Текст книги "Философия общего дела (сборник)"

КАК ВОЗНИК «ЗАРАТУШТРА»?

«Заратуштра» – глубоко индивидуальное произведение; это история внутренней жизни автора, его дружбы, его идеала. И над всем этим господствует и все освещает изображение его наивысших надежд и конечной цели.

Основная мысль произведения – идея вечного возвращения всех вещей. Овладение этою «высшею из всех достижимых формул» относится к августу 1881 года. Воспринята она была «на высоте 6000 футов над человеком и временем». Не странно ли, что такой ничтожной высоты оказалось достаточным для того, чтобы получить господство над временем и стать сверхчеловеком? Только уроженцу Германии, где, по выражению Гейне, в грязную погоду можно было на сапоге унести половину какого-нибудь царства, 6000-футная высота могла казаться настолько величественною...

Перед этим, говорит Ницше, в нем произошел переворот внезапно, в корне изменивший его вкусы, особенно в музыке. Вынашивал он своего «Заратуштру» 18 месяцев и родил его в феврале 1883, когда умер Рихард Вагнер. В то же время возникла и «Радостная наука», содержащая в себе сотни указаний на приближение «чего-то несравненного». В конце дается начало «Заратуштры», а в предпоследней части четвертой книги «Заратуштры» находим и начало основных идей автора.

Эти идеи возникли в 1882 – 1883 гг., когда он впервые испытал весь ужас одиночества, а вместе и странное желание иметь друга и в то же время жажду сверхчеловечества. «Даже и глубокий человек нуждается в друзьях; надо же, чтобы и у него был бог!» Но одинаково с ним чувствовавшего он не находил, и вот, когда он сам создал себе «совершенного друга», явился «Заратуштра»; в нем-то Ницше создал себе и друга, и бога.

Первая часть «Заратуштры» – продукт зимы 1882 – 1883 гг., холодной и длительной, периода болезни и разочарования в друзьях, а также и в целительных средствах, которым он чрезмерно доверял. В эту зиму при столь неблагоприятных условиях возник «Заратуштра» у прелестной, тихой бухты Рапполло близ Генуи, «в излюбленном месте короля Фридриха III, а потому близком и моему сердцу», поясняет Ницше, с которым король видался и беседовал. Вторая часть книги (в ней много говорится о Риме) была окончена в десять дней; первая, третья и последняя часть взяли не более времени.

Читая в воспоминаниях, относящихся к последующим годам, о вдохновении и экстазе при создании «Заратуштры», можно бы предположить, что не одна книга «О происхождении трагедии», но и эта вышла из духа опьянения, только не первобытным средством Ноя или Вакха, а продуктами новейшей химии. Иначе остается непостижимым, как могло возбуждать в авторе такую радость, такое ликование бесконечное возвращение жизней, а следовательно, и стольких же смертей! Или уже в самом деле так приятно миллионы раз делаться профессором, или столько же раз участвовать в войне, или, наконец, столько же раз повторно томиться в одиночестве, в курортах, мечтая о бесчисленных возвратах, без малейшей уверенности в их действительности, за полным отсутствием доказательств?..

ПОЗИТИВИСТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ В РАЗВИТИИ НИЦШЕ

Нашему эпизоду 90-х годов о «Не-делании» Толстого, возникшему в противоположность позитивистической защите бесцельного труда или делания Эмилем Золя соответствует в Германии 70-х годов разрыв Фридриха Ницше с учением Шопенгауэра и с эстетикой Рихарда Вагнера и переход автора «Заратуштры» к позитивизму. То, что он называл вакхическим началом и несвоевременным культом гения, он заменил началом сократическим, ограничивающим высокие полеты; страстное самозабвение в упоении, энтузиазме, экстазе, вдохновении и восхищении художественного творчества он заменил бесстрастным, холодным, сухим, бесчувственным, бездушным рассудочным знанием, пассивным, не-деятельным, – наукою, отрицающею всякую цель жизни.

Во-вторых, заменил он «несвоевременное», или жизнь с дальними предками, современным, жизнью с потомками «с ближайшими добрыми соседями ближайших вещей». И такого ограничения жизни он не счел падением, «décadence»’ом хотя и признавал, что, быть может, эта страсть к познаванию (позитивизм) и «приведет человечество к погибели». Однако он предпочитал «гибель человечества регрессу познания» и полагал, что в пожертвовании даже жизнью ради мысли (ради лишь мыслимого, мнимого и бездельного!) «есть что-то необъяснимо высокое, благородное», есть, словом, какая-то аристократическая пошлость.

Но ни в вакхическом или мистическом, ни в позитивистическом или сократическом нет истины! Ограничиваться «позитивным» – значит принять средства за цель; ограничиваться мистическим – значит принять цель за средства.

ПОСЛЕДНИЙ ФИЛОСОФ

Ницше – философ поры полного вырождения, началом коего явилась философия, поставившая «во главу угла» мудрости правило «познай самого себя», то есть «знай только себя!». Последний философ показывает нам последних людей, переутомленных не-деланием, и самого последнего человека, который (несмотря на все свое падение) не в состоянии презирать себя.

«Так говорил Заратуштра»... Нужно бы прибавить: учитель вечного возвращения жизни, а с нею – и смерти; но возвращения не сознаваемого, а лишь предполагаемого и не доказанного осязательно. А между тем, как только это предположение было бы доказано, восчувствовано и осознано, это бесконечное повторение превратилось бы в одно непрерывное (без смерти) существование, и не было бы «заката», и вся эта поэма, то безобразно-злая, то пошло-шутовская, обратилась бы в величавую Пасхальную Песнь, а вместе и в проект обращения совокупным трудом силы умерщвляющей в оживляющую, воссоздающую.

Для чего понадобилась эта проповедь вечного возвращения? Обнаружение и распространение этой мысли не может ни прекратить, ни ослабить страданий, ни утешить в них; оно нужно было только для устрашения, ибо Ницше, как сверхчеловеку, все человеческое было чуждо. Человеку же неискаженному, сыну человеческому понятна была бы проповедь регуляции, управления природы самою возвращенною к бытию силою. Но сверхчеловек мыслит и чувствует не по-человечески и потому не нуждается в общении с людьми: почувствовав себя сверхчеловеком, он удаляется в горы и окружает себя вместо учеников зверями. Пробывши всего лишь десять лет в пустыне, он, исполненный спеси, решается «снизойти, спуститься» до людей, идет проповедовать в город о том, что нужно не делать, а только думать для возвращения, ибо гибель, заключающуюся в «бесконечных возвратах», нельзя же назвать делом! Его раздражает то, что у его слушателей, горожан, на уме – одни только игрушки, которых они не хотят променять на его игру мыслями. Но гневается он на них совершенно напрасно, когда и сам старается только заменить одну игру другою.

Повстречавши боголюбивого человеконенавистника, еще не слыхавшего, что боги умерли, и вступивши с ним по лицемерному человеколюбию в общение, он сам забыл, что жив Бог и Богочеловек, Который – не чета «сверхчеловеку», достойному называться не über, а Untermensch’ем[89]89
  Не «сверх-», а «недочеловеком» (нем.).


[Закрыть].

Имея в руках труп, он похоронил его, но потому лишь, что сам был мертв. Видел он дитя, но не понял, почему нужно «быть как дети». Уразумел он разницу между верблюдами и львами, понял рабство и господство, но не постиг родства (отечества, сыновства и братства). Самозванный учитель человечества, Заратуштра презирает человека, но не знает сына человеческого, ни дочери человеческой и не понимает их бесконечного превосходства над немецким «обер-человеком», превосходства потому, что в них рождение стало воскрешением. Ты кичишься своим «обер-человеком» (могли бы мы ему сказать), а они предпочитают последнего человека. Ты прав, когда презираешь разум, не переходящий в дело, и добродетель бессильную против смерти. Здесь ты прав, потому что в этом – действительно источник наших бедствий. Вся нынешняя (так поставленная) жизнь наша – бедность, грязь и мелкое наслаждение. Не одна бедность – несчастие: богатство и бедность – два несчастия; то и другое – несчастие! Но и в уравнении и отрицании их также еще нет счастия, а есть, может быть, только третье несчастие. Ты гордо указываешь заурядным страдальцам на своих будто бы столь отличных от них «обер-людей»; но тебе ответят и справедливо: «мы видели, мы знаем их, этих унтер-людишек; они, как и мы, не победившие смерть, и в этом сходные со всеми; при этом огромном сходстве в главном принимают свое маленькое несходство за превосходство и громко кричат о нем», – но и только!

Да и есть ли искренность в твоей трагической проповеди? Если ты так любишь гибель, отчего же ты сам не спешишь погибнуть и оказываешься даже недостойным наказания? Ты храбр только там, где нет никакой опасности; когда и без тебя столькие покинули Христа, ты храбро превозносишь Антихриста!

Для трезвого человека в «Заратуштре» нет ничего великого, ни прекрасного. Лишь опьяненному могло казаться, что верхом на символах он подъезжает к вершине истины; опьянение переносит его в «другой» мир, где все вещи (конечно, «вещи в себе»!) с радостью отзываются на его речь, ласкают его, хотят «сесть ему на спину»... Здесь открывается сущность вещей; здесь выражена их воля; здесь всякое бытие хочет стать словом: всякое творчество хочет научиться от него... Но все это, конечно, лишь кажется: прошло опьянение... и все исчезло!

Это чрезвычайно напоминает народные рассказы о том, как леший водит заблудившегося по лесу и какие чудеса при этом чудятся; а перекрестишься – и увидишь себя в болоте и в тине...

КОНЕЦ ФИЛОСОФИИ

epiНицше как последний философ-разъединитель-объединитель, – последний мыслитель, за которым следует уже деятель

Безусловность кончины мира, трагической его гибели или же бесконечное множество кончин мира (если допустить предположение «вечных возвратов») – вот исход учения чтителя Антихриста Ницше, заставляющего Заратуштру проповедовать «благо войны».

Это учение – полная противоположность активному христианству: деятельное христианство требует обращения орудий войны в орудие спасения от голода и язв (Мф 24, 7); иными словами, спасение от голода и язв избавит и от войны. Антихристианство, наоборот, высказываясь за безусловность кончины мира, восхваляет войну и узаконяет ее. Если заглавие произведения Ницше «Происхождение трагедии» заменить следующим: «Происхождение трагедии жизни», то при этом новом заглавии в творении Черного Пророка Ницше антихристианство будет тождественно с катастрофою мира, с его безусловною кончиною или же с вечным возвращением кончин мира.

Наоборот, проект школ-храмов, устрояемых во исполнение заповеди воскресшего Господа, данной ученикам, коим для удостоверения нужно видение и осязание, заповеди «научать, крестяще», поставленной на место пророчества, – этот проект предполагает условность пророчеств о кончине мира.

Проект обращения слепой силы в управляемую разумом и чувством сынов человеческих, волею и любовью к отцам-предкам, иначе сказать, проект братотворения через усыновление для исполнения долга Евхаристии к Богу отцов – этот проект направлен против ницшеанцев-декадентов, против Лже-Заратуштры.

И христианство знает сверхчеловека, то есть нового человека, возрожденного водою и духом; но это – возрождение для вечной жизни, так как возрожденное освобождено от греха, причины смерти. Сверхчеловечество будет не в мистическом, а в матерьяльном смысле воскрешением и бессмертием.

Если заглавие главного произведения Шопенгауэра «Мир как воля и как представление» заменить более верным названием «Мир не как воля к жизни, а как неволя к смерти и как проект к освобождению от этой неволи, то есть как воля к воскрешению», – то ученику Шопенгауэра Ницше следовало бы поставить (над собранием своих произведений) заглавие «Мир как воля, стремящаяся к власти», [причем] в этом выражении уже заключалось бы признание невольничества воли. Этим заглавием Ницше точно определил бы свое отношение к своему учителю и вместе с тем показал бы ясно, что он, хотя и начинает свое сочинение «По ту сторону добра и зла» главою о предрассудках ученых, однако и сам не выходит из сословия ученых, не освобождается от предрассудков и как типичный «ученый» не понимает дела, заменяя его рассуждением, а не планом или проектом. Благодаря такому подмену он становится наглым, невыносимым болтуном. Ни одного указания на то, чрез кого и как мир станет хотя бы управлять собою, для чего нужны, конечно, и труд, и знание, как согласовать совместное существование и чувствующих (разумных) существ, и (бесчувственной) неразумной силы, и [как примирить] зависимость первых от последних. Где выход из этого анормального состояния?

Легко понять, как тяжело человеку, жаждущему дела, читать болтовню Ницше. Надменный учитель мудрости мнимого своеволия остался учеником Шопенгауэра: он не заменил [призрачной] воли [реальным] делом; власть у него проявляется в олигархии привилегированных («сверхчеловеков»), а не в самодержавии, соединяющем всех в деле обращения слепой силы в управляемую разумом. (Да и мог ли быть проповедником объединения мыслитель, не понимавший любви, не ценивший любовь!) «Заповедь новую даю вам», говорит он, и вы ждете, что дальше вам скажут: «Будьте милосерды!»; но вместо этого слышите от лукавого пошляка: «Будьте тверды!» Иными словами: «Любовь есть слабость!» «Не любите друг друга! потому и познаете, что вы – мои ученики, что падающего вы не будете поддерживать!» Станьте [следовательно] помощниками, пособниками безжалостных, бесчувственных сил природы!

«Сверхчеловек над себе подобными» не только безнравственное понятие, но и вопиющее противоречие, безусловная нелепость: или они ему неподобны, или (если подобны) он не может быть сверх их. Не может, да и не смеет, если должно уважать человеческое достоинство; сказать, что «жить для других, значит жить для своего стада», – что это, как не обругать человека скотом?! Но предполагаемый сверхчеловек, унижающий себе подобных до уровня скотов и, не зная к ним жалости, себя возводящий чрез это именно в нечто высшее, – не будет ли уже зверем? Наоборот, сын умерших отцов, для которого общее со всеми ему подобными дело есть воскрешение, такое существо – уже не животное; это – сын человеческий, исполняющий волю Сына Человеческого: «Да вси спасени будут»!

В антиевангелии Заратуштры есть «искушение состраданием», редкая по лживости картина: в месте мрачном, безжизненном, где даже змеи издыхают, в Царстве Смерти, вопли «высших людей» вызвали Заратуштру, этого сердобольного зверя, из его пещеры. В этом Царстве Смерти он встречает чудовище почти нечеловеческого вида и не узнает в нем самого себя. Заратуштре узреть самого себя – почти то же, что узреть дьявола. Этим зрелищем не был, однако, убит Заратуштра; он должен был признать в нем свой двойник, тот самый, который в лице иудеев и язычников предал на страдания и смерть Богочеловека, считавшего искупление делом возможным и не считавшего унижением быть сыном человеческим. Сын Человеческий не пожелал быть сверхчеловеком; сверхчеловеки же Его времени, прикрывая свое бессердечие уважением к великому несчастию (?), прошли мимо самарянина, «впадшего в разбойники», мимо расслабленного, мимо слепого, мимо умершего Лазаря и не поняли или не хотели понять, что нужно всех призвать к общему делу спасения, в чем, конечно, не может быть неуважения к состраданию.

Ницше с Заратуштрою хочет видеть в чудовище (из Царства Смерти) умирающий род человеческий, от коего под видом уважения к несчастию он отворачивается, даже не подумав, почему для человечества невозможно искупление, то есть воскрешение, участие в коем должно поднять [достоинство] всех [людей]. Сын же Человеческий, воскресши Сам, и всех призвал к участию в деле воскрешения. Блудный сын, родства не помнящий, Ницше оболгал Христа, сказавши, будто Спаситель призвал только одних бедных да несчастных, а не всех, называющих себя сынами и человеками, не исключая, следовательно, и блудных сынов, величающих себя сверхчеловеками.

Чтобы понять всю ложь в картине «фабрикованных на земле идеалов», нужно помнить, что пророчество о кончине мира и Страшном суде есть угроза условная, высказывающая пожелание, чтобы все в разум истины пришли. Запомнивши это, мы можем спуститься в темную мастерскую, куда зовет Ницше и где он искусственно произведенною тьмою хочет скрыть [истинное] дело и, напустив мрак, толкует по-своему голоса и слова, долетающие из него. Он объявляет, что здесь «слабость каким-то лживым образом возводится в добродетель, а бессилие – в доброту», нечувствительность к обиде оказывается трусостью или добродетелью слабых; неимение силы отметить превращается в нежелание мести, а то и в прощение. Когда же мы замечаем, что эти незлобивые по бессилию «не ведят, что творят», мы просим осветить их, «во тьме седящих», хотя бы одним лучем света, и что же тогда видим? – Кресты, кресты и множество других орудий казни... И это все – «трусы», все – «слабые», которым стоило бы только одно слово сказать, чтобы стать свободными!..

Читая эту отрывочную философию, очевидно, бессильную сделаться цельною, не только видим, что автор трактата «За пределами добра и зла» совсем не выходит из того и другого и даже заставляет отчаиваться в возможности перешагнуть за их пределы, за пределы нынешней ограниченной морали. Семинарист, подобно лакеям, которые всегда аристократичнее господ, упрекает в плебействе и демократизме свой век, очевидно, не умея стать выше этих двух пороков: он сам не выходит за пределы господства и рабства, аристократизма и демократизма, хотя и говорит все время о сверхчеловечестве. Ставя сам выше всего власть и превознося тиранов, он философов осуждает за тираническое побуждение, духовных – за стремление к могуществу, к созданию мира.

За пределами добра и зла, за пределами рождения и смерти «бесконечные возвраты» должны превратиться в одно всеобщее дело, во всемирное воскрешение. Оно будет воистину за пределами и мнимого добра и действительного зла.

Оценку поступков, действий человеческих по их последствиям, а не по происхождению, – согласно со всею Европой и Германией в особенности, но в противоположность Китаю, где отличие или позор детей падает на родителей и предков, – Ницше называет периодом донравственным. А между тем такая оценка есть сверхнравственная, ибо по ней на разумные существа падает ответственность за все зло, творимое неразумною силою, уж, конечно, находящеюся за пределами той пошлой нравственности, какой держится наш философ, только одного и желающий: не походить на других и особенно – на всех. Судить о нравственности по происхождению значит не требовать от людей ума, значит отделять нравственное от умственного. Признать умственное необязательным для человека, признать невежество терпимым... и не замечать, что природа именно за неведение казнит смертною казнью!.. Если невежество терпимо, то, конечно, нет никакой нужды во всеобщем обязательном образовании. Понятно, что столь великую ответственность принимал на себя род человеческий тогда лишь, когда еще не было заповеди: «Познай самого себя!», то есть «знай только себя!»[90]90
  Приписка на полях: Афоризм 80-й (в «По ту сторону добра и зла»): «то, что становится понятным, перестает интересовать («нас касаться»). Что же хотел сказать тот бог, который присоветовал: «познай самого себя!» Не то ли, чтобы человек перестал интересоваться самим собою, и стал бы объективным?» Ницше, следовательно, признает, что в «познай самого себя!» заключается «знай только себя!»


[Закрыть] Нравственность народная, принимая на себя ответственность за последствия, не отказывается и от суждения о поступках по происхождению: и в Китае сами преступники наказываются в высшей мере, нежели их родственники. [В действительности же] во всяком проступке виновен весь род человеческий; а потому высшая нравственность стоит вне нравственности европейской, аристократической, ницшеанской: она требует спасения всеобщего. Если же всеобщее спасение достигнуто не будет, тогда наказание будет всеобщим. Так это и видим в нравственности христианской, по которой одни будут наказаны вечными муками, а другие – созерцанием этих мук.

Ницше, болезненно боящийся походить на других, не умеет даже освободиться от шопенгауэровского мифа «воли», которую он заставляет стремиться к власти. Конечно, можно представить, что воля во всем мире, в целой Вселенной овладела собою; тогда последующее не поглощало бы предыдущего, потомки не обращали бы прах предков в свою пищу, а восстанавливали бы поглощенных. Но оставляемое при мифе воли (то есть при воле только воображаемой, фиктивной) и [само] средство восстановления оказалось бы лишь мифическим, мистическим искусством. Но Ницше даже и до мифического искусства не дошел: он [вообще] не мог понять, что род человеческий, объединясь, способен свое «devenir»[91]91
  Становление (фр.).


[Закрыть] обратить в «revenir»[92]92
  Возвращение (фр.).


[Закрыть].