Текст книги "Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха"

IV

Советовали ехать южным берегом, потому что колею санную через Клещино озеро перемело, но тверичи не послушались.

Выехали – еще не рассвело, чтобы к ночи добраться до Нагорья, десяток верховых передом, остальные – в легких санях. Поезд замыкал отряд переяславских дружинников, которые по обычаю провожали гостей до границ княжества, до Волги.

Мело несильно из белой озерной пустыни, полозья кидало на застругах, ухали сани в сыпучий надув, и опять налегали, отфыркивались лошади. Алексашка сразу заснул, провалился в сено под овчинами, но Дмитрию не спалось. Переяславль канул за сизую мглу, впереди был только дом, а здесь ни то ни се – межвременье, путь, которому конца не видно. Он все шептал: «Скорее, скорее!» Но лошади точно стояли на месте, а потом и в самом деле встали.

Медленно светлело, стала видна отпотевшая курчавая шерсть на крупе, следы копыт, бляшки у Дедени на поясе. Летящий снег стал резче, крупинки не таяли на шубе. Тронулись, и тут сани обогнал татарин: мелькнули раскрылья войлочного треуха, стеганая горбатая спина. Но мало ли ездит везде татар?

Качало волнообразно, завораживало, в полуявь, люди стали ничтожны, а тучи, ели, сугробы – беспредельны, не было больше ни имен, ни вещей, ни Переяславля, ни Твери, а только хвоя, отягощенная снегопадом, снегири в инее, и опять пестрина елей, и щенячий визг, и – «бейте их, бейте!», а потом – рывок и бодрый бег по хорошей дороге через спелый еловый бор совсем наяву. Пахло сеном, кожей, смолой, ледяным крошевом.

В Усолье въехали к обеду. Здесь была переяславская сильная застава, и ратники с любопытством наблюдали, как Дмитрий вылезает из-под вороха овчин и попон. Ноги затекли, первые шаги не получались. Деденя поддержал его, но он сердито высвободился. Сзади кто-то громко приговаривал:

– Твоя моя сено давай, моя твоя хрен давай? – и засмеялся.

Дмитрий обернулся: мимо по улице шел татарин с беременем сена, и сзади мужик, простоволосый, в одной рубахе: видно, как выскочил из избы в чем есть, так и пошел. Мужик повторял монотонно, скучно:

– Сено-то княжеское, не мое, сено-то не мое, слышь-ка – не мое…

Татарин, улыбаясь, неторопливо шел к коновязям: он видел, что все русские, мимо которых они шли, от души потешаются над глупым мужиком. Дмитрий хотел крикнуть Дедене: «Отбери сено!» – но вместо этого спросил:

– Зачем здесь татары?

– Говорят, князь Иван у баскака просил людей нас проводить, от греха, значит…

Деденя стегнул плетью обледеневший валенок, подумал: «А сотник переяславский ничего не знает об этом. Почему?»

– Нет, это они сами напросились, – сказал кто-то. – Им в Кашин. Пусть едут – тоже люди, боятся, в многолюдстве-то веселей.

Дмитрий спохватился, что слишком долго смотрит на татарина.

– Скоро ли приедем? – спросил он.

– До Нагорья-то? Дай Бог к ночи. Иди, княжич, в избу, погрейся.

И опять они ехали трусцой по светло-серому дню, через кондовый, но уже сосновый бор, по полянам, мимо медно-голых стволов с припорошенными в вышине пучками хвои.

Только в синей мгле вечера мелькнули огоньки Нагорья, донесло собачий брех. В селе целой осталась одна богатая изба – остальные пожгли тверичи. Многие погорельцы выселились, иные и жили в землянках – не хотели отстраиваться. Целая изба принадлежала переяславскому тиуну.

Тяжелый, бровастый, он не скрывал своей неприязни, через силу отвечал. На столе дымилась миска с пареной репой, стояла крынка молока.

– Ничего нет боле, – говорил тиун. – Все выморочено тут дотла. – И тверичи догадывались, на что он намекает.

Спать легли вповалку на полу, Дмитрия и Алексашку положили на полати. Скоро вся изба храпела: даже эти стены лучше, чем ничего, в пути, в чистом поле, всегда и все ожидали опасности.

Дмитрий лежал в печной темноте, глазел на масляную плошку, слушал, как шуршат тараканы.

Изба плыла сквозь темную метель, как барка по Волге, покачивалась на лобастых тучах, то падала вместе с сердцем в омуты, то послушно парила выше лесов и озер, и люди следили, как в межзвездной мгле огненно светятся ее пазы и окна: там кто-то жил, плыл; там я, Дмитрий, я уплываю, куда хочу, домой, к бабушке… Становилось все теплее, свободнее, и наконец он весь погрузился в теплый родной запах бабушкиной опочивальни, в ее карие кроткие глаза, которые с терпеливой улыбкой смотрели, как он приближался. У нее, у бабушки Ксении, все улыбчивое: морщинки, седина, тихий голос. И всегда она все прощает, вот отчего так легко к ней приходить. И отец, и епископ, и слуги – все для нее любимые. «Внучок любимый», – повторяет Дмитрий во сне ее голосом. Пахнет травами и маслом конопляным в низкой опочивальне, догорает вечер на пяльцах, на невиданных лазоревых цветах, на алых петухах.

Все теплее от бабушкиных мягких ладоней, и он глотает, глотает это тепло, но его столько, что не помещается внутри, и оно течет радостно из-под век, и он просыпается. Изба все плывет, а он щупает влажную подушку и хочет обратно, к бабушке, но уже не может.

Под потолком колыхалась густая духота, еле мигала плошка на загнетке. Изба дышала в беспамятном сне, вся теперь насквозь льдисто-голубая. Он слез с печи в неземное свечение из окон, нащупал валенки, накинул шубку и, шагая через дышащие бугры, вышел.

Он стоял, мочился с крыльца и щурился от восторга: до кромки леса чистые поля искрились зеленовато, а выше, в молочном небе, тоже переливались голубые искры. В разорванных тучах стоял ослепительно-белый диск в радужных кольцах. Купол тишины накрывал всю землю, и эту деревню, и его. Купол еле слышно позванивал от счастья, красоты. Через улицу тень от сарая черным треугольником пересекала льдистый поток дороги.

Дмитрий стоял и смотрел теперь только в черный треугольник, потому что черное исподволь переходило в лиловое и багровое, напрягалось. Остановило дыхание: гудящий срыв, что-то хлесткое вскользь чмокнуло в притолоку, рука метнулась, схватила у шеи – длинное, круглое, затухающее в тончайшей дрожи. «Стрела?» И мысли-чувства шарахнулись, умещаясь в ничтожные вспышки:

«В меня – сейчас – вторая – беги – не успеть – поздно – вторая пусть – выстоять – враги – смотрите – стою – я?»

Теперь все сузилось в зрачках – выстоять второй удар, и уже не мимо, а в горло, насквозь, до дерева. Но второй стрелы не было, а из черно-багрового заскрипела бегом черно-синяя тень, за ней вторая, и стали демонами-всадниками, сорвались в карьер. Тогда Дмитрий чуть покачал древко в притолоке – не поддается, посмотрел: около шеи жестко торчала татарская стрела. Железное острие до втулки засадилось в дубовый косяк.

В избе завозились, кто-то спросил:

– Конные вроде? Чьи?

Дмитрий стал мелко, противно трястись, но пересилился и хрипло тонко крикнул:

– Деденя! – И еще, пересилив дрожь: – Бей их, держи!

А с околицы караульные, словно эхо:

– Стой! Держи!

Ступени загрохотали от сапог, бегом выводили лошадей, прыгал огонь по соломенному жгуту, по растерянным опухшим лицам. Деденя с обнаженным мечом, но в исподних портах тянул, не мог вытащить стрелу, рассердился, обломал, сплюнул:

– Заразы, я б их, ах, заразы! – И наконец понял: – Господи, Матерь Божия – ведь это они в него, в княжича!

Он хотел увести Дмитрия в избу, но Дмитрий уперся, звонко сказал в толпу на дворе:

– Догоните! Двое их, направо поскакали, догоните!

И Деденя, морщась от ярости и страха за него, заорал, расколол до леса всю лунную красоту:

– Седлай! Догоняй нехристей! Князь приказал, слышь-ка?

«Князь». Князем его еще никто не называл. Догнать татар, убить татарина мог приказать только князь. Он выстоял сегодня. Выстоял. Могло быть это, ОНО. Но он выстоял. Он стал новым, другим. Его не тошнит. Он действительно не боится.

И Дмитрий сам, неторопливо, спокойно пошел в избу. В избе все было перевернуто, на лавке сидел полупроснувшийся Борис Наровитый, нечесаный, рябой и испуганный.

– Пошлите кого, пошлите, – повторял Наровитый: в совете он был хорош, но в бою трусоват.

– Я послал, – сказал Дмитрий и сел рядом.

Теперь главным было, чтобы никто не заметил дрожи, и он поставил руку на локоть и стал смотреть на кончики пальцев: дрожи не было. Хотя внутри она сидела, но он так глубоко ее загнал, что никто не догадается.

– Острие выруби утром, – сказал он Дедене. – Я отцу покажу, как они меня хотели…

Деденя только качал головой, шлепал себя по коленям.

– И впрямь – надо вырубить, – согласился Наровитый. – Ну, теперь не заснешь. Сколько наших-то всего здесь?

Не спали, сидели по лавкам, клевали носами. Постепенно побелело за окошком; хозяйка затопила печь, громыхала корчагами; в углу за загородкой чмокал, отфыркивался теленок, которого девочка поила из рожка.

День полз незаметно, перевалил к обеду, а погоня не возвращалась. Разговаривали мало – у всех вертелось одно: кто подослал убийцу?

– Не догонят, – сказал Наровитый. – У них подставы верно заготовлены, да и кони резвее… Не пора ль перекусить?

– Везут! – крикнули со двора, и все повалили из избы.

Дмитрия пропустили вперед. Во двор шагом въезжали конники, мокрые лошади носили боками. На ископченный снег сбросили с седла какой-то куль. Дмитрий сперва не понял, потом разобрал поджатую ногу в стоптанном сапоге, поискал и не нашел головы: вместо нее – черный сгусток в заскорузлом войлочном вороте.

Подошел Томило Ботрин, толкнул тело ногой:

– Доездился, пес! А надо бы живьем.

Рыжий переяславский сотник не спеша слез с коня, отодрал сосульки с усов, степенно откашлялся:

– Этого пришлось – осатанел, как отбивался. Гаврилу порешил, ну ребята его и того…

– А второй?

– Второго везут – подранили.

Дмитрия кто-то стал робко ловить за рукав, он обернулся: Алексашка. Брат вышел, увидал безголовый куль и забоялся. Дмитрий сжал маленькую потную ладонь, повел Алексашку в избу.

– Перехватили аж за Кубрей, – рассказывал сотник. – У этого еще у околицы коня подшибли, захромал. В стогу прятались, в березнике, хотели со следу сбить – свернули перед Андрияновым, но, слава Богу, пороша выдала.

Сотник старался изо всех сил, и все понимали, что он хочет отвести подозрение от князя Ивана Даниловича, от переяславцев. Но на них никто и не думал: «Юрий Московский, больше некому».

На дровнях привезли второго татарина – раненого и злого. Не развязывая рук, заперли в амбаре, поставили стражу.

Розыск решили вести здесь же, не откладывая. «В Тверь везти – еще околеет по дороге», – сказал Томило Ботрин. И переяславцы настаивали, чтобы розыск вели при них, а отказать было неудобно, да и небезопасно.

Очистили от кадушек и хомутов заднюю летнюю избу, поставили стол для писца-монашка, сели вдоль холодных стен на лавки.

– Введите нехристя, – приказал Норовитый.

Татарина втащили, бросили на пол. С обескровленного, как блин, лица тускло злобился раскосый взгляд, отвисшая губа обнажала плохие зубы.

– Кто ты есть? – спросил Норовитый.

Татарин молчал.

– Зачем Дмитрия, сына великого князя всея Руси, стрелой бил? Отвечай! Или не разумеешь по-русски?

– Разумеет! – усмехнулся рыжий сотник. – Как брали, крыл матом – все понятно.

– Отвечай! – повторил Норовитый. – Зачем бил в княжича? Скажешь – отпущу к хану, нет – волкам бросим на морозе. Понял?

Татарин понял, передернул плечами, стараясь выпростать руки из сыромятных ремней.

– Не я бил. Демучин бил. Сними путы, урусут, хану скажу, я ханский нукер, тебя хан повесит, жену возьмет, двор, сними!

– Ах ты!.. – Томило раскатисто ругнулся, хотел встать, но Норовитый его удержал, прислушался: за дверью кто-то спорил басом со стражей, загремели чем-то, и в избу ввалился Деденя.

– Чего тебе здесь? – недовольно спросил Норовитый.

– Князю Дмитрию Михайловичу – честь и место! – не отвечая, провозгласил Деденя и посторонился.

Дмитрий, тоненький, бледный, встал на пороге, поискал глазами свободное место, шагнул, отодвинул рукой Томилу и сел.

Бояре переглянулись.

– Тебе, княжич, отдохнуть лучше, – кашлянув, заговорил Норовитый, – а то розыск – дело грязное, не для твоих очей…

– Иди, Дмитрий, мы и без тебя, – начал было Томило, но мальчик так посмотрел на него, что он смутился.

– Почему без князя о князе розыск ведете? – по-взрослому бесстрастно спросил Дмитрий, и ноздри его задрожали. – Я отцу в Твери все расскажу! – Щеки зарозовели пятнами, зрачки расширились. – Это он в меня стрелял?

Татарин без страха с наивным любопытством разглядывал его, облизывая разбитые губы. Из стеганого халата торчали худые ключицы. Потом любопытство сменилось равнодушием: татарин прислушивался к чему-то внутри себя, бледно-желтая кожа на щеках стала дряхлеть, сереть, как ветошь.

– Кто тебя подослал? – зарычал Томило. – Говори – убью тот час!

– Погоди, Томило, – шепнул Норовитый, – погоди, князь сам…

Дмитрий подошел к раненому, нагнулся, понял-ошутил, что через миг произойдет в этом худом немытом теле, и, торопясь, задыхаясь, спросил проникновенно:

– Зачем? Что я тебе сделал? Скажи, что?

Тусклые щели глаз отвлеклись от себя, удивились, короткий язык слизнул пот под носом.

– Не моя стреляй, князь, Демучин стреляй, плохо стреляй, мимо… – Татарин уронил голову, стал заваливаться. Его поддержали.

– Но за что?! – с дрожью крикнул мальчик.

Татарин скрипнул зубами, улыбнулся, шея его отвердела.

– Твой глаз дурной, – прошептал он серьезно в напряженное детское лицо. – Людям шибко худо делай – Арудай животом болеть стал, стрелять велел… Ой-ай!

У него закатились белки, каплями враз оросился серый лоб.

– Все говори, сволочь! – не выдержал Томило, и с трудом вернулись на место зрачки, беспросветно черные от ненависти.

– Вам, урусутам, джихангир хребет ломать будет! Всем, всем, всем! О, ла иль алла, – просипел татарин, обмяк, дернулся раз, два. Его осторожно выпустили, затылок деревянно стукнулся о половицу.

Дмитрий стоял над маленьким скуластым лицом, смотрел пристально в тусклые щели под надбровьями.

Только что это был татарин, потом – на миг – человек, а теперь просто скорченный куль – сверток немытого тела в стеганом дешевом халате. И от этого в нетопленой избе поднималась промозглая мгла, в которой беспомощно блуждали не нужные теперь мысли.

– Врет он все про Арудая, – сказал Норовитый.

– Может, и не врет. Тела-то ихние вы с собой заберите, а нам допросный лист спишите, а то понаедут ордынцы, и отвечай – в чужом пиру похмелье, – говорил рыжий сотник.

– Отвезите их в город, князю Ивану покажите, – с издевкой предложил Томило.

Заспорили: дело было нешуточное – убить двух татар. Хорошо еще один признался. Сошлись на том, что ночью отъедут и бросят тела в поле – волки либо псы изгрызут, и концы в воду. Но каждый подумал: все равно дознаются баскаки – средь нас, как и везде, есть их глаза и уши. Концы-то в воду, а кончик останется. Кончик и впрямь остался: рыжий сотник достал из-за пазухи пластинку с вырезанным соколом – охранный пропуск гонца либо ханского нукера.

– Нашли вон на этом. Князю отвезу, – угрюмо сказал он.

Дмитрия все это больше не занимало. Он боком пробрался к двери и вышел. Тускнели снега под пасмурным небом, за вечерним полем недобро щетинился ельник, выла на задах собака. Что-то на волос сдвинулось в знакомом мире, но он не понимал что.

Теперь ехали кучнее, молчаливее, возле саней с княжичами постоянно месили снег настороженные верховые.

Но Дмитрия, наоборот, всякий страх оставил: голова стала большой, розовой изнутри от спокойного жара, в котором медленно, как рыбы, проплывали неясные забавные мысли. Он все старался прикормить их – сыпал хлебные крошки с мостков в воду, и тогда рыбы поднимались навстречу из мутно-зеленой глубины. Осторожные красноперки, толстогубые лещи и полосатые окуни. Их трубчатые рты воронкой втягивали крошки, и почему-то становилось легко. На том берегу, в камышах, сквозь туман всходило солнце. Зыбкие блики тянулись до мостков через весь плес. Он ловил блики, окунал руку по локоть в неощутимо теплую воду и улыбался, когда рыбья молодь щекотала хвостиком по ладони.

А потом – толчок на ухабе разбивал непрочную гладь, качались в ресницах осколки солнца, стрелой в тень бросались рыбы и в рваную брешь дуло суровым сквозняком с обледеневшей дороги, двигались неспешно мимо обгорелые остовы елей, и, закрывая их, покачивался чей-то красный щит, закинутый через плечо.

Дмитрий пересчитывал круглые заклепки по кованому ободу, рассматривал острое навершие шлема, заиндевевшую меж лопаток кольчугу, гривы, хвосты, крупы или сожженные ветром одинаково жестокие лица воинов. Он старался понять, чего они ждут, но не удавалось, он уставал и опять закрывал веки.

– Огневица, – говорил рядом голос епископа Андрея, – продуло ночью на крыльце.

«Откуда со мной епископ?»

А кто-то все повторял:

– Погоняй! Погоняй!

Торопились, сокращали стоянки, недосыпали. Вперед, в Тверь, погнали гонца – просили выслать навстречу дружину.

Дмитрий просыпался и опять погружался в розовато-теплые сумерки внутри головы. Там было расслабление, а потом – отдых, сон.

Там, внутри, он мог приблизить, рассмотреть по очереди все, что он любил в детстве: мостки на вечерней Тверце, полет стрижей, натопленную лежанку в бабушкиной опочивальне, своего гнедого жеребца Ритора с нежно-горячими ноздрями, густую, как мех, мураву на заднем дворе, на которой он лежал и соломинкой дразнил муравья.

Муравей вцепился жвалами и не отпускал, а он поднял его на соломинке в небо, и муравей стал черным, соломинка как струна, а в окне облаков за ними сияли снеговые теплые ворота – вход в иную страну.

Он сейчас спокойно чувствовал, что страна достоверна, как Тверь, потустороннее стало простым, даже привычным. Можно было одним легким усилием поднять тело над землей и лететь к стране в облаках, сжав ноги, не шевелясь, вместе с муравьем на соломинке. А круглолицые всадники под ним удалялись, не могли догнать, хотя все внизу кишело ими. «Ну, давай еще, ну, повыше!» – повторял он, упиваясь своей властью. Выше облаков простирался майский луг и, как на иконе, очень белый монастырь, а рядом – высокий старец в епископском облачении. Дмитрий понимал, что не долетит до него, и так оно и случилось: что-то испортилось, он стал плавно снижаться, толпы всадников, густые, как гречка в горшке, скакали, подняв ждущие монгольские личики. Они знали, что он обязательно спустится, потому что за пазухой у него лежит ЭТО. Он позабыл выбросить это – шевелящийся сморчок с крысиным хвостом, и его затошнило от вони и тяжести бессилия. Он попытался выбросить, но рука не слушалась, не могла нащупать застежку на вороте. Тогда он застонал от усилия, просунул все-таки руку, и – ничего не было. На груди в поту плавал только материнский крест, о котором он совсем забыл, а в кресте, вспомнил он, молитва от супостата. Он опять застонал, но уже потише. «…Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…»

Холодная ладонь твердо отерла его лоб, он увидел настоящее небо, серо-белое от мелких туч, рябое, солнечное, а внизу – белую плоскость реки, санный след, и на том берегу – дымки, железные искры, черные жучки людей, которые сползались к дороге.

– Волга! – остановил голос епископа. – Слава Тебе, Господи!

Сани встали. Курились влажные крупы; ноздри втянули здоровый запах пота, соломы, льда, сыромятной кожи; глаза расширились на пестрое ветреное небо, на белизну, по которой все ближе скакали синие и клюквенные епанчи среди серой и черной челяди, и чей-то панцирь изредка равномерно вспыхивал, и наконец стал слышен разнобойный топот множества копыт.

– Наши встречают! – звонко крикнул Алексашка.

Тоскливая тяжесть свалилась с груди, сгинула сквозь тело в землю, и только по участившемуся дыханию Дмитрий понял, какая это была тяжесть.

– Как же это, как же это его! – приговаривал кто-то возле саней очень знакомым голосом, и к нему нагнулось лицо дядьки Осуги. Оно, как всегда, было седоватое, хищноносое, но сейчас глаза округлились, поглупели от радости. Дмитрий слабо улыбнулся.

– А… батюшка где? – вспомнил он что-то важное.

– Великий князь в Кашине, и матушка княгиня с ним, – ответил Осуга сипловатым с похмелья голосом. – Полегчало, княжич?

– А зачем?

– Войско там собирают. В Твери-то мы одни с Бармой.

– На кого войско?

Осуга смутился.

– А ни на кого. Да они враз воротятся: княгиня старая занемогла, гонца погнали… Да и вы-то больно скоро обернулись: никто не ждал.

– Бабушка захворала?

Осуга понял, что совсем проболтался.

– Не то чтобы очень, но ведь года ее, говорят, я слышал…

– Ступай вперед, старик, – сурово приказал епископ. – Приготовь княжичу баню.

– Готова уже, владыко, все готово. Мы как узнали, что…

– Ступай!

Сани тронулись. Сухой лоб остужало снеговым ветерком, скрипели, пели, свистели полозья, постукивало о костыль деревянное ведро.

Дмитрий прикрыл глаза. В свои розовые пещеры он уйти теперь не мог. Но и так было спокойно – лежать на спине и ехать по своей, тверской, земле домой. Хотя его подташнивало и знобило.

Вечером Осуга взял его на руки и прямо из саней по сугробной тропке перенес в жарко натопленную баньку.

Солнечное пятно лежало на матице – потолочной балке, коричнево блестящей от времени и копоти. Пятно задевало гладко заструганный сосновый сучок. Кольца внутри сучка золотились волоконцами-кристалликами. Это было первое, что видели глаза, а ниже – ливонский арбалет на бревенчатой стене и приклад черного дерева с инкрустацией из перламутра.

Глаза узнали арбалет, удивились, и только тогда вернулось ощущение всего тела – насквозь живого до каждого мизинчика на ногах. Каждая клеточка тела потягивалась, втайне улыбалась нечаянной радости. Он понял, что вернулся в детство.

Блик на потолке – от серебряного складня в углу, на который пал прохладный луч. Арбалет привез еще дед Ярослав из Новгорода, а отец подарил, когда исполнилось ему десять лет, но стрелять не давал: «Когда сумеешь натянуть, тогда дам».

Он подтянул коленки к животу, потерся щекой о ворс одеяла. Он знал, что теперь будет жить без конца, только вот еще немного поспит у себя в постели, в старом дедовском доме, который сбережет его от дурных снов.

Но он не мог заснуть – от радости и ожидания еще большей радости. Ему захотелось пить. На скамейке в изголовье стоял жбан с квасом. Он черпанул ковшом, удивился на свою худую птичью руку и долго глотал.

Ковшик упал, стукнул, и сразу неслышно вошел Осуга. Седые кустики-брови полезли вверх, глаза округлились.

– Оклемался, княжич? Не тянись – подыму.

Осуга был причесан с маслом, в новом полукафтане, в козловых сапожках – сед, трезв, даже благообразен.

– Княгиня Ксения Юрьевна с одра поднялась – приехала тебя проведать, – сказал он сипловато, таинственно. – Дай-ка я тебе кудри расчешу. – Но он не успел: отступил, поклонился, а через порог шагнула и выпрямилась сама бабушка-княгиня.

Дмитрий откинулся на подушки. Он улыбнулся, как всегда, но и по-иному, и она улыбалась ему от порога тоже по-иному – чуть вопросительно.

Она стала стройнее или от темного плата над белым лбом, или от прямой черной одежды. Стройнее от усилия быть стройнее и чище – от совершенно поседевших волос, которые пушились на висках. По-прежнему глаза согревались изнутри золотисто-карими точками, только морщинки отекли да походка стала медленнее, с пришаркиваньем. Дмитрий долго ждал, пока она пересечет солнце на стене.

Что в ней было, что никто не мог ей солгать? Даже Юрий Московский по-своему чтил княгиню Ксению, а он никого не чтил. В 1304 году ее именем митрополит пытался удержать его от борьбы за великокняжеский престол. Всегда добрые, но зоркие глаза были у княгини Ксении. Это она заметила инока Андрея и привлекла его к сыну, к Михаилу, и радовалась, что теперь их епархия под его заботой. Это она предупреждала кротко Акинфа Ботрина не идти на Переяславль, но Акинф ее не послушал…

А для Дмитрия она была всегда обыкновенной и самой родной: все добро их рода собралось и улеглось в ней, в ее улыбчивых морщинках.

Сейчас и она и он молчали, потому что главное уже совершилось: они опять вместе.

Она села, голубоватыми пальцами погладила его висок, волосы, а ему, как прежде, захотелось дотянуться, поиграть с ее крестиком на цепочке из граненых шариков, но он не посмел. И она это заметила.

– Был дитятей – стал отроком, – сказала она то, что он не знал, как выразить.

Дмитрий смутился: она сказала про это невесело, а именно этому он бессознательно радовался всю дорогу даже на дне болезни. Ему расхотелось рассказать ей о татарине, но сердиться на нее он не мог и только для вида надул губы.

– Ты не сердись, внучек, на меня, старую: мы, бабы, войны не любим, нет, – сказала она и совсем по-деревенски покачала головой, но тут же добавила иным голосом: – Это дело до корня лихое, и нет ему оправдания перед Господом.

Дмитрий не понял – такого никто никогда не говорил из мужей. Но он, как всегда, поверил ей без сомнений.

– А где батюшка?

– Михайло завтра будет, – успокоила она. – И матушка будет. А войско он набрал да распустил. Все ладно будет…

Дмитрию хотелось спросить: для чего собирали войско, но он не спросил, он как-то стеснялся теперь показать, что его это искренне интересует. А раньше, когда он только играл в войну, он про все такое ее спрашивал.

– Собор-то Спасский в Переяславле красоты какой! – сказала она. – Разглядели небось все? Я-то в нем давно не бывала. Еще при деде твоем, еще не разорил его Неврюй.

– А я нойона видал татарского, Арудая, – не выдержал все-таки Дмитрий.

– Арудай? Не слыхала про такого. Ну и что?

Щеки его слегка порозовели. Как ей рассказать, что он монгола смутил взглядом и за это чуть не был убит? Даже и не это, а тот лунный миг, когда он смотрел на страшный треугольник и не сморгнул, выстоял. А стрелу Деденя вырезал, и он отцу покажет. Но ей почему-то не хотелось об этом говорить. Он сказал только:

– А я его не боюсь, – помолчал, поводил погрустневшими глазами по потолку и совсем тихо прибавил: – Теперь…

От худобы глаза его стали темнее, шире и чем-то иные, как у отца, – напряженные, а волосы отросли за ушами и спереди до бровей, спутались. Она легонько расправила их, вздохнула:

– Все-то к лучшему устроится, не торопись только. «Я сам да я сам» – так-то твой дед покойный приговаривал. Вот и…

Дмитрий знал, что деда его, мужа бабушки, Ярослава Ярославича, отравила ханша, и он умер по пути из Орды, немного не доехав до дому. И прадеда – тоже. В семье редко об этом говорили. Все это было так давно, и вообще он не мог представить, что у бабушки мог быть когда-то муж.

– Кушать не хочешь еще? Покушай, я тебе монастырского хлеба принесла, пшеничного. Такой духовитый! Нигде такого нет.

Осуга стелил скатерку на столик, ставил соль, миски, а она сидела и смотрела, как Дмитрий ест. Это не мешало ему – наоборот. Впервые он ел с удовольствием.

Осуга стоял у двери и тоже смотрел. Сам он уже пообедал с челядью.

– Осугушка, что я тебя попрошу, милый, – сказала бабушка.

– Чего изволишь, княгиня, я тебе всегда…

– Вот чего – не пей ты часто, милый, не пей…

Седоватое хищноносое лицо Осуги стало медленно буреть, глаза забегали.

– Да разве я, княгиня… – Голос его осип, осекся.

– Не пей, Осугушка, и тебя жаль, и Димитрия. Михайло-то мой не пьет, и ты не пей. Много еще на Руси пропьют добрых голов. А дашь ли мне слово? А?

Она все улыбалась тихо, но старый дядька насупился: он знал, что великий князь ненавидит пьянство и его терпит при Дмитрии только за верность и любовь к сыну, которого он нянчил с четырех лет. Он знал также, что княгиня Ксения никогда не пожалуется на него и сейчас не пугает, а истинно жалеет. Морщины его еще гуще побурели, а жесткий взгляд стал прозрачен от борьбы:

– Что ж, тебе дам роту, княгиня…

– Клястись грешно, Осугушка, ты дай свое слово. Одно.

Ксения выпрямилась.

– Вот оно, мое слово. Одно: брошу! – глухо выговорил Осуга, поклонился и вышел, забыв убрать миски со стола.

Дмитрий смотрел на бабушку, приоткрыв рот. Она опять покачивала головой, про себя чему-то улыбалась участливо: кого-то вспоминала.

– А он взаправду пить бросит? – спросил он.

– Что?

– Осуга пить не бросит!

– Бросит, внучек, бросит.

– А почему?

Она все смотрела куда-то мимо, мягко, печально:

– Потому бросит, что тебя любит.

Дмитрий лег на спину и стал обдумывать эти слова. Пятно солнечное на балке переместилось, но сосновый сучок, заструганный заподлицо, остался на прежнем месте. На этот сучок он смотрел всю жизнь, когда засыпал. Он любил засыпать на спине. «Кто на спине спит, тот врага не боится», – говаривал Осуга. «А я люблю Осугу? Люблю». Сейчас, когда бабушка сидела рядом, ему казалось, что он любит всех. Это было, оказывается, так просто – быть, как она, когда она рядом. Она-то действительно всех жалеет. «Даже татар?» Он вспомнил безнадежное личико мертвого татарина, который сказал ему правду. Сейчас даже татары не пугали привычной тошнотой, будто их и не было вовсе на свете. Да здесь их, и правда, не было: везде, кроме этой полутемной опочивальни, рядом с бабушкой Ксенией, было ОНО, но сюда оно не давило. Он ощущал это всем своим освобожденным телом.

И поэтому захотелось спать. Веки медленно опустились, поднялись и опять опустились на уходящий в туман взгляд. «Бабушка тоже поспит», – подумал он напоследок.

Но старая женщина не спала: она сидела неподвижно, думала о нем, слушала, как все ровнее и глубже становилось его дыхание.

Да, он очень исхудал: виски запали, на шее бьется жилка. Слишком много видели наши дети. Когда он спит, то опять совсем ребенок: раковинка уха, теплая кожа, такая белая – только ноздри слабо розовеют да полуоткрытый рот. Но и в этом – в подрагивании в разрезе ноздрей, в проступивших скулах – она чуяла ту мужскую завязь, которая в свое время прорастала во всех ее сыновьях и внуках. В завязи было бездумное мужество, но была и грубая горечь. Она знала, что это заложено с начала времен, и так и должно быть, чтобы мальчик стал мужчиной, а девочка – женщиной, хотя первому, может быть, придется убивать, а второй – кричать над убитым сыном. Ничего нельзя изменить. Даже низшие стихийные силы смеялись над потугами того, кто забыл Бога и мнил себя хозяином людей и вещей. Только одно могло изменить и законы, и само время, только Он мог отвратить даже неминуемую гибель.

Она чуть сгорбилась от приступа привычной боли в боку и терпеливо переждала, пока не прошло. Рот наполнился горечью. Но теперь это не мешало ей думать. Может быть, она проживет для него еще год, может быть, и два. Она покорилась добровольно, потому что конец этого старческого тела – совсем еще не конец всего.

Пусть пока спит спокойно он, любимый больше всех.

Она немного смутилась: нельзя отбирать одного за счет других. «Но ведь и других я тоже люблю, Господи. Я прошу Тебя…»