Текст книги "Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей"

А.П. Рябушкин. Свадебный поезд в Москве (XVII столетие)

В то время, когда шли переговоры о мире со шведами, в жизни царя произошло печальное семейное событие. Молодой царь находился в покорности инокини матери, которая жила в Вознесенском монастыре, имела свой двор и была окружена монахинями; из них самой приближенной к матери царя являлась мать Салтыковых, старица Евникия. Михаил не смел ничего начинать без благословения матери, а ее главная сила состояла в том, что царь приближал к себе и следовал советам тех людей, кому она благоприятствовала. Вместе с матерью Михаил часто совершал благочестивые богомолья к Троице, к Николе на Угреше и в разные святые места как в самой Москве, так и в ее окрестностях. Жизнь царя была опутана множеством обрядов, носивших более или менее церковный либо монашеский характер. Это приходилось по нраву Михаила, который вообще был тих, незлобив и сосредоточен. В 1616 году, когда ему наступил двадцатый год, решено было его женить. Созвали по давнему обычаю толпу девиц – дочерей дворян и детей боярских; Михаилу приглянулась больше всех Мария, дочь дворянина Ивана Хлопова. Выбранная невеста немедленно была взята на «верх» (во дворец, собственно в теремные хоромы цариц), и всем велели оказывать ей почести как царице; дворовые люди ей крест целовали, и во всем Московском государстве велено поминать ее имя на ектениях. Ее нарекли Анастасией. Отец и дядя нареченной невесты были призваны во дворец, государь лично объявил им свою милость. Таким образом род Хлоповых, совершенно незначительный до того времени, вдруг возвысился и оказался в приближении у царя. Это вызвало у многих зависть, как и прежде всегда бывало в подобных случаях. Более всех невзлюбили Хлоповых могущественные Салтыковы, опасавшиеся, чтобы Хлоповы не вошли в доверие к царю и не оттеснили их самих на задний план.

Однажды царь ходил в своей Оружейной палате и рассматривал разное оружие. Михаил Салтыков показал ему турецкую саблю и похвастался, что такую саблю и в Москве сделают. Царь передал саблю Гавриле Хлопову, дяде царской невесты, и спросил: «Как ты думаешь, сделают у нас такую саблю?» Хлопов отвечал: «Чаю, сделают, только не такова будет, как эта!» Салтыков с досадой вырвал у него из рук саблю и сказал: «Ты говоришь не знаючи!» Они тут же крупно побранились между собой.

Салтыковы не простили Хлоповым, что они смеют им перечить, решили удалить их от двора и расстроить брак государя. Они очернили Хлоповых перед царской матерью и разными наговорами внушили ей неприязнь к будущей невестке. При нареченной царевне находились постоянно ее бабка Федора Желябужская и Мария Милюкова, одна из придворных сенных боярынь. Другие родные навещали ее сначала изредка, потом каждый день. Вдруг нареченная невеста заболела. У нее началась постоянная рвота. Сперва родные думали, что это случилось с ней от неумеренного употребления «сластей», и уговаривали есть поменьше. Она послушалась, и ей стало как будто получше, но потом болезнь опять возобновилась, и родные должны были донести об этом царю. Тогда царь приказал своему крайчему Салтыкову позвать доктора к своей невесте; Михаил Салтыков привел к ней иноземца-доктора по имени Валентин, который нашел у больной расстройство желудка и объявил, что болезнь излечима и «плоду де и чадородию от того порухи не бывает». Такое решение было не по сердцу Салтыкову; прописанное лекарство давали царской невесте всего два раза, а доктора Валентина более к ней не призывали. После того Салтыков призвал другого, младшего, врача по имени Балсырь, который нашел у больной желтуху, но не сильную, и сказал, что болезнь излечима. Лекарств у него не спрашивали и к больной более не звали. Салтыковы вздумали потом сами лечить царскую невесту: Михаил Салтыков велел Ивану Хлопову взять из аптеки «стклянку» с какой-то водкой, передать дочери и говорил, что «если она станет пить эту водку, то будет больше кушать». Отец отдал «стклянку» Милюковой. Пила ли его дочь эту водку – неизвестно; но ей стали давать святую воду с мощей и камень безуй, который считался тогда противоядием. Царской невесте стало легче.

Между тем Салтыков донес царю, будто врач Балсырь сказал ему, что Мария неизлечима, что в Угличе была женщина, страдавшая такой же болезнью, и, проболев год, умерла. Царь не знал, что ему делать. Мать настаивала на удалении Хлоповой. Просто сослать ее с «верху» казалось зазорно, так как ее уже во всем государстве признали царской невестой. Созван был собор из бояр для обсуждения дела. Напрасно Гаврила Хлопов на этом соборе бил челом не отсылать царской невесты с «верху», уверял, что болезнь ее произошла от сладких «ядей» и теперь уже почти проходит, что Мария вскоре будет здорова. Бояре знали, что царская мать не любит Хлопову и желает ее удалить; в угоду ей произнесли они приговор, что Хлопова «к царской радости непрочна», то есть свадьбы не должно быть.

В соответствии с этим приговором царскую невесту свели с «верху». Это было в то время, когда во дворце происходили суетливые приготовления к свадьбе. Хлопову поместили у ее бабки на подворье, а через десять дней сослали в Тобольск с бабкой, теткой и двумя дядями Желябужскими, разлучив с отцом и матерью. Каково было в Тобольске изгнанникам – можно догадываться из того, что в 1619 году, уже как бы в виде милости, они были переведены в Верхотурье, где должны были жить в специально построенном для них дворе и никуда не отлучаться с места жительства, а царская невеста, испытав за короткое время своего благополучия роскошь двора, получала теперь на свое скудное содержание по 10 денег в день.

Этот варварский поступок не был делом царя. Михаил Федорович, по-видимому, чувствовал привязанность к своей невесте и грустил о ней, но не смел ослушаться матери. Тем не менее он не соглашался жениться ни на какой другой невесте. Это событие показывает, что в то время молодой царь был совершенно безвластен и всем управляли временщики, угождавшие его матери, которая, видимо, была женщина хотя и богомольная, но злая и своенравная.

Уладив дело со шведами, Москва должна была покончить и с Польшей. Но это оказалось гораздо труднее. Сигизмунд жалел об утрате Московского государства. Его сын Владислав, достигнув совершеннолетнего возраста, также пленялся мыслью стать московским царем и затевал попытки возвратить себе утраченный престол.

Ф. И. Кампорези. Спасо-Андроников монастырь. 1789 г. (Фрагмент)

Русское правительство искало противодействия Польше в Турции и в Крыму и думало было воспользоваться недоразумениями, возникавшими тогда между Турцией и Польшей. Турки злобствовали на поляков, но не вполне дружелюбно смотрели и на Московское государство из-за нападения донских казаков. Русские посланники несколько лет подряд в Константинополе раздавали меха визирям и другим султанским вельможам и терпеливо выслушивали от турок колкости и упреки за казаков; зато по крайней мере утешались обещаниями турок начать войну с Польшей. Крымский хан со своей стороны брал с русских деньги и меха и за это обещал им тревожить поляков, но медлил. Московское правительство обращалось, кроме того, к немецкому императору и просило о посредничестве в деле примирения Москвы с Польшей. Император отправил от себя посредником Ганделиуса. При старании этого посредника съехались под Смоленском русские послы, князь Иван Михайлович Воротынский и его товарищи, с польскими послами: киевским епископом Казимирским, литовским гетманом Ходкевичем и канцлером Львом Сапегой. Ганделиус явно мирволил польской стороне: он не только считал правильной уступку Речи Посполитой земель, завоеванных ею у Руси, но полагал, что русские, признав Владислава царем, обязаны были вознаградить его за утрату царского достоинства. Воротынский вел себя настойчиво; им за это был недоволен царь, потому что боялся, естественно, за своего родителя, находившегося в плену у поляков, более всего желал его возвращения и готов был на большие уступки, лишь бы добиться освобождения Филарета. Несмотря на уступчивость своего царя, русские послы не поддались излишним притязаниям поляков, и съезды под Смоленском прекратились. Война была неизбежна.

В 1616 году королевич Владислав издал окружную грамоту ко всем жителям Московского государства: напоминал, как его выбрали на московский престол всей землей; обвинял митрополита Филарета, который будто бы поступал вопреки наказу, данному всей землей; изъявлял сожаление о бедствиях Московского государства; объявлял, что, достигнув совершеннолетнего возраста, идет сам добывать Московское государство, данное ему от Бога, и убеждал всех московских людей бить ему челом и покориться как законному московскому государю; обещал, наконец, поступить с Михаилом, сыном Филарета, сообразно своему царскому милосердию, по прошению всей земли.

Притязания польского королевича грозили внести новое междоусобие в несчастное государство.

Патриарх Филарет. Титулярник 1672 г.

Но настоящие военные действия между Польшей и Москвой начались не ранее 1618 года. Война эта требовала крайнего напряжения сил, а между тем Московское государство еще не успело оправиться от прежних бедствий и испытывало новые в том же роде, как в предшествовавшие годы. Разбойничьи шайки продолжали бродить и разорять народ; самый образ ведения войны с Владиславом увеличивал количество подобных врагов, потому что главные силы польского королевича состояли из казаков и «лисовчиков», а те и другие вели войну разбойническим способом. Литовские люди заодно с русскими ворами проникали на берега Волги и Шексны и разбойничали в этих местах. Города так дурно укреплялись и содержались, что не могли служить надежным убежищем для жителей, которым небезопасно было оставаться в своих селах и деревнях[80]80
  Состояние города Углича, например, представляется, по современным известиям, в таком жалком виде: «Мосты погнили, башни стоят без кровли, ров засыпался, а кое-где и вовсе не копан. Ратных людей почти нет, стрельцов и воротников ни одного человека, пушкарей только шесть человек, и те голодные. Пороха нет. хлебных запасов нет. Посадские люди от нестерпимых правежей почти все разбежались с женами и детьми. Волости кругом выжжены, опустошены, а между тем в Угличе сидели в тюрьме более сорока человек разбойников». Те же черты можно было встретить и в других городах большей части государства.


[Закрыть]. Между тем правительство вынуждено было усиленными мерами собирать особые тяжелые налоги с разоренного народа. То были запросные деньги, наложенные временно, по случаю опасности, которые должны были выплачивать все по своим имуществам и промыслам, и кроме того разные хлебные поборы для содержания служилых людей; наконец, народ должен был нести и посошную службу в войске. Правительство приказывало не давать народу никаких отсрочек и править нещадно деньги и запасы. Воеводы, исполняя такие строгие повеления, собирали посадских и волостных людей, били их на правеже с утра до вечера; ночью голодных и избитых держали в тюрьмах, а утром снова выводили на правеж и очень многих забивали до смерти. Жители разбегались, умирали от голода и холода в лесах или попадали в руки неприятелю и разбойникам. Бедствия, которые народ русский терпел в том году от правительственных лиц, были ему не легче неприятельских разорений. Монастыри же, как и прежде, пользовались своими привилегиями и если не вовсе освобождались от содействия общему делу защиты отечества, то гораздо в меньшем размере участвовали в этом деле; некоторые из них тогда же получали новые льготные грамоты. Служилые люди неохотно шли на войну; одни не являлись вовсе, другие бегали из полков; в Новгородской земле служилые люди в то время имели повод особенно быть недовольными, потому что правительство отбирало у них поместья, розданные при шведском владычестве из дворцовых и черных земель.

В таком состоянии был народ, когда Владислав, идя к Москве в августе 1618 года, снова возмущал русских людей своей грамотой, уверял, что никогда не будет ни разорять православных церквей, ни раздавать вотчин и поместий польским людям, что поляки не станут делать никаких насилий и стеснений русскому народу; напротив – сохранены будут их прежние права и обычаи. «Видите ли, – писал Владислав, – какое разорение и стеснение делается Московскому государству, не от нас, а от советников Михайловых, от их упрямства, жадности и корыстолюбия, о чем мы сердечно жалеем: от нас, государя вашего, ничего вам не будет, кроме милости, жалования и призрения».

Избранный народной волей царь противопоставил этому покушению своего соперника голос народной воли. 9 сентября 1618 года собран был Земский собор всех чинов людей Московского государства, и все чины единогласно объявили, что они будут стоять за православную веру и своего государя, сидеть с ним в осаде «безо всякого сомнения, не щадя своих голов будут биться против недруга его, королевича Владислава, и идущих с ним польских и литовских людей и черкас». Грамоты Владислава прельстили немногих из русских людей. Как ни тяжело было русскому народу от тогдашнего своего правительства, но он слишком знал поляков, познакомившись с ними в Смутное время. Дружба с ними стала невозможной. Дело Владислава было окончательно проиграно.

В сентябре и октябре русские дружно отстояли свою столицу, и отбили приступы неприятеля, и не поддались ни на какие предложения принять Владислава. Когда неприятельские действия по временам прекращались и начинались переговоры, Лев Сапега со свойственным ему красноречием перечислял русским уполномоченным все выгоды, какие получит Русь от правления Владислава; русские отвечали ему: «Вы нам не дали королевича, когда мы его избрали; и мы его долго ждали; потом от вас произошло кровопролитие, и мы выбрали себе другого государя, целовали ему крест; он венчан царским венцом, и мы от него не отступим. Если вы о королевиче не перестанете говорить, то нечего нам с вами и толковать». В конце концов поляки должны были отказаться от мысли посадить на московском престоле Владислава. 1 декабря 1618 года подписано было Деулинское перемирие на 14 лет и 6 месяцев. Правда, Московское государство много потеряло от этого перемирия, но выигрывало нравственно, отстояв свою независимость. Теперь уже недоразумения могли возникать только о тех или о других границах государств, но уже Московское государство решительным заявлением своей воли отразило всякие поползновения Польши на подчинение его тем или другим путем[81]81
  Замечательно, что после окончания перемирия русское правительство не угрожало смертной казнью тем русским, которые поддавались Владиславу, а только ссылало их, предварительно наказав некоторых из них кнутом.


[Закрыть].

А. Феррари. Вид Новоспасского монастыря в Москве

В июне 1619 года прибыл Филарет, отец государя, и был посвящен в патриархи. Дела пошли несколько иначе, хотя система управления осталась той же. Стала заметной более сильная рука, управлявшая делами государства. Господствующим стремлением было возвратить государство в прежний строй, какой оно имело до Смутного времени, и, несмотря на стремления назад, новые условия жизни вызывали новые порядки. Наступило невиданное еще в истории Московского государства явление. Главой духовенства сделался отец главы государства. Поэтому на время патриаршества Филарета возникло двоевластие. Михаил сам заявлял, что его отцу патриарху должна оказываться одинаковая честь, как и царю. Все грамоты писались от имени царя и патриарха. Михаил во всех начинаниях испрашивал у родителя совета и благословения и, часто разъезжая со своей благочестивой матерью по монастырям, на то время поручал своему отцу все разные государственные дела. В церковных делах Филарет был полным государем. Область, непосредственно подлежавшая его церковному управлению, обнимала все, что прежде ведалось в приказе Большого Дворца, и заключала в себе все московские владения, кроме архиепископии новгородской; но и архиепископ новгородский, хотя имел свое отдельное управление, находился, однако, в подчинении у Филарета. Собственно для себя Филарет в год своего посвящения в патриархи, в 1619 году, получил в вотчину на Двине две трети волости Варзуги с правом полного управления над тамошними крестьянами кроме разбойных дел и татьбы с поличным. По известию иностранцев, с прибытием Филарета переменены были должностные лица во всех ведомствах, и с этих пор начинается ряд правительственных распоряжений, клонящихся к исправлению законодательства, к пресечению злоупотреблений, к установлению порядка по управлению и мало-помалу к облегчению народных тягостей. Одной из важнейших мер была посылка писцов и дозорщиков для приведения в известность состояния всего государства, но эта мера не достигла полного успеха по причине нравственного зла, таившегося в московских людях. Писцам и дозорщикам за крестным целованием вменялось в обязанность поступать по правде, делать опись государства так, чтобы сильные и богатые с себя не сбавляли государственных тягостей, а на мелких и убогих людей не накладывали лишних; но писцы и дозорщики, работая полтора-два года, писали «воровством», не по правде, с сильных сбавляли, а на убогих накладывали, потому что с сильных и богатых брали взятки. Правительство приказало их посадить в особую избу для исправления своих писцовых книг под надзором окольничих и дьяков. Но и эта мера, как показывают последствия, не достигла своей цели: жалобы на неправильность распределения податей и повинностей долго и после того не прекращались. Изъятия одних в ущерб другим видны и в то время. Так, для сбора ямских денег разосланы были денежные сборщики; ослушников велели бить на правеже нещадно, а между тем вотчины Филарета, его монастырей и его детей боярских, вотчины митрополитов и многих важнейших монастырей освобождались от этих поборов. Обратили внимание на то, что воеводы и приказные люди делали невыносимые насилия посадским и крестьянам. Царская грамота запрещала воеводам и приказным людям брать посулы и поминки, не дозволяла вымогать для себя безденежное продовольствие, гонять людей на свои работы. Угрожали за нарушение этих правил пеней вдвое больше того, что виновные возьмут неправильно, если челобитная, на них поданная, окажется справедливой. Но мимо всяких угроз воеводы и приказные люди продолжали поступать по-прежнему, тем более что правительство, угрожая за злоупотребления, поверяло им большую власть в управляемых ими областях, потому что оно только через их посредничество и при их старании могло надеяться на собирание налогов с народа. Некоторым городам и уездам (например Ваге, Устюжне) подтверждался старый порядок самоуправления; в других его уже не было; да и там, где он существовал, имел разные степени размера[82]82
  Например в Новгороде выборные старосты и целовальники могли судить всякие иски, исключая уголовные дела. Во Пскове суд их простирался на иски не свыше 100 рублей, однако в 1633 году и псковские были уравнены с новгородскими; в других местах земские старцы и целовальники занимались только раскладкой податей и разверсткой повинностей.


[Закрыть], но везде он более или менее стеснялся властью воевод; впрочем, сами выборные старосты делали притеснения бедным людям, и правительство приказывало своим воеводам охранять от них народ[83]83
  В 1621–1622 годах в Чердыни и Соликамске воеводам велено было оберегать народ от злоупотреблений посадских и волостных старост и целовальников, которые в своих мирских книгах делали «бездельные приписки», налагали неправильно повинности и брали себе лишние деньги в посулы; за такое воровство им угрожали смертной казнью.


[Закрыть]. Вообще в то время, продолжая стараться всеми мерами добывать себе деньги, правительство, однако, давало народу и облегчения в разных местах[84]84
  Так, калужанам была дана льгота от государственных повинностей на три года. В разных местах давались различные льготы, например в платеж ямских денег вместо 1000 рублей с сохи – только 468 рублей.


[Закрыть]. Покончено было дело с англичанами. Еще во время осады Москвы Владиславом царь занял у них 20 000 рублей, а в июле 1620 года приехал в Москву известный там Джон Мерик: он поздравлял Филарета с освобождением, потом снова начал просить пропуска англичан в Персию по Волге. Правительство отдало этот вопрос также на обсуждение торговых людей, которые дали такой совет, что англичан не следует пускать в Персию иначе, как за большую пошлину. Мерик имел инструкцию договариваться о беспошлинном проезде в Персию. Увидев, что не добьется этого, он сам отказался от всяких прав на этот проезд с платежом пошлин и сказал: «Если от нашей торговли будет убыток государевой казне и вашим торговым людям, то и говорить больше нечего. Мой король не желает убытка вашей казне и московским людям». Долг англичанам был выплачен. Московское государство осталось с Англией в самых лучших, дружеских отношениях. Обогащение казны составляло главную заботу московского правительства. Постановили, чтобы впредь все живущие в посадах служилые люди несли тягло наравне с посадскими, а посадские впредь не смели бы продавать свои дворы таким лицам, которые по своему званию освобождались от тягла[85]85
  Тягло включало в то время много налогов, поборов и повинностей: подводные, ямские деньги, стрелецкие деньги и пр. К числу повинностей, отправляемых тяглами, принадлежали тогда устройство деревянных мостовых в городах и меры предупреждения пожаров; с последней целью в Москве выбирались из жителей «ярыжные»; жители должны были доставлять им на свой счет спасательные принадлежности.


[Закрыть]. Утверждены были таможенные и кабацкие головы для сбора доходов с таможен и продажи напитков, а к ним придавались выборные из местных жителей целовальники. В пограничных торговых городах – Архангельске, Новгороде, Пскове – все дорогие товары, так называемые узорочные (к ним причислялись золотые и серебряные вещи), могли поступать в продажу только после того, как таможенный голова отберет и купит в казну все, что найдет лучшего. То же соблюдалось и по отношению к иноземным напиткам. В некоторых местах вместо того, чтобы содержать голов, таможенные и кабацкие сборы стали отдавать на откуп; и такая мера была особенно отяготительной для жителей, тем более что откупщики являлись большей частью людьми дурными. Кабаки развелись повсюду; правительство постоянно приказывало стараться, чтобы люди побольше пили и доставляли казне выгоды. Очень многим лицам давались привилегии приготавливать для себя, но никак не на продажу, напитки перед большими праздниками или по поводу разных семейных торжеств. Эти дозволения служили поводом к беспорядкам, потому что давали возможность тайно продавать вино или же обвинять в тайной продаже. Торговцы и промышленники кроме таможенных пошлин облагались разными поборами: в городах платили полавочное, на дорогах и перевозах – мыто. За продажу запрещенных товаров (например соли, отправленной за границу, или за провоз в Сибирь оружия, железных изделий и вина) брали заповедные деньги[86]86
  Продажа табака и карт строго преследовалась: за употребление табака резали носы.


[Закрыть]. Самые повседневные занятия облагались различными мелкими поборами, например за водопой скота и за стирку белья на реке бралось пролубное, и для такого сбора из жителей выбирались особые целовальники, которые клали собираемые деньги в ящик за казенной печатью. Выбор целовальников к разным казенным сборам и работам, отправляемым с тягла, в значительной степени отягощал народ; казенная служба отвлекала выбранных от собственных занятий, а общество должно было платить за них подати.

Бракосочетание Михаила Федоровича с Евдокией Лукьяновной. Иллюстрация из книги «Описание в лицах Торжества, происходившего в 1626 году 5 февраля при бракосочетании Государя царя и Великого князя Михаила Федоровича с Государыней царицей Евдокиею Лукьяновною из рода Стрешневых»

Бракосочетание Михаила Федоровича с Евдокией Лукьяновной. Иллюстрации из книги «Описание в лицах Торжества, происходившего в 1626 году 5 февраля при бракосочетании Государя царя и Великого князя Михаила Федоровича с Государыней царицей Евдокиею Лукьяновною из рода Стрешневых»

При расстроенном состоянии Московского государства Сибирь была тогда важным источником поправления финансов. Сибирские меха выручали царскую казну в то время, когда невозможно было много собирать налогов с разоренных жителей внутренних областей. Государь отделывался соболями повсюду, где только нужно было платить и дарить. Правительство старалось преимущественно захватить в свои руки меха перед частными торговцами, и хотя последним дозволялось ездить в Сибирь для покупки пушнины, но они были стеснены разными распоряжениями, отнимавшими у них время и предававшими их произволу воевод[87]87
  Мехами дорожили до такой степени, что когда не доискались пары соболей среди мехов, посланных из Сибири в царскую казну, то производили по этому поводу следствие.


[Закрыть].

Русские продвигались шаг за шагом на восток; при каждом захвате новых земель они строили остроги и облагали туземцев ясаком. Но чтобы Сибирь была прочно привязана к Московскому государству, необходимо было заселить ее насколько возможно русским народом. Правительство предпринимало к этому свои меры в описываемое нами время.

Кроме служилых, преимущественно казаков, ядро тогдашнего русского населения в Сибири составляли пашенные крестьяне, которые набирались из охочих вольных, гулящих людей, – им давали земли, деньги на подмогу и льготы на несколько лет. Эти пашенные крестьяне обязаны были пахать десятую часть в казну, и этот хлеб, называемый «десятинным», шел на продовольствие служилым. При водворении пашенных крестьян землю, отводимую им, меряли на десятины, на три поля, и присоединяли к ней сенные покосы и разные угодья. Это дало немедленно повод к тому, что некоторые захватывали земли больше, чем следовало, и стали ее продавать. Так было в Западной Сибири, например в Верхотурском уезде, где плотность населения была сравнительно выше; правительство, узнав об этом, приказало сделать пересмотры земель и за владельцами оставлять только ту землю, которую они действительно обрабатывали. Таким образом положили препятствие к захвату сибирских земель в частную собственность. Так как движение русской власти на восток совершалось быстро, то потребность в пашенных крестьянах превышала количество желавших поступать в это звание, и тогда правительство приказало насильно сводить поселенных уже пашенных крестьян с мест более близких на места более отдаленные: так переводились крестьяне из Верхотурья и Тобольска в Томск, и это насильное передвижение подавало повод к побегам: явление, чересчур обычное в европейских странах Московского государства, очень скоро показалось и в Сибири. Кроме пашенных крестьян позволяли заниматься земледелием всем вообще: духовным, торговым людям, посадским; с них брали так называемый выдельный сноп[88]88
  Способ собирания выдельного снопа, а также и десятинного хлеба с казенных крестьян доставлял большие неудобства земледельцам. Последние не смели складывать в клади сжатый хлеб, пока служилые люди не придут и не возьмут того, что следует в казну, а так как село от села отстояло верст на сто пятьдесят и больше, то служилые люди не успевали приезжать вовремя, а хлеб пропадал в полях от непогоды или расхищался птицами. От этого народ нередко терпел голод.


[Закрыть]. Пашенные крестьяне и работавшие с выдельного снопа не могли доставить казне хлеба в таком количестве, в каком нужно было для продовольствия служилым в Сибири; поэтому хлеб доставлялся из Пермской земли за счет тамошних жителей, что называлось «сибирским отпуском», – повинность эта была тяжелой, хлеб скупался по 25 алтын за четверть ржи (алтын = 6 денег, в рубле – 200 денег или 33 алтына 4 деньги), а постройка судов и доставление подвод лежали на жителях.

Национальные костюмы московитов в середине XVII в.

В Сибири как в стране более отдаленной сильно проявлялись пороки тогдашних русских людей. Воеводы с особенной наглостью брали взятки и делали всем насилия, служилые люди обращались дурно с туземцами и накладывали на них лишний ясак, сверх положенного, в свою пользу; наконец, пьянство в Сибири дошло до таких пределов, что правительство вынуждено было поступать вопреки общепринятым мерам и велело уничтожить кабаки в Тобольске[89]89
  Однако в Верхотурье оно не решилось этого сделать, потому что там была главная сибирская таможня и всегда скапливалось большое количество торговых людей; они доставляли казне слишком много доходов потреблением вина.


[Закрыть]. Церквей в Сибири было мало; переселенцы удалены были и от богослужения, и от надзора духовных и вели совсем не благочестивый образ жизни. Патриарх Филарет в 1621 году посвятил в Сибирь первого архиерея архиепископа Киприана. Но на следующий же год оказалось, что русские сибиряки не хотели его слушать и отличались крайней распущенностью нравов. Филарет послал в Сибирь обличительную грамоту с приказанием читать ее всенародно в церквах. Он укорял русских поселенцев в Сибири, особенно служилых людей, за то, что они не соблюдали положенных церковью постов, ели и пили с иноверцами, усваивали их обычаи, находились в связи с некрещеными женщинами, впадали в кровосмешения, брали себе насильно чужих жен, закладывали, продавали, перепродавали их друг другу; приезжая в Москву с казной, сманивали и увозили в Сибирь женщин и в оправдание своих безнравственных поступков показывали грамоту, будто данную им каким-то дьяком Андреем. Сибирское духовенство до крайности снисходительно относилось к такому поведению своей паствы, да и сами духовные лица нередко вели себя не лучше мирских людей. Мы не знаем, в какой степени повлияло на сибиряков послание Филарета, но с этих пор стало заводиться в Сибири больше церквей и монастырей.

Таково было положение в Сибири, стране, как мы сказали, имевшей наибольшее значение для обогащения казны Московского государства.

Схема осады Смоленска М.Б. Шеиным (1632–1633 гг.) в ходе Смоленской войны

Важен был для России и край Приволжский, но его значение еще оставлялось будущим временам. Нижняя его часть была при Михаиле Федоровиче очень мало заселена. Начиная от Тетюшей вниз, берега широкой реки были пустыми: только три города – Самара, Саратов[90]90
  Саратов был построен не на том месте, где расположен теперь, а на противоположной стороне Волги, в четырех верстах от нее.


[Закрыть] и Царицын – представлялись путнику, плывшему по Волге; эти города были заселены исключительно стрельцами и являлись скорее сторожевыми острожками, чем городами. Оседлых земледельцев в этом крае не было. Встречались кое-где только временно проживавшие рыбаки, приманиваемые необыкновенным изобилием рыбы в Волге. В ущельях гор, окаймляющих правый берег реки, обосновались воровские казаки и при удобном случае нападали на проплывавшие суда. Самое опасное в этом отношении место было в Жигулевских горах, около впадения реки Усы в Волгу, где оба берега значительно высоки и покрыты дремучим лесом. Поэтому плавать по Волге было возможно только под прикрытием вооруженных людей. В описываемое время от Нижнего до Астрахани и обратно ходили так называемые караваны – вереницы судов, плывших в сопровождении стрельцов, которые находились на передовом судне. Караваны сверху в Астрахань проходили весной, а снизу из Астрахани – осенью, и доставляемые в Нижний восточные товары развозились уже с наступлением зимнего пути на санях. Плавание вверх по Волге было очень медленным, и в случае противного ветра гребцы и рабочие выходили на берег и тянули суда лямкой; кроме судов, отправлявшихся с караваном, некоторые смелые хозяева пускались отдельно на своих стругах и носадах, но нередко расплачивались достоянием и жизнью за свою смелость. Город Астрахань поднимался благодаря торговле с Персией. Кроме персиян в Астрахани торговали бухарцы, но турецких подданных не пускали в город. Персидская торговля в то время была меновой. Важной ветвью торговой деятельности в Астрахани являлась торговля татар лошадьми, но правительство, желая взять ее в свои руки, ограничивало ее в Астрахани и приказывало татарам пригонять лошадей прямо в Москву, где для царя отбирались лучшие лошади. Этот пригон лошадей в столицу назывался «ордобазарной станцией».

Влияние Салтыковых при дворе ослабело тотчас с прибытием Филарета, но они держались несколько лет благодаря покровительству Марфы Ивановны. Жертва их злобы, Мария Хлопова, жила в Верхотурье до конца 1620 года. В тот год ее перевезли в Нижний, означив в грамоте под именем Анастасии, данным ей при взятии во дворец. Филарет думал было женить сына на польской королевне, потом на датской, но сватовство не удалось. Царь в угоду матери долго сдерживал свои чувства, наконец объявил родителю, что не хочет жениться ни на ком, кроме Хлоповой, которая ему указана Богом. Произвели следствие о бывшей болезни царской невесты. Призваны были отец и дядя Марии Хлоповой. При боярине Шереметеве, чудовском архимандрите Иосифе, ясельничем Глебове и дьяке Михайлове царь сделал допрос врачам, лечившим Хлопову. Эти врачи показали царю совсем не то, что доносили ему за семь лет перед тем Салтыковы будто бы со слов этих самых врачей. Эти врачи никогда не говорили Салтыковым, что царская невеста больна неизлечимо и неспособна к деторождению. Изобличенные на очной ставке с докторами Салтыковы, боярин Борис и окольничий Михаил, были сосланы в их далекие вотчины, впрочем, без лишения чинов. Но это не помогло несчастной Хлоповой. Мать царя упорно противилась браку Михаила с Хлоповой и поклялась, что не останется в царстве своего сына, если Хлопова будет царицей. Царь Михаил Федорович и на этот раз уступил воле матери. В грамоте от ноября 1623 года было объявлено Ивану Хлопову, что великий государь не соизволил взять его дочь Марию в супруги, приказано Ивану Хлопову жить в своей коломенской вотчине, а Марии Хлоповой вместе со своим дядей Желябужским оставаться в Нижнем (где ей дан был двор, некогда принадлежавший Козьме Минину и после смерти его бездетного сына Нефеда взятый в казну как выморочное владенье). Говорят, что Филарет сильно укорял сына за малодушие, выказанное последним в деле Хлоповой.