Текст книги "Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха"

– Можно и погадать, коли хочешь. Поезжайте через Напрудское, спроси там дьячка Пахомия Шишку. Скажи – от меня.

Он шлепнул коня по крупу, жеребец рванул, пошел рысью месить грязь. Иван оглянулся: слева на крыльце алела рубаха Романца, справа за ветками серебрилась дранка теремной крыши, мокли у знакомого забора прутья малинника. Он стиснул зубы, поправился в седле. Городок еще спал, только в Успенском храме пономарь отпирал двери, а рядом стояла какая-то женщина в черном. Она повернула к дороге бледное пятно лица, и Иван так осадил, что жеребец заскользил копытами: из-под черного плата смотрела на него Ольга. Он хотел проехать мимо и не смог. Она подошла шага на два, пошевелила бескровными губами. Сзади них скрипели, проезжая, телеги, цокали копыта, люди смотрели, как они стоят и молчат, но он не мог заговорить. Губы ее еще раз пошевелились.

– Что? Что? – спросил он и нагнулся с седла.

– Иван, не уезжай, – сказала она.

– Что?!

Она только смотрела, как тогда, в саду, а его начало трясти мелким ознобом, он с ужасом почувствовал, что она сейчас заплачет.

Он совершенно забыл все и не знал, где он и что делает.

– Прости меня, Иван, – сказала она и поклонилась, чтобы скрыть лицо.

Он повернул коня, как в битве с тоской поворачивают в гущу копий, дернул головой и погнал мимо обоза к воротам.

У плавучего моста через Неглинную разминулись с татарским отрядом. Передний, молодой чернобровый сотник, поправил на груди серебряную пластинку – пайзцу, – строго глянул в глаза. Шлем у сотника был обмотан мусульманской чалмой. «За Кадьяком едут», – равнодушно отметил Иван. Под конями брызгала вода в щели меж бревен, на пристани кто-то мыл ноги; в дерновой кузне алел из черноты угольный зрачок горна, пованивало окалиной, паленым веником.

«Она еще затемно вышла к дороге – ждала меня. Она меня любит. Она будет ждать. Она меня замучает насмерть… Ну и пусть замучает, пусть!..»

За Неглинной свернули на север к Тверской дороге. Он все повторял в себе одно и то же и не заметил, как доехали до первого села. Это было Напрудское. Петух пропел где-то рядом; Ивана точно толкнуло в бок. Он остановил коня. Подозвал старшего дружинника.

– Езжайте до другой деревни, как ее? До Сечина. Там ждите. Андрей! А ты со мной останься. Ну, езжайте.

Когда последняя лошадь скрылась за избами, Иван сказал отроку:

– Ступай в село, найди исподволь дьячка Пахомия Шишку, скажи ему с глазу на глаз: к тебе, мол, от Романца боярин ростовский, проезжий. Понял? Я здесь подожду. Обратно ворочайся задами. Бестолковые вы все!

Андрей уехал. Князь спешился, отвел коня под уздцы с дороги, привязал к обломленной рябине и стал ходить взад и вперед, изредка поеживаясь от ветра. Все это было глупо и даже как-то противно, но он уговаривал себя: «Попытка не пытка и раз не беда. Каким есть, таким и останусь. Никто не знает судьбы, но все же в старину узнавали…»

Пошел мелкий дождь, стемнело от тучи, скудно желтела роща за распаханной озимью, шелестели на рябине редкие побуревшие листья. Он дотянулся, сорвал гроздь. Ягоды в грозди сидели тесно, как в одной семье, оторвешь одну – другим больно… Он надкусил оранжевую холодную бусину. Горечь была чиста, привычна, все было родным этой горечи – избы под соломой, поля, елочки, разъезженная грязь на дороге. Тучи двигались с северо-запада низко, быстро, дождь зарядил чаще, хмурый день словно опустел, задремал от холода.

Наконец показался отрок.

– Нашел? Что так долго?

Андрей не смотрел в глаза.

– Он велел к баньке пройти. У речки. Вон там…

– Задами проедем?

– Проедем… Болотисто только.

– Ладно, показывай.

За огородами у самого берега чернела курная банька. Кто-то ловил с мостков удочкой рыбу; мелкую воду рябило иголочками дождя, ветром поворачивало матовую листву на старых ветлах. Иван ехал медленно, вглядывался неприязненно.

– Принесло кого-то…

– Это он самый и есть.

Они спешились.

– Сторожи здесь. Если что – свистни.

Человек воткнул удочку, не спеша дошел до баньки, встал у порога.

Был он плотен, сутул, коротковат. С крутой плеши стекали капли, над курносым носом смотрели мимо белесые глазки; босые ноги посинели. Он не поклонился.

– Ты – дьячок Пахомий Шишка?

– Я.

– Ты меня знаешь?

– Знаю, князь.

Что-то в курносом подслеповатом лице было знакомое, хотя Иван его раньше не встречал.

– Знаешь, зачем я до тебя?

– Знаю.

«Врет, не знает – я сам не знаю…»

– Ты что ж без шапки под дождем ловишь?

– А вода меня не берет, – равнодушно сообщил Шишка. – Зайдем в баню, князь.

В прокопченный сруб свет падал из двери-волока, сильно пахло остывшим камнем, гнилью. Иван сел на скамью. Шишка – на корточки у порога против света; из круглой темноты только глазки белели. Они молчали; дождь шуршал по соломе, по срубу. Где-то дальше по речке загоготали дикие утки.

– Романец сказал, ты гадать умеешь, – с усмешкой выдавил Иван, сплюнул. – Скажешь мне правду. Смотри – не соври!

Дьячок пожал круглыми плечами:

– Врет Романец. Гадать я не умею. Но иных человеков чую… Иногда.

– Как это – «чую»?

– Так уж… Чую, и все. У нас все в роду такие. – Дьячок крепко потер лысину. – Но тебя пока не чую.

– Смотри, Пахомий, не шути со мной.

– Какие теперь шутки! Я и под церковным судом не шутил. Шутки наши кончились на Руси.

Страха в голосе его совсем не было; голос тоже чем-то был знаком, такой голос равнодушный у Романца, у Юрия, у кнутобойца московского Гришки… Чем-то они все сродни, неживые какие-то, безбоязненные от рождения, как звери лесные. Ничего не боятся, никакой тьмы. От рождения. Ничего.

– Ну, попробуй. Денег дам.

– Серебра не возьму, – бесцветно непререкаемо отказался Шишка. – Почую – скажу, нет – не скажу…

– Ладно.

– Сиди, смотри в дверь. Не шевелись. Думай, где болит, о другом не думай. Обо мне не думай. Где болит. Другое все забудь…

– Ладно…

Мокрый плащ давил на горло, Иван расстегнул, сбросил его за спину на пол, но легче не стало. Шишка встал на карачки, заполз в угол к каменке, скорчился, затих. Иван смотрел на косой дождь за дверным прорубом, на вымокшие грядки с луком, на плетень, но мыслей не было. «Где болит?» Он не знал. «Тоска!» Он перестал искать боль, спрашивать, ждать; лицо его отупело. Дождь стихал, светлело, заблестели прутья, комья чернозема. В углу что-то шумно по-лошадиному вздохнуло, зашевелилось, пятясь задом, выполз Шишка, сел у ног, поднял потное, облепленное золой лицо. Он, моргая, смотрел снизу вверх на князя и тихонько отплевывал золу. В светлых глазах буравились малюсенькие зрачки. Иван хотел что-то спросить, но забыл что.

– До дна не чую, – тихо сказал Шишка, – но чую переверт. Болит-то где?

Иван хотел ответить: «Нигде», но положил руку на горло.

– Вот, вот… – Когда Шишка говорил, с лица отваливались чешуйки золы. – В тебе две воли, князь. Одна – своя, другая – не своя. Не своя недавно в тебя вошла. Схватились они крепко. Не чую, котора одолеет.

Иван стал дышать шумно, отпустило сжатые виски.

– А долго ли это? – спросил он серьезно.

– Чем сильнее схватятся, тем быстрее кончат. – Шишка отвел зрачки на черные валуны очага. – Глубина-то твоя заросла… А ты расчисти ее, выруби. Чего тебе мешает – выруби. Зачем зря маяться? Расчисти…

– Чего?

– Душу. Для одной воли расчисти. Вдвоем им не жить, не бывает так-то, захвораешь… Одной дай жить. Для себя, для тебя… А? – Он поднял рыжие бровки, шмыгнул носом. – Вдвоем им не ужиться, князь.

Иван кивнул, поднялся. Он ничего не сказал Шишке, ничего не дал ему. Он шел к коням, спотыкаясь о грядки, слушая, как нечто чужое, глухое ворочается в нем с усилием, как кровавый плод в утробе – слепо, властно, само для себя.

Он думал всю дорогу до Сечина, и потом до темноты, когда остановились на ночлег в какой-то деревне, и когда ел, и когда его спрашивали, а он отвечал, и всю ночь на полатях, и на другой день, когда открыл глаза. Он думал об одном: «Расчисти. Выруби. Да, колдун прав. Но как же я ее-то, ее, трону?!» – «А не тронешь – не бывать тебе великим князем», – усмехнулся дьячок-расстрига Пахомий Шишка.

IV

Осуга вынянчил не только Дмитрия – он носил щит за его отцом, помнил и деда – Ярослава Ярославича. Ни вино, ни годы не брали этого тощего желтоватого тела; с востроносого лица, из гнезда обветренных морщинок с наивным любопытством таращились круглые воробьиные глаза. Его никто не задевал: хоть и мелок, а все знали – в пешем бою на мечах не было ловчее Осуги, а за чашей и молодые от него отставали.

Как и в детстве, он тенью ходил за Дмитрием, которому пошел уже шестнадцатый. И в это утро Осуга увязался за ним на луг, где Дмитрий тайно от матери собирался пускать коней с баскакским сыном Ахматом. Осуга еще на конюшне сам принял от конюхов гнедого жеребца Ритора, проверил подпругу, удила, похлопал по горячей нервной шее. Дмитрий нетерпеливо ждал.

– Давай, а то встанут все…

Солнце еще не показалось, как они выехали с заднего двора и, прижимаясь к тыну, стали огибать Спасский собор. Но только за Благовещенскими воротами Дмитрий вздохнул: теперь не увидят! Ему надо было с утра учить грамоту у монаха Акидина: русскую и еще хуже – греческую, но он строго велел теремному отроку: «Матушка спросит – скажи: я по княжескому делу!» – и удрал.

Под валом свернули влево – к броду на Тьмаке, подхлестнули, зачастили копыта, пахнуло сыростью, волей, и Дмитрий улыбнулся, оглядываясь: Осуга ухмылялся во весь беззубый рот. Ловко сидит в седле Осуга, даром что шестой десяток: в шлеме с кольчужным назатыльником выглядел он без возраста, да таким он и был. «Меня Бог слепил для рати», – как-то сказал он. Осуга бился и с татарами, и со своими с юных лет; недаром его приставили учить ратной потехе всех княжичей, говорят, лет тридцать назад, когда князь Андрей привел Менгу-Тимура, Осуга под Старицей срубил четырех монголов подряд, а сам утек. И все знали, что именно он отбил из новгородского полона под Торжком боярина Павла Стаю. Выпивши, Осуга неизменно хвастал не этим, а перстнем дорогим, которым одарил его Павел, и неизменно же ощетинивался, когда просили его показать перстень, смеялись, что он его пропил через день. Дмитрий любил Осугу по-детски, как равного, и гордился им.

Развиднялось, но было еще стыло, неуютно: октябрь. Пар с воды полз в камыши, лошади, осторожно ступая вброд, принюхивались к струе, перебивали на песчаную косу. На лугу в излучине за Тьмакой виднелась кучка коней и ребят, кто-то свистнул, оттуда фыркнула, проржала по всей пойме кобыла, и Ритор наставил уши.

– Баскачонок тут? – насмешливо спросил Дмитрий, хотя видел, что Ахмат еще не приехал.

– Вон они!

Из Тьмацких ворот выезжали всадники, издали по посадке видно было – татары; долгохвостые лошадки шли гуськом, помахивали горбоносыми головами. Дмитрий тревожно щурился: среди них не было того коня, на которого порядились биться об заклад, трехлетка Чола. Но говорить вслух об этом он боялся: здесь на скачках все были равны – и холопы и князья, могли и обсмеять.

Татары, не доезжая шагов двадцать, остановились настороженно, щупали глазами лица. Только у Ахматки белели, как всегда, зубы. Он был помоложе Дмитрия, но крупнее и жирнее.

– Будем, коназ, коней гонять! – крикнул он, и все татары забелели зубами. Дмитрий кивнул, не отвечая: он все искал среди коней Чола.

– Князь, а ведь он жеребца-то не привел, Чола свово! – шептал Осуга, и нос его хищно принюхивался. – Втемную обскачут, а заклад большой – две гривны, матушка заругается, где их взять-то нам, да я бы…

– Молчи, – сказал Дмитрий.

– Чего молчать-то – вишь, скалятся собаки, скажи – не будем, потому как на Чола ставили…

– Молчи!..

– Да сдохнуть мне на месте, если не подсунут вон того, сивого, а ему все пять, а жилы-то, гляди-кась, из табуна пригнали, самый ордынский, уж я знаю…

Дмитрий дернул плечом. Татары медленно наезжали, продолжая скалиться льстиво и злобно.

– Боишься, Митря, боишься? – говорил Ахматка, нагло щурясь, – смотри не смотри, а пускать нада!

Татары грудились за ним тесно, цеплялись стременами, все они были при саблях, а двое – в кольчугах. «Напугать хотят», – мелькнуло в Дмитрии, и он покусал легонько нижнюю губу, повеселел.

Молодые ребята из посада и боярские дети стояли за ним на разных конях, кто босой, кто распоясанный, смотрели с любопытством то на Ахмата, то на него.

– А где твой Чол? – сдерживая голос, спросил Дмитрий.

– Чол? Какой Чол? Чол ногу засек, лечить нада, гонять не нада.

Татары враз засмеялись.

Дмитрий начал краснеть. Он хотел остановить жар, который с ушей наползал на щеки, но жар все полз, и глаза стали расширяться.

– Слово свое вы, татары, не блюдете! – сказал он звонко.

Ахматка не понял, все улыбался, но татары нахмурились, переглянулись.

– Где твой конь? Будем по-новому, но и заклад новый: проиграешь – коня отдашь. И две гривны.

Татары залопотали, заспорили. Дмитрий презрительно ждал.

– Ты что, очумел, князь? – волнуясь, зашептал Осуга. – Подсунут, вот те крест, плюнь ему в харю, да поедем сбитень пить, я и то продрог тут, нешто нехристям верить можно…

С восхода по камышам заискрилась рябь – облачно всплывало осеннее солнце.

– Молчи! – не своим голосом приказал Дмитрий. Он не спускал глаз с Ахматки, он вспомнил, что сейчас, без отца, он глава всей Твери, и что его только что на людях высмеивали, и что надо наказать, но от гнева ничего не соображалось, только жар сушил губы.

Осуга понял, что спорить бесполезно, и, как старший, стал вместе со старшим монголом обсуждать условия скачки.

Отмерили по луговине до мутного ручья, воткнули оструганную лозину. Осуга настаивал, что скакать только три круга – он знал, что на поворотах степные кони поворотливее. Татары азартно спорили, Дмитрий ждал, с посада стали подходить любопытные.

– Ваша бояться, а не наша! – передразнивал Осуга. – Коня меняли да в порты наклали!

Посадские захохотали, у Ахматки поднялась губа, заострилась в щелках.

– Давай начинай! – крикнул он, и спор прекратился.

От лозины на бережку до валуна возле дороги – круг, и так три раза.

Дмитрий скинул плащ, безрукавку, заправил рубаху покрепче. Осуга под уздцы довел лошадь до черты; татары что-то шептали, сдерживали дикого коня, который норовил схватить за колено, прижимал уши.

– Глядите, люди добрые, – нараспев, с наслаждением начал Осуга и поднял руку с плетью, – глядите на дело красное, на славное ристанье удалых коней! – Дмитрий подобрал поводья, Ритор переступил, раздул ноздри. – Глядите, чтобы по правде, будьте нам судьями о великом закладе, о честном споре промеж князя Дмитрия Михайловича и сына баскака бесовского Ахмата Ивановича!

Люди смеялись, татары, не понимая всего, хмурились.

– Один, два, – пел Осуга, – три! Пускай!

Свистнула плеть, народ раздался.

Степняк вырвался, но у дороги Ритор его достал, однако за валуном степняк опять вырвался, и первый круг они закончили голова к голове.

Толпа визжала, голосила, подбадривала, от крика кони взяли еще злее, запенились удила. На третьем круге от валуна выпустили во весь мах. Дмитрий ничего не видел, кроме буро-зеленой несущейся в глаза земли, слева у плеча жарко дышал степняк, впереди белела лозина – конец! Он еще наддал, почувствовал, что седло ползет – ослабла подпруга, и побледнел. Ритор тоже почувствовал, скололся, храп за плечом приблизился, охолодило затылок. Ахматка, лежа на гриве, работал плетью, жирное лицо обезумело; град копыт участился до предела, люди впереди орали бессвязно, махали, подскакивали. «Напугают!» Дмитрий сжал колени, Ритор пошел наметом, но седло сползало на шею, и татарчонок стал настигать, вершок за вершком, неуклонно, и вот белую лозину закрыло бурым крупом, взорвались крики, Ахматка вывернул перед оврагом, а Дмитрий проскочил и так осадил, что через голову вылетел в грязный ручей.

Когда он вылез, отираясь, на берег, хохотали все – и свои и чужие. Отмаргиваясь от водяной мути, он встретил сморщенное смехом лицо Осуги и слепо, сильно ударил его в щеку.

Гам и смех точно отрубило, он очнулся, увидел безмерно изумленные глаза старика, луг, реку, крепость, собор, серое холодное небо. Сильно и зябко дуло из-за Волги в потное тело.

Дмитрий шагнул к татарам, и они попятились, один положил руку на рукоять сабли.

– Ритора забери, – спокойно сказал Дмитрий Ахматке. – А серебро пришлю после.

До самого дома он ни на что не смотрел: перед ним все плавали два темных пятна, и он знал, что, пока они не рассосались, с ним мог случиться припадок.

Во дворе двое младших – Коська и Васька – кормили хлебом телка.

– А тебя матушка искала! – злорадно сообщил Коська.

Он всегда все знал и во всем слушался старших, и мать его больше всех любила. Дмитрий не ответил, пошел к себе. Осуги не было, он сам стащил мокрое платье, надел сухое. Но легче не стало, идти к матери не хотелось, но не идти – нельзя. «Нажаловались, что коней гонял. Ну и пусть!»

Мать сидела наклонившись – перебирала что-то на коленях, от серого окна спокойно отсвечивал чистый лоб, неяркие волосы. Глаза поднялись тихо, как всегда приветливо.

– Здравствуй, сынок, тебя епископ спрашивал: вести пришли.

После отъезда отца она всегда говорила с ним серьезно.

– Какие вести?

– Мне сказал, что Иван Переяславский кликнул по смердам сбор рати и что Юрий, брат его, норовит в Новгород ехать на княжение.

Дмитрий не знал, что на это ответить.

– А зачем я епископу? – спросил он и понял, что глупо, покраснел.

– У тебя голова мокрая вся… Сегодня зашла к вам – Акидин греческий разбирал с Александром, читал ему грамоту Вселенского Патриарха Афанасия. Отец для вас разрешил и грамоты брать.

У Дмитрия заблестели глаза: грамота самого Патриарха!

Мать не спрашивала, где он пропадал утром. Наклонив пробор, перебирала бисер: белый к белому, голубой к голубому. Пальцы двигались неслышно, неустанно.

– А нам дадут писания о древних? – спросил он неуверенно. – Скажи епископу – пусть разрешит.

Акидин нам почитает. Как раньше… – Он хотел сказать: «При отце».

Летопись – «Повесть временных лет» – хранилась в городской сокровищнице, в Спасском соборе, и, кроме епископа и летописца, никто не имел к ней доступа. Михаил Тверской в день памяти русских князей читал иногда из нее сыновьям.

Анна посмотрела мимо, грустно кивнула:

– Отец не запретил бы… Спрошу.

Об отце прямо она никогда не говорила. Со дня отъезда Михаила в Орду в доме установился как бы негласный пост, некая тягота жила в ближайших родичах, и они ее друг от друга прятали. Дмитрий этой тяготы не ощущал, а когда чуял в других, старался избавиться. Поэтому он не любил сидеть дома и редко заходил к матери.

– Ну, я пойду, матушка. Спроси у владыки.

– Иди, сыне. Голову-то помой. Плохо за тобой Осуга смотрит.

Дмитрий тряхнул волосами:

– Мне не жениться!

И сразу вспомнил Олену Репневу, дочь Бармы, начал смущаться, поскорее вышел.

От вида О лены в груди приятно щемило, странно расплывались мысли, хотелось лечь на траву, на спину, и смотреть в облака, и не думать, а ощущать. В Олене бежал березовый сок солнечный, и прищур поэтому был зеленоватый, влажно-дерзкий, а тело гибкое, как лоза, как у Лесной Девы, о которой рассказывал раб-варяжин. Понять Олену было нельзя и не нужно, а чуять в себе – можно. От этого была радость, прилив силы, и жизнь наяву становилась бессмертной, как березы, опрокинутые в облака. Олену и жизнь надо завоевать, весело и беззаботно, как древние витязи завоевывали сказочную царевну. Почему сказочную? Все это было на самом деле: иногда он чувствовал невидимое достоверно.

Отец откидывал кожаную доску, мелькали киноварные заставки, тесное письмо черной вязи. Голос отца был строг, сдерживал волнение и гордость, все сидели не дыша. Отец молчал, прикрывал выпуклые веки, потом поднимал голову, оглядывал всех поочередно.

Тогда можно было спрашивать. Отец больше всего знал о родичах: о деде своем, погибшем в Орде, о предках, встретивших Батыя.

«Почему бы всем не собраться, как при Мономахе, крест целовать на верность и ударить на Орду!»

– Мечтать об этом брось, а говорить не смей, – строго сказал как-то отец. А почему?

«Пошли полки половецкие, как лес, конца им не видно было… но Великий Бог вложил ужас в половцев, и страх напал на них и трепет от лица русских воинов…»

Он там не был, но хорошо там, и смерть там – это как полет в облака, когда запрокидываешь голову, и макушки елей начинают медленно кружиться, и отмирает все ненужное, тела нет, мыслей нет, только бесконечный полет к тайне, к свободе…

«…на Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, отвевают душу от тела…»

Слава пела в нем высоко, проникновенно:

«…Боян же, братья, свои вещие персты возлагал на живые струны; они же сами князьям славу рокотали…»

Этот голос слышал он только раз на пиру во Владимире, но запомнил дословно многое. Он про доблесть запоминал лучше, чем слова из житий святых, но никому в этом не признавался. Песня об Игоре Святославиче, если лежать в траве лицом к небу, превращалась в ратников, коней, в полуденную степь, а сам он был во всем и во всех и, замирая, улыбаясь, начинал слышать шум в ушах, отдаленное ржание, топот, трубы, железные удары, треск, словно рвали огромную холстину в облаках, а потом тени криков и тени молитв, и дышалось все жарче, резче, и наконец погоня, спекшиеся яблочки татарских лиц в полыни. Тишина.

Он стоял на холме под Стасовым стягом с золотом, а сзади – дружина, облитая льдом брони, а до края степи – толпы бегущих монголов.

Дмитрий задохся от счастья, открыл глаза, оглянулся смущенно. Но никто не видел его мечтания, он был один на смятой постели, а ноги грязные и в цыпках. Он сердито поджал ноги, утер испарину.

За окном было серо, студено, в любимом сучке на балке не играли сосновые кристаллики.

«Теперь все боятся и мечтать восстать на Орду. А тех, кто мечтает, того…» Он вспомнил казнь на площади в Кашине и проглотил слюну. «Господи, был бы я великим князем!..»

Дверь скрипнула. Осуга? Он обрадовался. Но это кто-то огромный, плечистый влезал, угнув седую голову. Мелькнуло серебро шитья, холодно глянули брюзгливые глаза: Барма Репнев!

Окольничий, воевода Большого полка.

Дмитрий сбросил ноги с ложа, сел. Барма чуть поклонился, огляделся: спросил равнодушно-насмешливо:

– Где ж твои слуги, князь? Где старик?

– Обиделся, – вырвалось у Дмитрия: Барме люди часто против воли говорили правду.

Воевода приподнял бровь, придвинул скамейку, молча сел напротив. От его тяжелого взгляда поджались пальцы на босых ногах, Дмитрий понял, о чем подумал воевода, и ожесточился на Осугу.

– Тебя отец твой, великий князь, велел поставить в чело дружины тверской, – медленно проговорил Барма, Дмитрий замер. – Поставить под стягом Спаса Нерукотворного.

Барма замолчал. Дмитрий не смел поднять глаз, он видел только властные жилистые руки, спокойно лежащие на коленях, да носки желтых сафьяновых сапог. Ему было и стыдно, и нестерпимо любопытно; он боролся с мелкой дрожью в нижней губе.

– Тебя отец твой велел звать на совет дружины тверской, пока он у хана. Если враг наступит.

Барма опять замолчал. Дмитрий спрятал под себя грязную пятку, сглотнул.

– Но до совета хотел тебя упредить, князь: ты – отрок и без меня своеволия ради людей не губи.

Дмитрий быстро глянул: серые глаза Бармы давили навстречу без вызова, но несокрушимо, спокойно, слова падали размеренно раз и навсегда. А все-таки сам Барма к нему пришел, а не он к Барме.

– Война? – спросил Дмитрий и облизнул высохшие губы.

– Новгородцы с Федором Ржевским пожгли села на левом берегу. Выше Иванищева, – ответил воевода небрежно. – Не война, князь, но оборона. И терпение.

Он медленно поднялся, расправил складки у пояса; глаза его все не выпускали Дмитрия, давили бесстрастно из-под самого потолка.

– Оборона и терпение, – повторил он, уже стоя в дверях. Шаги проскрипели по доскам, заглохли.

Дмитрий сидел, почесывая ногу ногой, повторял: «Оборона и терпение», но думал совсем о другом. Сердце стукало редко, шибко. Он лег на спину, закрыл глаза и увидел Олену. Она стояла на прясле огорода и улыбалась травянисто-влажными глазами, перебирала растрепанную косу, а он скакал с ребятами с водопоя по вечерней пыли, и Сенька гикнул на нее, а она хохотнула, спрыгнула, побежала в сад, только белые подколенки мелькнули.

«Одену корзно алое, шлем, а меч тот, варяжский, с камнем в рукояти, который дядя привез, и проеду мимо них… На каком коне? Эх, Ритор! Надо мышастого взять, он повыше. Надо Осуге велеть… Кто ж меч направит, кто щит повезет? Обиделся! Наплевать: велю другому, всякому честь».

Ладонь вспомнила пощечину, мысли приостановились: Осуга от изумления не успел рассердиться, так и стоял, где стоял, смотрел, раскрыв рот.

«Не мне ж у него прощенья просить! А что бы отец посоветовал?..»

Но он не мог себе этого представить. Он мог представить, что он наденет на совет, а потом перед дружиной, и это было так приятно, что он забыл Осугу.

Первого ноября 1314 года, в день бессребреников и чудотворцев Косьмы и Демьяна, с утра по земле стоял холодный туман. Но к концу обедни туман подняло, разрядило, за Волгой глянуло предзимнее солнце, и в Спасском соборе вспыхнули золотое шитье и литые паникадила. А киноварь, охра и бирюза икон ожили, как оконца цветные в жизнь неземную, но кем-то увиденную раз и навсегда.

Весь двор великого князя был здесь, а впереди на отцовском месте стоял Дмитрий.

Служил сам епископ Андрей – строго и ничего не замечая, кроме служения перед престолом, хор монашеский пел согласно, отрешенно, мужские прекрасные голоса то грозно гремели под сводом, то снижались – просили смиренно, чисто, парили над самым сердцем. Тогда все стоящие пели вместе с ними и чувствовали, как раздвигается камень и ветер несет пение над сжатыми полями и тонкими березняками опушек. Осеннее небо очищалось бледным холодком до самого зенита, и хотелось так стоять всегда.

Дмитрий стоял неподвижно, ощущая тяжесть драгоценного оплечья и парадного плаща, подбитого горностаем. Под плащом зеленело длинное полукафтанье с серебряными трилистниками, а пояс оттягивал меч. В рукояти меча из золотой розетки мерцал зеленоватый глаз, точно рысий зрак. Дмитрий украдкой прикрыл его пальцем – глаз потух, убрал палец – опять смотрит. У Олены тоже зеленоватые глаза, с косинкой, она сейчас здесь и на него смотрит, но ему на нее нельзя оглянуться.

Он ждал, когда отойдет обедня и ему первому поднесут крест, а потом епископ и иереи выйдут на середину храма и начнется молебен о победе православного воинства. Подымут стяг Твери – дома Святого Спаса – и понесут наружу, к народу, а он пойдет под стягом и выйдет на высокое место, поднимет меч, скажет: «Мертвые срама не имут!» Нет, это не к месту, лучше, как отец, поклониться на три стороны молча со ступеней. «Но это он так прощался с народом, когда отъезжал в Орду, а перед новгородским походом он просто уехал ночью, никто и не знал, а я спал…»

«Ладно, чего-нибудь скажу такое, такое…»

Он еще раз оглядел себя со стороны: аметистовые застежки плаща, алые нарукавники, травяные узорчатые сапожки на подковках.

Когда пойдет к выходу, впереди всех, подковки зацокают ровно, твердо, и Олена увидит его лицо: брови сдвинуты, взгляд поверх всего, лик бледен и прекрасен… Он и бровью не поведет, когда заметит ее изумление…

Дмитрий вздрогнул: епископ Андрей подавал ему крест для целования, ореховые глазки епископа смотрели поверх креста предупреждающе-строго. Начался молебен. Но вместо ожидаемого о победе пели тропарь Косьме, Демьяну и матери их Федотии. А потом, как обычно, начали не спеша расходиться, и стяга не подняли, и народ перед храмом не собирался.

На паперти стояли и разговаривали вполголоса воеводы и бояре: Барма Репнев, Томило Ботрин, тысяцкий Александр Маркович, дворский – дядя по матери – толстый Ельферий Жидислав и несколько старшин из дружины. Дмитрий только сейчас заметил, что все они были без мечей, а лица – будничны, обыкновенны. Внизу, во дворе, лежала на осеннем солнышке щенная сука и кормила щенят, и народ обходил ее осторожно, а сука похлопывала о землю хвостом.

Дмитрий подошел к боярам, громко спросил:

– А дружина где?

Барма его понял.

– Дружину двора твоего в поле выводить причины нет, – объяснил он рассудительно, и Дмитрий натолкнулся на его непускающий взгляд.

– Почему?!

Он спросил излишне резко, и кругом притихло. Он ждал, что Барма усмехнется, но воевода смотрел по-прежнему невозмутимо.

– Много чести ушкуйникам стяг наш подымать, – ответил он спокойно, и все закивали.

Дмитрий чувствовал, как кровь пощипывает мочки ушей. Народ, обтекая их, оглядывался с любопытством, начали выходить женщины, и среди них (он почуял затылком) проходила Олена. «Один я, дурак, меч нацепил! Они-то уже вчера все за меня решили!»

– За меня решили! – Голос его надломился мальчишески, зажгло щеки.

Барма не ответил. Дмитрий повернулся на каблуках, звонко сбежал со ступеней, зашагал к терему так, что отлетала пола плаща. Все переглянулись.

– Горяч, князь, горяч, – тихо, участливо сказал Александр Маркович, еще не старый, но сплошь седой, кроме бровей, – у него татары разорвали конями сына в Орде.

– Молодо-зелено, перемелется – мука будет, – улыбаясь, сказал вечно всем довольный Ельферий-дворский. Барма молча стал спускаться вниз. Слышно было, как за Тьмакой, на посаде, голосила баба.

– Ворота только ратным отпирайте, – сказал он, не оборачиваясь, тысяцкому. – Что за шум на посаде?

– Со Скоморохова да Лальина беженцы всю ночь шли. Не знаю, где и селить, – ответил Александр Маркович. – Одних на Кашин направил, а иных по слободам… Всю ночь, горькие, плакали. Вдовы да ребятишки.

– Говорят, ржевцы и Мартьяново спалили? – спросил дворский.

Барма не ответил. Теперь все они стояли во дворе и смотрели на сосущих щенят. Сука откинула голову, дремала в пятне осеннего света.

– А князя все одно в городе не привяжешь, – сказал Томило Ботрин.

Барма повернул к нему тяжелую голову.

– Ты собрался? – спросил он. – Пообедаем да и поедем. К ночи там будем.

– А куда вы? – обернулся тысяцкий.

– Игната Шейна сторожевой полк порубили малость под Мартьяновом, – ответил Томило. – Новгородцы, вишь, высадились на ладьях ниже да и обошли их ночью… Ну, на месте разберемся.

Барма повернулся и пошел к себе. Два отрока с мечами шли поодаль за его вислоплечей широкой спиной.

– В кряж пошел Барма-то, – сказал Томило.

Ельферий-дворский румяно заулыбался:

– В кряж, в кряж! Дочь выдавать пора.

– Не за твоего ли Ониську?

– А что? Мой род не хуже.

– Род-то не хуже, да Ониська-то соплив.

– Соплив! Соплив! – Ельферий радостно хлопнул по бедрам. – Вот тебя и возьмем дружкой жениху. А? Пойдешь?

– Сам ему утирай, – грубо ответил Томило, вглядываясь во что-то через двор. – Это не Олена Бармина с матерью стоит? Она. Ну, я пойду, а то и пообедать не дадут.