Текст книги "Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха"

– Кого ж выберут? – гадал Юрий, шагая по палате.

Братья сидели одни. Стол замусорен объедками, на скатерти – пятна.

– Может, Иль-Басмыша, сына Булучин, а может, Балуша? Балуша я дарил на всякий случай, а Иль-Басмыша – нет. Но хрен с ним. Ха! Теперь Михаилу опять за ярлыком ехать, задницы лизать!

Он замолчал, сел, уставился в стену. Зрачки сошлись, чуть закосили, и гладкий лоб стал незаметно розоветь. Он прислушивался к проснувшемуся желанию, оно шевелилось, ощупывало ходы, но он не подгонял его, а слушал, как оно растет, убирал помехи, расчищал ему извилистый путь в темноте подсознания. С этого момента он становился хитрым, ласковым, жестоким, красноречивым – любым, только бы насытить драгоценное желание. Даже себе во вред. И хотя часто он не мог назвать желание точным словом, но знал, что без желания сам он – просто сонная, равнодушная вещь; он не хотел быть вещью: это хуже, чем быть лошадью или собакой.

Иван следил, как розовеет сытое лицо Юрия, а зрачки наполняются смыслом.

– Федор наговорит с три короба, а исполнит ли? – сказал Иван наугад и увидел, что попал.

– Ты его не знаешь. – Юрий недовольно оттопырил губы. – Он за Ржев душу продаст…

– Сейчас не время…

Лоб у Юрия набухал упрямством, ноздри расширились.

– Самое время.

– Нет, новый хан спервоначала всегда закон чтит.

– Меня новгородцы давно звали. Что ж, что новый!

– Погоди, пока не выберут. – Но Иван видел, что Юрия сейчас не отговоришь.

– И Торжок поднимем. А из Клина я их выбью сразу…

– Михайло пожалуется. Ты туда, а он – сюда. Да с татарами.

Ивану не хотелось уговаривать, он не подбирал слов.

– Михайло! – Юрий поднял голову, на переносье врезалась морщинка. – Ха! Он сюда уже пытался… Не бойсь – и суздальцы, и новгородцы, и мы… Михайло!

Иван понял, что только напортил.

– Ну, смотри: ты старший, – сказал он устало. – Голова-то одна у каждого.

Юрий пригладил белесые волосы, покривил губы.

– Ты когда в Переяславль-то едешь? – спросил он небрежно.

Это был уже прямой намек.

– Да хоть сегодня: для тебя же и сидел. – Иван встал. – Пойду княжне откланяюсь и – домой.

Он помедлил, но Юрий не ответил. Он сидел все так же, развалясь, уставясь в одну точку, и Иван почувствовал, что брат уже выкинул его из головы.

«Втемяшилось! И откуда в нем такое зло на Михайлу? Разъярит нового хана – и Москве не бывать. И Ольга пропадет тут с ними. Он-то бежит в Новгород, а ее бросит. И чего я с ним связался, с одержимым!»

Но Иван знал, что никогда с Юрием не развяжется. «Разве если Ольга захочет. Нет, она… Но сказать ей надо. Надо».

Только когда оседлали и запрягли, увязали в тюки одежу, сосчитали людей и проверили припасы и оружие, Иван Данилович в дорожном опашне поверх кольчуги и шлема, в высоких сапогах пошел через сад к Ольге.

Он решительно шагал по рыхлой земле между облетевшими яблонями. Вечерело, и земля пропиталась розовато-бурым свечением, далеко, пусто, было видно через серые кривые стволы, малиннику забора почернел, оголился прутьями. Что скажет Ольга? После случая со Святославом она не говорила с ним ни о чем. Хотя Святослава Юрий перевез в Коломну, а сказал ей, что выпустил, но она могла узнать правду. На скрипучих ступенях галерейки Иван замедлил шаги. От деревянных половиц пахло сыростью, на рогожный половик нанесли глины, в углу в коробах белели яблоки. Ему пришлось стучать два раза.

Он стоял перед ней близко и говорил убедительно, а она странно смотрела исподлобья и не слушала. Он замолчал, но она не ответила на вопрос.

– Езжай, княжна, в Ростов, – повторил Иван. – К отцу. Здесь худо будет скоро… Хочешь, я тебя до Переяславля провожу? А там охрану дам. Я вот еду… – закончил он как-то беспомощно: нет, видно, не простила она ему Святослава – молчит.

– Никуда ты, Иван, не поедешь, – сказала она и улыбнулась – словно вся горница на миг зазолотилась и погасла.

– Почему?

– Романец приехал.

– Ну и что? – Но он уже понял, что сегодня не уедет. – Ты-то поедешь со мной?

Она опустила глаза, сурово помолчала. «Может, она и не улыбалась?»

– Юрий Романца слушает, но и тебя тоже. – Она подняла глаза. – Ты, Иван, многое можешь…

«Про что она так сказала?» Он отвечал рассеянно – глаза ее отвлекали.

– Юрий себя слушает больше всех… Но ты поедешь через Переяславль? Я попробую его уговорить. Он на меня за это зол, да и я вполсилы отговаривал: Новгород хочет на Тверь двинуть.

Он испугался того, что сказал, – государевы тайны были безгласны для Ивана всегда. Безжалостное Дело подслушивало, подглядывало, могло мимоходом и раздавить. Но и она это знала. Порозовело маленькое ухо, шея, глаза потеплели благодарностью.

– Ты мне всегда говори, Иван, – тихо сказала она, помолчала, прислушалась к себе, повторила одними губами: – Иван… – И совсем смутилась.

У него перехватило горло:

– Ольга, о Господи!

Но она уже вышла.

Теперь он стал самим собой – расчетливым, твердым, скрытным, но уже только для нее. Теперь надо было найти предлог остаться без позору. „Пойду проститься, а там дело покажет…“

Но к Юрию не пускали: два могучих мерянина-телохранителя стояли у двери, опираясь на секиры. Иван сдвинул брови.

– И меня не велено? – громко спросил он.

Меряне не шевельнулись, тупо смотрели мимо. Иван усмехнулся, оттолкнул их, со всей силы ударил ногой в дверь: гул пошел по переходам. Один вцепился ему в плащ, другой замахнулся. Иван рванулся, отлетела на пол застежка, упал плащ.

– Руби! – сказал он в бычьи налившиеся глаза, продолжая улыбаться. – Руби – не узнал?!

Секира остановилась, все остановилось, кроме шумного трудного дыхания. Из дверей высунулась чернявая голова.

– Чего тут за шум?

– Романец! Это что ж у вас? А? – Иван показал на сорванный плащ. – Скажи Юрию – ноги моей в Москве не будет! – И, не дожидаясь ответа, круто вышел.

Он не спеша садился в седло перед главным крыльцом, ожидая рассчитанного. И действительно, когда подбирал поводья, со ступенек скатился ближний отрок Юрия, схватился за стремя, стал умолять:

– Погоди, Иван Данилович, постой, князь бьет челом, просит зайти к нему тотчас.

Иван подумал.

– С коня не сойду, пока не выдаст мне тех мерян головой. Ступай – подожду.

На крыльце толпились дети боярские, стража, челядь. Люди Ивана сидели в седлах прямо, напряженно сжимали копья, иные побледнели. Солнце зашло, но за шатром Архангела Михаила небо еще чисто и холодно догорало.

Мерян вывели со скрученными локтями, ткнули на колени перед копытами коня. Иван долго разглядывал их толстые затылки, молчал.

– Как вы посмели, псы, руку поднять на кровь господина вашего, на брата его родного? А? Отвечай, ты!

Один из телохранителей поднял свекольно набухшее лицо.

– Князь приказывал…

Иван усмехнулся:

– Князь приказывал не пускать – не пустили. И за это я вас милую и каждому от меня по ковшу меда.

Меряне моргали недоверчиво.

– Но! – Иван поднял палец. – Князь не приказывал с меня плащ рвать. И за это – каждому по десять плетей!

В толпе засмеялись, а на крыльце враз очистился проход: сам Юрий вышел. Он был в одной холщовой рубахе, щурился на свет.

– Ладно, Иван! А с меня тебе новый плащ причитается. Слазь, пойдем ужинать.

Он был так доволен представлением, что даже подмигнул. Люди смотрели на него с веселым одобрением.

«За что его так дружина любит? – размышлял Иван, слезая с коня. – Меня так не любят. А ведь это я мерян помиловал, а не он».

Палата была заперта, ставни закрыты, оплывали тусклые сальные свечи. За дверью стояла стража, и во дворе под окнами ходили взад и вперед стражники в бронях: вершилось тайное государственное дело.

Романец, прокопченный, белозубый, сидел в новой кумачовой рубахе за одним столом с князьями и жадно ел, а они молчали и смотрели терпеливо, хотя как был он рабом, так им и остался.

Он насыщался быстро, но со смаком; после бани его скулы смугло раскраснелись, на затылке закурчавились завитки; когда он жевал, двигались хрящеватые уши.

Иван знал, что, пока Романец не насытится, Юрий его ни о чем расспрашивать не будет. «Вот за это его такие-то и любят», – подумал он, неприязненно разглядывая смоляные, посыпанные солью проседи завитки, мелкие, красиво хищные морщинки у жующих губ, карие быстрые глазки Романца.

Еще отец одиннадцать лет назад взял его под Рязанью с татарским полоном. Романец был «бродником» и сыном «бродника» – новгородского ушкуйника и хазарской княжны. Таких беглых много было в низовьях по старинным и глухим кочевьям. Никого они не признавали, ни во что не верили, шатались где хотели, служили тому, кто больше заплатит. Говорят, еще в старину такие вот показали броды на Волге Субэдэй-багатуру, проводили монголов до Калки. Говорят, Романец тайно жидовствует по материнской вере. Но Юрий его ценил: годами он пропадал в Орде, все умел разнюхать, знал и по-монгольски, и по-персидски, мог и пива сварить, и беркута натаскать, и человека зарезать. И все – со смешочками. «Почему Юрий ему верит? – думал Иван. – Ведь он, когда захочет, продаст и не моргнет».

Наконец Романец отодвинул блюдо, утерся, поцокал зубом. Мелкие глаза его обежали палату, стол, князей и враз словно высохли – начиналось дело.

– Ну, наелся? – спросил Юрий. – Давай – не томи…

Романец блеснул зубами.

– Еще Улжайту – великий каган не знает, а я знаю. Дело большое, толстобрюхое, потому сам и пригнал сюда…

– Давай! Давай!

– Вот оно: Узбек сына Тохты, Иль-Басмыша, зарезал, а сам в Орде ханом стал.

Юрий подался вперед:

– Какой Узбек?

– Жены ханского брата Тогарлыча – Фатимы-бухарки сын. Бесермен, как Берке-хан. – Романец презрительно сплюнул. – Ислам хочет ставить у татар и у нас тоже. Свинины не жрет, уйгуров-шаманов велел передушить… Смехота!

– Да ты толком, толком! – Юрий закосил, наморщил переносицу. – Толком, по ряду, не мельтеши!

– Я толком. Когда Тохта копыта откинул, я ворохнулся утечь, потому как мокро и там, и тут, а в тереме – суть. Хо-хо!

– Говори по-людски! – строго остановил Иван.

– Я по-людски. Когда великий хан отдал бесу душу, я бежал на низ, в Орду, двое нас, ночь гребли – днем спали.

– Зачем в Орду?

– А что, поминки справлять? В Орде все решалось. В Орде и Иль-Басмыш сидел, ему и Улус пророчили. А Узбек в походе был на Гурганедж, на реке Джейхун это, ну ладно – это в самых их басурманских краях…

Романец взял кубок, отпил большой глоток. Курчавый, поджарый, он ничуть не смущался князей – наоборот.

– Да… Узбек поход завершил и шел обратно, на Сарай, а Иль-Басмыш послал схватить его – за место боялся: Тохта был хвор, а войско было за Узбека.

Романец посмотрел на Ивана, Иван кивнул.

– Нойоны не любили Узбека за ислам, но мусульмане любили, и хорезмский эмир Кутулуг-Тимур Узбека упредил об Иль-Басмыше… – Романец теперь смотрел только на Ивана. – Кутулуг-Тимур дал Узбеку свое войско, и Узбек пришел негаданно в Сарай-Бату и всех чингисидов-царевичей вырезал, а первого – Иль-Басмыша. Когда я приехал, еще головы на кольях сохли. Вот и все дела!

Романец покрутил головой, засмеялся:

– Никто на Руси не знает – вам первым донес!

– Самозванец. На курултае не утвердят, – задумчиво сказал Юрий.

Романец насмешливо хмыкнул:

– На… ему на них. Он свой курултай собирает. Я когда уезжал, ханы и беки съезжаться начали. Попробуй не избери: весь ислам за него, а из этих тоже: тангуты – за него, ногайцы – за него, и куманы, и хозарцы, сам он с эмирами в Сарай привел тысяч сорок с дервишами да с муллами. Изберут!

Иван кивнул, но Юрий сомневался.

– Монголы не допустят.

– Какие монголы? – Романец щелкнул языком. – Где они? Их горсть осталась, обрыдли они всем. В Сарай-Берке не только чингисидов-ордынцев – всех старых нойонов вырезали, на базаре не продохнешь от падали.

– А может, и Тохту он извел? – спросил Иван.

– Нет, он сам. На ночь с корабля всегда сходил, юрту ему ставили. Под субботу, говорят, сказки слушал, потом китаец-шаман растирал его, а утром пришли – он уже готов, весь посинел. Бесы придушили, не иначе.

Иван не мог понять, издевается Романец или верит.

– Не угадаешь своей участи. Хотел бы я… Но Узбека если изберут, то против их закона – ведь он мусульманин.

– Против закона – оно вернее, – сказал Романец, пусто, темно глянув Ивану в глаза.

Юрий что-то свое обдумывал.

– Нам все одно – кого, – рассеянно заговорил он. – Что Узбека поднимут на войлоке, что черта лысого, лишь бы… Это все твои вести?

Романец пожал плечами, обронил небрежно:

– Слышал, великий князь с самим митрополитом Петром хочет ехать в Орду челом бить на ярлык.

Иван почувствовал, как напрягся Юрий, но сам Романцу не поверил.

– Откуда знаешь? – спросил он.

Обычно на такие вопросы Романец отшучивался, но сейчас заколебался.

– У меня во Владимире свояк сидит, – ответил он неохотно. – Михаил во Владимире Тохту ждал. А когда я из Сарая ворочался, свояк меня встретил в одном месте и рассказал.

– Какой свояк? – пригнулся Юрий.

– Обыкновенный – человек один.

– Кто он?

– Кто? Скоморох. Медведя водит. Говорит, пока Михаил собирается, может, Юрий уже там будет?

Юрий взял с блюда гусиную ногу, разорвал, бросил куски обратно.

– У тебя везде скоморохи! Может, и в Москве тоже?!

Романец сидел спокойно, только глазки ороговели, как два черных жучка.

«Раз сам митрополит с Михаилом едет, нечего Юрию в Орде делать, – думал Иван. – Но и на Тверь с новгородцами ему сейчас идти опасно: если новый хан Михаила утвердит, может за это наказать сильно. Но если Юрий все равно уйдет, то меня в Москве оставит, а если его тверичи убьют, то… Тогда Ольга со мной останется… Ольга. Не для нее это, сам я – не для нее…»

Глазки-жучки у Романца притворялись дохлыми, чтобы подслушивать мысли. Иван еле заметно покраснел.

– Ну, – сказал он резко, – теперь при Петре тебе в Орде делать нечего.

– Иди отдыхай, – сказал Юрий Романцу и, когда тот вышел, повернулся к брату: – Не отговаривай – все одно я решил. Останешься за меня?

Иван не ответил – прислушался: в тишине донесло гул ветвей, в ставень бросило дождем. Ровный шум нарастал, и скоро ливень застучал по всей крыше. Что ответить Юрию? Он и без него оставит Москву, и тогда Дело может рухнуть. Нет, Юрию надо быть сейчас в Москве и бить челом новому хану, строить новый подход, ублажать новых баскаков. Если правильно для Дела посоветовать, то ему, Ивану, надо спешно ехать в Переяславль. Если неправильно, то… Пусть в Переяславль – Ольгу он уговорит ехать с собой.

Иван вздохнул, налил себе вина, сказал с трудом:

– Ну что ж… Пошли в Новгород Федора Ржевского.

Юрий подумал, лоб его разгладился – он все понял.

– Вот это – дело. Так и порешим. Завтра пошлю за ним и за Афанасием. – Постучал пальцами по столешнице. – Все одно я медведю хоть бок, но подпалю!

– Но сам сиди здесь, – строго предупредил Иван.

– Ладно. Я знал, брат, что ты придумаешь, как быть. Давай выпьем!

В потемках ощупывая стену, Иван пробирался к себе спать. На дворе плескался дождь из водостоков, все спало давно, беспробудно. Завтра надо ехать неотложно, нечего здесь делать. Ему стало так жаль себя, что он сморщился. «Неужели так и кончится, а ведь почти и не началось…»

У дверей спальни он споткнулся о спящее тело, кто-то закряхтел.

– Кто здесь?

– Это я, князь. – Голос Николы спросонья был слаб, глуховат.

– Лежи, я сам разденусь.

Князь лежал, укрывшись, и слушал дождь. Он лежал будто на дне холодноватой вечной тьмы и слушал так долго, что начал погружаться еще глубже. Сначала исчезло тело, потом дыхание, потом запахи дерева, сырой пыли, прелого сена. Но ощущение горечи оставалось и во сне.

Горечь перешла в желчь, дождь шумел ровно, неустанно, вот уже много лет, но непонятно было, где он шумел, потому что поверхность бескрайней воды была гладкой, как отполированный чугун.

Огромные клубы копоти еле пропускали пятно багрового жара; ржавый отсвет освещал главку затопленной церкви. С каждым вдохом вода подымалась еще на волос и неуклонно будет подниматься всегда, потому что наступил второй Всемирный потоп.

Чем-то это было даже хорошо: все умерли и злобной суеты не стало. Но в черных стоячих глубинах начал зарождаться нелепый страх.

Он хотел позвать мать, но забыл, как это делается, хотел повернуться на бок, но тьма сдавливала тело, как мокрая глина. Он вспомнил, почему он здесь: ведь он убил Ольгу, и тогда страх перешел в паралич и удушье. Да, он убил ее за то, что она вырывалась, голая, простоволосая, с яростно-несчастным лицом, она ударила его по глазам всей ладонью, и он ослеп, но все-таки, и ослепнув, точно всадил нож во что-то мягкое, душистое и нестерпимо любимое.

Всадил глубоко, до упора, и, когда уперся, увидел ее всю в черноте: неживое тело, белое и равнодушное теперь к нему навсегда, непоправимо.

Он видел ее отчетливо, как под слоем ключевой воды, даже золотистые волоски на коже, а вот лица увидеть не мог. Надо было увидеть ее лицо обязательно – оставался обрывочек надежды, что и зарезанная она все-таки его любит, глаза-то ее не могли умереть, и они ее бы выдали. Это было важнее Всемирного потопа. Он ждал терпеливо, притворяясь случайным свидетелем (но не отпуская рукоятки ножа), спокойно понимая вечное проклятие себе, лишь бы еще раз увидеть ее серый взгляд исподлобья.

Тусклый уголь алчно тлел в полированном чугуне потопа, ничто в мире больше не шевелилось и не дышало, только дождь все шуршал на том свете, и, чтобы спастись, надо было сделать такое усилие, что порвались кишки. Он его сделал и взмолился: «Ольга, я нечаянно убил, Ольга, я люблю тебя, очнись, прости мне!» Закричал он, а его языком, его гортанью кто-то вместо этого стал выкрикивать-выблевывать похабные, кощунственные прибаутки, тело задрожало, как в падучей, и от тряски начали крошиться, стали отваливаться пласты черноты, и он, как новорожденный, увидел первый серый рассвет.

Старое седое лицо наклонялось и нему, от седины и тепла старческого чистого тела ужас проваливался в преисподнюю, он потянулся в радости, с боязнью – это был Иоанн Златоуст. Он сел и очнулся.

– Никола! – сказал он, шумно дыша. – Никола!

Вернулись запахи сена, дерева, сырости, дождь стал понятен, но он знал, что это обман: настоящая жизнь существует не здесь, а там, где он побывал, и спас его – Никола Пень. Он хотел обнять старика, но устыдился и только облегченно откинулся на подушки.

Никола, длинный, смутно-белый в исподней холстине, стоял над ним и беззвучно шевелил губами.

– Иди ложись, Никола, – устало сказал князь. – Иди, не стой – застудишься…

Он долго смотрел в потолок и слушал дождь. Никола повозился на овчине у порога и затих.

– Ты чего на полуношницу не пошел?

– А тебе худо приключилось, – неохотно ответил старик.

Не надо бы этого было спрашивать, но Иван спросил:

– А ты знаешь, где я побывал?

– Восстань лучше с одра, князь, – предостерег голос от порога, – и закляни бесов именем Христовым!

Иван слышал, как Никола встает на колени, и тоже слез с ложа на холодные половицы и стал повторять со страхом, потому что ужас вернулся: «Да воскреснет Бог…»

Он повторял, а ужас то накатывал, то отпускал, и спина охолодилась липким потом.

Когда они опять легли и потолок совсем посветлел от утра, Иван нечаянно сказал вслух:

– Господи, ведь я бы мог и взаправду ее… и чего она тут живет!

Никола завозился в углу.

– А ее отец проклял, – сказал он глухо.

– За что?

– Из воли она вышла. Не пошла за князя Андрея Рыльского…

– А кто знает это?

– Духовник ее знает, пресвитер Афанасий от Предтечи, – недовольно ответил Никола. – Спи, князь, боле я ничего не отвечу тебе…

Но Иван не мог спать. Хорошо было лежать так, когда рядом Никола, и слушать дождь, и думать, как завтра он увезет Ольгу в Переяславль. Что она поедет с ним под предлогом примирения с отцом, Константином Ростовским, он не сомневался: он пообещает ей умолить митрополита Петра быть посредником примирения.

III

Дожди обложили все заречье, потускнела зелень, на черно-грязных клиньях мокли скирды соломы.

Осклизаясь, во двор въезжали татарские кони, угрюмые всадники косились на челядь у крыльца. Это был отряд переяславского баскака Картахана, который заехал переночевать по дороге в Орду. Вопреки правилам, он не стал останавливаться у Кадьяка и принял приглашение Юрия.

Все понимали, что это значит. После смерти Тохты баскак московский Кадьяк заперся у себя на Яузе, ни с кем не говорил, никого не принимал. Ждали, что Узбек отзовет его в Сарай на суд.

Картахану отвели покои в княжеском тереме, татары его поставили юрты на лугу за посадом, жгли под дождем костры.

Картахан привез грамоту Ивану – переяславцы сердились, просили быть спешно обратно. Но он и так собрался совсем. Сегодня утром он все объяснил Ольге: и про митрополита сказал, и про неуместность ее жизни у Юрия намекнул.

Они сидели в трапезной у Юрия. Она слушала неподвижно, бесстрастно, опустив глаза. Только раз взглянула, и он подумал, что такие расширенные зрачки бывают от сильной боли. Но голос ее был холоден:

– Спасибо, Иван Данилович, но Юрий меня не гонит, а в Ростов мне не к спеху.

Иван подумал, что она боится обидеть Юрия.

– Скажи ей ты, – повернулся он к брату, – здесь ей опасно теперь.

Юрий почти не слушал их – он был занят окороком.

– Как хочет, так и ладно, – проворчал он.

– А в Переяславле мне делать нечего, – сказала Ольга и от морщинки меж бровей стала некрасивой.

Иван ожесточился.

– Была бы честь предложена, – выдавил он сухо и встал. Теперь он спешил уехать поскорее.

Но тут вошел холоп и доложил о приезде Картахана, и Иван понял, что опять нельзя, не повидавшись с баскаком, ехать, и ожесточился сильнее.

– Ты, княжна, может, еще пожалеешь, – предупредил он. – Ты сама себе хозяйка, ты… – Он сдержался, и у него перехватило горло от мысли, что, может быть, Ольга жила с Юрием скрытно и этим все и объясняется. Иван-первый знал, что это – подлая мысль и неправда, но Иван-второй кричал беззвучно, как раненый зверь.

Теперь, когда все окончательно решилось, он сидел у себя один и опять смотрел на зеленые пиалы и малиновый шелк. Никола за дверью щепал лучину – растапливал печь.

Он двигался неторопливо, с отдышкой, часто приостанавливался, точно прислушивался к мыслям Ивана.

– Все вы жены – змеи, в этом ваша суть, и ты тоже ужалила и спряталась.

– Нет, не все.

– Жила с Юрием? Скажи – вырву тебя, как куст, из сердца.

– Нет, не жила.

– Почему ж тогда в Москве осталась, в монастырь не пошла? Ведь это срам так деве жить у Юрия.

– Тебя ждала увидеть.

– Не верю.

– Не верь.

– Оговорила, заворожила… Зачем?

– Ты хочешь и смерть мою заранее оправдать?

– Кто тебя убьет?

– Ты…

– Да, я…

Иван комкал губы в пальцах, жмурился.

– Никола, – позвал он.

Старик стоял перед ним, уронив большие натруженные руки, смотрел терпеливо, ждал, а он не знал, что ему сказать.

– Ты вот что… Да… Как стемнеет, позови ко мне Картахана. В гости. Поедем-то завтра, опять это завтра, не надо… Вот что, Никола, как ты думаешь – жила княжна Ольга с Юрием? В прелюбодействе?

Никола сурово покачал головой:

– Тяжело у тебя служить, князь… Но послужу тебе пока.

– Почему она со мной не хочет через Переяславль домой ехать? Я митрополита уговорю их помирить.

– Митрополит теперь далече. – Никола вздохнул. – А не едет с тобой – боится твоей неправды. Ну, я пойду, а то печка прогорит…

– Погоди… Вели для баскака достать татарской еды, а вино он и наше любит. Отчего он у Кадьяка не ночует?

– Кадьяк покойному хану верен остался.

– И я так думаю. Ну и дурак…

Иван говорил, чтобы говорить, но думал об Ольге. Никола повернулся уходить.

– Постой. Ты не знаешь, здесь у вас в Москве ворожеи есть? Волхвы?

– Есть.

– Ты бы ко мне привел ночью, или я и сам схожу.

– Нет.

– Что – нет?

– Не приведу.

– Как это «не приведу»?

Никола выпрямился, пристально посмотрел тусклыми глазами.

– Грех это, бесовщина и погибель.

– Ну не скажи – не всегда. А ежели ради добра? Иные ворожеи боль лечат, воров обличают.

– Тогда еще пагубней. – Никола все смотрел безучастно, но в самое нутро. Это раздражало и смущало Ивана.

– Ладно, ступай к своей печке… Про Картахана не забудь.

Картахан пришел поздно – не отпускал Юрий, расспрашивал про нового джихангира. От еды баскак отказался, сел с ногами на низкое ложе, улыбнулся дружелюбно. Иван с удовольствием рассматривал знакомое толстощекое лицо старого монгола.

– Давай, Картахан, выпьем!

Баскак кивнул, опустил в чашу кончики пальцев, осторожно брызнул на четыре стороны: Огню, Ветру, Воде, Душам предков, отпил большой глоток, закатил глаза:

– Доброе вино, в вашем раю такого нет!

Иван знал, что Картахан едет в неизвестность: Узбек заново будет ставить баскаков. Но внешне монгол ничем себя не выдавал, улыбался, облизывал реденькие усы.

– Ну, Картахан, едешь к хану?

– Еду к великому и премудрому.

– Ну, ему еще ума набираться…

– Мудрость дается от рождения. Сын хана Исукэй, Небесный Воитель, родился с премудростью в теле: в руке он зажимал сухую кровь, как камушек, и это было знамение, и поэтому его назвали…

– Тэмучин?

Монгол благоговейно наклонял шишковатую голову.

– Если новый – мудрый, то оставит тебя у нас. Но мы ничего не знаем о себе, о судьбе…

Картахан кивнул:

– Ничего.

– Но жрецы ваши, говорят, могут предсказывать? Даже час смерти, говорят, могут…

– Великий и Непобедимый спрашивал об этом у жрецов всех народов, и ни один не сказал ему истины.

– Боялись. Попробуй скажи Чингисхану истину.

– Нет. Иные и не боялись.

– Кто ж это? Расскажи.

Картахан распустил шелковый пояс, потер полную потную грудь, понюхал зачем-то ладонь. В темных щелочках чуть просвечивало желчное всезнание.

– Великий искал только славы, одной славы. Но дети Магомета защищались упорно, и жителей Бухары, ты знаешь это, истребили почти всех. Там жил некий казий, судья, он был мудр. И его привели перед лицо Великого и Непобедимого…

Щелочки застыли, толстое лицо стало важным и покорным, словно Картахан сам стоял и смотрел, как ведут смелого казия к Чингисхану.

– Джихангир сказал ему: «Слава моя дойдет до края земли, а вы упорствуете и погибнете, но слава моя будет жить». Тогда казий ответил: «Негде будет жить твоей славе, если не будет людей на земле».

Монгол прикрыл выпуклые веки, дыхание похрипывало в пухлой груди, кивала на стене тень огромной головы.

– Много ты читал, Картахан…

– Много. Но и ты читал о дереве познания добра и зла.

– Читал… Так что ж сделали с честным казием?

– Его казнили.

– Это ж зло. Зачем?

Щелочки приоткрылись, темнота глянула строго, тускло:

– Для Великого нет ни добра, ни зла. Все, что полезно избранному народу – добро. Все, что против – зло.

Они выпили еще. Вино было редкое, из Кафы, монгол смаковал его, чмокал губами. Осенняя ночь чернела за оконцем, потрескивала печь, оплывала свечка. Они понимали друг друга, им было хорошо.

– Князь, я хотел сказать тебе… – Картахан почесал щетину макушки. – Две мои жены и мое добро остались у тебя в Переяславле…

– Будут как у Христа за пазухой.

– Если я не вернусь, не продавай их в рабство. Я оставил им на жизнь, и тебе тоже они дадут, если ты их не тронешь…

– Это я сделаю, – сказал князь твердо и увидел, что Картахан почти поверил.

– Но ты должен сказать мне это на кресте по вашим законам. Тогда и я расскажу Узбеку о тебе только хорошее.

Иван задумался.

– Мы крест целуем только единоверцам… Но ладно, для тебя поклянусь.

Он вытащил из-под рубахи нательный крест, прижал к губам, сказал:

– Целую тебе крест, что не трону твоей семьи в Переяславле.

Картахан приподнял ладони, нараспев проговорил что-то по-монгольски.

– Что ты сказал?

– Я позвал добрых духов на твой дом. Две мои жены – у тебя, а старшие дети в Орде хана. Так повелось еще с Менгу-Тимура. Если меня не будет, спрячь моих жен и скажи, что они бежали. Если меня не будет, то будут те, кто в их чреве зарожден мной. – Толстощекое лицо стало на миг беспощадным. – Это будут два сына. И они не забудут ни моих врагов, ни моих друзей…

– Давай выпьем. – Иван налил и гостю и себе. Они пили маленькими глотками. – Моя княгиня здорова?

– Здорова. Я видел ее. Она стала толстой. Она белая-белая баба. Умная баба.

Иван усмехнулся – это была искренняя монгольская лесть.

– Умная? А есть ли у бабы ум?

Картахан закатился тоненьким смехом, долго отдувался, вытирая глаза.

– Слушай: у караитов был Сарык-хан. У него было сто жен. Он сказал: «Ни одной не люблю». Почему? «Потому что я не люблю рук и ног той, которая имеет разум, и не знаю разума той, у которой красивые руки и ноги». А ты хочешь иметь все вместе? Да?

Иван насильно улыбнулся. «У Ольги все вместе есть». Но он не мог теперь думать о ней по-прежнему.

– Идти надо. – Картахан, кряхтя, слез с ложа, подтянул брюхо поясом. – Завтра ехать надо, голова бегать стала, спать надо!

Он пьяно улыбался, щеки лоснились, но в щелочках по-прежнему пряталось только свое, азиатское.

– Погоди, посиди еще. Вот, возьми на память.

Иван снял с пальца перстень с рубином.

– Давай выпьем на дорогу. У тебя дорога – своя, у меня – своя…

– Давай. Вино – хорошо, золото – хорошо, было ваше – стало наше! – Живот Картахана заколыхался.

– Говорят, Узбек всех чингисидов велел убить, – сказал Иван осторожно. – Расплывшееся лицо Картахана стало угрюмо. – Говорят, и нойонов, которые против… – Монгол стоял, опустив веки, не отвечал. – Не пойму я, Картахан, зачем Орда все, что завоюет, сама же под коней пускает? Людей, посевы, города. Ведь мы же – ваш Улус? Я понимаю, не по-хозяйски это. Где тут вам польза? А?

Щелочки посмотрели испытующе, отекшие складки застыли отчужденно, засаленный палец погрозил.

– Ты хочешь знать тайну монголов? – Картахан перешел на свистящий шепот. – Когда весь мир от восхода до заката объединится нами в мире и радости, тогда только поймут все, что мы хотим сделать!

Он медленно вышел, неуверенно ставя кривые опухшие ноги, но князь не двинулся проводить его, хотя это было обидой для монгола.

Никола стелил постель, а Иван разглядывал его костлявую верную спину и седую плешь.

– Дверь отвори – проветри эту вонь татарскую. «В мире и радости…» О Господи! А ведь он – один из лучших!

Было еще темно, когда Иван велел запрягать. Он не стал дожидаться Юрия, не пошел в храм отслушать вместе молебен, он не спал всю ночь и, едва забрезжило, решил ехать. Он торопил слуг, ругался сквозь зубы, в нетерпении ходил взад и вперед перед крыльцом.

Чуть засерело в тучах, зябкий ветер шевелил голые березы, срывал редкие капли.

Все было готово. Иван с тоской глянул на кровлю за черным садом, снял шапку – и все сняли шапки, закрестились. Чуть моросило из туч на теплые головы; лошади переминались, гремели удилами.

– Господи, благослови!

С крыльца сбежал Романец, поднял удивленно брови.

– А князь еще спит. Чего это рано так?

– Передай брату поклон. Увидимся, нет ли – не угадаешь… На вот тебе. От меня.

Передние тронули. Романец придержал коня за стремя, усмехнулся белозубо: