Текст книги "Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха"

– Это? – Старик насупился. – Это смерть.

– Как – смерть?

– Читают нам Апостола. В трапезной.

– Ну?

– Сказано там: печаль ради Бога, она к покаянию всегда. Ко спасению, значит. – Никола замолчал, припоминая. – А печаль мирская производит смерть.

Ночь за бревенчатой стеной дышала трудно, влажно, как в забытьи. Коптила сальная свечка. Где-то на стенах тоскливо перекликались караульные. Ольга тоже слушает их – не спит. Никто не спит сегодня в Москве, в селах: на вече по приказу баскака читали ханскую грамоту о чести и мире, но никто не поверил Тохте: мира от Орды не бывает.

– Да… А дождя все нету, – задумчиво сказал Иван. – Что ж мне делать, Никола?

– Не знаю, князь.

– И я не знаю. Может, как Андрей Смоленский, сбежать? От мира этого, от всех.

– Тебе, князь, никуда не сбежать.

– Почему?

– Ты мир любишь.

Иван Данилович почувствовал, что устал.

– Не люблю, а должен, ведь я – государь, государство свое строю, для вас же… – нехотя объяснил он.

– Нет, любишь.

«Воистину – пень! Но я сам навязался к его правдолюбию. Надо бы про дело спрашивать, а не…»

– Кто это псалмы поет под Тайницкой башней? Я давеча гулял, так слышу из-под земли кто-то: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…» Ты не бойся – я у Юрия спрошу, я знаю, кто там под спудом…

– Коли знаешь, дак зачем…

Никола тоже устал: он крепился, но рот сжался, веки подрагивали, моргали.

– Ну ладно – выпьем лучше. За детство мое раннее, за зеленые садочки. – Иван выпил и смотрел, как осторожно тянет Никола.

Старик поставил чашу, отдулся, отер пожелтевшие усы.

– Князь Святослав Можайский, – сказал он хрипло.

– Ну? А раньше только рычал, матерился.

– А сей год с весны поет.

Иван поморщился: Юрий узнает, что идет Тохта, и велит Святослава убрать, как Константина Рязанского. Во рту стало противно.

– Не знаем своей судьбы… Думал ли Святослав, что вот так вот, как теперь он… – Иван сглотнул слюну, опять поморщился.

«Знает ли Ольга, кто сидит под башней?»

– Своей судьбы не угадаешь. Ты как думаешь, Никола? Взять хоть тебя…

Старик потупился сурово, ввалились ямы под скулами.

– Бог открывает. Иногда, иным… Княгиня Ксения Тверская, говорят, свою кончину угадала…

– Какую кончину? – Иван оперся о стол, привстал. – Да разве она померла? Когда? Я почему не знал – ведь мы к ней живем ближе?

– Померла, упокой ее, Господи, – строго сказал Никола. – Вчера в монастыре говорили – к баскаку прибежал гонец…

– Да, они быстрее наших… Кто бы подумал! Ты видал ее когда?

– Видал, давно только. – Никола встал, покрестился, пожевал запавшим ртом. – Спасибо, князь, за милости, но пошел я, стар стал – покоя кости просят…

Иван Данилович тоже встал, положил ладонь на широкое костлявое плечо:

– Ну, иди с Богом… Будешь мне служить?

Никола смотрел в пол, молчал, только билась толстая жила на виске.

– Жизнь моя на перепутье, – тихо признался Иван.

– Останусь, – также тихо обещал Никола и медленно пошел к двери.

Сразу стало пусто. В отсыревшей полутьме лоснился ядовито венецианский шелк, в бревенчатых углах скапливалась безнадежная глухота. Иван лег на ложе, закинул руки за голову. Сухие зрачки бегали по низкому потолку. Ольга смотрела на него неясно, непонятно, все дальше, тускнело облачное пятно в пруду под яблонями. Вот не стало Ксении Тверской, и земля опустела.

Один человек ушел, а пусто. Почему?

Старую княгиню видел он дважды: лет пятнадцати во Владимире, когда князья спорили за Переяславль. И через год, когда отец покумился с Михайлом Тверским против великого князя Андрея. Недолго то кумовство длилось, а как, говорят, хотела их дружбы Ксения.

Может, правда, она прозорлива была? Никогда теперь они с Михаилом не помирятся…

Во Владимире в соборе стояла Ксения прямо, крестилась редко, но все лицо ее, доброе каждой складочкой, тихо, радостно молилось. Он поглядел украдкой и смутился. После молебна, проходя мимо, положила ладонь ему на макушку, взъерошила слегка, и он через эту мягкую ладонь почувствовал все ее незлобивое тепло ко всем людям. Он хотел, но не мог рассердиться, что его гладят по головке, как маленького.

А второй раз отец ездил в Тверь и взял его собой. Они пришли поздороваться с княгиней. Ивану она улыбнулась, как мать, а на отца его, на Даниила, смотрела испытующе-терпеливо, пока он говорил, и Даниил сердился, но сдерживался. Иван не разобрал, что она тихо так сказала в ответ, но заметил, как у отца покраснел лоб, испугался, что отец сейчас прикрикнет, как дома. Но Даниил только опустил глаза, сказал сквозь зубы: «У тебя своя правда, у меня – своя, хоть ты и права, княгиня, но я по-иному не могу», – чинно поклонился и вышел. Во дворе он шел, опустив голову, а когда Иван что-то сказал, огляделся, будто заблудился: «Чего ты?» – «Да так, ничего, коней ты хотел купить». – «Коней? Ха! Какие теперь кони?..» – непонятно ответил отец, хотя всю дорогу до Твери то и дело повторял, каких бесценных коней можно купить на тверской ярмарке.

А еще узнал он Ксению в одной нищей, изумился сходству. На паперти Рождественского собора в Суздале увидел он прямую, всю в черном женщину с чисто промытой, даже сияющей какой-то сединой и под платком. Даже улыбка у нее была Ксенина: когда он подал ей деньгу, покачала головой, сказала: «Спаси Бог, батюшка, я свое получила, ты вон ей подай», – и показала на безрукую девочку в рванине. Потом Иван спрашивал и узнал, что зовут ее все в Суздале матушка Анна, что мужа и пятерых сыновей у нее замучили татары Неврюя, а сама она не пошла к богатым родственникам, а странствует по местам, и где хуже, там дольше живет.

«В земле теперь и отец, и Ксения, и многие другие. Где они?»

«Не наша это порода, и Ольга – не наша, и Ксения… Ольга!»

В темноте потолка забрезжило, проступили пристальные зрачки и тонкие волосы над маленьким ухом; затопило внезапно сожалением; он не знал, как с ней обращаться, он мог только лежать и смотреть, удерживать, повторять: «Ольга! Ольга!» Он закрыл глаза и повторял это имя, в котором как бы слились два имени и еще чье-то третье, забытое, неизреченное, и здесь мысли беспомощно обрывались, а подступала горечь, сознание, что никогда он не получит ее силой, хитростью или преступлением. Можно было нести ее в ладонях через темноту год, два, десять, не прикасаясь губами, а только согревая дыханием, но не больше, и бояться запнуться, упасть, потому что тогда все будет разбито непоправимо. Но даже это – нести ее вот так – он мог, только отказавшись от всех лживых дел, какими бы законами и правами они ни были бы оправданы. Он понял это и почувствовал настоящее горе.

«Пойду завтра к ней, скажу: не могу тебя бросить здесь в такое время. Да, я останусь!»

Он встал и начал ходить взад и вперед, улыбаясь этому решению. Он останется, горе тоже останется, но в будущем, а не завтра – завтра он ее увидит. Больше пока ему ничего не надо.

По двору за стеной всю ночь скрипели колеса: в Кремль везли муку, зерно, соль, смолу, брони, кожи и другие ратные припасы.

II

Топотали по голове, по ребрам, а рот не мог крикнуть: язык распух, как бревно, и тело напряглось, но не могло вскочить, бежать: «Набег!» Глаза открылись, бессмысленно обшаривали незнакомые стены, мусор по углам. Иван сел и проснулся, понял по смеху за дверью, что это не набег, а Юрий приехал.

Тускло брезжил рассвет, Иван Данилович на постели никак не мог выйти из сна. Сон был достовернее этого сундука и неприбранной посуды на лавке. Во сне (или наяву?) он с кем-то невидимым, но теплым, любимым шел по лугу вдоль реки и беседовал о самом важном на свете. Он забыл, о чем они говорили, но этот невидимый друг так понимал все сразу глубоко и безмолвно отвечал, и они радовались вместе, потому что трава после дождя была сочно-тяжелой, а в траве ярко белели густые ромашки. Он ощущал, уже проснувшись, каким радостно-невесомым было все его тело – шаг переносил на пять шагов вперед и даже немного над травой. Это была страна, где не было и не могло быть ни Тохты, ни казней, ни Юрия…

Он ощущал, как эта страна медленно исчезает из него, и не двигался. Заснуть он больше не мог, но идти к брату не хотелось. Он лег на спину, натянул одеяло до подбородка и попытался холодно обдумать все дела. Но сегодня это плохо удавалось, надо было себя заставлять.

Тайная поездка Юрия к Федору Ржевскому была ясна: они сговаривались как-нибудь навредить Твери. Но сейчас поход Тохты все их планы разрушал. Зря посадник начал открыто укреплять город, но черт с ним… Зря заковали Святослава… Зря Юрий гнал всю ночь, чтобы его, Ивана, застать – ничего он ему не посоветует. Что тут советовать мошке против горы? Как Кадьяк донесет, так и будет… Надо задобрить его, надо к Тохте поехать – звать либо его, либо сына в гости. Грамоту составить льстиво, умно…

Голова думала, а тело вспоминало теплое дыхание во сне, чью-то чуткую тонкую руку. Спит ли Ольга? А вот и дождь. Дождь клонит в сон. Спи, Ольга, а мне уж не спать… Спит Ольга, женщина-ребенок, дождь шуршит по тесинам, по листве яблонь. «Что тут думать, – с досадой сказал он голове, – Тохта не гость, а бич Божий». Но это услышала и Ольга, медленно поднялись веки, медленно просыпались глаза, слабо улыбнулись губы.

«Если набег – Юрий бросит ее. Нельзя мне уезжать. Надо знать замыслы хана. Вот – надо заслать к нему Романца. И – ждать».

Рассвело совсем, но из-за дождя было серо, мертво, тускло посвечивала рукоять меча на стене. Пришли звать к Юрию поутренничать. Значит, брат так ждет совета, что даже не лег спать после ночи в седле. Это было на него не похоже. Будет ли за столом Ольга? Вот с чего надо начинать говорить. Нет, рано еще – не будет ее…

Но Ольга уже сидела за столом, когда он вошел, и на нее он сначала глянул, а потом на брата.

Юрий помылся с дороги, переоделся в шелковый клюквенный кафтан, причесал белобрысые волосы. Был бы он ничего со своим прямым носом и маленьким ртом, если б не близко посаженные глаза, всегда точно сонные. Но себя он считал красавцем.

– Здорово, Иван, – сказал он, как всегда не улыбаясь, подставил гладкую щеку. Щека была упругой, холодноватой, и вообще ночь в седле на нем никак не отразилась.

– А я было уехал, тебя заждался, – с упреком сказал Иван, но Юрий не слышал: он ел. Он внимательно разглядывал куски жареной свинины, выбирал, обгладывал, обсасывал, заедал моченой брусникой и опять грыз со смаком и благоговением. За едой он был глух и нем.

От жареной свинины Ивана мутило, он поел киселя и стал, отщипывая от лепешки, украдкой разглядывать Ольгу.

В дождевом полусвете она казалась чужой, ни разу не подняла ресниц. Голубая бисерная повязка охватывала бесцветный лоб, щеки опали. „Не спала!“ – догадался Иван, и сердце глупо застукало.

Юрий отодвинул блюдо, тщательно вытер рот и пальцы, глаза его чуть замутились.

– Поел? – спросил он. – Тогда… – Он глянул на Ольгу. – А ты, княжна…

Но Иван его опередил:

– Погоди, брат. Почему ты князя Святослава не выпустил? – сухо спросил он и сдвинул брови.

Это было так неуместно при Ольге, что Юрий приоткрыл рот. Иван махнул рукой:

– Ничего – ей теперь все с нами делить – Тохта идет.

Юрий еще не сердился, но гладкие щеки его начали розоветь. Голос Ивана стал скрипуч, неприятен:

– Я на тебя в большой обиде: позвал, сам уехал. Тохта пришел бы, а я один в ответе: почему без ханского суда удельного князя на цепь посадили? Отпусти его тотчас.

Иван замолчал: ждал – взглянет ли Ольга хоть раз?..

– Отпустить? – повторил Юрий. – Да ты что, грибов объелся?

– Грибы меня не берут, брат, – зло щурясь, предупредил Иван.

Юрий смотрел, ничего не понимая: и впрямь Иван рассердился. Но за что?

– Да ты же сам… – начал он, но Иван опять перебил:

– Делай что хочешь. – Он встал. – Это тебе мой первый совет. А теперь – прости: пора мне ехать. Может, у меня и Переяславля уже нет, пока тут спорим.

Он, не глядя, чувствовал, как чутко напряглась Ольга. Юрий пригнул холеный лоб, лишь одна морщинка прорезалась: Иван уедет и первый совет станет последним. Он сжал маленький рот, стукнул ножом о блюдо. Из боковой дверцы вылез огромный холоп, замер, как истукан.

– Иди, Звяга, в погреба, приведите сюда Святослава. Постой: цепь с него снимите.

Холоп вышел.

– Ха! Сам увидишь, как его выпускать. Сидит – никто не знает.

Иван повертел в пальцах шарик из мякиша, сплющил о стол.

– Кадьяк давно доложил о нем хану и о том, что ты город крепишь против него, тоже доложит. Эх, брат!

Это «эх!» подействовало.

– Почему против него? Против тверичей. Да ты сядь.

– Это уж как Кадьяк доложит…

Юрий уставился в солонку, глаза закосили. Иван сдержанно вздохнул, отвернулся. Знает ли Ольга его жизнь?

Долго стояла тишина. Наконец за дверью затопали, кто-то ругнулся, и стража втолкнула в дверь Святослава Можайского.

Он стоял посреди палаты, жмурился на свет. Был он бос, тучен, зарос пегой щетиной. Верхних зубов не хватало. Рубаха на нем поистлела, но по дороге набросили на плечи грубый плащ, и он придерживал его у горла одной рукой. По палате расползался запах отхожего места.

– Ты что ж, князь, – сказал Юрий насмешливо-равнодушно, – своих не признаешь? Взгляни – вот я, туточки!

Иван заметил, как Ольга прикусила губу. Он и сам не знал, что может выкинуть брат. Бегающие глазки Святослава отыскали Юрия, остановились, приклеились.

– Вижу, вижу тебя. Великий Хам! – прошепелявил он, втянул голову, зажмурился.

– Хам? Или, может, хан? А брат вот за тебя просит. Ха! Отпустим тебя, хоть ты и в скоморохи записался, но сперва целуй мне крест, что не будешь искать мести.

– Да, – подтвердил Иван.

Святослав не шевелился, от втянутой головы он казался горбатым, оплывшее водянкой сожмуренное лицо стало неживым.

– Ну? – Юрий хлопнул ладонью о стол. – Не придуряйся, князь, дашь клятву?

Через тюремную вонь Иван все пристальнее вглядывался в безглазое опухшее лицо – кого оно напоминало? Да, отрубленную голову Акинфа Ботрина.

– Вина ему дать, что ли, – тихо посоветовал он.

Ольга неслышно налила, подошла, тронула за плечо. Святослав вздрогнул, пустые дыры уставились в Юрия, незнакомый голос запричитал с присвистом:

– Горе тебе, Великий Хам, трупом станешь меобрезаммым, да, да! Me покломяемся трупам, мет, мет, идолам погамым! Горе, о горе, сейчас ме хочу, вима ме хочу, поем и лягу, лягу с тобою…

Он оттолкнул Ольгу, у нее задрожали брови, вино плеснулось на пол. Иван привстал, Юрий поцокал насмешливо:

– Придуряешься? Брось, я и так отпущу. – Он повернулся к брату. – Вишь чего придумал, лучше уж матерился бы; упорен, боров, хоть бей – не перестанет!

– Погоди-ка… – Иван чуть побледнел. – Постой-ка, Святослав! – громко позвал он. – Очнись! Это я – Иван Переяславский. А это – Юрий. Выпей, успокойся.

Но Святослав его не слышал.

– Поем и лягу, поем и лягу, – шептал он, подвигаясь к столу и захватив с блюда горсть жареных шкварок, запихал в рот, давясь, трясясь, зажевал, зачавкал.

Юрий брезгливо поморщился.

– Себя позоришь, Святослав. Ведь ты князь. Или нет? Кто ты, а?

Святослав выплюнул шкварки, резко воздел руки и закричал, брызгаясь, наливаясь:

– Я – пророк Иезекииль, я – гнев Господень! Горе тебе, пес татарский, великий, непобедимый, будь проклят, Тохта меобрезаммый!

Голые руки его оказались костлявы, на пухлой груди выступила испарина.

– Горе тебе! – сучковатый палец сверлил воздух против Юрия. – И было ко мне слово Господне в девятом году, в месяце… в месяце… Не помню, не помню месяца!

Он всхлипнул. Никто не дышал. Иван с жалостью смотрел на Ольгу: глаза ее наливались ужасом. Святослав потряс воздетыми руками, ветхое рубище треснуло на плече.

– Так говорит Господь Бог – вы едите с кровью. И подмимаете глаза к идолам. И хотите владеть землею? Осквермяете жему другого… И хотите владеть землею?

Вой его стал нечеловечен, водянистые щеки тряслись.

Холопы тащили старика к двери, но кривой палец все обличал, голос не умолкал:

– Жив я! Одми падут от меча, а тех, что на поле, отдам зверям на съедемие! Зверям, зверям!

Ему хотели зажать рот, но он уперся в притолоку, задыхаясь, пророчил:

– И сделаю землю пустымею из пустымь, и гордое могущество ее перестамет!

Крики его удалялись, оборвались. Ольга сидела, закрыв лицо.

– Ну, Ольга, – сказал Иван. – Не надо, ну что ты.

Она отняла руки, взглянула прямо.

– Что вы с ним сделали? – спросила с отвращением.

Юрий моргнул, побарабанил пальцами по столу. Иван не ответил. Она встала, накинула покрывало, вышла быстро, гневно.

– Да-а… – Юрий налил себе. – Чего это она? Дура…

– Оставь ее. – Иван хотел отвлечь его от Ольги. – Проиграли мы это дело, теперь хоть другое выиграть: иди тотчас к Кадьяку бить челом о чести, надо опередить его донос, надо звать в гости хоть сына Тохты – Антяка.

– Дурак Петр, – сказал Юрий, – от всей Орды не оборонишься.

Лоб его стал сытым, довольным: брат остался, а Святославу кто теперь поверит, безумному? Ольга, правда, знает… Что это с «монашкой» сегодня? Но он не любил и не мог думать сразу о многих делах, особенно о далеких. Он вообще ни о чем не думал, пока не возникало желания. Желание сначала подсасывало, потом всасывало и заполняло все. Тогда, что бы он ни говорил или ни делал, он думал только, как его осуществить. И сейчас, слушая Ивана, он думал о Федоре Ржевском. Однако Иван ждал ответа.

– Да, пойдем к Кадьяку. Ты бы приоделся понарядней.

– Наряды мои в Переяславле.

– Ну, я тебе дам. Да бояр возьмем поосанистей… Эх! Митрополита нет.

– Позови игуменов из Данилова, из Богоявленского, пресвитера Иоанна – он у тебя самый осанистый.

– Это – дело.

Юрий встал. Иван смотрел на лужу вина на полу, где Святослав оттолкнул Ольгу. Мухи ползали по краю, мочили в луже хоботки. Пусто стало в палате, никчемно, когда она вышла, в голове все отдавался беззвучный вой сумасшедшего. Он знал, что она сейчас у себя сидит, уставившись в стену, и тоже слушает этот вопль. Повязку она сняла, и тяжелые волосы покрывают ее плечи, стиснутые пальцы. Если б он мог погладить ее по голове, утешить…

И в Москве «ханский двор» был внутри Кремля. Но Кадьяк все лето и осень жил в другом своем дворе, за посадом. Там он занимал целое урочище с лугами, садами и рощами от устья Яузы вверх – вдоль дороги на Коломну.

Бревенчатый тын мокнул на бугре, а в пойменной низине чернели юрты, паслись по колено в болотном тумане терпеливые монгольские лошадки.

С утра как зарядило, так и не распогодило, молчали птицы, рябило лужи в глинистых колеях, шуршало монотонно в редком осиннике.

Кадьяк вышел на крыльцо, кутая руки в длинных рукавах, долго смотрел на табун, на речку. Водяной пылью с крыши бросало в лицо, но он ни разу не сморгнул. Тоскливая земля, чужие леса, непонятный народ.

Осинка под ветром трещала надоедно багровыми листьями. На лугу табунщики разложили костерок, низкий дым стелился по осоке, пропадал в тумане. Угрюмый народ, двуличный, упрямый. Дурной день. И вчера был такой же. В чем сила джихангира? В молчании. Поэтому даже он, Кадьяк, сын сестры жены ханской Коты, не знает замыслов хана. Или Тохта действительно хочет лично проверить свой улус, все урусутские княжества, и сам собрать и повести огромную дань. Или он хочет истребить весь их кичливый род одним ударом. Второе было бы мудро: отсечь голову, а тело смердов отдать нойонам. Тело будет работать и без головы и станет еще послушнее. «Но я ничего не знаю наверное», – сказал Кадьяк. Он почувствовал, как в нем поднимается кощунственная ненависть. «Я, сын Ачисана, правнук Байдара – нойона самого Батухана. Меня загнали в это захолустье, а Бердедат ниже меня родом, но сидит в стольном Владимире». Он слизнул дождь с верхней губы, вода была безвкусна. Если не верить, то вся жизнь будет без вкуса и запаха. «Нет, Тохта мудр: здесь, а не там узел дорог. Он справедлив ко мне. Он мудр, что молчит со мной и со всеми нами: змея будто дремлет, но удар ее всегда неуловим».

До Москвы Кадьяк, несмотря на молодость, был баскаком при бухарском эмире, путешествовал через пустыни и хорошо знал повадки змей. Сравнение успокоило его: чтобы жить, ему необходимо было верить в то, что у великого нет изъяна. «В Тохте – священная кровь чингисидов, корни Святого Неба, начало начал моего народа. Его путь – мой путь. В этом наше единство, ублюдки не понимают этого и не поймут».

Вчера ночью Кадьяк послал донесение джихангиру: Москву укрепляют. Если Тохта заподозрит измену, то нанесет удар первым. И тогда он, Кадьяк, истребит род Юрия и подскажет через Коту великому хану свою заветную мысль: «Сделай со всеми, как здесь, и мы не будем держать на Руси те тумены, которые нужны, чтобы тебя боялись и в Карокоруме…»

Дальше он боялся думать: такие мысли могут опередить поступки и быть разгаданы. И тогда его вызовут во дворец Улджэйту и сломают хребет перед очами кагана всех монголов.

По дороге из Москвы скакала кучка всадников. Кадьяк зорко прищурился: по толмаческому знаку на пике он понял, что это гонец от князя. Он подождал, пока всадники спешились, не доезжая до ворот, придирчиво прикинул обязательное расстояние. Толмача и гонца опросили и впустили во двор. Толмач заметил на крыльце смуглое тощее лицо и еще раз прокричал:

– Вестник от князя Московского Юрия Даниловича к баскаку великого хана, да хранит его Небо, Кадьяку, нойону и багатуру, храбрейшему из храбрых…

Кадьяк, недослушав, громко сказал вниз:

– Передай гонцу Юрия, что я сплю и не велел будить – сегодня плохая погода.

Он повернулся и не спеша вошел в дом.

Он действительно лег на подушки, но спать не собирался. Эта комната – его любимая – вся была завалена подушками, желтыми, как золото, с черным узором по шелку, и стены затянуты китайскими тканями с драконами и цветами, и низкий лакированный столик, и ларцы из кости, и маленькие статуэтки лысого сутулого старика – все было из Китая, культуру которого Кадьяк почитал превыше всего, хотя был истым монголом. Он ждал, когда ему донесут, зачем приезжал гонец. Когда ему доложили, что гонец предварял посольство из Москвы во главе с самим Юрием, он подумал, приказал:

– Послов пусть примет Кара-Кучук. А я пойду к своим женам.

Даже когда он повернулся спиной, его тускло-черные немигающие глаза ничего не выражали, кроме высокомерия. Нукеры и слуги со страхом смотрели на его тонкую шею, торчащие уши и щуплую напряженную спину. Он шел не торопясь, мягко ступая сапогами зеленого сафьяна, двери сами открывались и закрывались за ним.

Но Кадьяк пошел не к женам: с заднего крыльца он спустился в сад, через мокрые кусты боярышника вышел на травянистую расчистку. Березы были вырублены далеко вокруг. Посреди поляны стояла войлочная белая юрта. Войлок потемнел от дождя, но внутри было сухо. Кадьяк сел на карачки перед холодным очагом, застыл, нахохлился, как тощая хищная птица. Через верхнюю дыру на холодный пепел изредка срывались чистые ледяные капли. Он следил, как пепел впитывает их без остатка, и постепенно его глаза стали одинокими, горькими. Таким Кадьяка не видел никто.

В эту ночь разогнало хмарь, очистило холодные звезды. Иван, закинув лицо, долго смотрел в зенит, в мерцающие пропасти Млечного Пути, ждал, не сорвется ли искра, чтобы загадать судьбу.

Но искры не было, хотя стоял конец августа. Руки и спина застыли.

Он давно не смотрел на небо ночью, разве что сбившись с пути на охоте. А вот так не смотрел с детства. Небо втягивало и пугало, отнимало бездонностью все мысли. И без того последнее время он разучился мыслить четко и связно; он мало спал, почти не ел и ни с кем не говорил. Подспудно проживала в нем против воли некая тупая полуболь, которая переходила в ожидание, когда он видел Ольгу, и разгадывание каждого ее движения, оттенка голоса или взгляда. Но свой взгляд надо было тщательно скрывать от всех. Он жил в Москве уже третью неделю, но больше не встречался с ней наедине. Он удивлялся на себя иногда: почему бы ему не сойтись с ней, Юрий был бы только доволен. Была, конечно, заповедь: «Не прелюбы сотвори», но не заповедь его держала. Что-то предостерегало: если он взойдет к ней насильно, то все Дело его, государево, рассыпется прахом. Ростов ему не простит.

Если долго стоять, закинув голову, то ночь звездная начинала плыть по кругу гигантским колесом, а все земное и сам он становилось лишним. Он стоял один в саду, схватившись за сук яблони. Травы обвяли, вымокли, перебродившим вином тянуло от земли. Все ему удавалось, а это – непреодолимо. Вот так, запрокинувшись, хорошо было бы умереть здесь вместе с ней. Чисто и спокойно. Ведь ничего не осталось. Вчера тайный гонец от Романца, который, как простой гребец, плыл с караваном Тохты, привез весть, что Кадьяк донес об укреплении Москвы. Каждую ночь можно было ждать теперь зарева в заречье, воя монгольских тысяч.

Уже челядь шепталась по углам; куда-то исчезли купцы, иноземные мастера – фряги, немцы, греки, – забеспокоились, просили грамоты на выезд, по Владимирской и Рязанской дорогам тянулись ватаги бродяг – уже не раз разоренные смерды подавались вглубь, ближе к северным глухоманям. Юрий заперся и пил, на все отвечал брату: «Погоди, не твой Переяславль под опалой».

В церквах было полно, народ стоял сурово, молча, бабы боялись голосить, а когда читали молитву: «Погуби Крестом Твоим борющия нас, да уразумеют, како может православных вера…», вся церковь с одним трудным вздохом опускалась на колени. Иван тоже стоял со всеми, но молиться не мог: нельзя же было молиться о гибели этих церквей и людей, чтобы он мог бежать с Ольгой в Литву. Иногда он размышлял, не сошел ли он с ума, он исследовал себя, но не находил признаков, хотя понимал, что мысли его расшатались в самом корне. Иногда он думал, что их с Ольгой околдовали зельем: это все объясняло. Но кому это понадобилось? Все, даже Юрий, исповедовались и причастились, но он не стал: он не чувствовал греха, хотя желание его называлось грехом, и он не знал, что сказать на исповеди.

Ночные выси молчали отрешенно, холод охватывал уже всю спину, постукивали зубы. Иван опустил голову, побрел в дом, оттягивая голые ветки.

Собачий захлебывающийся вопль остановил его. Голосили в несколько голосов со стороны ханского двора: «Аааа-ля-ля-ля-ааа-а!» – а потом удары бубна и опять жалобное причитание азиатского хора. Вверху осветились ветки яблонь: у баскака жгли огонь. Иван бросился бегом. Двор наполнялся людьми, воины опоясывались на ходу, все смотрели в одну сторону.

– Кольчугу, коня! – крикнул Иван, задыхаясь.

Он испытывал радость: все-таки сеча – это выход. Когда, обрывая завязки, он с помощью отроков натягивал через голову холодную кольчугу, издали донесло разноголосый хриплый рев монгольских труб.

Юрий был уже на стенах. За тыном ханского двора жгли костры, смятенно кружились тени, но вокруг города и за рекой все было темно, пусто. Братья спустились в город, чтобы спросить у Кадьяка, что за переполох. Но двор баскака был на запоре, монгольская стража никого не подпускала к воротам – натягивала огромные луки, а из-за тына все также голосили, били в бубны. Перед воротами торчали два копья, обернутые черным войлоком – знак болезни хозяина дома. Но к чему такой шум? Может, это Кадьяк своим за рекой знак подает? Правда, с дальних застав – из Данилова, Андроньева, Савина – никаких вестей не поступало.

На всякий случай разделили ночь на смены, вывели на стены двойные караулы. Юрий остался бодрствовать до первых петухов. Иван, не раздеваясь, лег на постель, попытался думать, не смог: мысли черными жучками разбегались по малиновому шелку на сундуке. Он долго разглядывал ненавистные зеленоватые пиалы, подумал: «Прикажу завтра убрать» – и заснул.

Он проснулся от толчка. В сером рассвете наклонялось над ним серое лицо Юрия – глаза косили, рот недоуменно сжат. Иван с трудом вспомнил, что кто-то только что сказал ему: «Тохта умер!» Но это было во сне.

– Что? – спросил он и сел.

– Тохта умер! – повторил Юрий.

Иван сидел и смотрел на серое лицо, бессильно пытаясь представить себе невозможное.

Тохта, великий хан Золотоордынский, сын Менгу-Тимура, сына Гутукана, сына Батыя, властитель народов, глава Улуса Джучиева, непобедимый, богохранимый, умер во всей своей страшной славе, не доехав десяти верст до Владимира, где ему готовилась торжественная встреча от всех русских князей.

Двадцать лет правил этот болезненно недоверчивый монгол, и все, кто жил под его властью, привыкли, что это будет всегда. Я, ты, он, они – все могли умереть и умирали, но не Тохта. Он был слишком хитер и всевластен для этого, он обманывал всегда и всех безошибочно.

Хан Ногай разделил Улус и посадил его в Сарае на Волге, а себе взял донские и кубанские степи. И многие тайно радовались, что Орда разделилась, хотя для Руси это было незаметно: Тохта начал с того, что истребил своих племянников – Телегубу и Алгула – и сжег четырнадцать русских городов. Потом наступило затишье. Семь лет дремал Тохта, и многие думали, что он заснул в Сарае, в том числе и Ногай, который ставил южных князей, подписывал ярлыки и воевал с ханом Абагу на Тереке. Но Тохта не спал, он натравил на Ногая все азиатское низовье, послал на него войска своих данников и разбил Ногая. Никита Бурый – из ростовских младших княжичей – срубил в битве голову Ногаю и принес Тохте. Но Тохта велел казнить Никиту, ибо он посмел умертвить такого «великого по сану человека, как Ногай». Эти слова хана запомнили все, с этого началось его величие: никто не мог его разгадать.

Москвичи, которые тайно тяготели к Ногаю, боялись Тохты больше других. Поэтому Даниил, а потом Юрий не жалели ему даров и славословий. Однако великое княжение в 1304 году Тохта отдал по старшинству Михаилу Тверскому. Правда, это ничего не значило: для власти больного старика не было препятствий. Что можно предугадать? В этой бритой голове за недовольным водянистым личиком могла возникнуть любая кровавая похоть. И не было сомнений, что ее выполнят и даже прославят как подвиг.

Но вот он лежит в черной юрте, в чужой земле, окоченевший, уже тронутый синими пятнами. Даже то место, где его зароют, по обычаю монголов ископытят табунами, и оно никому не будет известно. Однако и мертвый, он еще жил в суеверном страхе тысяч людей, которые привыкли к этому страху за двадцать лет и не умели без него мыслить и действовать. Может быть, и смерть его была лишь хитростью, и всех, кто обрадуется, он, оживленный бесами, встанет и покарает. А хуже всего было татарам: они не знали, кому теперь поклоняться.

Днем и ночью из двора Кадьяка доносились охрипшие вопли шаманов, простой народ растерянно толкался в проулках и на пристанях, а князья совещались.

Юрий был доволен: кто бы ни был – хуже Тохты не будет. Иван замкнуто молчал, он ничего не мог посоветовать, но и в Переяславль не уезжал. Так прошел август и начался сентябрь.