Текст книги "Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей"

Борис Годунов

После смерти Ивана Грозного в течение восемнадцати лет судьба Русского государства и народа была связана с личностью Бориса Годунова. Род этого человека происходил от татарского мурзы Чета, принявшего в XIV веке в Орде крещение от митрополита Петра и поселившегося на Руси под именем Захарии. Памятником благочестия этого новокрещенного татарина был построенный им близ Костромы Ипатьевский монастырь, ставший фамильной святыней его потомков; они снабжали этот монастырь приношениями; их погребали в нем. Внук Захарии Иван Годун был прародителем той линии рода мурзы Чета, которая от клички Годун получила фамилию Годуновых. Потомство Годуна значительно разветвилось. Годуновы владели вотчинами, но не играли важной роли в русской истории до тех пор, пока один из правнуков первого Годунова не удостоился чести сделаться тестем царевича Федора Ивановича. Тогда при дворе царя Ивана явился близким человеком брат жены Федора Борис, в свою очередь женатый на дочери царского любимца Малюты Скуратова. Царь Иван полюбил Федора. Возвышение лиц и родов через посредство родства с царицами стало явлением обычным в московской истории, но такое возвышение было часто непрочно. Родственники супруг Ивана погибали наравне с другими жертвами его кровожадности. Сам Борис из-за близости к царю подвергался опасности; рассказывают, что царь сильно избил его своим жезлом, когда Борис заступился за убитого отцом царевича Ивана. Но царь Иван сам оплакивал своего сына и тогда стал еще более, чем прежде, оказывать Борису благосклонность за смелость, стоившую, впрочем, последнему нескольких месяцев болезни. Под конец жизни, однако, царь Иван под влиянием других любимцев начал на Годунова коситься, и, быть может, Борису пришлось бы плохо, если бы Иван не умер внезапно.

Царь Борис Годунов. Титулярник 16J2 г.

После смерти Ивана Борис оказался в таком положении, в каком не был еще в Московском государстве ни один подданный. Царем стал слабоумный Федор, который ни в коем случае не мог править сам и должен был на деле передать свою власть тому из близких, кто окажется всех способнее и хитрее. Таким в придворном кругу тогдашнего времени стал Годунов. К концу жизни царя Ивана Борису исполнилось 32 года; красивый собой, он отличался замечательным даром слова, был умен, расчетлив, но в высшей степени себялюбив. Все цели его деятельности клонились к собственным интересам, к своему обогащению, к усилению своей власти, к возвышению своего рода. Борис умел выжидать, пользоваться удобными минутами, оставаться в тени или выдвигаться вперед, когда считал уместным то или другое, надевать на себя личину благочестия и всяких добродетелей, показывать доброту и милосердие, а где нужно – строгость и суровость. Постоянно рассудительный, никогда не поддавался Борис порывам увлечения и действовал всегда обдуманно. Этот человек, как всегда бывает с подобными людьми, готов был делать добро, если оно не мешало его личным видам, а напротив, способствовало им; но он также не останавливался ни перед каким злом и преступлением, если находил его нужным для своих личных выгод, в особенности же тогда, когда ему приходилось спасать самого себя.

Царевич Дмитрий Иоаннович. Титулярник 1672 г.

Ничего творческого в природе Бориса не было. Он неспособен был стать ни проводником какой бы то ни было идеи, ни вожаком общества по новым путям: эгоистические натуры менее всего годятся для этого. В качестве государственного правителя Борис не мог быть дальнозорким, понимал только ближайшие обстоятельства и пользоваться ими мог только для ближайших и преимущественно своекорыстных целей. Отсутствие образования суживало еще более круг его воззрений, хотя здравый ум давал ему, однако, возможность понимать пользу знакомства с Западом для целей своей власти. Всему хорошему, на что был бы способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, пронизывавшая все его существо, отражавшаяся во всех его поступках. Это последнее качество, впрочем, являлось знаменательной чертой тогдашних московских людей. Семена этого порока существовали издавна, но были в громадном размере воспитаны и развиты эпохой царствования Грозного, который сам был олицетворением лжи. Создав Опричнину, Иван вооружил русских людей одних против других, указал им путь искать милостей или спасения в гибели своих ближних, казнями за явно вымышленные преступления приучил к ложным доносам и, совершая для одной потехи бесчеловечные злодеяния, воспитал в окружающей его среде бессердечие и жестокость. Исчезло уважение к правде и нравственности, после того как царь, который, по народному идеалу, должен быть блюстителем и того и другого, устраивал на виду у своих подданных такие зрелища, как травля невинных людей медведями или принародные истязания обнаженных девушек, и в то же время соблюдал самые строгие правила монашествующего благочестия. Естественно, в минуты собственной опасности всякий человек думает только о себе; но когда такие минуты для русских продолжались целыми десятилетиями, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестокосердых себялюбцев, у которых все помыслы, все стремления склонялись только к собственной охране; поколение, для которого при внешнем соблюдении обычных форм благочестия, законности и нравственности не оставалось никакой внутренней правды. Кто был умнее других, тот должен был сделаться образцом лживости; то была эпоха, когда ум, закованный исключительно в узкие рамки своекорыстных побуждений, присущих всей современной жизненной среде, мог проявить свою деятельность только в искусстве посредством обмана достигать личных целей. Тяжелые болезни людских обществ, подобно физическим болезням, излечиваются не скоро, особенно когда дальнейшие условия жизни способствуют не прекращению, а продолжению болезненного состояния; только этим объясняются те ужасные явления Смутного времени, которые, можно сказать, были выступлением наружу испорченных соков, накопившихся в страшную эпоху мучительств Ивана.

Царь и великий князь Федор Иоаннович. Титулярник 1б72 г.

Замечательно, что лживость, составляющая черту века, отразилась и в современных русских источниках той эпохи настолько сильно, что, руководствуясь ими и доверяя им, легко можно впасть в заблуждения и сделать неправильные выводы; к счастью, явные противоречия и несообразности, в которые они впадают, обличают их в неверности.

Непрочность престолонаследия чувствовалась народом. Русские знали, что из двух сыновей царя Ивана старший был неспособен к самобытному царствованию, а младший был еще младенец: кого бы из них ни провозгласили царем – все равно; на деле власть должна была бы находиться в иных, а не в царских руках. Эта мысль охватила московский народ, как только разнеслась по столице весть, что царь Иван скончался. Началось волнение. Богдан Вельский, которому Иван поручил Дмитрия в опеку, был негласным виновником этого волнения в пользу Дмитрия. Как оно происходило, не знаем, но окончилось оно в этот раз тем, что бояре в ночь после смерти царя Ивана приказали отправить малолетнего Дмитрия с матерью и ее родственников Нагих в Углич; одновременно с их отсылкой схвачено было несколько лиц, которым покойный государь перед своей кончиной оказывал милости: некоторых разослали по разным городам в заточение, других заперли в тюрьму, отобрали у них поместья и вотчины, разорили их дома. Имена их неизвестны, но эти люди были, вероятно, сторонниками Дмитрия, покушавшиеся провозгласить его царем. Вся власть находилась тогда в руках дяди Федора Ивановича – Никиты Романова, шурина Бориса Годунова – и двух князей: Ивана Мстиславского и Петра Шуйского. Первые два стояли, естественно, за Федора как его близкие свойственники; два последние также не находили для себя выгодным встать на сторону Дмитрия, так как в то время в случае успеха властвовали бы не они, а Нагие и Богдан Вельский. На самого Богдана Вельского в то время не решались наложить рук. Быть может, он ловко умел остаться в стороне во время расправы, хотя прежде заправлял делом, за которое другие отвечали. Но прошло несколько дней: Богдан Вельский был схвачен и сослан в Нижний Новгород. Это произошло после смуты, о которой сохранились противоречивые известия. Иностранцы говорят, что между Вельским и боярами произошло открытое междоусобие; Вельский со своими сторонниками был осажден в Кремле и вынужден был сдаться. Одно русское известие показывает, что народ, вообразив, будто Вельский хочет извести царя и бояр, бросился на Кремль с оружием и даже хотел пушечными выстрелами разрушить запертые Фроловские ворота, но бояре вышли к мятежникам и уверили, что царь и бояре все целы и никому нет опасности, а потом сослали Вельского, как бы в угоду народу; другое известие повествует, что сами бояре перессорились между собой, взволновали народ – и Вельскому грозила смерть, но Годунов за него тогда заступился. Как бы то ни было, верно только то, что в Москве вскоре после погребения Грозного происходило междоусобие; тогда был поставлен к решению вопрос, кому царствовать: слабоумному ли Федору или малолетнему Дмитрию, и сторона Дмитрия на этот раз снова проиграла. За Вельским сосланы были другие. Но вопрос еще не решался; волнение не утихало, и бояре постановили созвать земских людей в думу для того, чтобы эта дума утвердила Федора на престоле.

Дума, состоявшая, как кажется, из служилых людей, собралась 4 мая 1584 года и признала царем Федора. Русские люди, как выражались в то время, со слезами молили его сесть на Московское государство. Ход этой думы нам неизвестен. На празднике Вознесения новый царь венчался царским венцом.

Царствовал Федор, но он не мог властвовать – властвовать могли за него другие. Царь Федор Иванович был человек небольшого роста, опухлый, с бледным лицом, болезненный; он ходил нетвердыми шагами и постоянно улыбался. Когда польский посланник Сапега представился ему, Федор, одетый в царское облачение с короной на голове, сидел на возвышенном месте и с улыбкой любовался своим скипетром и державным яблоком, а когда проговорил несколько слов тихим и прерывистым голосом, то Сапега сделал такое заключение: «Хотя про него говорили, что у него ума немного, но я увидел как из собственного наблюдения, так и из слов других, что у него вовсе его нет». Весть об этом скоро дошла до соседей; в Польше надеялись, что при таком государе в Московском государстве начнутся неурядицы, откроются междоусобия и государство придет в упадок.

Царь Федор Иоаннович делает правителем России Бориса Годунова

Ожидание это, вероятно, сбылось бы вскоре – Годунов отвратил его или по крайней мере отсрочил.

Тотчас после венчания на царство Федора Борис постарался возможно лучшим способом устроить свое материальное состояние. Когда, по обычаю, новый царь после венчания рассыпал свои милости вельможам, Борис получил всю Важскую область, приносившую большие доходы с поташа, сбываемого англичанам; кроме того он получил луга на берегах Москвы-реки вверх на тридцать, а вниз – на сорок верст, с рощами и пчельниками, доходы с Рязани, Твери, с Северской земли, Торжка и со всех московских бань и купален. Все это с доходами, получаемыми из его родовых вотчин, давало Борису огромную сумму ежегодного дохода в 93 700 рублей, а владения его были так многолюдны, что он мог выставить до 100 000 вооруженных людей. До этих пор он носил важный сан конюшего; теперь он получил наименование ближнего государева боярина и титул наместника царств Казанского и Астраханского.

Царь Федор находился под влиянием своей жены, а Борис был постоянно дружен с ней, поэтому стоял ближе всех к царю, и никто не в силах был оттеснить его. Единственным опасным соперником мог быть дядя царя Никита Романов, но этот старик в тот же год был поражен параличом и хотя жил до апреля 1586 года, но уже не принимал участия в делах. Из двух оставшихся соправителей Бориса Мстиславский был человек ограниченный и мог играть роль только по наущению других благодаря своей знатности; большую опасность представлял для Бориса князь Петр Иванович Шуйский: конечно, ему нельзя было приобрести более Бориса расположения царя и царицы, зато у него была сильная партия не только среди знатных людей, но и среди московских купцов. Кроме того, князь Петр Шуйский имел поддержку у митрополита Дионисия. Вначале, вероятно, Борис был с ним в хороших отношениях, как можно видеть из того, что в день царского венчания Шуйский получил в дар доходы со всего Пскова.

Город Царицын в XVII в. (по А Олеарию)

Вид Астрахани в XVII в.

Полтора года Годунов уживался со своими товарищами, однако уже захватил в свои руки управление всеми делами, так что иностранцы обращались, минуя этих товарищей, к нему как к единому правителю государства. В то время Годунов начал свое любимое дело – постройку городов, чем отличался в продолжение всей своей жизни, справедливо сознавая пользу этой меры для государства. Таким образом, для укрощения черемисов Борис приказал строить по берегам Волги Цивильск, Уржум, Царево-Кокшайск, Царево-Санчурск, а ниже по течению Волги – Саратов, Переволоку, Царицын. Астрахань была обведена каменной стеной. На севере в 1584 году построили Архангельск, ставший тотчас же важнейшим торговым пунктом. В самой Москве в 1586 году была сооружена каменная стена Белого города. На юге в 1586 году были построены Ливны, возобновлены Курск и Воронеж. От города до города устраивались станицы, зазывались жители для поселения на привольных, но пустых местах. Таким образом вызывались для поселения черкасы (малороссияне), которые поступали в число украинных служилых людей, отправляли сторожевую станичную службу, получая за это поместья и жалованье деньгами, сукнами и хлебом. Им посылали также свинец и селитру.

Вскоре после царского венчания в июле 1584 года созвали собор, на котором вновь подтверждено было запрещение владыкам и монастырям приобретать вотчины и вместе с тем уничтожались все так называемые тарханные грамоты, которыми предоставлялись монастырским и владычным имениям разные льготы и изъятия от общих платежей и повинностей. Поводом к уничтожению этих привилегий ставилось то, что крестьяне убегали в тарханные вотчины из вотчин и поместий служилых людей, а через это последние лишались своих доходов, не в состоянии были отправлять военной службы. Но мера эта, несмотря на приговор, утвержденный подписями и печатями лиц знатнейшего духовенства, не была приведена в исполнение; набожный царь продолжал раздавать тарханные грамоты, да и сам Борис не настаивал на их отмене, потому что нуждался в расположении духовенства для своих видов. Это событие осталось наглядным примером той лживости, которая, как мы сказали выше, проникла во все ветви московской общественной жизни. Писались законы, постановления, а на деле не исполнялись и были нарушаемы теми же, которые составляли их.

Борис был милостив к тем, кто был с ним заодно, и в то время особенно приблизил к себе двух братьев Щелкаловых, из которых Андрей служил посольским, а Василий – разрядным дьяком. Но Борис не допускал долгое время спокойно проживать тем, в ком видел себе соперников и недоброжелателей. Ему, как говорят, донесли, будто Иван Мстиславский по наущению других хочет зазвать Бориса на пир и предать его в руки убийц. Трудно решить: действительно ли было так на самом деле или же обвинение было выдумано. Борис именем царя приказал сослать Мстиславского в Кирилло-Белозерский монастырь и постричь. Затем схватили Воротынских, Головиных, Колычевых и отправили в ссылку по разным местам. Один из Головиных, Михаил, успел убежать в Литву, подстрекал Батория идти на Москву, уверяя, что Бориса все не терпят и не станут защищать существующего правительства. Баторий давно только и думал о том, как бы снова начать войну; он поверил рассказам беглеца. Но Борис, вовремя узнав об этом, отправил в Польшу послов Троекурова и Безнина, которые разгласили, что Головин вовсе не беглец, что он нарочно подосланный московскими боярами лазутчик и умышленно пытается вовлечь Батория в войну: они говорили, что Московское государство имеет теперь достаточно силы дать отпор Польше. Хитрость эта удалась не столько потому, что поверили словам московских послов, сколько потому, что поляки тем или другим способом, но всеми силами старались отклонить своего короля от всяких воинских предприятий. Польский сенат продолжил с московскими послами перемирие еще на два года и отправил в Москву знакомого там Михаила Гарабурду с предложением, показавшееся странным для русских: заключить договор, по которому бы в случае, если умрет прежде Баторий, возвести на польско-литовский престол Федора, и наоборот, если Федор умрет прежде бездетным, то ему преемником будет Баторий. Бояре отвечали, что им не годится рассуждать о кончине живого государя; дело окончилось ничем, но оно представляется важным, потому что послужило началом подобных сношений после кончины Батория.

Расправившись со Мстиславским, Годунов дожидался случая разделаться с Шуйскими. Им были преданы многие из московских торговых людей; ожидая от Бориса чего-нибудь враждебного к Шуйским, они заранее кричали, что побьют Годунова камнями, если он тронет кого-либо из этого рода. Митрополит Дионисий пытался примирить и сдружить между собой Годунова и Ивана Петровича Шуйского; он пригласил их к себе. Внешне они помирились. Когда Шуйский сказал об этом купцам, стоявшим толпой на площади, двое из них выразились так: «Помирились вы нашими головами, и нам и вам от Бориса пропасть». Оба купца в ту же ночь исчезли неизвестно куда. Тогда Шуйские сообразили, что погибнут, если не опередят Годунова и не погубят его самого; они в сговоре с митрополитом зазвали к себе гостей, купцов, некоторых служилых людей и уговорили их подписать царю челобитную, чтобы царь, как бы по просьбе всего русского народа, развелся с бесплодной Ириной и выбрал себе другую жену, чтобы иметь наследника. Заговорщики предполагали женить царя на княжне Мстиславской, дочери насильно постриженного боярина князя Мстиславского. Но прежде чем успели подать царю такую челобитную, Борис через своих лазутчиков узнал обо всем; вместо того чтобы гневаться, он кротко обратился к митрополиту и объяснил ему, что развод есть беззаконное дело, притом и бесполезное; Федор и Ирина еще молоды и могут иметь детей, а если бы их и не было, то у Федора есть брат Дмитрий. Митрополит послушался этого совета и стал уговаривать Шуйских оставить свое намерение. Годунов обещал не мстить за него никому. Спустя некоторое время холопы Шуйских Федор Старов с товарищами подали донос, будто существует заговор против государя, которым руководят Шуйские. Летописцы говорят, что сам Борис подучил доносчиков; в этом случае он действовал по примеру царя Ивана, не раз пользовавшегося такими же ложными доносами, чтобы придать личину справедливости своим убийствам. По доносу Старова взяли под стражу Ивана Петровича и Андрея Ивановича Шуйских, князя Василия Скопина-Шуйского, разных их друзей, князей Татевых, Урусовых, Быковых, Колычевых и множество гостей и купцов. Происходили пытки и допросы. В результате князей Ивана Петровича и Андрея Ивановича Шуйских сначала приговорили только удалить в их вотчины, но когда они туда приехали, их схватили, увезли одного на Белоозеро, другого в Каргополь, где удавили. Прочих знатных людей разослали в ссылку по городам, а Федору Нагому и шестерым его товарищам отрубили головы. Княжну Мстиславскую, за то что ее хотели посадить царицей вместо Ирины, насильно постригли в монахини; наконец, Годунов не простил и митрополита, приказав сослать его в Хутынский монастырь; такая же участь постигла крутицкого архиепископа Варлаама за то, что он настраивал царя против Бориса. Вместо Дионисия посадили на митрополию ростовского архиепископа Иова, во всем покорного Борису и ради сохранения своего положения готового угождать во всем земной власти.

Царь-пушка

С этих пор Борис Годунов сделался вполне единым и самовластным правителем в Московском государстве. Опыт должен был научить всех, как неудобно покушаться отнимать у него власть. На будущее время беспокоили воображение Бориса только потомки царской линии: царевич Дмитрий и Мария, вдова короля Магнуса (дочь Владимира Андреевича) с малолетней дочерью Евфимией. Расправу с первым осторожный Борис отложил до удобного случая, а прежде разделался с последними. Еще в 1585 году он поручил английскому купцу Горсею уговорить Марию Владимировну переехать с дочерью в Москву из Риги, где поляки содержали ее очень скудно. Горсей уверил ее от имени Годунова, что в Москве ее примут хорошо и наделят вотчинами. Королева с дочерью убежала из Риги и прибыла в Москву на почтовых лошадях, специально расставленных для этого Борисом. Сначала Годунов принял ее, как обещал, наделил вотчинами, деньгами, а через некоторое время от имени царя ее разлучили с дочерью, увезли и постригли в Пятницком монастыре близ Троицы. В 1589 году ее маленькую дочь похоронили у Троицы с почестями, как королевну. Все твердили, что Борис приказал тайно умертвить ее.

Дом боярина Никиты Романова в Москве

A.M. Васнецов. Стена деревянного города над рекой Яузой

В декабре 1586 года умер Стефан Баторий. В следующем году в Польше началось обычное избрание нового короля, в котором важное участие приняло Московское государство. Предложение Гарабурды хотя было отвергнуто в том виде, в каком было сделано, произвело, однако, сильное впечатление на правителя. Борис увидел возможность посадить на польско-литовский престол Федора в соответствии с давним желанием литовских панов соединиться с Московским государством посредством возведения на свой престол московского государя. Вероятно, Борис рассчитывал, что расположение к нему Польши и Литвы пригодится со временем, и потому-то при венчании Федора он выпустил от его имени всех польских пленников. Слабоумие Федора не казалось большим препятствием; напротив, можно было рассчитывать, что панам будет тем лучше, чем их король меньше будет иметь возможности показывать свою власть. В начале 1587 года Борис отправил в Польшу дворянина Ржевского. Этот посланец повез царскую грамоту ко всем панам вообще и кроме того письма отдельным духовным и светским сановникам от имени царя. Каждого приглашали хлопотать, чтобы на престоле был Федор. Давалось обещание свято сохранять все шляхетские права и вольности и сверх того наделить панов вотчинами и деньгами. В Польше в то время образовались три партии. Одна партия, под предводительством Зборовских, хотела выбрать австрийского принца Максимилиана; другая, во главе которой был канцлер и гетман Замойский, – склонялась к избранию шведского королевича Сигизмунда, сына короля Иоанна и польской принцессы Екатерины; третья, состоявшая преимущественно из литовских панов, – хотела московского государя. Вслед за Ржевским послы Степан Васильевич Годунов и князь Федор Троекуров с думным дьяком Василием Щелкаловым отправились в Польшу и повезли сорок восемь писем разным панам с самыми лестными предложениями. Русский царь обещал защищать польско-литовские владения московскими силами, строить на свой счет крепости, отвоевать у шведов и отдать Речи Посполитой Эстонию, обязывался заплатить на 100 000 червонцев долги Стефана Батория ратным людям, предоставить свободную торговлю польско-литовским людям в Московском государстве; а главное, обещал не вступаться вовсе в королевские доходы и все отдать панам в управление, так что если новый государь приедет в Польшу, то не только не потребует от них никаких денег на свое содержание, но еще будет раздавать им свою казну. Борис наказывал своим послам соглашаться, если паны потребуют, чтобы царь был у них королем только по имени, а они бы управлялись сами собой: пусть бы только Польша и Литва оставались в мире и соединении с Москвой, готовые действовать против общего недруга.

Предложения были действительно соблазнительными, но послы приехали с одним обещанием денег и без них. Литовские паны объявили им, что надо по крайней мере готовых 200 000 рублей, дабы склонить на московскую сторону Зборовских и их партию, а также чтобы переманить деньгами людей от партии Замойского. У послов денег не было. Несмотря на это на избирательном сейме большинство избирателей заявило себя на стороне московского царя. Когда выставили три значка избирателей: австрийской стороны – немецкую шляпу, шведской – сельдь и русской – шапку Мономаха, то под русским значком оказалось более всего избирателей. Выбрали пятнадцать человек депутатов для переговоров с послами. Депутаты предложили московским послам, чтобы царь приступил к соединению с римской церковью, прибыл в Варшаву через десять недель, венчался от гнезненского епископа и должен был написать в своем титуле Польское королевство выше Московского государства. Послы отказали наотрез, но уверяли, что царь не будет вмешиваться в дела римско-католической церкви. Замечательно, что послы, допуская свободный приезд польских и литовских людей в Московское государство, не хотели обещать такую же свободу приезда в Польшу и Литву московских людей; они говорили: «Это противно московским обычаям, чтобы московские люди ездили всюду по своей воле без государева повеления». Этим в Польше были недовольны.

Царь Федор Иоаннович. Гравюра 1850 г.

Главное препятствие к выбору Федора заключалось в денежном вопросе. После решительных ответов московских послов паны еще говорили им, что нужны деньги, чтобы подкрепить царскую сторону на сейме, указывали на щедрость к ним императора и испанского короля, просили немедленно 200 000 рублей. Послам негде было достать этих денег. Паны потом требовали хотя бы 100 000 – послы и этого не могли им дать!

Тогда на сейме одна польская партия выбрала Максимилиана, другая – Сигизмунда. Литовцы не приставали ни к той, ни к другой и еще раз пытались сойтись с московскими послами. Воеводы виленский Христофор Радзивилл и Троцкий Ян Глебович заявляли им, что царю можно быть польским королем, не приступая к римской вере; нужно только поманить папу надеждой в будущем на соединение церквей; но эти паны во всяком случае требовали наличными 100 000 рублей для поддержки партии в пользу московского государя и наконец спросили: захочет ли государь взять одну Литву, если поляки не согласятся на его избрание? Они вместе с тем подавали надежду, что и южнорусские области, уже присоединенные к Польше, перейдут под власть московского государя. Ничего не могло быть приятнее Москве, как это предложение, и Борис, узнав о том от послов, отправил панам литовским дары на 20 000 рублей, обещая дать еще деньгами 70 000. Но уже было поздно; поляки успели сойтись с литовцами и склонить их на сторону Сигизмунда. «Не надобно было, – говорили после того московским послам паны, – писать в грамотах, что царю непременно короноваться по греческому закону: если бы паны радные на это и согласились, то архиепископы и епископы ни за что до того не допустят; а они у нас большие люди». Паны тем не менее приняли подарки, за исключением одного Христофора Радзивилла. Следуя прежним дружеским отношениям к Австрии, московские послы, увидев, что дело об избрании Федора не клеится, в силу своего наказа начали было давать совет об избрании Максимилиана – перед тем только Максимилиан посылал в Москву просить ее содействия в достижении польского престола. На речь русских послов поляки отвечали, что они не требуют ни от кого указаний, кого им избрать в короли; а литовцы выразились, что «они ни за что не возьмут себе немца в государи, потому что немецкий язык никогда славянскому добра не мыслит». Послы московские преуспели только в том, что заключили перемирие на пятнадцать лет. Избрание закончилось в пользу Сигизмунда – он короновался 16 декабря 1587 года. Максимилиан пытался было добывать польскую корону оружием, но был разбит Замойским, взят в плен и выпущен при условии отказа от всяких притязаний на польский престол.

Таким образом Борис затевал великое дело, но у него не хватило ума и умения добиться своей цели. В Польше сел на престоле государь, особенно не желанный в Москве, – сын шведского короля, с которым Московское государство находилось в недружелюбных отношениях. Политика Бориса, однако, была не воинственной; он надеялся достигать политических целей хитростью и хотел находиться, насколько возможно, в мире со всеми соседями. Со Швецией существовало еще прежнее перемирие, продолженное на четыре года в 1585 году. В отношениях к Крыму Москве помогали междоусобия, возникшие в этой стране. Двое крымских царевичей, Сайдет и Мурат, враги крымского хана Ислам-Гирея, нашли приют в Московском государстве. Их поместили на Астраханской земле и предполагали ими держать в страхе Ислам-Гирея, чтобы выставить против него опасных соперников, когда он вздумает относиться неприязненно к московскому государю. Но это не избавило южные пределы Московского государства от набегов татарских мурз; по крайней мере сам хан не смел делать нападения. Занявший место этого хана в 1588 году Казы-Гирей избрал для своих набегов польские области и извещал о том московское правительство, а Годунов за это посылал ему подарки, несмотря на то что находился тогда в перемирии с Польшей. Борис вскоре после восшествия Федора на престол отправил посольство в Турцию с изъявлением своего миролюбия. Там приняли московского посла хотя дружелюбно, но довольно надменно; в Константинополе не верили уверениям в дружбе и жаловались на буйство казаков, а московский посол объяснял, что казаки – воры, беглые люди и не находятся в послушании у государя. На юго-востоке в 1586 году кахетинский царь Александр отдался в подданство московскому государю. Это подданство могло быть полезно для грузин, так как из Москвы отправили к ним для исправления тамошних обрядов несколько монахов, священников и иконописцев, которые оказались очень учеными и сведущими людьми в сравнении с грузинским духовенством; но для Московского государства оно влекло за собой только хлопоты и опасности, втягивало Москву в опасное столкновение с Турцией, Персией и горскими народами, так как Александр был тесним со всех сторон и потому искал опоры в Москве. Власть над его землями оспаривали и персы, и турки. Борис уклонился от всякого разрыва с Турцией из-за царя Александра, а Персия, находясь в ожесточенной вражде с Турцией, предлагала сама союз Москве, думая вооружить ее против Турции. Борис ограничивался только словами и неясными обещаниями, из которых ничего не выходило. Между тем русские, приняв на себя обязанность защищать Александра, послали ему помощь против его врага, тарковского Шевкала, и напрасно потеряли до 3000 своих людей. Тогда на берегу Терека был укреплен Борисом еще прежде основанный и покинутый казаками город Терк, с тех пор постоянно имевший ратных людей и управлявшийся воеводами.