Текст книги "Екатерина Великая"

Кажется, менее всего Потемкин Таврический прославился в качестве полководца. Когда началась русско-турецкая война 1787–1791 годов, Григорию Александровичу пришлось выполнять непривычные для него обязанности главнокомандующего русскими войсками. Если бы его не окружали блестящие полководцы, среди которых первенствовали А. В. Суворов и П. А. Румянцев, если бы князя не поддерживала и не воодушевляла императрица, когда тот пребывал в растерянности, то ход военных действий мог принять совсем иной оборот. В самом начале войны Екатерина заверила фельдмаршала в полном к нему доверии и готовности защищать его от нападок – «чтоб тебе никто и ничем помеху не сделал, ниже единым словом. И будь уверен, что я тебя равномерно защищать и оберегать намерена, как ты меня от неприятеля…»[428]428
  Ек. II и П. С. 227.


[Закрыть].

В самом начале войны Потемкин серьезно заболел. 16 сентября он извещал Екатерину: «…Я в слабости большой, забот миллионы, ипохондрия пресильна. Нет минуты покою. Право не уверен, надолго ли меня станет. Ни сна нету, ни аппетиту». Через три дня новая жалоба на здоровье, сопровождавшаяся просьбой об отставке с передачей своих полномочий П. А. Румянцеву. «Спазмы мучат, и, ей Богу, я ни на что не годен… Будьте милостивы, дайте мне хотя мало отдохнуть». Еще через три дня, 24 сентября, после получения известия, что буря уничтожила выпестованный Потемкиным Черноморский флот, ипохондрия достигла высшего накала. «Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу». Повторяет просьбу: «Хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится». Императрица отвечала: «…Ничего хуже не можешь делать, как лишить меня и империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да при том и лутчего друга. Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух…» Князь однако настаивает: «…Сжальтесь над моим слабым состоянием, я не в силах: дела ваши от сего потерпят».

В ответ императрица успокаивала, обнадеживала и придавала его здоровью государственное значение: «Вы принадлежите государству и мне, – писала она 24 сентября 1787 года, – вы должны, приказываю вам, беречь свое здоровье»[429]429
  Ек. II и П. С. 233.


[Закрыть].

Пребывая в состоянии депрессии, Потемкин просил разрешения вывести войска из Крыма. Екатерина оказалась мудрее и тверже характером: ни в коем случае, отвечала императрица, оставление Крыма откроет туркам и татарам прямой путь «в сердце империи, ибо в степи едва ли удобно концентрировать оборону».

В середине декабря Потемкин почувствовал некоторое облегчение и известил императрицу о своем намерении отправиться в Херсон и осажденный турками Кинбурн. Намерение вызвало тревогу Екатерины: «Я удивляюсь тебе, как ты в болезни переехал и еще намерен предпринимать путь в Херсон и Кинбурн». Тем не менее Потемкин отправился в путь и 22 октября доносил: «Я объехал семьсот верст, ослабел очень. Впротчем болезнь моя становится легче».

Находясь в Елизаветграде, Потемкин решил овладеть Очаковым, возложив на себя руководство операцией. Однако она не принесла ему лавров талантливого полководца. Напротив, его подвели качества отнюдь не присущие одаренному военачальнику: медлительность, нерешительность, отсутствие чутья и здравого расчета при выборе самого благоприятного времени для атаки.

Это, однако, не мешало Потемкину проявлять личную отвагу, причем не ради того, чтобы покрасоваться перед подчиненными, а чтобы личным примером воодушевить их на подвиги.

11 сентября 1788 года он писал императрице, которая неустанно призывала его к осторожности: «Не щажу я ни трудов, ни жизни. Тому свидетели все. Намедни ездил рекогносцировать на шлюбке в такой близости, что турецкие картечи через шлюбку летали. Но Бог везде хранит. Тут был случай убиту, потоплену и взяту в полон. Вы опять, матушка, изволите сказать, что ненадобно этого делать. Но мне долг говорит, что надобно. От этого все генералы суются под пушки»[430]430
  Ек. II и П. С. 313.


[Закрыть]. Императрица ожидала взятия Очакова еще в ноябре 1787 года. Тогда она рассуждала так: «Честь моя и собственная княжая требуют, чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого-нибудь славного дела – хотя б Очаков взяли! Бог знает, почему он унывает и почти печальные письма пишет. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась».

Однако истекли холодные месяцы зимы, унесшие немало жизней от стужи, наступила весна, а успехов – никаких. А. В. Суворов давал обязательство овладеть крепостью еще в апреле, когда ее гарнизон насчитывал четыре тысячи человек, но Потемкин ему отказал, мотивируя свой отказ возможностью понести значительные потери во время штурма: «Я на всякую пользу тебе руки развязываю, но касательно Очакова попытка может быть вредна; я все употреблю, чтобы достался он дешево».

В мае 1788 года, после получения очередной депеши от Потемкина, Екатерина заявила: «После сего не только фельдмаршал (Румянцев. – Н. П.) и если б вся Россия вместе с ним против князя восстали – я с ним».

Януарий Суходольский. Штурм Очакова

6 декабря 1788 года. 1853.

Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи

Активных боевых действий для овладения Очаковым князь не предпринимал вплоть до конца 1788 года. Иссякало терпение и у Екатерины. Мамонов говорил Гарновскому в начале октября 1788 года: «Государыня недовольна». Впрочем, открыто это недовольство императрица не высказывала в письмах, хотя настойчиво напоминала о необходимости овладеть крепостью. «Ничего на свете так не хочу, как чтоб ты мог по взятии Очакова… приехать на час сюда», – писала она 7 ноября 1788 года. 27 ноября: «Возьми Очаков и сделай мир с турками»[431]431
  Ек. II и П. С. 326, 328.


[Закрыть].

Неизвестно, сколь долго Потемкин не предпринимал бы решительных действий и зря терял солдат от небывалой в этих краях холодной зимы, если бы 5 декабря ему не объявил дежурный генерал, что осаждавшие лишены топлива, а оберпровиантмейстер дополнил: хлеба не хватит даже на один день. Только после этого, 6 декабря 1788 года, фельдмаршал решился на штурм. Штурм был крайне кровопролитным и стоил больших потерь. Это, однако, не помешало императрице щедро наградить Потемкина: она пожаловала ему фельдмаршальский жезл, осыпанный алмазами и драгоценными камнями, велела Сенату заготовить грамоту с перечислением заслуг князя, выбить в его честь медаль с надписью «Усердием и храбростью», наградила орденом Георгия 1-й степени, подарила 100 тысяч рублей на достройку Таврического дворца, золотую шпагу, поднесенную на золотом блюде.

Восторгу Екатерины не было конца. Поздравляя фельдмаршала, она писала: «Всем, друг мой сердечный, ты рот закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще способ оказать великодушие»[432]432
  Там же. С. 328.


[Закрыть].

После овладения Очаковым Потемкин вновь запросил отставку. «Изволите говорить, – писал он Екатерине, – что не время думать теперь о покое. Я, матушка, писал не о телесном покое, но успокоить дух пора. Заботы повсеместные, бдение на нескольких тысячах верстах границ, мне вверенных, неприятель на море и на суше, которого я не страшусь, да не презираю. Злодеи, коих я презираю, но боюсь их умыслов; сия шайка людей неблагодарных, не мыслящих, кроме своих выгод и покою, ни о чем, вооруженные коварством делают мне пакости образами. Нет клеветы, чтобы они на меня не возводили». Потемкину в отставке было отказано и на этот раз.

Положение Потемкина после овладения Очаковым упрочилось настолько, что он не счел необходимым на зимние месяцы, когда военные действия затихали, отправиться в столицу для свидания со своей наставницей и благодетельницей. Он остался в Яссах, затем отправился в Бендеры, где его задержало очередное увлечение новой красавицей, княгиней Е. Ф. Долгоруковой. В Яссах и Бендерах Потемкин окружил себя необычайной роскошью и походил на государя, жившего среди блистательного двора; один праздник сменялся другим, его фантазия не знала границ: то он для полюбившейся дамы отправил в Париж специального курьера, чтобы тот доставил ей туфли к балу, то на празднике в ее честь велел наполнить хрустальные бокалы для дам не вином, а жемчугами. Чудачества, которым он предавался в молодые годы, на исходе жизни приобрели новый размах.

Княгиня П. Ю. Гагарина рассказала об инциденте, происшедшем в Яссах в 1790 году. Однажды Потемкин схватил ее за талию, за что публично получил звонкую пощечину. Все были удивлены отважным поступком и ожидали скандала. Супруг хотел увезти ее домой, но княгиня воспротивилась и попыталась превратить случившееся в шутку.

Потемкин удалился в свой кабинет, через четверть часа вышел из него, делая вид, будто ничего не случилось, и, поцеловав руку княгине, поднес ей изящную бомарьерку с надписью «Temple de l’Amitie» («Храм дружбы»)[433]433
  Ек. II и П. С. 330.


[Закрыть].

Автор монографии о Потемкине А. Г. Брикнер приводит описание пребывания Потемкина в Могилеве в январе 1789 года: «Около семи часов перед губернаторским домом остановились его сани. Из них вышел высокого роста и чрезвычайно красивый человек с одним глазом. Он был в халате, и его длинные нерасчесанные волосы, висевшие в беспорядке по лицу и плечам, доказывали, что человек этот менее всего заботится о своем туалете…» В передней губернатора произносились приветствия от сословий. Они «были так же длинны, как коротки его ответы, ограничивавшиеся, впрочем, одним благосклонным наклонением головы». Затем вошли в залу, «мы простояли вдоль стен залы еще более двух часов. Князь во все это время не открывал рта и не подымал головы, как с тем, чтобы проглотить большой стакан кислых щей, который ему подносили каждые четверть часа. Мне сказывали, что этот напиток, приготовленный для него необыкновенно густым, служит ему питьем и пищею, и он выпивал его в день до пятнадцати бутылок».

На следующий день князь, сидя за тем же столом, «провел несколько часов, не подавая других признаков жизни, как дергая время от времени за звонок, причем адъютант его или сам наместник выходили за приказанием. Около полудня нас уведомили, что его светлость скоро выйдет. Действительно, он показался, прошелся два или три раза по зале, осмотрел всех и каждого и, не сказав ни слова, возвратился через несколько минут на свое место». Тогда началось представление тех, кто хотел обратиться к нему с просьбами либо прочитать в его честь стихи.

После начался обед, ипохондрия прошла, князь выглядел совсем по-другому: он «сел обедать вместе с нами и разговаривал довольно весело с наместником. Он был по вчерашнему в халате… Князь Потемкин имеет двести тысяч душ крестьян: этого слишком достаточно для человека, который пьет только кислые щи и не платит никому долгов»[434]434
  Брикнер А. Г. Потемкин. С. 163, 164.


[Закрыть].

Таков был светлейший, избалованный вниманием окружающих, не признававший этикета и уважительного отношения к нижестоящим, человек неуравновешенный, внезапно предававшийся меланхолии и столь же внезапно приобретавший облик беззаботного весельчака.

4 февраля князь прибыл в столицу, а лето провел в ставке в Дубоссарах, которая, по свидетельству современника, «весьма похожа была великолепием на визирскую; даже полковник Боур посадил вокруг нее сад в английском вкусе». В столице Екатерина организовала фельдмаршалу пышную встречу: дорога от Царского Села до Петербурга была иллюминована, императрица демонстрировала уважение к Потемкину тем, что первой нанесла ему визит. Двор, подражая Екатерине, устраивал герою пышные торжества.

Несомненное достоинство Потемкина состояло в отсутствии зависти к успехам подчиненных на поле брани. Именно при его содействии раскрылись полководческие дарования А. В. Суворова и таланты флотоводца Ф. Ф. Ушакова. Получив известие о победе при Рымнике, Потемкин писал Суворову: «Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность. Ты во мне возбуждаешь желание иметь тебя повсеместно»[435]435
  Петрушевский А. Ф. Генералиссимус Суворов. Т. I. СПб., 1900. С. 362.


[Закрыть]. По представлению Потемкина императрица пожаловала Суворова графом и к его фамилии прибавила: «Рымникский».

Последний приезд Потемкина в столицу состоялся 28 февраля 1791 года. Это было триумфальное шествие, еще более пышное, чем путешествие после взятия Очакова. А. Т. Болотов описал прибытие Потемкина в Лопасню, на пути в Москву: «Мы нашли и тут великие приуготовления к приезду княжескому и видели расставленные повсюду дегтярные бочки для освещения в ночное время пути сему вельможе. Словом, везде готовились принимать его как бы самого царя. А он, по тогдашнему своему полновластию, и был немногим ниже оного». О пребывании его в Москве Болотов записал: «Вся знать обратилась к нему для обыкновенного идолопоклонства; но нам удалось видеть его только однажды, проезжающего на нашей улице с пышною и превеликою свитою»[436]436
  Болотов. Т. IV. С. 811.


[Закрыть].

Никогда Потемкин не пользовался таким влиянием на Екатерину, как в этот свой последний приезд в столицу. «Князь у вас силен и всемогущ», – писал Кирилл Григорьевич Разумовский своему сыну. Ему вторил Андрей Кириллович Разумовский, писавший: «Екатерина и Потемкин, не имеющий равных себе гений, приводят в удивление человечество и делают ему честь».

На исходе жизненного пути Потемкина он и Екатерина как бы вспомнили, что являются супружеской парой и в переписке изливали друг другу нежные чувства и трогательную заботу, словно два десятилетия назад. Теперь настала пора доверить бумаге чувства верности и благоговения друг к другу. При непосредственном же общении Екатерина делала все, чтобы удовлетворить честолюбие своего соратника и прилежного ученика, или, как называл себя сам Григорий Александрович, «по смерть вернейшего» ее «питомца», которому она была обязана многими успехами своего царствования.

Самым впечатляющим происшествием, на долгие годы сохранившимся в памяти столичной знати, стал прием, устроенный князем в четверг 28 апреля в подаренном ему Таврическом дворце. Об украшении дворца свидетельствуют грандиозные расходы князя – только в первые дни пребывания в Петербурге он издержал 100 тысяч рублей. Из лавок на прокат было взято до 200 люстр и множество зеркал, завезено 400 пудов воска для изготовления 10 тысяч свечей и 20 тысяч стаканчиков для них. Прислугу, насчитывавшую сотню человек, нарядили в новые роскошные ливреи. Зимний сад, эстрада, мраморная статуя императрицы, картины, гобелен, ковры, изготовленный из золота слон с механизмом, приводившим в движение хвост и уши, с часами на спине – вся эта роскошь предназначалась для того, чтобы порадовать глаз императрицы и удивить гостей. Гостей обслуживали 80 лакеев, 12 гусар, 12 егерей и 4 великана-гайдука. Появление императрицы было встречено двумя кадрилями и знаменитой песней Державина «Гром победы раздавайся».

Сам Потемкин стоял за креслом, на котором сидела императрица, и прислуживал ей. Это был апофеоз карьеры князя и его лебединая песня. Надо полагать, он чувствовал, что дни его сочтены, и решил отметить свое пребывание на вершине славы столь неординарным способом.

Жизнь Потемкина в Петербурге запечатлена современниками. П. В. Завадовский, бывший фаворит Екатерины, ставший после своей отставки статс-секретарем, писал 6 июня 1791 года С. Р. Воронцову в Лондон: «Князь, сюда заехавши, иным не занимается, как обществом женщин, ища им нравиться и их дурачить и обманывать. Влюбился он еще в армии в княгиню Долгорукову, дочь князя Барятинского. Женщина превзошла нравы своего пола в нашем веке: пренебрегла его сердце. Он мечется как угорелый. Уязвленное честолюбие делает его смехотворным».

Аналогичное свидетельство обнаруживаем и в письме Ф. В. Ростопчина: «Последней слабостью князя Потемкина было влюбляться во всех женщин и прослыть за повесу. Это желание, хотя и смешное, имело полный успех… Женщины хлопотали о благосклонности князя, как мужчины хлопочут о чинах. Бывали споры о материях на платья, о приглашениях и проч. Он был почти сослан, значение его упало; он уехал, истратив в четыре месяца 850 тысяч рублей, которые были выплачены из Кабинета, не считая частных долгов».

Движимый завистью Завадовский и желчный Ростопчин явно преувеличивали амурные похождения больного Потемкина. Надо полагать, это были платонические увлечения, очередные причуды князя. Занимался он и делами, часто встречался с Екатериной для обсуждения положения внутри страны, а главное – внешнеполитической ситуации. Правда, в определении внешнеполитического курса между ними обнаружились существенные разногласия: императрица враждебно относилась к Фридриху-Вильгельму И, в то время как Потемкин настаивал на сближении с ним.

24 июля 1791 года князь по настоянию Екатерины оставил Петербург и отправился в действующую армию.

Эта поездка не являлась формой ссылки, как полагал Ростопчин, но объяснялась крайней заинтересованностью Екатерины в заключении мира с Османской империей. Князю императрица отправила записочку: «Признаюсь, что ничего на свете так не хочу, как мира», считая это «полезным делом». Потемкину, однако, не удалось довести «полезное дело» до конца.

В Киев князь прибыл тяжелобольным, к нему была вызвана племянница Браницкая. Получив это известие, Екатерина, по свидетельству Храповицкого, проявила «печаль и слезы». Немного оправившись, Потемкин продолжал путь и 30 июля прибыл в Яссы, «замучась до крайности». Упадок сил сопровождался упадком духа. На обеде у князя Репнина хозяин спросил у него: «О чем так вдруг закручинились?» – «Не взыщите, князь Николай Васильевич, – грусть находит вдруг на меня как черные тучи. Ничто не мило, иногда помышляю идти в монастырь». 20 августа он писал Репнину: «Продолжительные мои страдания и лечение довели меня до совершенной слабости».

В конце августа князю стало полегче. 24 августа он доносил Екатерине: «Благодаря Бога опасность миновалась, и мне легче. Осталась слабость большая. День кризиса был жестокий». Преодолевая слабость, он стал заниматься делами. 16 сентября он извещал Безбородко из Ясс: «Когда дела много, тут сил нет, но и верно себя не щажу… устал как собака». Не прошло и пяти дней, как новое обострение: «Третий день продолжается у меня параксизм. Сил лишился и не знаю, когда будет конец».

Императрица, получая подобные письма, пребывала в тревоге: «Прошу Бога, да подкрепит силы твои»; письмо «паки умножило во мне беспокойство». «Христа ради, – умоляла Екатерина, – ежели нужно, прийми, что тебе облегчение по рассуждению докторов дать может»; просила «уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных». Но обреченному уже не могли помочь никакие лекарства. 4 октября Потемкин отправил императрице продиктованное им послание: «Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев».

Последние дни жизни князя запечатлены в двух источниках: донесениях фактотума светлейшего В. С. Попова и описании смерти Потемкина, составленном графом А. А. Безбородко.

Желание отправиться в «здоровейшее место», как назвал светлейший Николаев, он высказал впервые 2 октября. «Но я не знал, – сокрушался Попов, – как тронуться ему отсюда, когда все силы его изнурены до крайности». 3 октября доктора не обнаруживали у него пульса, он не узнавал людей, руки и ноги стали холодными и цвет лица изменился. Несмотря на ухудшение состояния, Потемкин настаивал, «чтоб взяли его отсюда». В туманное утро 4 октября князь велел посадить себя в кресло и нести в шестиместную карету. В восемь утра тронулись в путь. Ехали тихо и за день преодолели 30 верст. Утром 5 октября был совсем плох, «но приказывал скорее ехать».

Не доезжая Большой горы, верстах в 40 от Ясс «так ослабел, что принуждены были вынуть его из коляски и положить на степи». Здесь он и испустил дух. Ночью того же 5 октября тело покойного Привезли в Яссы.

Хотя Безбородко и не являлся свидетелем последних дней жизни князя и его кончины, ибо прибыл в Яссы для продолжения переговоров о мире после смерти светлейшего, он составил свое описание событий, пользуясь рассказами очевидцев. Это описание содержит ряд любопытных подробностей, отсутствовавших у В. С. Попова.

Г. И. Скородумов. Смерть Потемкина. Гравюра.

1792–1793. Государственный Русский музей

Безбородко поведал, что сам Потемкин ускорил свою кончину тем, что велел ночью открывать окна, чувствуя внутренний жар, требовал, чтобы его голову обливали холодной водой, не воздерживался в пище, отказывался принимать лекарства. Князь, по свидетельству князя М. М. Щербатова, отличался обжорством и «приехав в Чердак близ Ясс, съел целого гуся и впал в рецидиву». Когда ему 4 октября после плохо перенесенной ночи стало полегче, он велел перенести себя в большую постельную коляску, чтобы продолжать путь. Проехав несколько верст, он потребовал, «чтобы ему не дали в коляске жизнь кончить» и положили на землю. Там он сначала потерял зрение, а затем и испустил дух. «По вскрытии тела его найдено необычайное разлитие желчи, даже, что части ее, прильнув к некиим внутренностям, затвердели».

Храповицкий регистрировал каждое донесение из Ясс о состоянии здоровья князя. Они вызывали у Екатерины слезы. Наконец, к пяти часам пополудни 12 октября курьер поведал о кончине Потемкина. «Слезы и отчаяние», – записал Храповицкий. Потрясение было столь глубоким, что «в 8 часов пустили кровь, к 10 часам легли в постель». На следующее утро «проснулись в огорчении и в слезах». 16 октября: «Продолжение слез». Всякое событие, связанное с именем Потемкина, вызывало у императрицы переживания и слезы. 4 декабря при чтении письма из Ясс «вдруг прыснули слезы». 6 января 1792 года был доставлен мирный трактат с Османской империей: «За уборным столом слезы». 30 января племянник Потемкина Самойлов и граф Безбородко привезли ратифицированный Ясский договор: «всех отпустили и с Самойловым плакали»[437]437
  Храповицкий. С. 220, 221, 225; см. также Елисеева О. И. Неопубликованные письма Г. А. Потемкина Екатерине II 1783 г. о присоединении Крыма к России // Исследования по источниковедению истории России. М., 1996; Она же. «Любезный мой питомец». Екатерина и Г. А. Потемкин в годы Второй русско-турецкой войны (1787–1791) // Отечественная история. 1997. N 4.


[Закрыть].

У императрицы был резон оплакивать уход из жизни Григория Александровича Потемкина – фаворита, супруга, соратника, подобного которому она не имела за все годы своего царствования. Он отличался талантом, целиком отданным во славу императрицы.