Текст книги "Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха"

– Уррра-гх! Уррра-гх!

От боевого клича монголов – кошмара детства – пятки примерзли к земле, никто не успел сдвинуться, только ошметки летели в глаза да било по ноздрям конским потом.

Оборванный щенячий визг – и Алексашка бросился под копыта. Дмитрий хотел крикнуть – изо рта вырвался писк. Кто-то отшвырнул его в сторону.

Бешеная мохнатая груда наметом свернула на Ростовскую дорогу, прогудели доски под мостовой башней – и все.

На растоптанном снегу лежал на животе Алексашка, прижимая раздавленного щенка. Спины закрыли его, и Дмитрий закричал всем нутром:

– Алекса-а-а-а-а!!!

Деденя, зверски наморщившись, нес мальчика на руках на крыльцо. Дмитрий подбежал. Брат смотрел странно, резче выделялись веснушки, но вот он моргнул.

– Жив он, живой! – закричал Дмитрий, и тогда все закричали что-то, загудели.

– В дом, неси в дом его! – приговаривал кто-то.

Иван Данилович стоял и смотрел на Ростовскую дорогу. От стылой ярости и стыда у него натянулась кожа на щеках, побелели ноздри.

– Озоруют у тебя, князь, татары, – сердито сказал Борис Норовитый. – Еще малость – и княжича стоптали…

И выругался, точно отхаркнулся.

– Это посол ханский Арудай на Ростов отъехал, – медленно, тускло ответил князь. – Это его сотня.

В проулках густо чернело от испуганного народа, в чистом холоде далеко перекликались голоса, к собору, на ходу опоясываясь, сбегались ратники. Подошел сотник городовой стражи, погладил усы, косясь на тверичей, спросил князя:

– Чего это Арудай? А?

– Запирай на ночь, Тимофей, – буднично ответил Иван Данилович. – Да пошли кого народ успокоить: ничего нет, дескать, пошутил Арудай. Пошутил…

Ему трудно было говорить – все не отпускало горло.

«В Орду писать на Арудая? Ничего сегодня не ладится… Чего я тут торчу? Пора б уж и знать их. Написать – им же на смех…»

На крыльцо вышел Дмитрий.

– Ну, как Александр, княжич? – громко, спокойно спросил Иван Данилович. – Не зашибся?

Но Дмитрий смотрел не отвечая, а глаза его не мигали, наливались темной глубиной, втягивали в себя безжалостно, странно.

– Не зашибся – перепужался, – ответил кто-то из толпы.

В тишине остывали, густели снеговые тени, хрустально гасла кайма по западному валу. Иван Данилович повернулся и пошел прочь. А Дмитрий все стоял на крыльце, смотрел на то место, где был князь. Стали зябнуть коленки, поддувало под шубу, он вдруг страшно устал, ссутулился. Скрипели шаги расходившихся людей, только Томило Ботрин переминался у крыльца, повторял сквозь зубы: «Кусать боится, так хоть нагадить, нагадить, собака, собака!..» – пока его не одернули за рукав.

III

Иван Данилович проснулся от страшного сна, которого не мог вспомнить. Он лежал на спине и смотрел в тусклый сосновый потолок. Временами грызла где-то мышь, подхрапывала в промежутки жена. Он чуть отодвинулся от ее мягкого бедра, выпростал руки на грудь из-под одеяла, вмял затылком подушку Он знал, что теперь не заснет. «Скоро ль развиднеется?» Но чувствовалось – не скоро. «Кого ж я видел?» Кого-то он видел знакомого во сне, но никак не вспоминалось. «Кого ж я боюсь так?» Он не мог вспомнить ни одного человека, которого он боялся бы так, как во сне этого. Сны надо помнить, чтобы потом разгадать – если верно разгадаешь, можно извлечь пользу. Для Дела… Если ты князь, государь, то княжество, государство – главное твое дело. Дело, тело… Да! Дело, как тело, тело – государство, тело болеет – и государство болеет. Да, что мне полезно, то и государству, что мне вредно, то и… Но вот толкнули Дело, и оно рассыпалось, а я не сплю. Двое церковных государей забыли, кто они, забыли свое государство – Церковь сильную и стали как юродивые на паперти: один покаялся, а другой простил. Кто бы мог ожидать такого? В чем им-то тут польза? Иван Данилович сверлил вопросом темный потолок, не мог понять ничего.

«Андрей повинился и все потерял, и теперь ему митрополитом не бывать, это хорошо, но для него глупо, а Петр его простил, и это плохо – надо было на слове поймать и с епархии снять своего супротивника. Простил – тоже глупо. А я все свое Дело потерял! – ожесточенно сказал Иван Данилович. – Все из всего для себя пользу извлекают. Это – закон, суть человеческая. А они из этого какую пользу извлекли?»

Колесо опять замкнулось и пошло вертеться, рябить спицами-мыслями, но ничего не сдвигалось, не прояснялось, только злило и болело. И больше всего то, что он, мудрый, опытный, не может разгадать Петра и Андрея. «Лицемеры! Польза-то им есть. Но в чем?»

Жена повернулась во сне, положила грузную ляжку ему на колено, он осторожно выпростал ногу, чтоб не разбудить. «Она-то всегда извлекает свою пользу – ей только дорваться до постели, устал я или не устал, восемь лет живем, а не привыкну: такая до плоти жадная баба, а любви нет, а и что такое любовь? Вот Юрий любит черненьких, половчанок, а я – русых, моя Елена везде русая, а что толку Женился для Дела, терплю – для Дела, не сплю – для Дела. Один всегда. Так и помрешь и не оживешь. А может, оживешь?» Ему стало зябко, тоскливо – вспомнился вдруг сон: баскак переяславский Картахан, жирный, серо-желтый, сидел в ногах постели и улыбался, а сам мертв и тлением тронут.

Иван Данилович выпростал руку, перекрестился. В сосновом тереме было холодно. «Всегда самому за всем смотреть надо – опять недотопили». Если думать о другом, мертвый Картахан начинал таять, исчезать. «Вот и все сам, а Юрий делает что хочет. Вон разозлил его Константин Рязанский, он не моргнул – велел убить. Константин у нас еще при отце в оковах сидел два да после отца три, а всего пять лет, а Юрий… Чего хочет – то и делает. Нет, врешь! Не что он хочет, а чего я хочу! – ясно и с радостью подумал Иван Данилович, но тут же смутился. – Господи, Константина я убивать не подбивал, – сказал он тусклому потолку, честно округляя глаза. – Я тогда молод был, боялся этого». Честность его успокоила. «А для Дела, может, Юрий и прав: замахнулся – так бей до смерти. Вон и монголы учат – выкорчевывай до корешка, а то снова прорастет. Как это мне Картахан прошлый раз читал из ихнего писания, из Ясы Чингисхановой, забыл я…

…Почему-то они имя Чингисхана вслух не поминают, а мы Бога поминаем где надо и не надо, чем-то мы богохульней татар, может, это оттого, что они своих богов, бурханов-бесов, видят иногда и боятся, а мы никого не видим, я не видел, хотя пишут, что угодники видели». «Кого видели?» – спросил чей-то насмешливый голос в нем, и он застыл. Шея напряглась, краем глаза видел он, что там, где на стене висело платье, будто стоял кто-то серый, длинный и смотрел вниз насмешливо на них с женой. Иван Данилович хотел перекреститься и побоялся: а вдруг зашевелится мертвый Картахан? Он стиснул зубы, заставил себя протянуть руку и в ожидании ужаса и безумия пощупал ткань. На стене висел шелковый легкий кафтан для пиров, и больше ничего. Но озноб не проходил. «Может, ночью Картахана убили тверичи, а мне мерещится?» Это была глупая мысль. Хотя… «Пойду посмотрю». Как это – ночью, к самому баскаку и без дела? «Пойду скажу: напиши хану про баловство Арудая. Чуть не стоптали сына великого князя, чуть не навел на Переяславль все войско тверское. Что было бы, если бы стоптали мальчишку? Если сейчас, ночью, пойду, то Картахан поймет, что важно, испугается, напишет. Да вон и светает вроде». Глухо брезжило оконце, пропели первые петухи в слободе. Иван Данилович сел и стал было натягивать штаны, но одно воспоминание его задержало: «А ведь они, монголы, и впрямь видят своих богов».

Ему было девять лет, и была поздняя, черная осень, когда отец взял его в первый серьезный поход: в набег по ханской грамоте на этот самый Переяславль. Отец – Даниил Московский – шел с войском Андрея Городецкого, который тогда боролся за великий стол с братом своим Дмитрием.

К Переяславлю подбирались с востока. Впереди рыскала конница Оккодай-хана. На речке Шахе у лесного брода татары разбили хлебный обоз с Юрьев-Польского. По сему случаю устроили ночью пир на Волчьей горе у Берендеева.

Оккодай пригласил князей. В войлочной походной юрте пили по-монгольски сперва кумыс. Деревянная чаша-аяк, вырезанная из березового наплыва, ходила безмолвно по кругу. Потом пили пиво и мед из добычи.

Оккодай-хан захмелел, распахнул верблюжий халат, по грязной груди струйки стекали за цветной пояс, монгол непрерывно тщеславно ухмылялся.

– Ваш Бог слабый, – говорил он Андрею Городецкому, – потому и вы под нами, и все люди. А великий каган, знаешь? Под его пятой народов – считай не считай. Так? А почему? Потому наши боги многа-многа и сильный, а ваша Бог – один. А? Так? Мы своих видим, а вы своего нет. Так?

Андрей Городецкий, сын Александра Невского, сидел на кошме по-татарски, угрюмо смотрел на груду углей. Он не ответил.

– И вы своих богов не видите, – не выдержал Даниил Московский.

Оккодай поднял палец:

– Не видим? Видим. Сейчас покажем.

Это Иван запомнил.

По хлопку Оккодая в юрте расчистили место, расшевелили жаркие уголья. Тогда Иван заметил старичка в лисьей шубе мехом наружу. Мех был вытерт местами до мездры, а рукава по локоть засалены. Старичок-азиат, голобородый, с вывернутыми веками, смотрел в огонь бессмысленными выцветшими ледышками, перебирал в пальцах какой-то мохнатый шнур. Бритая голова его иногда кивала, точно в такт речи, которую он сам себе с кем-то неслышно вел.

Угли медленно гасли. Темно-багровые лица глядели из черноты розовыми белками; шаман стал ударять бубном о землю вокруг себя, не вставая, ловко поворачиваясь; безногая тень его кривлялась по сторонам, морозная земля дребезжала, гудела, отзывалась утробой. Прошло много времени. Потом Иван заметил, как на чистое блюдо выложили кусок вареного мяса и осторожно подвинули к шаману древком копья. Он, не переставая бить о землю, нагнулся, обнюхал мясо и вдруг так крикнул, что у Ивана волосы поднялись на затылке.

Шаман сидел, воздев костяные голые руки, и дрожал мелко, непрерывно, как лист под ветром, а из ночных туч сверху вернулся его крик, проник сквозь отверстие юрты, расслоился на отдельные крики-голоса, зааукался отовсюду и, завихряясь, уплотнился над очагом в дымную шерстистую фигуру, большеголовую, грудастую и безногую, как каменные бабы в степи. Баба медленно втягивалась в уголья, истончалась, и голоса стихали, уходили в жалобный вздох, погасли.

Иван помнил это и через двадцать лет.

Старикашка лежал, как мертвый, уткнувшись в золу. А на блюде вместо вареного мяса была собачья окоченевшая голова.

До коновязей шли в темноте, спотыкаясь, Андрей Городецкий то чертыхался, то крестился, Даниил вел за руку сына, молчал. Когда подсаживал Ивана в седло, сказал:

– Чего трясешься-то? – А у самого руки тряслись. И это Иван запомнил.

Он сидел сейчас совсем один в простывшей опочивальне, хотя рядом похрапывала жена. Серая дорожка от окна высвечивала голые колени. «Да, сам видел… В старину и у нас, говорят, чародеи силу имели, могли тебе дать что хочешь. Да и сейчас, говорят, есть. А что мне надо? Великое княжение? Через Юрия и Михаила – до звезды ближе! Я и сейчас князь, и город мой крепче Москвы. Власть? В чем блаженство человеков, если Бога нет?» – подумал он исподтишка, но остро, серьезно.

Тоска по-прежнему томила, но он к ней давно привык. «От тоски я и стараюсь, строю, устраиваю все, – сказал он себе прямо и усмехнулся. – А зачем? Нам, москвичам, великими князьями через тверских все равно не бывать: крепки старые законы». Он покачал головой: этой ночью он как бы обнажился перед собой, все сказал тайное, а облегчения не было. «В чем блаженство человеков?» Стало так скучно, что он встал – надо было что-то делать немедля. Это он тоже испытал.

«Пойду к Картахану».

Он на цыпочках босиком дошел до двери, приотворил, толкнул спящего холопа:

– Ступай к баскаку, скажи: князь сейчас будет по важному делу. Да чтоб никто не видал! – приказал шепотом.

Потом бесшумно оделся, изо всех сил стараясь совершенно ни о чем не думать. Даже о том, как бы не разбудить Елену, которая была ревнива и не верила, когда он отлучался ночью по государственным делам.

Тайным лазом, через задний двор и конюшню, князь Иван Данилович прошел к боковой клети баскаковского терема.

Смахивало поземку с крыши, вроде бы брезжило, но от этого казалось еще темнее, безнадежнее.

В теплой избе на кошмах сидел разбуженный нукерами баскак переяславский Картахан и старался скрыть беспокойство в своем жирном, щекастом лице.

Иван Данилович толково, сухо объяснил ему, что может выйти из дерзости Арудая, и стал равнодушно рассматривать узоры на бухарском ковре.

Картахан долго ничего не отвечал, поперечно наморщив лоб, вертел у пояса толстыми пальцами, раздраженно следил, как рабы вносят столик с кубками и блюдом холодной баранины.

«Мои кубки и мед – мой», – подумал Иван Данилович.

Картахан поцокал языком и кивнул на поднос, приглашая. Но князь не хотел ни есть, ни пить.

«Хоть он и монгол, но не кровный: кровный не станет с вина начинать, а с кумыса, и не станет из наших кубков пить, и не станет пальцами вертеть. Вон у Юрия баскак, Кадьяк, – второй жены Тохтая племянник, – тот истинный нойон, чингисид, сразу видно».

Иван Данилович притворно зевнул, взял, пригубил кубок, чтоб не обидеть, и сел опять прямо, неподвижнее Картахана.

Наконец старый баскак сложил кончики пальцев и сказал:

– Бог на небе и Тохтай-хан над всеми землями – храбрость Божия. Не знаю я, что напишу великому и непобедимому из рода чингисидов: его глаза не должны утомляться безделицей и женскими сплетнями. – И он важно и хитро прищурился.

– Это не сплетни. Я сам это видел, сам и напишу в Орду, – спокойно сказал Иван Данилович.

– Пей, – предложил Картахан. – Я тебе верю, князь Иван, я тебя шибко люблю. Вот посмотри лучше.

Он достал из-за пазухи горсть серебра – монеты-лепесточки с арабскими плетеными письменами – и высыпал на кошму. Иван Данилович взял одну, повертел в пальцах – таких он еще не видывал. Картахан наблюдал за ним с удовольствием.

– Это нашего царства монета – удела Джучи, – сказал он. – В Сарае, в Золотой Орде, чеканили. Вот, читай: «Сарай богохранимый, 710 год гиджары». Вчера Арудай подарил. – И он доверительно улыбнулся, но глаза остались недоверчивыми. – Нам все купить можно, а не продашь – отнимем! – Он засмеялся, хлопая себя по коленям, – то была чисто монгольская шутка.

Иван Данилович вежливо улыбнулся, тихонько потрогал себя за бороду.

– Скажи, Картахан, вы, монголы, все народы захватили и всю мудрость их узнали, а сам ты много повидал на свете. Скажи: в чем блаженство человека?

Голос, вначале равнодушный, к концу чуть изменился.

Монгол сразу стал серьезен, склонил голову, заглянул князю в глаза, понял, что не из-за Арудая пришел Иван ночью, а из-за этого вопроса, и успокоился. Его толстощекое сальное лицо стало грустным, проседь на подбритых висках – заметнее.

– Только правду скажи, – тихо попросил князь.

Картахан прикрыл выпуклые веки, долго покачивал круглой шишковатой головой.

– Блаженство человека? – переспросил он и глянул в упор: из щелочек смотрела черная тоска. – Слушай, что сказал священный Воитель Вселенной своим нойонам, когда они спросили об этом.

Монгол достал китайский ларец, инкрустированный прорезной костью, бережно вытащил прошнурованный ветхий свиток, прочитал медленно, с остановками: – «Наслаждение и блаженство человека состоят в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его из корня, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей его, заставить течь слезы по лицу и носу их, сделать живот и пуп жен их своей постелью и подстилкой и сладкие губки их сосать».

Картахан убрал свиток, замкнул ларец.

– Вот, урусут, что есть блаженство человека, – сказал он устало. – Слушай и помни! Это – Яса, закон Великого Воителя. Это – истина. – Он помолчал, добавил задумчиво: – Великий не боялся истины…

Рот монгола привычно улыбался, но в щелочках под веками тоска сгустилась, затвердела, как черный вар, и Иван Данилович почувствовал, что и его глаза затвердевают от такой же тоски. Они сидели и смотрели долго, не двигаясь, все больше понимая друг друга, становясь в чем-то одинаковее.

– Я всегда со вниманием слушаю каждое слово вашего мудрого родоначальника, – сказал наконец князь и встал.

Когда он выходил, старый монгол не повернул головы, он по-прежнему смотрел перед собой, тень от его круглых плеч горбилась на стене.

«Ни он, ни я, никто не будет писать хану, – думал князь, спускаясь с крыльца, – хорошо, когда хан не вспоминает о нас».

Он шагнул в мглистую рассветную стужу. Низко нависало серое небо, шаги были вязки, трудны, но к этому он, как и все, давно привык.

Дмитрий как упал в подушки, так и проспал, не двигаясь, на одном боку, обняв брата. А когда проснулся, увидел, что Алексашка сидит на постели в желтой блестящей рубахе и смеется, на что-то показывая пальцем. Он хотел посмотреть туда, но не мог, потому что лицо брата хоть и смеялось, но было таким же напряженным, как в соборе, когда он смотрел на человека в огне. На лбу у него играли огневые отсветы, и пришлось напрячь волю, чтобы они исчезли, но дрожь не прекращалась, и тогда Дмитрий прижал брата, ощутил его маленькое трясущееся тело и понял, что Алексашка плачет во сне. Он заглянул ему через плечо: да, Алексашка спал, а по щекам ползли слезы. Дмитрий потряс его, и он открыл мутные глаза, поморгал.

– Где мы?

– Не знаю. – Дмитрий подумал. – В Переяславле мы. Ты чего ревел?

– Я не ревел.

– Смотри: весь обревелся.

Алексашка провел по щеке, лизнул мокрую ладонь.

– Не знаю… Я не нарочно.

Горницу к утру выстудило, прохладно дышалось старым деревом, печным угольком. На снежное оконце сели пепельно-розовые снегири; было чисто, сухо, не хотелось вылезать из-под мехового тепла на пол, не хотелось никого видеть.

– Давай еще поспим, – предложил Дмитрий.

– Я есть хочу. – Алексашка вытер нос. – Я со-он какой видел! – сказал он нараспев.

– Какой?

– Тако-ой чудный! – Он смотрел на розовые пятна зари и молчал.

– Какой же?

– Матушку, – неохотно ответил Ал ексашка. – И его…

– Кого – его?

– Буяна… Но он живой был.

Епископ Андрей встал, как всегда, рано, прочел утреннее правило и стал ходить взад и вперед – от окна к двери. Ему хотелось поскорее уехать к себе в Тверь, но он знал, что сегодня это невозможно. Он ходил, повторяя про себя: «Господи, помилуй», чтобы избавиться от ненужных мыслей, но они не пропадали. Вчера он оказался неправ, но все равно стал счастлив, а сегодня опять что-то смутно.

«Если раб не больше господина своего, то не только патриарших указов о плате на становление я должен слушать, но и Петра, Петр и сам, видно, этих эдиктов не ведал, когда…»

Ему стало еще смутнее: он вспомнил взгляд Петра. «Нет, это от лукавого все во мне… Но Юрий Галицкий все равно к униатам расположен, правильно писала мне княгиня Юрьева. Петр же был у Юрия духовником… Нет, Петр мне свою душу открыл вчера, нет, он униатов не пустит. Вчера в соборе была истина во мне, а не здесь сегодня… Помилуй мя, Боже!..» Он сказал это вслух и смутился: не услышит ли келейник за дверью, но никто там не пошевелился. В узкой оконнице голубовато заискрился снег.

Андрей надел шубу, валенки, поискал и не нашел теплые рукавицы и, мягко ступая, вышел. Келейник спал на полу на тулупе, на столе стоял жбан с водой. Андрей отпил из жбана, толкнул тяжелую дверь на двор.

Ночью заволокло и отпустило от западного ветра, мело по срубам легким снежком, то открывало, то закрывало рябиновый ледок востока.

Андрей ни с кем не хотел встречаться. Он шел проулком вдоль вала и незаметно вышел к Спасским воротам. Изъезженная дорога вела через ворота на юг, к Москве; на дороге в навозе дрались воробьи, никого еще не было, только с башенной галереи смотрел из тулупа, как из трубы, сонный привратник.

Андрею хотелось посмотреть на дали, и он вошел в башню. Караульные вскочили из соломы, некоторые его узнали. Он благословил их и стал подыматься по деревянной лестнице.

Вверху открылись утренняя мягкая тишина, поля, осинники, еловые опушки, тронутые зарей. Над крышами посада вставали дымки, мычала корова в хлеву.

Андрей ровно, благодарно дышал; снежинки спускались из белого, истончались на меховом воротнике.

Под башней заскрипели мостовые блоки, застучали подковы: кто-то выезжал из города. Впереди ехал монастырский послушник, за ним – два мальчика в башлыках, и последним на гнедом жеребце – огромный детина в шлеме. Андрей узнал Деденю и княжичей. Он забыл, что вчера игумен Борисоглебского монастыря пригласил княжичей поклониться Корсун-скому кресту – древнейшей святыне, которую привез еще Андрей Боголюбский из Вышгорода от Бориса и Глеба.

Они ехали, все уменьшаясь, мимо старой Никольской церкви, мимо изб, свернули вправо, в низину, скрылись, и Андрей запоздало подумал, что ему надо бы быть с ними.

Ветром открыло восток, снежинки пересекали свет перед самыми глазами, потом надвинуло тучку, и все опять посерело, стало смирно, приглушено. Андрей еще раз окинул дали и стал спускаться.

У ворот ждала его епископская стража на конях – десять тверичей в кольчугах поверх стеганых подлатников.

– Я пойду один и пеший, – строго сказал Андрей.

– Но великий князь приказал…

– Пеший и один, – еще строже повторил он. Стража растерянно расступилась.

Никольская церковь была заперта, заледеневшие сугробы подпирали замшелый сруб. Синицы прыгали по насту, клевали семена репейника. Над входом под навесом еле различался древний образ святителя.

Спешил, проваливаясь, сторож, мягко упал в ноги.

– Мир тебе, старче, – сказал Андрей, – отомкни и впусти. – Заскрипели ржавые петли. – А когда княжичи Дмитрий и Александр поедут обратно мимо – позови их ко мне.

Он подождал, когда сторож зайдет за ним и уйдет, постоял в полутьме дерева, пыли, свечного нагара и пошел полуощупью на зеленый огонек в правом приделе Андрея Первозванного.

Этот огонек никогда не гасили. Епископ нагнулся, ощупал пальцами глубокие буквы в каменной плите, выпрямился.

Утро еле проникало в оконце, через дубовый сруб глухо доносило полозья и голоса с Московской дороги.

«Не по мне дело это, Господи: рвения много, рассуждения мало… Что же делать?»

Он шел сюда, чтобы спросить и решить, но здесь как-то это стало ненужным – здесь был покой иной и мысли ни к чему. Он почувствовал это и больше ничего не спрашивал.

За стеной постепенно разгуливался день: помыкивала в хлевах скотина, пророкотал копытами чей-то отряд, скрипели сани, кто-то смеялся – закатывался от души.

Епископ сидел на скамье у стены, сжав колени и спрятав голые руки в рукава. Он мерз, но не замечал этого – давно не отдыхал он так от мыслей, как в этой ветхой древесной полутьме.

Загремела скоба на двери, детский голос спросил: «А зачем?» – и Андрей с трудом всплыл из непонятного забытья.

Снежный свет хлынул на истертые половицы у порога; сторож внес в пригоршне зажженную свечку, стал зажигать от нее другие. Два мальчика вошли следом, встали, оглядываясь. Они держались за руки.

– Я здесь, дети, – позвал Андрей и встал.

Щупая пол ногами, они подошли к нему.

– Темно-то как! – сказал Алексашка. – А что здесь?

Немногие свечки только сгустили темноту по углам. Епископ взял детей за руки и повел к огоньку. Под огоньком отсвечивала зеленовато-серая каменная плита с грубыми письменами.

– Преклоните колени, дети, – сказал епископ и, когда они встали, начал рассказывать: – Был в этом храме пономарь, и звали его, как и меня, Андреем. Храм был небогатый, но народ его любил. Восемь лет прислуживал здесь Андрей, читал и пел, и на колокольню лазил, а еды не всегда ему хватало, но был он всем доволен.

Епископ замолчал, прислушался: в темноте дышали дети, ждали, что дальше.

– В лето шесть тысяч восьмисотое, в месяце июле при князе Дмитрии Александровиче, двоюродном дяде вашем, напала на Русь моровая язва. Гибли и скот, и люди, в ином селе некому было ни отпевать, ни погребать. А пришла она снизу, с Волги.

– Как татары, – начал Алексашка, но Дмитрий засопел, и он осекся.

– …Ударит человека, как рогатиной, под лопатку или вот здесь, под грудь против сердца, и начнет он кровью харкать, а потом жар, пот, дрожь, смерть…

Дыхания детей не стало слышно.

– Я сам все своими глазами видел. – Епископ отпустил Алексашку и перекрестился, мальчик тотчас перехватился за его рукав. – Мертвых носить в храм боялись, но этот пономарь, Андрей, носил и за упокой над ними читал, а потом тоже захворал и помер.

Тогда вспомнили прихожане, как он им служил и живым и мертвым, пришли обмыть его тело и увидели в руке его свиток, а в нем написано, я его читал:

«Азм есьм Андрей, един из князей смоленских, зависти же ради и крамолы от братий моих не стерпел, и оставил княжение свое, и дом свой, и все прочее, и сюда скрылся от всех, а здесь обрел мир».

Епископ замолчал, дети ждали терпеливо.

– А может, он был и не князь? – спросил Дмитрий шепотом.

– Нашли еще на нем княжескую цепь с гривной да перстень. И вериги железные под одеждой. Потом родичам дали знать, и все удивились. Оказалось, что был он сыном князя Смоленского Михаила Ростиславича, я, когда из Полоцка ехал в Киев священство принимать, видел брата его Федора, совсем уже старца. Но в те годы Федор, дядя Андрея, княжил после Михаила Ростиславича в Смоленске, и позвали его в Орду, а он оставил за себя племянника. Тут стали родичи под Андрея копать – думали, не вернется из Орды Федор, хотели, говорят, даже убить его. От родичей же это больнее всего…

– Надо было заковать их, – опять не удержался Дмитрий.

– И заковать родичей больно, Дмитрий, а что надо, то Бог весть, но только Андрею стало противно от крамолы их, и он тайно ушел сюда. Вот теперь здесь он и лежит, дети.

В твердом голосе епископа дрогнули-пропали слезы. Он встал на колени, прижался лицом к плите, долго не поднимался.

Дмитрий тоже приложился к надгробию. Он ощутил, как краснеет в темноте: «Князя-пономаря со святыми не поминают, так надо ли ему кланяться?» Но спросить Андрея об этом он боялся – необычен стал епископ, и вчера и сегодня совсем иной.

Они вышли и пошли по тропке через погост, жмурясь от снега. Епископ шел сзади и смотрел на вихрастую макушку Алексашки, который не сразу надел шапку. «Да, ангел мой привел меня сюда, как я ни бегал от него все утро, – думал Андрей. – Все решилось само и не там, в соборе, а здесь. Приеду, преемника поищу и уйду от дел княжеских совсем», – облегченно думал он.

Дмитрий шагал, упрямо угнув голову, подбивая носком ледышки по накатанной дороге. В рассеянном свете поблескивали жирно санные колеи, на старых березах в хрустальном кружеве вскаркивали вороны, кто-то на задах колол дрова – звонко-сухо лопались, разлетались поленья.

– Надень шапку, Александр, – сказал епископ своим обычным голосом.

Они шли к Спасским воротам. Впереди, над крутыми откосами, темнели срубы стен, в сером небе торчали под белыми карнизами тяжелые квадраты башен. Бревна перебрали не все – много осталось от прежних набегов, и эта пестрая копоть над белизною кручи грозно предупреждала о неприступности. «У нас в Твери кремля нет такого», – с завистью подумал Андрей. Он вспомнил рассказы об осадах Переяславля. «Это не от нас горело – от татар. Монголы все жгли – Суздаль, и Тверь, и Киев». Он чувствовал себя муравьем рядом с воротной башней, которую не так давно разбили тараны Оттокая и Алабуги. «Нет, давно – меня еще на свете не было, это… – он прикусил губу, высчитывая, – это пятнадцать, нет восемнадцать зим назад было…»

Нерукотворный Спас над воротами смотрел, как они идут. Стража прохаживалась по стене, заглядывала вниз сквозь стрельницы: ворота были открыты. А недалеко от моста сидели на корточках два обычных татарина в колпаках с наушниками. Поводья они заткнули за пояс, одному мохнатая лошаденка обнюхивала затылок.

Когда дети проходили мимо, он что-то быстро пролопотал другому, и Дмитрий покосился: татары с любопытством рассматривали-ошаривали его с головы до ног.

Через темноту воротного проема светились снеговые спокойные тучки, под низкой аркой деревянно отдавались шаги.

– А обедать скоро? – спросил Алексашка.

Когда они вошли в город, ворота заскрипели, сомкнулись с тяжелым лязганьем, и Дмитрий улыбнулся.