Текст книги "Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

XXVII

Обед чисто болгарской кухни, составленный для Николая Ивановича ресторанным слугой, особенно вкусным, однако, Николаю Ивановичу не показался. Первое блюдо, говежо расол, он только попробовал, из мясного фарша в виноградных листьях съел тоже только половину. Третье блюдо, пиле печено с зеле, оказалось жареным цыпленком с капустой. Цыпленка Николай Иванович съел, а капусту оставил, найдя этот соус совсем не идущим к жаркому.

– Ну что? – спросила его Глафира Семеновна, подозрительно смотревшая на незнакомые кушанья. – Не нравится?

– Нет, ничего. Все-таки оригинально, – отвечал тот.

– Отчего же не доедаешь?

– Да что ж доедать-то? Будет с меня, что я попробовал. Зато теперь имею понятие о болгарской стряпне. Все-таки она куда лучше сербской. Нигде деревянного масла ни капли. Вот вино здесь красное монастырское хорошо.

– Что ты! Вакса. Я с сельтерской водой насилу пью.

– На бургонское смахивает.

– Вот уж нисколько-то не похоже… Однако, куда же мы после обеда? Ведь уж темнеет.

– Домой поедем.

– И целый день будем дома сидеть? Не желаю. Поедем в театр, что ли, в цирк, а то так в какой-нибудь кафешантан, – говорила Глафира Семеновна.

– Да есть ли здесь театры-то? – усумнился супруг. – Здесь театр только еще строится. Нам давеча только стройку его показывали.

– Ты спроси афиши – вот и узнаем, есть ли какие-нибудь представления.

– Кельнер! Афиши! – крикнул Николай Иванович слуге.

Слуга подскочил к столу и выпучил глаза.

– Афиши. Молим вас афиши… – повторил Николай Иванович.

– Здесь, в Софии, афиши не издаются, – послышалось с соседнего стола.

Николай Иванович обернулся и увидал коротенького человечка с бородкой клином и в черном плисовом пиджаке, при белом жилете и серых панталонах. Коротенький человек встал и поклонился.

– Отчего? – задал вопрос Николай Иванович.

– Оттого, что зрелищ нет.

– Но ведь есть же какие-нибудь развлечения? – вмешалась в разговор Глафира Семеновна.

– Кафешантаны имеются при двух-трех гостиницах, но там представления без всякой программы.

– Стало быть, это точно так же, как и в Белграде? Невесело же вы живете!

– У нас бывают иногда спектакли в «Славянской беседе»… Но теперь весна… Весенний сезон.

– И в клубах никаких нет развлечений?

– Карты, шахматы.

– Как это скучно!

– Что делать, мадам… Вы не должны ставить нашу Софью наравне с большими городами Европы. Мы только еще приближаемся к Европе, – сказал коротенький человек и опять поклонился.

– Все равно. Мы поедем в кафешантан, потому что я не намерена целый вечер сидеть дома, – шепнула Глафира Семеновна мужу.

– Как хочешь, душенька. А только ловко ли замужней-то женщине в кафешантан? – отвечал тот и подозвал кельнера, чтоб рассчитаться с ним.

– А в Париже-то? В Париже я была с тобой и на балах кокоток в «Мулен Руж» и «Ша нуар». Сам же ты говорил, что с мужем везде можно. Флаг покрывает товар.

– Так-то оно так. Но в Париже нас никто не знал.

– А здесь-то кто знает?

Николай Иванович поправил воротнички на рубашке, приосанился и отвечал:

– Ну, как тебе сказать… Здесь меня принимают за особу дипломатического корпуса.

– Кто тебе сказал? Ты меня смешишь! – воскликнула Глафира Семеновна.

– А давеча утром-то? Приехал репортер и стал расспрашивать. Ведь завтра мы будем уж в газете.

– Не смеши меня, Николай! Какой-то дурак явился к тебе с расспросами, а ты уж и не ведь что подумал!

– Не кричи, пожалуйста! Эта козлиная бородка и то нас пристально рассматривает.

Подошел слуга и принес счет. Николай Иванович заглянул в счет и поразился от удивления. За шесть порций кушанья, за водку, закуску, вино и сифон сельтерской воды с него требовали семь с половиной левов, что, считая на русские деньги, было меньше трех рублей. Он отсчитал девять левов, придвинул их к слуге и сказал:

– А остальное возьмите себе.

Не менее Николая Ивановича поразился удивлением и слуга, получив полтора лева на чай. Он даже весь вспыхнул и заговорил, кланяясь:

– Благодарю, господине! Благодарю, экселенц…

Супруги Ивановы поднялись из-за стола и хотели уходить из ресторана, как вдруг к ним подскочил коротенький человек с клинистой бородкой и, поклонясь, проговорил:

– Могу я просить у вашего превосходительства несколько минут аудиенции?

Николай Иванович даже слегка попятился от удивления, но отвечал:

– Сделайте одолжение.

Коротенький человек вытащил из кармана записную книжку и карандаш и продолжал:

– Я такой же труженик пера, как и мой товарищ, который посетил вас сегодня поутру и которому вы уделили несколько минут на беседу с вами. Кто вы и что вы и зачем сюда приехали, я, ваше превосходительство, очень хорошо знаю от моего сотоварища. Цель моя – поинтервьюировать вас для нашей газеты. Я состою сотрудником другой газеты и даже совсем противоположного лагеря от той газеты, где пишет мой товарищ. Вот, ваше превосходительство, вы теперь видели уже нашу Софью. Что вы можете сказать о ней и вообще о нашем повороте в русскую старину?

Николай Иванович крякнул и произнес «гм, гм»… Он решительно не знал, что ему говорить.

– Город хороший… Город с будущностью… – сказал он после некоторого молчания. – Я видел много незастроенных мест, но видел уже много забутенных фундаментов. Очень приятно, что у вас есть Аксаковская улица, Московская, Дондуковский бульвар, но очень жаль, что на этих улицах нет домов русской архитектуры. Понимаете? Хоть что-нибудь бы да в русском стиле… А у вас ничего, решительно ничего… Вот этого я не одобряю.

– Осмелюсь заметить вашему превосходительству, что русского стиля на каменных постройках и в России нет, – проговорил коротенький человек.

– А зачем вам непременно каменные постройки? Вы возведите что-нибудь деревянное, но чтоб русский стиль был. Можно построить что-нибудь избенного характера, с петухами на коньке. Крыши, крыльцо можно устроить теремного характера. Вот тогда будет уж полный поворот к русскому… А так… Однако нам пора… Прощайте! – сказал Николай Иванович, протягивая собеседнику руку. – Едем, Глафира Семеновна! – обратился он к жене.

– Осмелюсь обеспокоить ваше превосходительство еще одним вопросом. Ведь, в сущности, мне интересен ваш взгляд на нашу политику, – остановил было Николая Ивановича коротенький человек, но тот махнул рукой и сказал:

– Извините, больше не могу… Не могу-с… Когда-нибудь в другой раз…

И стал уходить из ресторана.

– Ну что, Глаша? Каково? Видала? Неужели это, по-твоему, второй дурак? – обратился он к жене, когда в швейцарской стал надевать пальто. – Нет, матушка, во всей моей фигуре положительно есть что-то генеральское, административное… Вот тебе, милый, на чай… – подал он швейцару лев, и когда тот, в восторге от щедрой подачки, со всех ног бросился отворять дверь, величая его «экселенц», он гордо сказал жене: – Глафира Семеновна! Слышали? Как вы должны радоваться, что у вас такой муж!

XXVIII

– Есть еще что-нибудь у вас смотреть? – спросил Николай Иванович своего проводника – молодца в фуражке с надписью «Метрополь», который подсадил его в фаэтон и остановился в вопросительной позе.

– Все осмотрели, господине ваше превосходительство, – отвечал тот, приложившись по-военному под козырек.

– Врешь. Мы еще не видали у вас ни одного такого места, где производились над вами, болгарами, турецкие зверства.

– Турецкие зверства? – спросил проводник, недоумевая.

– Да-да, турецкие зверства. Те турецкие зверства, про которые писали в газетах. Я помню… Ведь из-за них-то и начали вас освобождать, – разъяснил Николай Иванович. – Где эти места?

– Не знаю, господине, – покачал головой проводник.

– Ну, значит, самого главного-то вы и не знаете. Тогда домой везите нас, в гостиницу…

Фаэтон помчался.

– Досадно, что я не расспросил про эти места давешнего газетного корреспондента, – говорил Николай Иванович жене. – Тот наверное знает про эти места.

– Выдумываешь ты что-то, – проговорила Глафира Семеновна. – Про какие такие зверства выдумал!

– Как выдумываю! Ты ничего этого не помнишь, потому что во время турецкой войны была еще девчонкой и под стол пешком бегала, а я уж был саврасик лет под двадцать и хорошо помню про эти турецкие зверства. Тогда только и дела, что писали в газетах, что там-то отняли турки у болгарина жену и продали в гарем, там-то похитили двух девиц у женихов, а женихам, которые их защищали, отрезали уши. Писали, что башибузуки торгуют болгарскими бабами, как овцами, на рынках, – вот я и хотел посмотреть этот рынок.

– Да ведь это было так давно, – возразила жена.

– Понятное дело, что давно, но ведь место-то торговли женским полом все-таки осталось – вот я и хотел его посмотреть.

– Брось. Лучше поедем в кафешантан какой-нибудь.

– Рано, мать моя! Прежде проедем домой, рассчитаемся с извозчиком, напьемся чаю, отдохнем, а потом и отправимся разыскивать какое-нибудь представление.

Фаэтон остановился около гостиницы. Из подъезда выскочили вынимать супругов из фаэтона швейцар, две бараньи шапки, коридорный и «слугиня» в расписном ситцевом платке на голове.

– Чаю и чаю! Скорей чаю! – командовал Николай Иванович, поднимаясь по лестнице в сопровождении прислуги. – А ты, метрополь, рассчитайся с возницей.

И Николай Иванович подал проводнику две серебряные монеты по пяти левов.

Войдя к себе в номер, он нашел на столе три визитные карточки корреспондентов газет. Тут был и «Свободный глас», и «Свободное слово», и «Свободная речь». Николай Иванович торжествовал.

– Смотри, сколько корреспондентов интересуются поговорить со мной и узнать мое мнение о Болгарии! – указал он жене на карточки. – Положительно, меня здесь принимают за дипломата!

– Ах, боюсь я, чтобы из этого что-нибудь не вышло, – покачала головой Глафира Семеновна.

– Полно. Что может выйти из этого!

– Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя неподобающим чином.

– Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдают меня за кого-то и величают превосходительством. А я тут ни при чем. Смотри-ка, один-то корреспондент даже какой-то немецкой газеты, – проговорил Николай Иванович, рассматривая карточку, повернув ее на другую сторону. – «Фрейблат», – прочел он.

Но в это время отворилась дверь и в номер торжествующе вошел коридорный. В руках он держал грязный, но вычищенный самовар.

– Заповедайте, господине. Это русски самовар, – сказал он. – Седнете, моля ви…[78]78
   Извольте… Садитесь, пожалуйста…


[Закрыть]

Сзади его черномазый слуга нес поднос с чашками, чайником, лимоном и сахаром.

Поставив самовар на стол, коридорный стал рассказывать, как ему хотелось угодить русскому экселенцу, как он побежал искать самовар для него и наконец нашел у одного еврея-медника.

– Глаша! Каково? Достали-таки нам самовар! – воскликнул Николай Иванович. – Иди заваривай чай. Теперь всласть напьемся.

Глафира Семеновна подошла к столу, взяла чайник, но чай был в нем уже заварен.

– Не умеют и подавать-то как следует, – сказала она, принимаясь полоскать чашки. – Подает самовар на стол и к нему чайник с заваренным чаем. А самовар-то до чего грязен! Смотри, даже зелень на нем.

– Все-таки он хотел нам услужить, и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! – кивнул коридорному Николай Иванович.

– Пак да се видим, экселенц[79]79
   До свиданья, ваше превосходительство.


[Закрыть], – почтительно поклонился тот и ретировался.

Напившись дома чаю, супруги Ивановы решили идти посидеть в кафешантан. Они сошли вниз и стали расспрашивать швейцара, как им идти по улице, как вдруг появился их давишний проводник в фуражке с надписью «Метрополь».

– Сейчас я узнал, что сегодня театр есть, ваше превосходительство, – сказал он, вытаскивая из кармана большую зеленую афишу. – В кафешантан вы еще после театра поспеете, а вот не хотите ли сначала в болгарский театр?

– Как же мне говорили, что у вас в Софии нет теперь спектаклей? – сказал Николай Иванович.

– Есть, но театр-то очень уж простой, ваше превосходительство, для простой публики.

– Это то есть народный, что ли?

– Народный, народный. Простой болгарский народный.

– Тем лучше. Народ увидим, народную жизнь.

– Покажите. Что дают? – сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, корноухую, очевидно снятую откуда-то со стены.

На афише по-болгарски стояло, что в театре «Зора» представлена будет пьеса «Галилей».

– Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утром видели на заборе, – проговорил Николай Иванович. – Ну, ведите нас, почтенный чичероне. Далеко это?

– Рядом, господине ваше превосходительство.

И супруги отправились в сопровождении малого в фуражке с надписью «Метрополь».

Идти действительно было недалеко. Чрез три-четыре минуты они подошли к дощатому забору, наскоро вымазанному охрой. В заборе была калитка, и около нее горел керосиновый фонарь.

– Вот сюда… – указал проводник на калитку и через нее ввел супругов на грязный немощеный темный двор. Вдали виднелось освещенное несколькими фонарями одноэтажное деревянное здание. К нему через грязь были проложены узенькие доски.

– Это-то театр «Зора» и есть? – спросил Николай Иванович, балансируя по доске.

– Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театр.

По доскам все трое следовали гуськом. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась к мужу и спросила:

– Послушай, Николай, не вернутся ли уж нам назад? Что-то и на театр не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая в землю. Окна-то ведь совсем на земле.

– Иди, иди. Все-таки посмотрим, что за театр и какое такое представление, а не понравится – уйдем, – отвечал Николай Иванович.

Глафира Семеновна двинулась опять вперед.

XXIX

Но вот и дощатые, как у сарая, широко распахнутые двери театра, освещенные фонарем с маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла к дверям и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть вниз.

– Нет-нет, я не пойду туда… Это подвал какой-то, – проговорила она.

– Подвал и то. Что же это у вас театр-то в склепе? – спросил Николай Иванович проводника, опередив жену и тоже заглянув вниз.

– Простой болгарский театр, – отвечал проводник. – Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представления нет.

Из подвала доносилось несколько мужских голосов. По тону слышно было, что голоса переругивались. Проводник побежал вниз, тотчас же вернулся и объявил супругам, что спектакль сегодня отменили.

– Как отменили? Зачем же ты, братушка, вел нас сюда?.. – удивленно сказал Николай Иванович проводнику.

– Афиша… Объявление… – развел тот руками и, вынув из кармана зеленую афишу, при свете фонаря ткнул в помеченное на ней число.

– Ну а отчего же отменили?

– Левов мало собрали.

– Да оно и лучше. Все равно я в такой склеп не пошла бы, – заявила Глафира Семеновна.

– Но все-таки мне хочется посмотреть внутренность здешнего театра, – проговорил Николай Иванович. – Глаша, ты подожди здесь, а я спущусь вниз, – обратился он к жене.

– Нет-нет, я боюсь одна оставаться.

– Да с тобой наш «Метрополь» останется. Он тебя не даст в обиду.

И Николай Иванович спустился вниз. Внизу его обдало теплым, но сырым воздухом. Он очутился в дощатом некрашеном и даже из невыструганных досок коридоре. В нем была будка с надписью «Касса». Двое подростков в овчинных шапках при свете мигающей на стене лампочки вязали в узел какое-то пестрое тряпье с позументами – очевидно, костюмы. Подскочил солдат в шинели и в фуражке и закатил одному из подростков за что-то затрещину. Тот заревел и принялся ругаться.

В отворенную из коридора дверь Николай Иванович вошел в зало театра… Пришлось спуститься еще три ступени вниз. Это был просто большой сарай с узенькими дощатыми некрашеными скамейками перед видневшейся в глубине приподнятой сценой. В первом ряду, впрочем, стояли стулья. На сцене занавес был поднят, и при свете лампочки можно было видеть двух солдат, бродивших по ней. Декораций никаких, но зато сцена была обставлена елками.

«Ну театр!» – подумал Николай Иванович, покачав головой, и вернулся обратно в коридор.

– Когда же у вас теперь будет спектакль? – спросил он все еще плачущего подростка, стоявшего около узла.

– В неделю[80]80
   В воскресенье.


[Закрыть], господине, в неделю, – отвечал тот.

Николай Иванович поднялся во двор.

– Ну что? – встретила его жена.

– Ужас что за помещение! Даже наши дачные актеры-любители, пожалуй, не стали бы играть в таком помещении, а уж те на что неразборчивы. Братушка, да неужели у вас в Софии нет какого-нибудь получше помещения, где даются спектакли? – отнесся Николай Иванович к проводнику.

– Има, господине. В «Славянской беседе» бывают спектакли. То для хорошей публики. Там учители бывают от наша гимназии, судии, прокурор, офицеры…

Супруги, балансируя по дощечке, начали опять выходить на улицу.

– Я дома вечер сидеть не желаю, – заявила Глафира Семеновна мужу. – Ведь это скучища… с тоски помрешь. Пусть братушка сведет нас в кафешантан.

– Идемте, моля ви, мадам. Есть хороший кафешантан в гостинице «Одесса», – откликнулся проводник. – Пение и танцы иноземных девиц. Есть немски актрисы, есть французски актрисы.

– Далеко это? – спросил Николай Иванович проводника.

– Сзади нашей гостиницы. Близко. Через три улицы.

– Ну так и веди.

Супруги двинулись по улице мимо освещенных пивных и кофеен. В окнах везде виднелся народ. Из пивных доносилась музыка, напоминающая нашу музыку на масленичных каруселях. Визжали единичные кларнет и скрипка, и их покрывали тромбон или труба.

Но вот вход в кафешантан при гостинице «Одесса». У подъезда висит красный фонарь с надписью: «Ресторан Одесса».

Ресторан помещается в нижнем этаже. Это довольно большая зала без всяких украшений, уставленная маленькими столиками. У одной из стен эстрада, задняя стена которой задрапирована зеленым коленкором. У эстрады пианино. С потолка висят трапеция и кольца для гимнастов, но эстрада еще пуста. Представление еще не начиналось.

– За вход-то надо платить? Где касса? – спросил Николай Иванович проводника.

– Ничего не надо. Здесь за вход ничего не берут, господине ваше превосходительство, – почтительно отвечал тот. – Вот выберете себе хороший стол, сядете, спросите вина или чего-нибудь поясти и будете смотреть спектакль.

И он тотчас же выбрал столик против эстрады и сказал супругам по-болгарски:

– Заповедайте, седнете, моля ви…

Супруги уселись.

Проводник спросил их, оставаться ли ему или уходить.

– Уходите. Домой дорогу и одни найдем, – кивнул ему Николай Иванович.

И проводник, раскланявшись, удалился.

Публики в зале было очень немного. За одним столом сидели два офицера, пили пиво и играли в шахматы. За другим столом компания статских болгар, плечистых, бородатых, с черными бровями, сросшимися над носом, ужинали. Слуга только что принес им на блюде цельного зажаренного ягненка, и один из ужинающих принялся ножом кромсать этого ягненка, придерживая его не вилкой, а прямо рукой. За третьим столом две пожилые, сильно накрашенные грудастые женщины в черных шерстяных платьях и с розами в волосах пили кофе и разговаривали по-немецки. С ними сидел молодой усатый субъект в красном фраке, белом жилете и белом галстухе, причесанный à la капуль, и пил вино. Это были, как оказалось впоследствии, исполнитель и исполнительницы нумеров увеселительной программы. Около их стола сидела большая черная собака и не спускала с них глаз, ожидая подачки.

К супругам подошел кельнер, одетый на парижский манер, в черном пиджаке и белом длинном переднике до носков сапогов, и спросил их по-немецки, что они прикажут.

– Брат-славянин? – спросил его в свою очередь Николай Иванович.

– Не, господине. Немски человек, – отвечал тот. – Но я говорю по-русски. Здесь ресторан «Одесса», а я жил и в русски городе Одесса.

– Отлично… Но когда же у вас представление начнется?

– Когда публикум побольше соберется, господине. Теперь скоро. В девять часов придет музыкант – и тогда начнется.

Николай Иванович заказал себе бутылку монастырского вина, а жене велел подать апельсинов – и они стали ждать представления.

XXX

Публики прибывало мало, но к представлению все-таки готовились, и у эстрады стали зажигать две большие керосиновые лампы. Из дам, не считая исполнительниц увеселительной программы, в ресторане была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились в ее сторону, подсмеивались и что-то шептали своему собеседнику в красном фраке. Глафира Семеновна это заметила и сказала мужу:

– Халды… Нахалки… Чего это они на меня глаза таращат?

– Да, видишь ли, здесь, должно быть, не принято, чтоб сюда замужние дамы ходили, – отвечал Николай Иванович.

– А почему они знают, что я замужняя?

– Ну уж это сейчас для каждого заметно. Конечно же, строго говоря, тебе здесь сидеть не совсем удобно.

– А вот хочу и буду сидеть! – капризно проговорила Глафира Семеновна. – При муже мне везде удобно. С мужем я даже еще в более худшее место пойду, и никто меня не должен осуждать. Я туристка и все видеть хочу.

– Да будем сидеть, будем.

Среди публики появился англичанин в желтой клетчатой парочке, тот самый, который ехал вместе с супругами в одном вагоне. Фотографический аппарат, бинокль в кожаном чехле и баул с сигарами висели у него через плечо на ремнях так же, как и в вагоне. Он уселся за столиком и спросил себе бутылку портеру.

Пришла еще одна дама-исполнительница, тоже уж почтенных лет, но в белом платье и с необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушке и зашпиленной бронзовой шпагой необычайных размеров. Она ухарски хлопнула по плечу усача в красном фраке, подала руку накрашенным, в черных платьях дамам и подсела к ним.

Невдалеке от супругов за столиком появился турок в статском платье и в красной феске и подмигнул дамам-исполнительницам, как знакомым. Одна из дам в черном платье тотчас же сделала ему нос, а блондинка в белом платье снялась со стула и подошла к нему. Он велел слуге подать маленькую бомбоньерку с конфектами и передал блондинке. Она взяла ее и понесла товаркам. Те показывали знаками турку, чтоб он и им прислал по такой же бомбоньерке. Он поманил их к себе, но они не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна от своего стола и наконец проговорила:

– Крашеные выдры! Туда же – жеманятся.

Но вот раздались звуки пианино. Косматый блондин в очках и с клинистой бородкой играл один из вальсов Штрауса и подмигивал дамам-исполнительницам, вызывая их на эстраду. Те отрицательно покачивали головами и ели конфекты из бомбоньерки.

Вальс кончен. Косматый блондин в очках ломал себе пальцы. В это время красный фрак махнул ему красной же шляпой. Блондин проиграл какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фрак вскочил на эстраду, прижал красную шляпу к груди и поклонился публике. Ему слегка зааплодировали, и он под аккомпанемент пианино запел немецкие куплеты. Распевая их, он приплясывал, маршировал, при окончании куплета становился во фронт и таращил глаза.

Наконец он кончил при жиденьких хлопках, и на смену ему появилась одна из дам в черном платье.

Она пела тоже по-немецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку к сердцу, то поднимая ее кверху. Голос певицы был окончательно разбит, и пела она, то и дело фальшивя, но, когда кончила, и ей зааплодировали.

– Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, – язвительно заметила Глафира Семеновна.

– Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, – отвечал Николай Иванович.

Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.

Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.

– Mes amours![81]81
   Мои любимые!


[Закрыть] – провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.

Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:

– Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…

– Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?

– Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.

– Душечка, она живой человек после этих немок.

– Молчи, пожалуйста.

У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:

– Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…[82]82
   Будьте добры дать что-нибудь, месье.


[Закрыть]

Николай Иванович смешался.

– Глаша! Надо дать сколько-нибудь, – сказал он наконец.

– Не смей!

– Однако ведь мы слушали же. Я дам… Хоть во имя франко-русских симпатий дам. Ведь это француженка.

Николай Иванович полез в кошелек, вынул два лева и положил на веер.

– Тогда собирайтесь домой в гостиницу. Не хочу я больше здесь оставаться, – проговорила Глафира Семеновна и поднялась из-за стола, надув губы.

– Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? – спрашивал Николай Иванович супругу.

– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.

– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.

Он им положил по леву.

– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…

– Сейчас, сейчас…

– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…

– Да ведь сама же ты…

– Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась к выходу.

Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.

Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.