Текст книги "Марк Шагал. «Библейское послание». Маленькие рассказы о большом успехе"

28. Революция

Февральская революция 1917 года, затем события октября. Петроград бурлил революционными настроениями. А Шагал пытался успокоить встревоженную Беллу и… радовался. Революционные потрясения он воспринял, как великую надежду – прежде всего, для своего народа. Закончилось вековое бесправие евреев в России. Наступили новые времена – равных возможностей для всех, кто живёт в той великой могучей стране…

И Шагал с энтузиазмом взялся за новое дело. Луначарский – вот кто помог ему подключиться с толь востребованной в годы перемен революционной работе. Правда, весь запал Марка Захаровича был направлен лишь в одну точку – на создание хорошей художественной школы. Где? Конечно, в родном Витебске! Его амбиции простирались совсем не широко. На министерские портфели и какие-либо должности в столице он не метил.

Анатолий Васильевич Луначарский, нарком просвещения при правительстве большевиков, инициативу Шагала одобрил, пообещал всяческое содействие (но не сейчас, пока на организацию новых школ нет ни времени, ни возможностей – страна до сих пор воюет, а выступление реакционных сил долго ждать не придётся) и посоветовал… вернуться в Витебск. Здесь в Петрограде Шагалу делать пока было нечего.

В несколько дней собрав пожитки и свернутые в рулоны полотна, в ноябре 1917 года Марк Захарович и Белла выехали в Витебск. На руках у них была малолетняя дочь, самая «драгоценная драгоценность» их жизни.

29. Комиссар искусств

Ждать содействия Луначарского пришлось почти год. Шагал продолжал работать и в Витебске (они сняли дом, в котором Марк Захарович снова оборудовал небольшую мастерскую), но нужно было начинать и новое дело. А без каких-либо полномочий всё разбивалось о неповоротливость и пугливость местных чиновников.

В августе 1918 года Марк Захарович махнул рукой на все условности, да и махнул в столицу – уже в Москву, которая бал объявлена столицей 12 марта 1918 года. Отыскал Луначарского, добился приёма, переговорил, посетовал на провинциальную заскорузлость чиновников (сам потом испугался – не подвёл ли кого под монастырь). И вернулся домой с важным мандатом на руках – «комиссара губернских искусств». Если быть точным, то его должность именовалась так – «уполномоченный по делам искусств города Витебска и Витебской губернии».

И работа закипела. Мобилизовав (уговорив) старых и новых друзей – своих учителей Пэна и Добужинского (которого перетащил их Петрограда, где Мстислав Валерианович просто погибал с голоду), а также Пуни и Богуславскую – открыл в Витебске художественную школу. Затем – музей. Отыскал и привлёк к работе молодого художника-авангардиста Казимира Малевича (автора знаменитого на весь мир «Чёрного квадрата»). И, вообще, олицетворял собою в губернии новую власть.

Два года Шагал был при мандате и обладал всей полнотой власти. Не арестовывал, не уничтожал – строил. Пока не понял… всей тщеты своих усилий.

30. Народное художественное училище

Новая созданная Шагалом школа и называлась по-новому – Народное художественное училище. Преподаватели – лучшие во всей Белоруссии, а может и во всей России. Сам Шагал в этом не сомневался, он обожал Юрия Пэна и Мстислава Добужинского, которые давно забыли все претензии к юному Марку и давно считали Шагала выдающимся живописцем современности. Материалы – холсты, кисти, краски – всё выделено новой властью в достаточном количестве (а нужно-то было всего ничего, половину отдал из своих личных запасов сам Марк Захарович). Принципы? Вот здесь и крылась главные новации Шагала.

Во-первых, в школу принимали всех, кто желал заниматься художественным творчеством. Бесталанных отсеивали и направляли в другие заведения – в бывшее ремесленное училище, например, которое теперь готовило квалифицированных рабочих для вновь создающейся советской промышленности. Талантливых – учили.

Во-вторых, никакой дискриминации по национальному признаку. В новой школе учились и дети еврейских ремесленников, и отпрыски католических священников, и русские, и белорусы – представители всех национальностей, которые только были в губернии.

В-третьих, Шагал особо позаботился о содержании учеников. Слишком хорошо он помнил свою полуголодную юность. И в то очень непростое время (в 1918 году губернию поразил голод – вымерла значительная часть еврейского населения Витебской губернии) Марк Захарович выбивал у местных властей продовольствие для своих учеников. И народное училище работало.

31. Казимир Малевич

А прибил всё тот, от которого Шагал ничего подобного не ожидал. Марка «сместил» его коллега – художник Казимир Малевич.

Их противостояние началось во время одной из развернувшихся дискуссий, на которой Малевич объявил творчество Шагала «недостаточно революционным». Мол Шагал до сих пор «играется» изобретением каких-то фигур и вещей, являясь, по сути, «неореалистом». В то время как настоящее революционное искусство должно быть… беспредметным.

Ну, поговорили и поговорили. В конце концов, искренне считал Шагал, работа найдётся всем – даже революционеру от искусства Малевичу. Однако, Малевич не поленился съездить в Москву и привезти оттуда (уж не от Луначарского ли?) новый документ, в котором вся власть над губернским «наробразом» переходила к нему.

Чего ждал Казимир Малевич? Что Шагал ринется отстаивать свою власть? А Шагал просто устал – от Малевича главным образом. В несколько дней он сдал дела, собрал вещи, дочь и вместе с Беллой… уехал из Витебска. Как оказалось, навсегда.

Растерянный Малевич остался один – без такого удобного «врага». И что стал делать? Преподавать в той самой художественной школе, что оставил ему предшественник. И, разумеется, руководить витебской культурой. Впрочем, недолго – в 1922 году Малевич переехал в Ленинград, возглавив только что созданный там Государственный институт художественной культуры…

32. Еврейский театр

В 1920 году семейство Шагалов перебралось в Москву. Что делать в этом чужом и бесприютном городе, Марк Захарович не мог и ума приложить. Помог старый приятель Абрам Маркович Эфрос, искусствовед и критик.

– Как это – что делать? – изумился он. – Рисовать!

И свёл Шагала с руководством Еврейского Камерного театра. Шагал тут же получил большой заказ на театральные задники к спектаклям театра. И взялся за работу.

Это были три больших задника для спектаклей по произведениям Шолом-Алейхема (Шагал очень любил прозу этого писателя). На этом он не остановился и оформил зрительный зал театра, создав большое декоративное панно. Потом началась обычная работа театрального художника – работа над оформлением спектаклей классического репертуара. Шагал написал декорации к трём гоголевским постановкам – «Женитьба», «Ревизор», «Игроки».

Работа как работа. Но она почему-то тяготила Марка Захаровича. Денег платили немного. Больших заказов не было. И Шагал вдруг засомневался – то ли он делает. К этому неустойчивому состоянию переоценки неожиданно добавилась тоска по недавно оставленной художественной школе…

Шагал снова отправился в наркомат просвещения – поговорить со старыми друзьями. Он бродил по коридорам, заглядывал в какие-то кабинеты. Поговорил с одним чиновником, с другим. И на свои вопросы получил почти прутковский ответ – хочешь преподавать, преподавай.

33. Школа в Малаховке

От этого посещения наркомата осталось ощущение бесприютности. Кому он был здесь нужен? От былого революционного пыла не осталось и следа. Обычное министерство, огромная бюрократическая контора, в которой все занимаются какими-то крайне важными делами…

Свободное место нашлось в подмосковной Малаховке – в детской колонии для беспризорников «III Интернационал». Туда Шагал и отправился. Спустя неделю перевёз в Малаховку и семью.

Целый учебный год он работал простым учителем рисования. А чтобы заработок был не совсем уж ничтожным, устроился и в соседнюю колонию для беспризорников – здесь же, в Малаховке.

Работа была так себе. Каких-то особо талантливых подростков он не нашёл. Зато вдоволь насмотрелся человеческих трагедий – изломанного войной и революцией детства, волчьих порядков, царивших в подростковой среде. Больше всего его, человека внутренне свободного, угнетала обстановка абсолютного контроля над учениками. То ли школа, то ли тюрьма для малолетних преступников.

Единственным плюсом своего положения Шагал считал огромную светлую мастерскую, предоставленную ему дирекцией школы. И Марк Захарович с присущим ему азартом засучил рукава и принялся за работу. Писал много и увлечённо, словно пытался забыться, спастись от не дающих покоя тревожных мыслей.

Но в мае 1922 года сказал себе – всё. Больше не могу…

34. Последние выставки в России

Между тем, в России его хорошо знали и ценили. Одна за другой открывались небольшие выставки его работ – в Петрограде, в родном Витебске, в Москве. Наступила очередь и больших экспозиций.

Первая крупная выставка сложилась почти стихийно. К сезону 1921 года Шагал закончил оформление зрительного зала Еврейского Камерного театра. Дирекция была от его работы в полном восторге. И тут же возникла идея – выставить в фойе театра картины Шагала, совместив открытие нового театрального сезона с персональной выставкой художника.

Эта экспозиция наделала много шуму. Впрочем, в те годы любое событие в мире искусства сопровождалось потоком хвалебных и разгромных статей в газетах и журналах, скандальными заседаниями в творческих объединениях, которые возникали и распадались с головокружительной скоростью. Шагала и хвалили, и ругали. А он в этом мало что понимал. Говорили-то большей частью о политике. И о формализме… И где они увидели в работах Марка формализм?

В 1922 году в московской «Культур-лиге» открылась большая совместная выставка работ Марка Шагала, Натана Исаевича Альтмана и Давида Петровича Штеренберга. Эта экспозиция оказалась последней выставкой картин Шагала в России, в которой он принимал участие сам. Точнее, предпоследняя – последняя состоится через 51 год, в 1973-м. Но это уже совсем другая история и… другой Марк Шагал.

35. Удушающая радость бытия

В конце весны 1922 года Шагал оказался на распутье. Марк Захарович с пугающей ясностью понял, что в стране, которая была для него родиной, он никому не нужен. Не нужны его идеи, его картины, его новаторство.

Правые считали манеру художественного письма Шагала слишком революционной, возмутительно революционной, революционной настолько, что это выводило работы Марка за грань искусства.

Левые считали работы Шагала недостаточно революционными, почти ретроградными, излишне формалистскими, искусственными, неискренними и совершенно не новаторскими.

При этом никто не интересовался самими работами. Гораздо важней были словеса, пустая болтовня, от которой по спине Шагала бежали мурашки. Подсознательно он чувствовал приближение катастрофы. Не имея союзников ни слева, ни справа, он не был и фаворитом «центра» – складывающейся в эти годы официозной «реалистической» школы, целью которой было прославление начальства и воспевание существующих порядков.

Чем всё это закончится, Шагал не знал. Но совершенно ясно понял, что ему надо срочно уезжать. Что Россия – не его страна. И что здесь он не сможет ни работать, ни даже, возможно, жить.

И он решил попросить власти отпустить его на запад. И для этого отправился к старому знакомому Луначарскому. Формальный повод – выяснение судьбы картин, оставшихся в Берлине и Париже. И участие в выставке, которую собирались устроить в Каунасе поклонники творчества Шагала. И это при том, что сам Шагал никаких картин в Каунас не высылал. Речь шла, скорее всего, о картинах из берлинского довоенного собрания.

36. «Уеду, куда угодно»

Вот как описал события конца мая 1922 года сам Марк Шагал в книге «Моя жизнь».

«Вдруг у меня шевельнулась идея: не зайти ли к Демьяну Бедному, он как раз живёт в Кремле, а во время войны мы с ним вместе служили в военной конторе.

Попрошу, чтобы он и Луначарский похлопотали: пусть меня выпустят в Париж.

Хватит, не хочу быть ни учителем, ни директором.

Хочу писать картины.

Все мои довоенные работы остались в Берлине и в Париже, где меня ждёт студия, полная набросков и неоконченных работ.

Поэт Рубинер, мой добрый приятель, писал из Германии:

«Ты жив? А говорили, будто тебя убили на фронте.

Знаешь ли, что ты тут стал знаменитостью? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются за большие деньги. Но не надейся получить что-нибудь от Вальдена. Он считает, что с тебя довольно и славы».

Ну и ладно.

Лучше буду думать о близких: о Рембрандте, о маме, о Сезанне, о дедушке, о жене.

Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс – и скажу, разрывая на себе одежды:

– Родные мои, вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное моё желание – работать, писать картины.

Ни царской, ни советской России я не нужен.

Меня не понимают, я здесь чужой.

Зато Рембрандт уж точно меня любит».

Обратите внимание на то, как это написано – образно, точно, ярко. Он был ещё и очень хорошим писателем. Великолепным писателем. Очень честным и искренним.

37. Каунас – Берлин

В июне 1922 года Марк Шагал, Белла и маленькая Ида сели в вагон международного поезда, который должен был отвезти их в Прибалтику. С собой у Шагалов было несколько чемоданов. Помимо личных вещей Марк Захарович захватил несколько незаконченных полотен и рисунков. Прочие работы он оставил в России. А ещё в его чемодане была толстая ученическая тетрадь, исписанная торопливым Шагаловским почерком – рукопись книги «Моя жизнь», работу над которой он начал здесь, в России.

Поезд тронулся. Шагал выглянул в окно, за которым проплывали московские окраины, потом деревни Подмосковья. Отвернулся. Взглянул на Беллу. И сказал:

– Высшая мера социальной защиты – выдворение за границу.

Белла попыталась улыбнуться.

– Не пожалеешь? – спросил Шагал. – Они думают, я вернусь. А я не вернусь.

– Ты же знаешь, не пожалею, – ответила Белла, обняла и поцеловала мужа…

В Каунасе они пробыли недолго. Как и предполагал Шагал, устроенная местными художниками и властями города выставка состояла из работ, выставленных в 1914 году в Берлине. Все они принадлежали частным владельцам. Решать имущественные проблемы с устроителями выставки Шагал посчитал неэтичным. Получив немного денег за лекции, которые он прочитал во время проведения выставки, Марк Захарович снова собрался в дорогу. На этот раз – в Берлин. В этой истории с его пропавшими полотнами нужно было поставить точку.

38. «Моя жизнь»

Денег было совсем немного – едва хватило на то, чтобы снять маленькую квартирку в одном из районов Берлина и купить на первое время немного продуктов.

В Берлине было тяжко – бушевала гиперинфляция, цены взлетели до невероятных высот. Но Шагалу повезло – денег было очень мало, но зато в валюте. И та пара сотен долларов, которая лежала в его бумажнике, через месяц превратилась в целое состояние.

В редакции журнала «Штурм», увидев Шагала, лишь развели руками. Все картины забрал господин Вальден – на правах душеприказчика герра Шагала.

– То есть как – душеприказчика? – удивился Марк Захарович.

– Но вы же погибли в большевистских застенках…

Он написал в Париж сердитое письмо. Вальден ответил – мол, извини, дружище, но картины давно разошлись по частным владельцам. Кто же думал, что ты жив?

В результате удалось вернуть лишь десять картин. Это в Берлине. В Париже, похоже, не осталось ничего. А им надо было на что-то жить. Продав две свои картины, Шагал взялся… за учёбу. Да, да, 35 лет от роду, уже признанный мастер, Шагал снова учился – на этот раз новой технике. До конца 1922 года он освоил технику офорта, сухой иглы и ксилографии. Дописал блистательную книгу «Моя жизнь» и принялся за создание к ней иллюстраций – в виде офортов, воспроизводящих его ранние картины.

Но деньги вскоре закончились. Заказов не было. Над Шагалами снова нависла угроза бедности.

39. Амбруаз Воллар

Ему никак не удавалось пристроить книгу в издательство. Шагал писал на идиш, а немецкие издательства, специализирующиеся на еврейской литературе, были разорены. В конце концов Шагал издал альбом иллюстраций к «Моей жизни» – одни офорты, без текста. Белла тем временем взялась за перевод книги мужа на французский язык.

Однажды в начале 1923 года Шагалу пришла в голову счастливая мысль написать письмо парижскому коллекционеру и владельцу роскошной картинной галереи Амбруазу Воллару. Он много слышал об этом человеке – в «Ля Рюш» о нём ходили удивительные легенды. Было, в частности, известно, что он поставил на ноги Пабло Пикассо и очень помог Сезанну и Матиссу.

Воллар тут же откликнулся. Он попросил привезти в Париж несколько полотен, которые Шагал планирует продать. Марк Захарович, ужасно стесняясь написал, что приезд во Францию придётся отложить до лучших времён из-за… отсутствия средств.

Реакция последовала незамедлительно. На имя Шагала из Парижа пришёл перевод на несколько сотен франков. И письмо, в котором Воллар настоятельно рекомендовал Шагалу немедленно оставить Берлин и перебраться в Париж. «У меня для вас есть очень хорошая работа», – писал Воллар. Марк Захарович был заинтригован.

Сколько нужно времени на сборы человеку, у которого нет ничего, даже долгов? Шагалам хватило одного дня. В сентябре 1923 года они сели в поезд «Берлин – Париж» и оставили Германию.

Впереди был город, который Марк Шагал боготворил.

40. Возвращение в Париж

И всё сразу устроилось. Воллар, ангел-хранитель многих талантов, щедрый меценат и подлинная акула рынка живописи (он торговался до последнего, считая, что продавать надо дорого, а покупать дёшево – даже если речь шла о шедеврах), сделал всё, как обещал. Снял Шагалам хорошую квартирку в центре Парижа. Выплатил щедрые подъёмные. Купил несколько полотен, заплатив больше, чем рассчитывал Марк. И предоставил великолепную, интересную, выгодную работу…

Однако, в первые недели Шагал работать не мог. Совершенно ошалевший от впечатлений, он бродил с женой и дочкой по парижским улицам и лишь цокал языком, ахал, хватался за сердце и даже пускал скупую мужскую слезу… Мама дорогая, это был совсем другой Париж!

За десять лет город сильно изменился. Мостовые центральных улиц покрыл асфальт. Вместо конных экипажей по городу носились маленькие юркие автомобильчики, испускавшие зловонные облачка сизого бензинового дыма и сотрясавшие воздух хриплыми вскриками клаксонов. Изменились уличные кафе – теперь в них восседали другие нищие художники, поэты и писатели.

Но друзья – возмужавшие, растолстевшие и даже немного постаревшие – остались прежними. И Шагал то и дело слышал за спиной: «Ба, Марк! Ты откуда, старина?». И стремительные объятия. И торопливая беседа на ходу. И бутылка вина в ближайшем кафе. И растроганный взгляд Беллы, которая в эти дни просто обожала своего ужасно знаменитого супруга.

41. «Мёртвые души»

Всё это выглядело немного несерьёзно. Да, Париж очень быстро заполнялся русскими эмигрантами. Да, русская речь была слышна повсюду – в ресторанах, в магазинах, в парках. Но Воллар был уверен, что именно сейчас следует издать «Мёртвые души» Гоголя. И выпустить не просто хорошее издание, а роскошное, дорогое, богато иллюстрированное.

– Вы ничего не смыслите в конъюнктуре, дорогой Марк, м веселился Воллар. – В данный момент ваша Россия находится на пике всеобщего интереса. Гоголя будут покупать политики, коллекционеры, ценители хорошей литературы и хорошей живописи.

– Но это большая работа, которая требует времени.

– Сколько? Год? Два? Пишите, Марк. Пока я вам плачу, можете не беспокоиться – всё идёт нормально…

На создание иллюстраций к «Мёртвым душам» Шагалу понадобилось 4 года. Книга была закончена лишь в 1927 году, издана Амбруазом Волларом и произвела настоящий фурор. Издание полностью окупилось и принесло ощутимую прибыль.

Успех был настолько убедительным, что в том же 1927 году Воллар заказал Шагалу иллюстрации к ещё одной книги – к «Басням» Лафонтена. На эту работу ушло ещё 3 года – книга была готова в 1930 году. А в 1931 году наконец увидел свет французский вариант автобиографической книги Марка Захаровича «Моя жизнь» с авторскими иллюстрациями. Эта книга была издана так же при материальной поддержке Амбруаза Воллара.

42. Париж, далее – везде

Уже к середине 20-х годов материальное положение Шагала стабилизировалось настолько, что он уже не думал о пропитании и содержании семьи. Он просто работал. И большинство картин передавал галерее Воллара. А Воллар выгодно продавал полотна Марка Захаровича, получая от этих продаж внушительный куш.

Прожив в Париже больше года, Марк Шагал решил объехать Францию – её лучшие, самые живописные места. Белла была только за. Собрали пожитки, взяли с собой дочь, которую не оставляли одну никогда. И укатили в Нормандию. Сняли домик, прожили лето. Шагал написал множество замечательных картин. На зиму вернулись в Париж.

А на следующий год переехали на несколько месяцев в Бретань. Потом были Лангедок, Савойя, Лазурный берег. И везде задерживались надолго. Шагал принимался рисовать свои картины, Белла обходила местные рынки в поисках «чего-нибудь вкусненького». Надоедало – снимались с места и возвращались в Париж.

В эти годы Шагал называл себя «вечным странником». Но везде, куда бы они ни приезжали, Белла умудрялась в считанные дни обустроить уютное жилище – словно они прожили в этом чужом домишке половину жизни.

И всё же зимы старались проводить в Париже. Иде нужно было учиться. А родители без конца перевозили её с места на место, что учёбе явно не способствовало.

Зато как Шагал рисовал во время этих путешествий по Франции…