Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6"

Против воли Барклая, дан я ему в начальники главного штаба; он не любил меня и делывал мне неприятности, доволен был трудами моими и уважал службу мою. За сражение 7 августа при Смоленске, представил меня в генерал-лейтенанты, отнеся ко мне успех сего дела. За Бородино, где, в глазах армии, отбил я взятую у нас на центре батарею и 18 орудий, Барклай представил меня ко второму Георгию (Георгия второй степени). Весьма справедливо сделали, что его не дали, ибо не должно уменьшать важности оного, но странно, что отказали Александра (орден Св. Александра Невского), которого просил для меня светлейший (Кутузов), а дали Анненскую, наравне с чиновниками, бывшими у построения мостов. В деле против Мюрата я находился; в Малоярославце я был в городе с семью полками и удержал его до прибытия армии – награжден одинаково с теми, кто и не был там. В реляциях обо всех делах нет имени моего.

В Вязьме командовал я правым флангом – нет имени моего, и, что страннее, все по представлениям моим награждены, а обо мне нет ни слова. В делах при Красном также ничего не сказано, и я слышу, что даже я награжден шпагою за несколько дел, когда обо мне были лестнейшие представления. Словом, от Малого Ярославца и до Вильны я был в авангарде и никогда в главной квартире, и никто о том не знает. Успел прийти на Березину к делу Чичагова; к несчастью моему, увидел я, что Витгенштейн не то делает, что должно, и не содействовал Чичагову. Светлейший велел дать себе о происшествии записку. Витгенштейн сделался мне злодеем, и могущественным. Получа командование армиями, первое что он сделал – истребил меня, и самым несправедливейшим образом. Обратил на меня недостаток снарядов, тогда как их было довольно[281]281
  Оправдание в этом Ермолова сделано Давыдовым. См. Сочинения Д.В. Давыдова, издание 4, часть II, с. 84.


[Закрыть]; никто не хотел слышать моих оправданий, никто не хотел принять моих бумаг, ясно показывающих недостаток данных мне средств, о которых всегда прежде известно было начальству. У меня взяли команду самым подлейшим образом, наделали тысячу оскорблений. Вскоре увидел я падение Витгенштейна, от которого он не восстанет. Командовать двадцатью тысячами и армиею, иметь дело с маршалом Удино, которого и французы удивляются невежеству, и дело с Наполеоном – разница!.. Никто лучше не доказал истину слов: tel brille au second rang qui s’eclipse au premier[282]282
  Такое второе место затмевает первое (фр.).


[Закрыть], как Витгенштейн; он в полном свете явил свою неспособность. Признаюсь тебе, что редко можно видеть человека столь ничтожного для военного ремесла. Храбрость в нем одно достоинство военное; как человек, имеет он прекраснейшие свойства.

Место его заступил Барклай, человек мне уже хорошо известный. Он далеко превосходит его способностью, и если в наших обстоятельствах нужен выбор, то, кажется мне, наилучший. Несчастлив он потому, что кампания 1812 г. не в пользу его по наружности, ибо он отступал беспрестанно, но последствия его совершенно оправдают. Какое было другое средство против сил всей Европы? Рассуждающие на стороне его; но множество, или те, которые заключают по наружности, против него. Сих последних гораздо более, и к нему нет доверия. Я защищаю его не по приверженности к нему, но точно по сущей справедливости. Он весьма худо ко мне расположен; успели расстроить меня с ним. Узнал он, что, бывши начальником главного штаба, я писал к государю; может быть и открыл даже, что писано было. Беспрерывное отступление, потерянный Смоленск, некоторые прежде сделанные ошибки и, наконец, приближение к Москве, конечно, не давали мне случая утешать государя: сие и сделало его мне неприятелем. Теперь представь, друг любезный, мое положение: был Витгенштейн главнокомандующим, меня истребил; теперь Барклай истребляет; что же, наконец, из меня выйдет? Отняты у меня все средства служить, ибо я сделан начальником 2-й гвардейской дивизии, из четырех полков состоящей, когда прежде командовал я всею гвардиею. Случаи отличиться или сделать себя полезным в гвардии весьма редки, а между тем Барклай, делая расписание армии, дал корпуса младшим, и, без всякого самолюбия сказать истину, гораздо менее способным. Мне преграждены все пути. Я хотел просить увольнения в Россию – никого не отпускают.

Итак, с охлаждением к службе, с погасшим усердием и отвращением к ремеслу моему должен я служить. Тяну до окончания войны, с сожалением о теряемых трудах моих. Война кончена, и я не сижу ни минуты! Я умел постигнуть ничтожность достигаемой людьми ремесла нашего цели. Исчезло предубеждение, что одно только состояние военное насыщать может честолюбие человека. Военное состояние терпит каждого человека; но надобно быть или верховных дарований, чтобы наслаждаться преимуществами оного, или, бывши обыкновенным человеком, в степени моей, бежать неразлучных с ним неприятностей. Я себя чувствую, знаю и клялся всем, что свято, не служить более. Хочу жить, не быть игралищем происков, подлости и самопроизвольства и не зависеть от случайностей. Мне близко уже к сорока годам, ничем не одолжен, исполнил обязанности, излишне балован не был, не испортился. Служить не хочу, и заставить меня нет власти… Поцелуй сыновей и научи их мерзить военной службой для их счастия…»

Твердый в своем слове, Ермолов действительно искал случая оставить армию и в ноябре 1815 г., сдав в Познани свой корпус генерал-лейтенанту Паскевичу, отправился в Россию. Считая свою службу оконченною, он жил в Орловской губернии, в имении старика отца, когда, назначением на Кавказ, был призван к новой деятельности.

Переходя к описанию его административных и боевых распоряжений на Кавказе, мы сведем прежде в один общий итог все сказанное о характере Ермолова.

Алексей Петрович, бесспорно, принадлежал в числу замечательных государственных людей, хотя и имел большие недостатки в характере. Как начальник, он был ласков с подчиненными, умел привлечь и расположить их к себе и поступками, и словами. Отдавая должную справедливость достоинствам каждого, не присваивая себе заслуг других и карая виновных, он был ярым и неутомимым защитником славы своих подчиненных, ревнивым блюстителем их чести и лучшим ходатаем за них и в жизни, и по службе. Владея увлекательным даром слова, уменьем вдохновить войска до фанатизма и показать в себе самом пример храбрости, неустрашимости и отсутствия всяких привычек к роскоши, Ермолов был для всех примером неутомимой деятельности. Необыкновенное бескорыстие, а главное, бережливость казенного интереса, доходившая до скупости, составляли отличительную черту его характера и в то опасное в этом отношении время снискивали к нему уважение всех без исключения, высших и низших, другов и недругов.

Но если все эти душевные качества Ермолова ставили его неизмеримо высоко, то были и такие черты в его характере, которые отчасти низводили его с столь блестящего положения. В нем был тот огромный недостаток, что он считал себя выше всех, был горд и не признавал возможным подчиняться кому бы то ни было, в строгом смысле дисциплины. Ермолов был настойчив, упрям и вспыльчив – качества весьма неудобные и невыгодные для подчиненного.

Алексей Петрович никогда и ни перед кем не стеснялся в выражениях. В минуты разгоряченного состояния души он давал полный простор своему едкому и колкому языку и не стеснялся ничьим присутствием. Но зато какой бы вред ему ни принесли выражения, он никогда от них не отказывался. Как начальник, он владел огромным и ничем не заменимым достоинством – твердостью слова и неизменностью своего решения, становившегося как для него самого, так и для его подчиненных законом.

Император Александр, сроднившийся со своею победною армиею, знал Ермолова со всеми его достоинствами и недостатками. Оценив вполне высокие его качества, император, несмотря на слабые стороны характера Алексея Петровича и на множество врагов, избрал его главнокомандующим на Кавказ.

Кавказу необходим был тогда такой главнокомандующий, как Ермолов, про которого можно сказать словами лейб-медика Вилье: homme aux grands moyens[283]283
  Человек больших возможностей (фр.).


[Закрыть].

Глава 10

Прибытие в Петербург Мирза-Абуль-Хасан-хана, чрезвычайного посла шаха. Совещания его с представителями Англии. Письмо Хасан-хана императору Александру. Ответ государя. Торжественная аудиенция послу. Вопрос об уступках Персии. Письмо императора Фетх-Али-шаху. Инструкция, данная Ермолову при отправлении его послом в Персию

Первою и самою главною задачею Ермолова было устройство дел с Персиею и, так сказать, окончательное закрепление Гюлистанского договора.

Мы видели[284]284
  См. с. 125.


[Закрыть], что тотчас после заключения мирных условий шах поторопился ратификовать трактат и отправить посольство в Петербург. В конце июля 1814 г. чрезвычайный посол Мирза-Абуль-Хасан-хан прибыл в Тифлис и намерен был немедленно ехать в столицу, но Ртищев, не получивший не только ратификации трактата, но и никакого ответа на свои донесения, был в затруднении, как поступить ему с прибывшим послом. Он уговорил Хасан-хана остаться в Тифлисе до получения ратификации трактата и, чтобы показать послу, что остановка эта не будет продолжительна, приказал отправить из Тифлиса на Кавказскую линию большую часть свиты посла и все его тяжести. Не уведомленный министерством Ртищев и сам не подозревал того, что события во Франции заставили императора Александра оставить столицу. Только в конце сентября Абуль-Хасан-хан, в сопровождении генерал-майора Лисаневича, выехал из Тифлиса и 11 декабря прибыл в Москву, где был задержан на три месяца. 18 марта 1815 г. посол выехал из первопрестольной столицы и 27-го числа прибыл в Царское Село. Здесь ему было объявлено, что, если желает, он может переехать в Петербург, но что неожиданное появление Наполеона во Франции побуждает императора продолжить пребывание свое в чужих краях. Что же касается до поручений, возложенных на посла «от двора его, то государь император, не имея возможности посвятить им теперь все то внимание, которого они заслуживают, предоставляет себе, по возвращении в С.-Петербург, войти в рассмотрение оных, с искренним желанием найти в сем обстоятельстве возможность дать персидскому правительству новые опыты своей дружбы».

Абуль-Хасан-хан высказал сначала желание остаться в Царском Селе и ожидать возвращения императора, но потом, соскучившись однообразием жизни, вечером 14 мая 1815 г. без всякой церемонии переехал в Петербург. Эта скромность переезда подала повод ко многим толкам в Персии. Торгующие в России персидские купцы распространили слух, что Абуль-Хасан, по прибытии в Петербург, не нашел соответственного своему званию ни приема, ни внимания со стороны правительственных лиц и что, за отсутствием императора, он живет уединенно, всеми оставленный[285]285
  Отношение Ртищева Вейдемейеру, 15 июня 1815 г., № 102.


[Закрыть]. Слух этот проник до Тегерана и возбудил всеобщее беспокойство. Ртищеву пришлось убеждать тегеранский двор в противном, и хорошо еще, что убеждение это стоило только посылки шаху собольего меха и трех ястребов, «для страстно им любимой охоты»[286]286
  То же, от 25 мая 1816 г., № 69.


[Закрыть].

Получивши подарки, Фехт-Али-шах успокоился насчет дружественных связей с Россиею, но не успокоился относительно возвращения части земель, уступленных по трактату. Он требовал от Абуль-Хасан-хана результатов тогда, когда тот не вступал еще ни в какие переговоры и даже не имел ни одной аудиенции. Получаемые из Персии письма ставили посла в крайне затруднительное положение, и он обратился за советом к английскому посланнику лорду Вальполю и к случайно находившемуся в Петербурге, проездом из Персии, сиру Гору Узелею. Последний употреблял все средства к тому, чтобы склонить петербургский кабинет к уступке желаемых Персиею земель. Узелей уверял временно управлявшего Министерством иностранных дел тайного советника Вейдемейера, что утверждению дружбы и доброго согласия между двумя державами более всего может способствовать снисхождение на просьбу посла по сепаратной статье мирного договора и что уступки со стороны России не могут быть ей ощутительны. Сторонник Персии, сир Гор Узелей увлекся до того, что советовал русскому правительству отдать даже более того, чем желал тегеранский двор.

Уступка шаху, говорил Узелей, даже и всех приобретений ваших в том крае до самой Грузии была бы выгодна для России. Она уменьшила бы бесполезную трату людей и денег. По моему мнению, естественною границею между Россиею и Персиею должна быть река Терек и кряж гор Кавказских. Хищные обитатели тех неприступных мест не могут никогда быть ни истреблены, ни укрощены, но всегда вредны для вас по своей необузданности и многолюдию.

Сир Гор Узелей уверял, что необходимо поторопиться скреплением дружественных связей, так как ему известно, что посланный Наполеоном г. Жобер уже прибыл в Константинополь и нет сомнения, что имеет виды и на Персию, для восстановления ее против России. Ссылаясь на доверенность к нему шаха, Узелей не прочь был бы явиться и здесь посредником, но не получил на это никакого намека. Петербургский кабинет хорошо понимал, что Англия всеми мерами старалась сохранить свое влияние на шаха, чтобы отвлечь нас от торговли с Индиею через Персию, «ибо, конечно, – писал Вейдемейер[287]287
  Графу Нессельроде от 3 июня 1815 г.


[Закрыть],– сент-джеймский кабинет не предвидит невозможности в проходе туда через области персидские». По этой причине Англия сначала употребляла все средства, чтобы помешать заключению мира, но когда произошло восстание в Хорасане и Туркмении, сир Гор Узелей, опасаясь за целость Персии, явился посредником в примирении с Россиею, убедив шаха сделать уступки, и обещал возвратить уступленные провинции посредством переговоров в Петербурге. Переговоры эти затянулись на неопределенное время; Узел ею оставаться долго в столице России было невозможно, и потому, по взаимному совещанию трех лиц, лорд Вальполь составил от имени Абуль-Хасан-хана письмо к императору Александру, в котором излагалась просьба и необходимость персидскому послу отправиться в главную квартиру государя.

«Четырнадцать уже месяцев, – писал Мирза-Абуль-Хасан-хан, – как я выехал из Тегерана и по отсутствию вашего величества из Петербурга зимовал в Москве. Теперь около трех месяцев нахожусь в Петербурге. Во всю мою дорогу я был принят очень дружелюбно и надеюсь, что и всегда так принят буду, о чем я и писал своему государю. В ответ на сие шах пишет, что видит из моего письма, что я живу весело, но не видит никакого окончания дел, мне порученных. Ныне я очень опасаюсь и не смею после такого долгого времени написать шаху, что вы, государь, не здесь, ибо он этому не поверит, потому что в Азии никогда государи из своих государств не отлучаются и никогда не уверятся в том, что государь может оставить свое государство на несколько лет, а между тем все дела могут течь покойно и благополучно.

«Находясь чрез сие в большой опасности относительно даже моей жизни, я прибегаю к великодушию вашего величества: дозвольте мне с двумя или тремя служителями отправиться по почте к местопребыванию вашего величества. А ежели сие невозможно, то прошу вас, государь, о другой еще милости, а именно: оставить (уступить) Персии несколько пограничных мест, в которых никакой пользы, кроме больших убытков, для России нет. Если по врожденному вашему великодушию и милосердию, вам угодно оказать нам сию величайшую милость, то успокойте и осчастливьте меня, государь, несколькими строками, для сообщения шаху. Сие великое монаршее благодеяние обрадует всю Персию, и шах, смотря на оное, простит мою медлительность. Сир Гор Узелей в бытность свою здесь часто обнадеживал меня в рассуждении вашего милосердия. Теперь он уехал; я один, без знакомых, без друзей, и много беспокоюсь и страшусь гнева шаха. Вся моя надежда на ваше великодушие и милость Бога, который да даст вам силу победить ваших врагов, о чем мы твердим в наших молитвах».

Император Александр не изъявил согласия на новое путешествие Абуль-Хасан-хана, но обещал по возвращении заняться с особенным вниманием возложенным на посла поручением.

«По прибытии в Париж, – отвечал император Абуль-Хасан-хану[288]288
  В рескрипте от 9 августа 1815 г. из Парижа. Арх. Мин. иностр. дел, 1—8, 1814-1816 гг., № 5.


[Закрыть], – получил я через генерал-майора Лисаневича письмо ваше. Усмотри из оного беспокойствие ваше насчет встретившихся и невольных с вашей стороны остановок в окончании возложенных на вас поручений, я искренно сожалею, что обстоятельства, столь важные для блага целого мира, продолжили отсутствие мое из России долее, нежели я сие первоначально полагать мог. Вернейшее доказательство, какое вы представить можете вашему государю для удостоверения его в отсутствии моем, есть письмо сие, писанное к вам из Парижа, и из коего известится его величество о происшествиях, не допустивших меня до сих пор заняться делом вам вверенным с тем вниманием, каковое он заслуживает, и окончить оное к взаимному моему и персидского шаха удовольствию. Я надеюсь с помощью Всевышнего достигнуть здесь в непродолжительном времени предмета моих попечений и возвратиться в пределы моей империи, а потому и не приглашая вас к прибытию сюда, возлагаю между тем на вас удостоверить от имени моего его величество персидского шаха в искреннем желании моем утвердить вящше и вящше связи дружбы и доброго соседства, столь счастливо между обоими государствами восстановленные».

Мирза-Абуль-Хасан-хан был чрезвычайно обрадован получением рескрипта, прикладывал его, по персидскому обычаю, к голове, несколько раз заставлял себе читать и объявил, что немедленно отправит его шаху с присланным к нему из Персии курьером[289]289
  Письмо тайного советника Вейдемейера графу Нессельроде от 4 сентября 1815 г.


[Закрыть].

По возвращении императора в Петербург и не дожидаясь церемонии въезда посла в столицу, Абуль-Хасан-хан, в день рождения государя, 12 декабря, приглашен был на бал, где был принят с особым монаршим вниманием. 20 декабря персидский посол имел торжественный въезд в столицу, а 22-го числа был на публичной аудиенции у его величества и у всей императорской фамилии.

В этот день обыкновенный дворцовый караул был увеличен двумя батальонами, из коих один поставлен в сенях, ведущих к лестнице; в прихожих комнатах, по которым приходилось проходить послу, были поставлены шпалерами взводы от полков гвардейской кавалерии. Во дворце были собраны все придворные кавалеры, особы первых пяти классов, гвардии штаб– и обер-офицеры.

Входя в аудиенц-залу, Абуль-Хасан-хан сделал первый поклон, посредине комнаты – второй и, наконец, третий, остановившись перед императором Александром I.

– Всемилостивейший государь! – произнес он по-персидски. – При изъявлении подобающего благоговения да позволено будет покорнейше донести, что как в прежние времена между двумя высочайшими державами – Всероссийскою империею и Персидским государством – неприязни и вражды не было, а коварства, поколебавшие на некоторое время столь счастливо существовавшую между ними взаимную дружбу, ныне Божиего милостию и стараниями споспешествовавших к тому с обеих сторон достойных людей совершенно истреблены, так что после бурной осени неприятностей настала вожделенная весна дружелюбного сношения, и прочная связь доброго согласия снова восстановилась: то я усерднейше Господа Бога молю, да счастливый сей мир, предзнаменуя и вмещая в себе все возможные блага, сохранится ненарушимо и непоколебимо навсегда. Слава Всевышнему, что сильною рукою и неутомимым постоянством вашего величества сокрушен и истреблен толико до сего страшный Наполеон. Неусыпным попечением твоим, великий государь, восстановлена всемирная тишина, и род человеческий, успокоясь под сению покрова твоего, будет благодарен тебе во веки веков, бессмертная слава твоя затмит славу Александра древнего.

По прочтении этой речи по-русски посол поднес грамоту шаха, которую принял управляющий Министерством иностранных дел и от имени императора отвечал Абуль-Хасан-хану.

– После всех усилий, – сказал он, – употребленных всемилостивейшим государем для безопасности его империи и для восстановления всеобщего спокойствия, усилий, кои Всевышнему промыслу благоугодно было увенчать полным и вожделеннейшим успехом, его императорское величество, помышляя единственно о пользах и благе своих подданных, приемлет с истинным удовольствием приносимые вами, превосходительный посол, уверения в дружбе его величества шаха Персидского. Государь император повелел мне уверить вас в искреннем своем желании сохранить доброе согласие, столь счастливо восстановленное между обоими государствами, и в твердом своем намерении споспешествовать в вящшему утверждению взаимной дружбы. Его императорское величество равномерно поручить мне изволил объявить вам особенное свое удовольствие, что его шахову величеству угодно было избрать вас для засвидетельствования дружелюбных его чувств и расположения.

По окончании этой речи посол представил подарки, и аудиенция была окончена.

Наступили Святки. Абуль-Хасан-хан жил в Петербурге праздно и весело, а 20 января 1816 г. подал графу Нессельроде записку, в которой изложил цель своего прибытия и желания шаха. Ссылаясь на краткость трактата, посол выражал уверенность, что трактат этот будет заменен другим, более подробным, который определит взаимные границы, и что он будет иметь возможность видоизменить некоторые параграфы, согласно с желанием шаха. Хасан-хан домогался, чтобы русское правительство, оставив за собою только Дагестан и Грузию, возвратило обратно Персии все земли, уступленные по Гюлистанскому трактату, или часть их за денежное вознаграждение. «Шах, – писал Абуль-Хасан[290]290
  В ноте от 20 января 1816 г. Арх. Мин. иностр. дел, 1—7, 1816—1818 гг.


[Закрыть], – полагаясь вполне на известную всем доброту и великодушие императора, убежден, что не получит отказа в просьбах, столь ничтожных в сравнении с величием души государя. Исполнение желаний шаха упрочит дружбу между двумя державами, и слава его величества, распространившись по всему свету, приобретет еще более блеска».

Домогательства посла о возвращении Персии за деньги всех уступленных земель было более чем странно и не могло быть исполнено, но при дальнейших переговорах оказалось, что Абуль-Хасан-хан руководствовался правилом: проси как можно более – получишь желаемое. Спустя несколько дней он ограничил свои желания и заявил, что Персия считала бы себя счастливою и вполне удовлетворенною, если бы ей были уступлены ханства: Талышинское, Карабагское и Ганжинское. Хотя это последнее желание видоизменяло вопрос и облегчало переговоры, тем не менее граф Нессельроде счел необходимым напомнить Абуль-Хасан-хану, что не Россия подала повод к последней войне и что, перенося свое оружие за Кавказ, она не имела никаких завоевательных видов, но была вынуждена необходимостью сохранить землю (Грузию), с давних лет вверившую себя ее покровительству, и защитить единоверный народ от нападения Ага-Магомет-хана, угрожавшего оному совершенною гибелью. После смерти Ага-Магомет-хана и вследствие бывшего в Персии междуцарствия многие области, присоединение которых к России шах признал последним договором, добровольно поступили в ее подданство. Талышинское ханство также с давних пор было под покровительством России и никогда не соглашалось признавать себя зависимым от Персии, и лишь одно ханство Ганжинское было покорено оружием.

После всего сказанного министр иностранных дел счел необходимым заявить Хасан-хану, что, при всем искреннем желании сделать угодное шаху, император Александр не признает возможным следовать «токмо единым побуждениям сердца своего», но считает своею обязанностью принять прежде всего в уважение пользу империи. Граф Нессельроде просил посла сказать по совести: может ли русский император, без душевного прискорбия, согласиться на уступку земель и народов, добровольно присоединившихся к Российской империи?

«При всем расположении соответствовать желаниям его шахского величества, – писал Нессельроде[291]291
  Персидскому послу в ноте от 22 марта 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. V, № 913.


[Закрыть], – государь император не прежде может приступить к какой-либо решимости, как получив точное сведение о положении нынешних границ и областей, утвержденных мирным договором за Россиею.

Сим только образом, а не иначе его императорское величество изволит надеяться, что можно будет найти способ к оказанию Персии удовлетворения, не подвергая себя опасности поступить во вред существенным своим выгодам, сделав ныне же решительное заключение по таким делам, о коих нужно иметь пояснения и кое было бы вопреки точным постановлениям договора, служащего неоспоримым доказательством, сколь желания России умеренны, ибо оный договор далеко не соответствует даже тому, чего требует безопасность границ наших. Но поелику нельзя приступить к столь трудному соображению и к нужным по оному распоряжениям иначе, как на месте, то государь император изволил назначить одного из своих военачальников, удостоенного полною доверенностью его императорского величества, который туда отправится с тем, чтобы обозреть во всей подробности нынешнее положение границ наших, равно как и тех мест, до коих особенно относятся требования его шахова величества.

Для сего поручения высочайше избран генерал-лейтенант Ермолов, и по сведениям, кои от него будут представлены, его императорское величество изволит дать отзыв решительный, сообразив оный с пользами своей империи и с искренним своим желанием сделать угодное его величеству шаху персидскому.

Приемля же в рассуждение, что при таковом ходе сего дела, впрочем неизбежном в столь трудных обстоятельствах, нельзя ожидать скорого последствия, его императорское величество предоставляет себе объявить о решительной воле своей посредством чрезвычайного посла, который отправлен будет к его шахову величеству. Государь император изволил назначить ныне же к сему важному поручению того же генерала Ермолова, который, прибыв в Персию со всеми сведениями, приобретенными на самом месте, тем удобнее может выполнить высочайшие намерения его императорского величества. А потому Государь император желает, чтобы ваше высокостепенство благоволили немедленно донести высочайшему двору вашему о сем назначении и чтобы вы паче всего оный удостоверили, что генералу Ермолову особенно поручено будет, чтобы он во время пребывания своего в Персии изыскивал все способы, дабы укрепить те дружественные связи, на коих незыблемо должны быть основаны мир и доброе согласие между обоими государствами».

Этот ответ был последним выражением воли государя, и 22 мая 1816 г. Мирза-Абуль-Хасан-хан имел прощальную аудиенцию в министерстве иностранных дел. Он выехал из Петербурга с грамотою императора, выражавшего самое искреннейшее желание сохранить дружбу и удовлетворить желаниям повелителя Ирана.

«По благополучном нашем возвращении в столицу нашу, – писал Александр I шаху[292]292
  В грамоте от 11 мая 1816 г. Арх. Мин. иностр. дел, 1—8, 1814—1816 гг., № 7.


[Закрыть], – отправленный к нам от вашего шахова величества чрезвычайный и полномочный посол Мирза-Абуль-Хасан-хан был допущен к нам на аудиенцию без замедления, и дружеская к нам грамота вашего величества, а также приятные дары, с удовольствием от него приняты.

Сие, по силе вечно мирного договора, торжественное вашего величества посольство для нас тем приятнее, что как из оной грамоты, так и по изустным помянутого посла представлениям, мы удостоверились в твердом и истинном намерении вашего величества сохранять свято и непоколебимо дружбу и доброе согласие, толь счастливо оным договором восстановленные между обоими государствами.

Во взаимство того мы твердо можем уверить ваше величество, что мы не токмо во всякое время будем соответствовать в полной мере таковым дружественным вашим расположениям и ненарушимо наблюдать все, в оном договоре постановленное, но употребим все способы, дабы поспешествовать, сколько от нас зависеть может, к сугубому утверждению связей и доброго соседственного согласия для блага обоюдных наших подданных.

Приятно было бы для нас, если бы мы и по всем прочим представлениям оного посла касательно изъясненных им желаний вашего величества могли последовать токмо единым побуждениям сердца нашего и дать ныне же ответ удовлетворительный; но, предпочитая всему пользу Богом вверенной нам империи, и потому желая прежде всего удостовериться, поколику сии представления могут соответствовать существенным выгодам наших подданных, мы избрали одного из приближенных к нам государственных чиновников и, назначив его в качестве чрезвычайного и полномочного посла нашего к вашему шахову величеству, повелели ему, чтобы он, собрав на месте подробные о тех предметах сведения, донес нам обо всем обстоятельно. Мы искренно желаем, чтоб сии сведения нам доставили возможность, согласно с нашим расположением, сделать угодное вашему величеству».

Вскоре после отъезда персидского посла, высочайшим указом 29 июня 1816 г., генерал-лейтенант Ермолов назначен чрезвычайным послом в Персию, командиром отдельного грузинского корпуса и управляющим гражданскою частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях.

Алексею Петровичу Ермолову поручено привести к скорейшему окончанию разграничение по Гюлистанскому трактату и на месте убедиться, не представится ли возможным уступить некоторые земли Персии, без нарушения, конечно, наших собственных интересов.

«Каковы бы ни были обстоятельства, – писал ему император Александр[293]293
  В инструкции от 29 июня 1816 г. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. VI, ч. II, № 267.


[Закрыть], – подавшие повод к сему домогательству, нельзя не согласиться в том, что такое требование о возвращении земель по заключении договора, силою которого они торжественно уступлены, должно показаться довольно странным. Само по себе сие предложение не заслуживало бы никакого уважения, но в отношении принятой мною системы для блага общего, которое, по моему понятию, должно быть нераздельно с существенными пользами моих подданных, оно представляется в другом виде. Все мои усилия в последней достопамятной войне, толь успешно конченной, не имели иной цели, как только привести дела в такое положение, чтобы Европа воспользовалась всеми выгодами, кои доставить может мир прочный и продолжительный. Намерения мои исполнились, и теперь первая обязанность государей и первая потребность народов должны состоять в том, чтобы сие положение дел нерушимо сохранилось. Пример главнейших держав в твердом последовании благоразумной и скромной политике паче всего может тому содействовать, и в сем отношении Россия, по своей обширности, по изобилию всяких способов и особенно по воинской силе своей, больше всех других держав обращает на себя общее внимание, а потому я поставил непременным себе правилом стараться всеми мерами, дабы утвердилось мнение, что преобладание России, доколе я буду управлять ею, обратится единственно к охранению общей безопасности, и что не от нас возникнуть может вновь система общего ниспровержения и разрушения, толь долго свирепствовавшая над Европою во времена Наполеонова владычества. Последуя сему правилу и дабы не подать даже повода к подозрению, что мы имеем честолюбивые виды насчет Персии, я решился, не отвергая вдруг сих домогательств, принять в соображение, нельзя ли в самом деле уступить Персии какие-нибудь земли, в удержании коих нет для нас совершенной необходимости, но за то получить другие выгоды и сим образом найти средство к удовлетворению сей державы без ущерба пользы собственной; ввиду же общего понятия поставить явное доказательство, что я первый на самом деле исполняю те правила, о коих другим державам проповедую».