отправлении этого письма, т. е. 19 ноября, главнокомандующий мог выехать в Елисаветполь и далее в Карабаг, где познакомился с ханом и осмотрел границы.

Карабаг произвел на него весьма грустное впечатление: посреди роскошной природы и богатой растительности видны были развалины городов и больших деревень, остатки обширных шелковичных садов, свидетельствовавших о богатом некогда состоянии одного из лучших уголков Закавказья. Во всем Карабаге было не более 2400 семейств; остальное население или увлечено в плен, или разошлось по разным местам от беспрерывных вторжений персиян и притеснений хана.

Мехти-хан не заботился о благосостоянии своих подвластных, проводил время в распутстве и ничем более не занимался, как охотою с собаками или ястребами. Ханством управляли уполномоченные им лица, обиравшие как народ, так и самого хана. Все заведения, устроенные отцом Мехти-хана, были в упадке, и даже не только не было признака роскоши, в которой жил его отец, но и самый замок или дворец хана представлял развалины; «любимцы расхитили собственно принадлежащее ему имущество до такой степени, что ему недостает средств к содержанию себя приличным образом»[315]315
  Записки А.П. Ермолова.


[Закрыть].

Из Карабага Ермолов отправился в селение Зардоб, виделся с ширванским ханом, выехавшим к нему навстречу, и потом проехал в Менгечаур, где ожидал его Измаил-хан Текинский. Алексей Петрович нашел в нем человека «наклонностей развратных, в управлении подвластными неправосудного, в наказаниях не только неумеренного, но жестокого и кровожадного».

Личное свидание с главнокомандующим убедило ханов, что наступил предел их капризной воле, что промежуток времени, разделявший нового главнокомандующего с князем Цициановым, должен исчезнуть безвозвратно, и его заменят ограничение произвола, строгая законность и правосудие.

С другой стороны, личное знакомство с ханами убеждало Ермолова, что пока народ будет находиться под властью таких лиц, как Мехти и Измаил ханы, до тех пор вновь приобретенные мусульманские провинции не сольются с империею и будут не более как неприятельскою страною, временно занятою русскими войсками. Удаление ханов и введение русской администрации являлось необходимостью, и Ермолов стал подготовлять общественное мнение текинцев, что Измаил недостоин быть ханом. Пользуясь тем, что Мехти-хан Карабагский (Тушинский) был бездетен и слабого здоровья, Алексей Петрович находил необходимым, в случае его смерти, не назначать хана, хотя наследником считался его племянник Джафар-Кули-ага, хорошо известный русскому правительству как изменник и виновник истребления персиянами батальона Троицкого полка. Казалось бы, что поступки Джафара должны были удалить его навсегда из Карабага, но генерал Ртищев, по непонятным соображениям, нашел возможным вызвать его из Персии, исходатайствовать прощение, признал его в прежнем полковничьем чине и объявил наследником ханства. Ермолов успел испросить согласие императора не утверждать его ханом, говоря, что найдет благовидные причины не допустить его управлять ханством[316]316
  Во всеподданнейшем донесении от 17 февраля 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. I, № 1264. Отношение графа Нессельроде Ермолову 25 мая 1817 г. Там же, № 1016.


[Закрыть].

Удаление ханов из их владений было необходимо еще и потому, что почти все они были в постоянных сношениях с персиянами отчасти по родству, а отчасти из желания приобрести более самостоятельности и избавиться от русского правительства, ограничивающего их произвол и дикую волю. Персидское правительство старалось воспользоваться этим желанием, и Ермолов скоро убедился, что в основании политики тегеранского двора лежит вероломство, двуличие и полнейшее невежество – качества, которыми обладал и «сам отличный сын шаха» Аббас-Мирза.

Сохраняя дружественные сношения с Россиею, персидский принц не считал предосудительным вести тайные переговоры и переписку с ханами и возбуждать противу России не только пограничных мусульман, но жителей Дагестана и Грузии. Вскоре по прибытии в Тифлис Ермолов узнал, что царевич Александр решился пробраться в Персию и что тегеранский двор содействует ему в этом присылкою весьма значительной суммы денег. Александр отправил большую часть своей свиты, а сам был задержан анцухцами, согласившимися его отпустить в Кизляр, но не в Персию. Убедившись в коварстве Александра, анцухцы отправили к главнокомандующему семь человек старших и письмо Дельпоццо, в котором заявляли о своей преданности и готовности покориться русскому императору.

«Я имел удовольствие получить ваше письмо, – отвечал Дельпоццо[317]317
  В письме от 25 октября 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 65.


[Закрыть], – и радуюсь, что вы приняли благое намерение быть верноподданными его величества – это есть единственное средство, которое возвратит вам изобилие в вашем состоянии и утвердит ваше спокойствие, не подвергаясь никаким опасностям; словом, водворит между вами то благоденствие, кое составляет счастие в настоящей нашей жизни.

Анцухцы! не подумайте, чтобы я вас обольщал: ложь или неправда мне незнакома; истина и справедливость суть неизменяемые мои правила, и я ручаюсь вам, что вы получите все те выгоды, которыми пользуются сыны отечества. Прошу вас не сомневаться нимало в словах того старика, который в преклонных летах своих не имеет другого удовольствия, другой радости, другого счастия, как в доставлении всего оного народу».

Прием, сделанный Ермоловым, ободрил их и уверил, что русское правительство, но крайней мере на этот раз, не намерено силою оружия принуждать анцухцев к выдаче царевича. Население успокоилось, а Александр, переговариваясь с нами, не прерывал связи с персидским правительством. Он отправил в Тегеран своего приверженца, князя Ивана Цицианова, с шестью человеками старшин, которые должны были остаться там заложниками в доказательство того, что анцухцы наступающею весною проводят царевича в Персию.

Александр поручил ему сказать эриванскому хану, что он с русскими никогда не помирится и отправится в Эривань в феврале месяце, а может быть, и прежде, но что для выезда ему необходимы деньги. При переезде через границу посланные были задержаны, и у князя Цицианова найдено письмо царевича, в котором он писал Аббас-Мирзе, что намерен был немедленно отправиться в Персию, но выпавшие снега препятствуют этому. Князь Цицианов и его спутники были арестованы, и главнокомандующий требовал, чтобы в течение трех недель анцухцы непременно выдали царевича. В противном случае, говорил Ермолов, спутники князя Цицианова будут непременно казнены и непримиримым их врагам джаробелоканцам будет разрешено истребить жен, детей и имущество анцухцев[318]318
  Письмо Ермолова анцухцам от 18 ноября 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 67.


[Закрыть].

Вместе с тем главнокомандующий писал Александру[319]319
  В письме от 11 ноября 1816 г. Там же, ч. I, 363.


[Закрыть]: «От собственного поведения вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования, т. е. чтоб я к особому моему удовольствию признал в вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные насчет вас заключения, как о беглеце, не заслуживающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не погневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с вами так откровенно. Я солдат, привык идти всегда прямой дорогою и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед вами и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие ваше столь далеко простерло в вас дерзость, что вы осмелились бы не исполнить обещания, данного вами самому государю императору, и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда я ничего не предприму против особы вашей светлости для того, что я разумею вас совсем иначе, нежели как другие до сих пор вас разумели, и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к вам неуважение, похожее на самое презрение».

Письмо это и требование, предъявленное анцухцам, выдать царевича не произвели желаемого действия. Анцухцы отказались выдать Александра, отвечали, что не опасаются угроз главнокомандующего и будут иметь дело с одним только «кизлярским генералом» (Дельпоццо). Попытка Министерства иностранных дел помимо главнокомандующего войти в сношение с горцами через генерал-майора Дельпоццо сбила с толку анцухцев; они видели в нем единственного представителя русской власти и не признавали никого другого.

«Если ты поверишь, – писали они Ермолову[320]320
  Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, с. 32, № 71.


[Закрыть], – лжи Ивана (князя Цицианова) и его сопутников, то от этого нам не будет пользы; мы сами не верим его словам и лжи и не поколеблемся, если ты даже решишься убить всех наших людей, которые в твоих руках. Клянемся великим Аллахом, что с нашей стороны никогда не воспоследует измены и коварства эмиру Александру-хану. Ты в своем письме требуешь, чтобы мы его отправили к тебе. Ей-богу, мы ему не изменим и не окажем коварства, если бы ты даже перебил всех наших людей, не исключая наших жен и детей. Этого дела от нас не жди. Мы исполним то, что нам повелел русский падишах. Вот наш единый путь: исполнение воли падишаха, который приказал нам слушать кизлярского генерала и которому также об этом приказано. Мы кроме его никого не послушаем. Если хочешь, отправь людей наших, которые при тебе и в твоих руках, к кизлярскому генералу. Мы отправимся и соберемся с ним и заключим мир; иначе делай как хочешь. Мы получили твое письмо, наполненное строжайших угроз, что ты сожжешь наши жилища, перебьешь наших детей. Ей-богу, мы не горюем от этого слова и не принимаем угроз, с какой бы стороны они ни были. Мы принимает только волю русского падишаха и не изменим ни тебе, ни другому. Если воля падишаха не исполнится, вина падет на тебя. Мы свои дела поручили ему».

Резкий и категорический отказ анцухцев заставил преданного нам тогда аварского хана явиться посредником в деле вызова царевича и в надежде на награду захватить его в свои руки. Ахмет-хан Аварский писал Ермолову[321]321
  Там же, с. 862, № 74 и № 75.


[Закрыть], что он давно уже ведет переговоры с Александром, но он твердит одно: что если император окажет ему милость и пожалует кусок хлеба, то он сделается ему верным слугою. «Я переговариваюсь с Александром кротко, – прибавлял аварский хан, – дабы он доверился мне, и говорю ему, что я не оставлю ходатайствовать о нем у вас, великого сардаря, и что вы не оставите просить о нем государя, который простит ему вину и одарит его клочком земли или жалованьем или другими милостями, – одним словом, что он не останется без выгод, если явится ко мне. Он как будто полагается на мои обещания и говорит, что явится ко мне, когда откроется дорога через горы, и, по-видимому, раскаивается в неприходе к вам. Вот все его слова. Бог знает, правда или нет. Если вы пришлете лекарство, от которого человек умирает, съевши его в пище или питье, то, может быть, удастся употребить это смертоносное средство против такого известного изменника, хотя бы он находился и там (в Анцухе)».

Последнее предложение аварского хана было сообщено царевичу, и он основал на нем отказ выехать в Россию. Он ссылался также на письмо Карганова, в котором было сказано: «Поздравляю тебя с приобретением от государя хлеба отца твоего». «Я так полагал, – писал Александр Бастамову[322]322
  В письме от 27 января 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. I, № 367.


[Закрыть], – что государь пожаловал мне Грузию, ибо хлеб моего отца была Грузия. После чего вы прибыли сюда, и с какою честью я принял его (Карганова), ты своими глазами видел, и что он здесь сделал, то тебе хорошо известно, которое ни его величеству не было прилично, ни мне. Ныне приобрел он себе внимание Ермолова, и весьма стараются тайно ядом меня окормить, что и говорить ужасно. Дело сие я в подробности узнал, а по самой истине знаю. Прилично ли государю подобное неприличное дело; но я полагаю так, что на такое гнусное дело нет воли государя».

Александр писал генерал-майору Дельпоццо, что весною 1817 г. он непременно выедет к нему на личное свидание. Такое обещание было уже не первым, и царевич отлагал свидание то до осени, то до весны. Не веря обещаниям Александра, Ермолов писал ему, что если с началом весны он не исполнит данного обещания, тогда он запретит Дельпоццо иметь какие бы то ни было сношения с царевичем, «как с человеком лживым, не имеющим ни совести, ни доброй веры»[323]323
  Письмо Ермолова царевичу, 27 января 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. I, № 368.


[Закрыть].

«Я весьма удивляюсь, – отвечал царевич[324]324
  Ермолову, в письме от 9 февраля 1817 г. Там же, № 369.


[Закрыть], – что вы делаете такого рода предписание; сие неприлично искренности вашего сердца. Не безызвестны вы, что я не вашей команды, что вы пишете повеление с гневом». Александр жаловался на Карганова, говорил, что он никогда не уполномочивал его вести переговоры и просил прислать Карганова в Кизляр, где при свидании с Дельпоццо обещал разоблачить все неприличное поведение непрошеного ходатая. Что же касается до своих сношений с тегеранским двором, то царевич прямо и откровенно говорил, что, не получив удовлетворения от русских, ему невозможно отступиться от персиян. «Можно ли было мне жить столько времени в Дагестане, – спрашивал царевич, – если бы я не имел из Персии вспоможения?»[325]325
  Письмо царевича Георгию Бастамову, 12 февраля 1817 г. Там же, № 370.


[Закрыть]

«Будьте уверены, – писал он Ермолову, – что никто не может принудить меня отстать от иранского государя, ибо двадцатый уже год, как я по милости его живу, и не следует осуждать меня за то, что я пишу к нему, когда только время позволит, доколе государь удовлетворит мою просьбу».

«Вы пишете, – отвечал Ермолов[326]326
  В письме от 3 марта 1817 г. Там же, № 372.


[Закрыть], – что никто не может принудить вас отстать от государя персидского, по милости коего живете двадцатый год. Напротив, я уважаю в вас чувство благодарности к нему; но, если бы вы имели чувства приличные рождению вашему, не лучше ли было бы обязанным быть тому государю, который благодетельствует всем родным вашим и ближним? Вы уверяете меня, что все мои предместники, кроме маркиза Паулуччи, желали поймать вас и отравить. Признаюсь вашей светлости, что если когда-нибудь могу желать иметь вас в руках моих, то другого намерения не имею, как отправить вас к семейству вашему и, доставя случай воспользоваться милостью великого государя, заставить раскаяться в постыдной и неприличной жизни, которую вы так давно проводите. Что же касается до того, что я хочу лишить вас жизни, то я удивляюсь, что вы можете иметь мысль сию, ибо письмо мое к вам ясно изображает, что я нимало вас не уважаю и отнюдь не разумею вас опасным, а потому совершенно равнодушен, живы ли вы или нет. Прошу увериться, что жизни вашей не полагаю ни в какую цену, и она в совершенной безопасности как человека, которого поведение в молодости развратное, в совершенных летах бесчестное и постыдное, кроме презрения, ничего не заслуживает».

Все это было, конечно, справедливо, и в глазах не только Ермолова, но и его предшественников Александр вовсе не имел того значения, какое придавало ему Министерство иностранных дел. Опасаясь того, чтобы царевич не поселился навсегда в Персии, граф Нессельроде писал Ермолову[327]327
  В письме от 13 марта 1817 г. Арх. Мин. иностр. дел, 1 – 13, 1806—1837 гг., № 10.


[Закрыть], что если бы тегеранский двор обратился с домогательством, чтобы Александру было дозволено ехать в Персию и основать там свое пребывание, то чтобы главнокомандующий ни в каком случае не изъявлял на то своего согласия, по известным качествам сего царевича. «Его величеству, – прибавлял при этом наш министр иностранных дел, – угодно, чтоб ваше превосходительство употребили все способы, чтобы пресечь ему пути к побегу и вызвать его в Россию, стараясь преклонить его к тому добровольным образом или принудив иными средствами».

Главнокомандующему трудно было удовлетворить такому желанию, тем более что из перехваченного письма царевича видно было положительное его желание отправиться в Персию, а не в Россию. Александр писал эриванскому хану, что получил письмо от Аббас-Мирзы, в котором было сказано: «Если Александр-мирза успеет предстать в шахское присутствие в то время, когда представится русский посланник, называемый Ермолов, было бы кстати». Царевич писал, что, получив это письмо, он исполнился таким удовольствием, которое вместимо только на всем пространстве от востока и до запада, что он не едет только по невозможности переезда через горы и не имеет денег. Александр уверил эриванского хана, что в Дагестане «все старшины тамошних городов и деревень, кадии, эмиры, визири и даже дети в колыбелях и мертвецы в могилам и их (дагестанские) птицы суть покорные слуги шаха и его сына шах-заде, и никто не сложит с себя этого долга, если бы даже он был сирота. Если вы пожелаете, они готовы прислать сто тысяч и более войска. Пусть в таком случае шах пришлет к ним воззвание и казну»[328]328
  Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. I, № 1363.


[Закрыть].

Переписка Аббас-Мирзы с царевичем Александром и желание тегеранского двора видеть его у себя до прибытия русского посла ясно указывали, что в лице Персии мы должны были видеть скорее тайного врага, чем союзника, и главнокомандующий понимал, что при тогдашнем положении дел иначе и быть не могло.

Возвращение Абуль-Хасан-хана в Тегеран без всякого ответа относительно уступки Персии земель, приобретенных Россиею по Гюлистанскому трактату, было крайне неприятно шаху и в особенности его воинственному сыну Аббас-Мирзе. Уверенность получить непременно эти земли обратно исчезла сама собою, и оставалась лишь слабая надежда, что, быть может, русский посол согласится уступить хотя часть земель или те пункты, приобретение которых Персия считала для себя весьма важным и необходимым. И вот, по совету своих приближенных, Аббас-Мирза, самовольно и не спрашивая разрешения отца, стал собирать войска, надеясь, что боевая готовность персиян и значительное число персидских войск устрашит посла и заставит его быть более уступчивым в заявлениях тегеранского кабинета. Опасаясь, что такой самовольный поступок может быть не одобрен шахом, и сознавая, что сбор войск не может быть произведен скрытно, Аббас-Мирза распустил слух, что русский посол едет в Персию не с обыкновенною свитою, а с 12-тысячным корпусом[329]329
  Отношение Ермолова графу Нессельроде от 4 января 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 284.


[Закрыть]. Этого известия, несмотря на всю его нелепость, было достаточно для того, чтобы в Тегеране одобрили осторожность и меры, принятые авангардным начальником, и Аббас-Мирза получил разрешение не только собирать войска, но укреплять границы, чинить старые и строить новые крепости. Приближенные шаха советовали ему поддержать свои требования силою оружия, и большинство из них желало разрыва с Россиею.

«Жители пограничных земель в Персии, – доносил Ермолов[330]330
  Во всеподданнейшем рапорте от 9 января 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 285.


[Закрыть], – желают очень войны, ибо в продолжение оной правительство их ласкает, боясь измены, и не взыскивает податей. В мирное время подати разорительные и способ управления злодейский. Знатные люди государства все ищут войны: они тогда удовлетворяют корыстолюбию своему, расточая казну шахскую. Легко, быть может, что Англия сильным влиянием своим возбудит войну, дабы Персия не обратила внимания своего на беспокойства в Индии, а более опасаясь, чтобы мы, по дружественным с нею связям, не заставили ее на них оглянуться».

Несмотря на личное желание шаха сохранить мир, он, по совету англичан, готовился к военным действиям. Услужливые союзники обучили до 3200 регулярных войск и, чего прежде никогда не было, формировали регулярную кавалерию. По всему видно было, что Персия желала встретить посла во всеоружии и готовая на всякие случайности.

А.П. Ермолов спрашивал императора, как поступить ему в случае возобновления вопроса о возвращении Персии приобретенных нами земель. Не было сомнения, что персидское правительство будет домогаться в Тегеране того, чего не достигло в Петербурге, а между тем личный осмотр части границ и сведения, доставленные полковником Ивановым и штабс-капитаном Муравьевым[331]331
  Первый возвратился в Тифлис 20 декабря 1816 г., а второй 7 января 1817 г.


[Закрыть], убеждали главнокомандующего в невозможности уступить хотя бы самый незначительный клочок земли.

Граница наша с Персиею начиналась от Шурагельской провинции, совершенно ровной и открытой; прилегавшая к ней Памбакская провинция была окружена высоким хребтом гор, упиравшимся в р. Араке и отделявшим от Персии провинции Казахскую и Шамшадыльскую, Елисаветпольский округ и часть Карабага. Далее граница обозначалась течением р. Аракса, шла через Муганскую степь и, входя углом внутрь Персии, огибала Талышинское ханство. Дороги через горы, составлявшие часть западной границы, были удобопроходимы для пехоты и кавалерии, но без артиллерии. Так как персияне производили свои набеги по большей части без артиллерии, то, сосредоточивши свои силы в Эриванской области, они всегда могли ворваться в Шурагельскую или Памбакскую провинцию. Для защиты их Ермолов считал необходимым построить в узле дорог крепость, подобно тому как построена была крепость в Елисаветполе, оборонявшая часть Памбакской провинции и Карабах Последний был открыт для вторжения персиян по всему течению реки Аракса, но отступление для них было затруднительно, а впереди лежащие открытые места за Араксом обнаруживали всякий сбор и движение неприятеля. Это неудобство заставляло часто персиян двигаться по Муганской степи, где зимой было множество кочующего народа, а в прочие времена года обитали змеи – «единственная ее оборона». Через Муганскую степь проходила лучшая дорога из Персии в Талышинское ханство, но при достаточных силах в Карабаге дорога эта была вполне прикрыта движением из Карабага в тыл наступающему персидскому отряду. Само ханство Талышинское было беззащитно, и находящихся там войск было далеко не достаточно для его охраны: надо было ослаблять себя в других пунктах, чтобы послать войска для защиты небольшего пространства земли, не приносящей никакой пользы и населения бедного и до крайности разоренного. «С теперешними там силами, – доносил Ермолов, – надобно, отдав все во власть неприятеля, сидеть в Ленкоранской крепости. Если же упорствовать в защите ханства в том виде, как оно теперь, надо построить во многих местах крепостцы, разделить последние силы и при первых неприязненных действиях лишиться между ними сообщения».

Таким образом, в случае оборонительной войны наша обширная граница с Персиею требовала значительного количества войск, и выходом из столь затруднительного положения было одно средство: действовать наступательно иль через Эриванскую область, или через Карадагскую провинцию.

Несмотря, однако же, на все неудобство проведенного разграничения между Россиею и Персиею, возвращение последней какой-либо провинции признавалось совершенно невозможным. «По образу границ наших, – доносил Ермолов императору Александру[332]332
  Во всеподданнейшем донесении от 9 января 1817 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 286.


[Закрыть], можно было бы без всякой потери отдать Шурагельскую провинцию, но она не в последнюю приобретена войну, а есть древнее достояние Грузии. Государь российский не разрушит состава земли, прибегшей под сильную его защиту. Можно было бы без потери уступить ханство Талышинское, но оно под покровительством России 20 уже лет. Отец нынешнего хана, сильный одним именем своего государя, противился долго Персии, без всякого почти от нас пособия, и равнодушно терпел разорение. Сын его не ропщет на бедность и верен вашему императорскому величеству. Уступление ханства сего Персии худое произведет впечатление на подвластных России народов и худо истолкует могущество ее покровительства. Я осмеливаюсь думать, что в пользу дружественных с Персиею отношений, буде можно надеяться на таковых от правительства, худо основанного, еще менее утвердившегося, согласиться возможно сделать его независимым под гарантиею обеих держав. Однако же в сем случае ожидать должно, что хан будет более привержен к Персии, от которой имеет в виду получить отнятую часть ханства его, и ничего от нас».