Текст книги "Не все переплывут реку"

– Беги-ка внученька в сад, поиграйся, а я поработаю пока, – он снова берется за рубанок и снова как по волшебству появляющиеся стружки падают на дощатый пол. Отложив рубанок в сторону, берется за фуганок…

А Люська бежит по знакомой лужайке, но теперь ей совсем не интересно. Она оглядывается в надежде, что увидит свою маму, но ее нет, и девочка горько и долго плачет, уткнувшись в белоснежный ствол высокой березы…

– Что с вами, девушка? Вас кто-то обидел? – Люська вздрогнула, опомнившись, и как сквозь туман взглянула на подошедшего к ней мужчину.

– Что с вами? – участливо спросил он.

Вокруг спешили люди, и Люська удивилась, увидев себя стоящей посреди улицы. – Извините, это так, – грустно улыбнулась она, – просто я задумалась.

Мужчина удивленно смотрел вслед девушке, пожимая плечами.

– Молодежь, – неопределенно хмыкнув, глубокомысленно изрек он.

Люська больше не плакала. Она шла, сосредоточенно поглядывая на прохожих и лишь морщинка, впервые прорезавшаяся меж нахмуренных бровей, выдавала напряженный ход ее мыслей…

– Браво! – сидящий рядом с ними мужчина восторженно аплодирует певице. – Как она поет, словно в детстве побывал. Правда, здорово? – оглядывается он на папу. Маленькая Люська смотрит на него, на других улыбающихся вокруг людей, которые хлопают ее маме, и она тоже, переполнившись вся от избытка чувств, хлопает и хлопает в ладоши, вскакивая от возбуждения и наступая на ноги отцу с бабушкой.

Взяв ее за руку, папа пробирается к выходу, за ними торопится бабушка.

Вот они выходят с летней эстрады парка, и Люська видит спешащую к ним маму. Молодая женщина радостно улыбается им, прижимая к груди цветы.

А на эстраде стало шумно и сверхмузыкально: вокально-инструментальный ансамбль во всю мощь западных усилителей распространял перед зрителями парка свое модное искусство.

Выскочившие вперед волосатые юнцы в потрепанных джинсах дружно завыли на непонятном языке. Кривляясь и поддерживая свое пение фривольными телодвижениями, они засуетились у микрофона. На помощь к ним подбежала растрепанная девица: вскинув худые длинные руки и ангельски улыбаясь накрашенным, словно маска, лицом, она запела нечто весьма для нее трогательное на одной высокой тоскливой ноте.

Встревоженные ряды зрителей настороженно замерли, заплакал перепуганный ребенок, и лишь кучка толпившихся отдельно подростков восторженно приветствовала своих кумиров.

– Светланочка, когда ты поешь, я молодею, право молодею лет на пятьдесят, – смеется бабушка, глядя на сноху.

– Пойдемте быстрее, нам еще собираться, завтра в восемь утра машина придет, надо выспаться, – тревожится папа, торопя всех к выходу из парка.

– Мамочка, мы завтра в деревню поедем, к бабушке с дедушкой? – радостно удивляется Люська. – Это твои папа и мама, они деревенские?

– Не совсем так, но им нравится жить в деревне. Так что поедем, моя хорошая, на целое лето поедем…

– Ну, до свиданья, мои дорогие, приедем, напишу, не скучайте тут без нас, – папа обнял по очереди бабушку, маленькую и сморщенную, худого и длинного деда, взволнованно нахмурился, скрывая подступившие к глазам слезы. – А может, в город переберетесь, к нам поближе, я помогу.

– Жизнь наша здесь прошла, Федор, куда нам в город, зачем? Обуза для вас, и нам в тягость. Может, поживем еще, а погост тут рядом, за околицей, вот туда и переберемся, – пытался шутить дед, трясущимися руками вытягивая из кармана пиджака кисет с махрой, газету, намереваясь закурить, но махнул вдруг рукой и отвернулся, замер.

Бабушка заплакала, запричитала, прижимая к себе Люську. – Не увижу я тебя больше, внученька, помру скоро. Не забывайте нас, Феденька, одни мы остались с дедом-то…

– Ну, будет тебе, старуха, – закряхтел дед, снова хватаясь за кисет и лихорадочно сворачивая самокрутку, – раскудахталась, соседям на смех.

Они стояли на околице села, совсем неподалеку от их дома, грустно смотревшего на Люську своими маленькими подслеповатыми оконцами. Дом показался ей совсем старым, покосившимся набок, у забора стояла соседка, пожилая полная женщина, вышедшая проводить их, и махала девочке рукой, скорбно покачивая головой в темном платке.

Люськины губы задрожали, на глаза навернулись крупные слезы.

– Папа, давай останемся, не поедем домой, не хочу я от бабушки с дедом уезжать. Они старенькие, мы им помогать будем…

Вздымая облака пыли, подкатил грузовик. Папа вместе с шофером и дедушкой торопливо покидали в кузов чемоданы, узлы, бабушка еще раз обняла Люську, орошая ее слезами, дед ласково потрепал ее по голове шершавой рукой, обнялся с папой, прощаясь.

И вот Люська уже сидит в пропахшей бензином кабине на жесткой подушке сиденья, с испугом поглядывая на подрагивающие стрелки приборов, на большой круглый блестящий руль. Рядом с ней уселся папа. Лихо вскочивший в кабину шофер с треском захлопнул дверцу, и весело подмигнул ей, мол, не робей, девочка.

Глухо заработал двигатель, грузовик дернулся и запрыгал на ухабах, увозя Люську с отцом по извилистой проселочной дороге в город, оставляя позади себя бабушку, деда, их дом, скрывшиеся за густыми клубами пыли, поднятыми колесами грузовика.

В красивой, современно обставленной комнате тихо, уютно. Люська подходит к детской кроватке и молча смотрит на посапывающего во сне младенца. Подрагивая ручками и ножками, он морщится, почуяв на лице полоску яркого света. Люська задергивает поплотнее штору, и в это время входит молодая интересная женщина в нарядном халате. Красивые волосы аккуратно уложены в пышную прическу, полное белое лицо хранит выражение довольства и покоя.

Увидев Люську, женщина встревожилась и зашипела: – Тебе чего надо? Иди в свою комнату, ребенка разбудишь, – она подтолкнула девочку к выходу в коридор.

– Я братика Толю хотела посмотреть, – заупрямилась было девочка, но была неумолимо выдворена из комнаты. Недовольно насупившись, она побежала жаловаться к бабушке.

– Бабаня, чего она толкается? Я братика пришла посмотреть, занавеску задернула, чтобы солнышко его не разбудило, а она выгнала меня.

Старушка сердобольно смотрела на взволнованную девочку. – Мама боялась, что ты разбудишь Толика. Ты же знаешь, как тяжело уложить его, – увещевала она внучку. Люська согласно вздохнула, присаживаясь рядом на диване: – Бабаня, а почему папа женился? Потому что мама умерла? У нее сердце остановилось, да? – она пытливо вглядывалась в бабушкино лицо.

Старушка заволновалась: – Будет тебе вспоминать-то, пойдем лучше посмотрим, что папа наш накупил тебе, – она взяла девочку за руку и повела за собой. В маленькой комнате у окна стоял новый письменный стол, на нем – портфель, учебники, тетради, карандаши и все остальное, необходимое первокласснице. Люська подбежала к столу и радостно засмеялась, оглядывая разложенное на нем богатство.

– Бабаня, а кто меня в школу поведет?

– Папа с мамой, кто же еще?

– Не хочу я с ними, лучше мы с тобой пойдем, хорошо?

– Ладно, там видно будет, – успокоила ее старушка, поглаживая по голове. Негромко захныкал, а затем громко заплакал проснувшийся ребенок. Они прислушались. – Ох, господи, болезный наш, все плачет и плачет. Ты уж не дерзи маме-то… – запнулась старушка, взглядывая на внучку. Та понимающе посмотрела на нее большими карими глазами.

– Пойду на кухню, ужин пора готовить, папа наш скоро с работы заявится, кормить его будем, – завздыхала старушка, выходя из комнаты. – Глаза-то у нее точно как у матери, ох, сиротинка ты наша, – шептала она про себя, удаляясь. Девочка чутко слушала, внимательно глядя вслед бабушке.

А за окном сгущались сумерки, вспыхивали окна квартир в домах, разом зажглись уличные фонари.

– Добрый день, дочка, – отец чмокнул Люську в щеку возле уха, взял дневник. – Ну-ка глянем, – полистал страницы. – Ого! Опять двойка по математике. Люся, ты же девочка, – укоризненно посмотрел он на дочь, – а девочкам полагается учиться хорошо и отлично.

– У меня задачка никак не решается, – Люська безнадежно взглянула в свою тетрадку и вздохнула: – неспособная я к математике.

– Ну-ка посмотрим, – отец присел рядом, взял учебник.

– Вот эта, – ткнула пальцем девочка. Сосредоточившись, отец стал внимательно изучать условие задачи.

– Федя, мы же опаздываем, – заглянула в комнату нарядно одетая, вся раскрашенная, расфуфыренная Инна.

– Сейчас, Инночка, задачку вот решить надо.

– Люся сама решит, она девочка взрослая, самостоятельная, правда Люся? – равнодушно улыбнулась она падчерице, – а мы в кино опаздываем, Федор, – с ударением в голосе настойчиво повторила она.

– В общем то задачка не трудная, покумекай и решишь, а нет, как вернемся, я помогу, лады? – Люська молча посмотрела на улыбающегося ей отца, и взяла учебник. – Ну, вот и хорошо, мы скоро придем. – Они вышли.

– «Мама, ты повнимательнее к Толику-то, поиграй с ним, Люся тоже пусть позанимается с братом, хорошо?» – послышался из коридора озабоченный голос отца. Люська злорадно усмехнулась. – Счас, поиграю, будто делать мне нечего, – она схватила учебник и, заткнув уши руками, забубнила:

– От пункта А до пункта Б…

…Люська взглянула на освещенные окна своей квартиры: вот мелькнула голова отца, мачехи, подошла бабушка и задернула шторы.

Было уже почти темно, холодно. Зябко поежившись, она подняла воротник плаща, присела на скамейку у подъезда. Она и не заметила, как подошла к дому, как пролетел день, она замерзла, устала. Но домой идти не хотелось…

Она еще не знала, что происходит с ней, но чувствовала в своей душе смятение, нарастающую тревогу, и вместе с тем в ней прочно поселилось чувство горького счастья, радости от сознания встречи с матерью, с ее образом в фильме, который ей посчастливилось увидеть…

…Стоящий на скамейке магнитофон выдавал самые современные ритмы. В компании разбитных старшеклассников и Люська, вызывающе красивая, хохочущая больше всех, громче всех. Парни смотрят на нее с вожделением, желая угодить, рассмешить, совершить для нее любой поступок. Для них она суперзвезда первого класса, и она знает это, привыкла. Подруги отчаянно завидуют ей, но несмотря на все их достоинства, Люськина красота затмевает собой все и вся.

После школы пойду в МГУ, на биофак, – Мишка Сомов насмешливо взглянул на коренастого Серегу, – а ты?

Ребята с интересом уставились на простодушно улыбающегося крепыша.

– А я пойду в армию, в десантники.

Ребята пренебрежительно загоготали.

– Тоже мне, блин, достижение, и так всех забреют, кто не откосит.

Высокий красивый юноша не спускал с Люськи глаз, хотя и знал необузданный нрав ревнивца Мишки Сомова, ее фрэнда.

– Я в ГИТИС сдавать буду, на актерский, – сказал он и заслужил одобрительный взгляд красавицы.

– Мишка, подкрути-ка бандуру, – повелительно приказала она, и парень тут же врубил ее на полную катушку. – Покажу вам новинку, эксклюзив, еще никто не видел, – и она вступила в середину мгновенно образовавшегося вокруг нее круга, выдав танец экстра-класса: она вертелась как юла, ритмично разламывалась на части, плавно и томно скользила по кругу, распахнув свои огромные карие глаза и придав им откровенно-зазывающее выражение. Танец кончился. Бурно дыша, Люська плюхнулась на лавку.

Парни были в восторге, в экстазе, девчонки млели в завистливой истоме.

– Ребятки, нельзя ли потише, уже поздно, – попытался было урезонить их какой-то мужчина, но Люська только повела глазами в его сторону, и ребята угрожающе надвинулись на него, готовые по ее сигналу избить любого.

– Проваливай, папаша гребаный, пока цел.

– Люся, повелевай, какую судьбу ему готовишь?

Люська сжала кулак и показала большим пальцем вверх, что по древнеримским понятиям означало даровать жизнь. Ей было некогда, она трепалась по мобильнику, и потому была снисходительна.

– Повезло тебе, блин, топай до хазы к старушке своей.

Под гомерический хохот парней мужчина торопливо удалился, не ожидая от юнцов ничего хорошего, лишь бы унести ноги.

– Атас, ребята, он как бы в ДНД направился.

Люська закончила разговор и вскочила. – Пошли в парк, там актуальнее, – и компания дружно устремилась вслед за своей прекрасной предводительницей…

… Она стояла у окна на кухне и тихо плакала. А по стеклу медленно стекали капли, набежавшие от давно перекипевшего чайника, доносились до ее слуха голоса отца, его жены, плач брата из-за полуоткрытой двери. Из бабушкиной комнаты, заглушая споры, слышался дробный ритмичный стук швейной машинки, и так же медленно кружился над фонарем крупный снег, покрывая землю первым пушистым покрывалом, смутно белеющим в темноте надвигающейся ночи.

Голоса из соседней комнаты звучали все громче:

– «Ты до сих пор все в инженерах ходишь, а друг твой, с которым ты вместе учился когда-то, уже главный, и зарплата соответственно не как у тебя, многие в бизнес ушли, процветают, отпуска только за границей проводят, а мы?» – корил отца раздраженный голос мачехи.

– «Будет тебе, Инночка, лучше Толика уложи спать, ему давно пора, плачет ребенок, и потише, пожалуйста», – успокаивал ее расстроенный голос отца.

– «Что потише, я у себя дома уж и сказать ничего не могу, – сварливо огрызалась мачеха, – ты лучше свою доченьку-красавицу утихомирь, много на себя берет в последнее время. Да и мамаша твоя все про Светланочку вспоминает, все забыть ее никак не можете, а я мучиться должна тут с больным ребенком», – плаксиво зарыдал сменивший тембр голос Инны.

Люська напряженно вслушивалась, глаза ее сухо заблестели.

Стук машинки смолк, вышла бабушка. – «Все спорите, о мальчонке лучше побеспокойтесь, время позднее, а он все не спит, расстраивается из-за вас», – голос бабушки звучал с душевной болью. Плач усилился, перешел в надрывный, затяжной, истерически захлебывающийся крик.

Люська не выдержала, сорвалась с места, распахнула дверь в комнату:

– Прекратите ругаться, как вы не понимаете? Я же маму сегодня видела, мою маму! А вы ругаетесь. Пойдем Толик, я тебе сказку расскажу, – она обняла мальчика и лихорадочно расцеловала его мокрое от слез лицо, – мне ее в детстве мама рассказывала, пойдем братик, не плачь, – и она повела внезапно умолкшего мальчугана в спальню, уложила его в кроватку и, присев рядом, тихим проникновенным голосом начала рассказывать сказку.

Мальчик удивленно и с благодарностью смотрел на нее, на его бледном худеньком личике засветилась сквозь слезы слабая улыбка, он слушал и успокаивался постепенно. Дыхание его стало ровным, покрасневшие глаза закрылись, и он стал засыпать, нервно вздрагивая иногда всем телом.

А Люська рассказывала ему сказку истово, с наслаждением: конек-горбунок взмывал в безоблачные выси и уносил Иванушку за сказочной жар-птицей, за мечтой, за прекрасной царевной. И вот уже девушка поет колыбельную песню, как когда-то пела ее мать, и мальчик уснул, раскинув ручки.

Печальные лошадки на настенном детском коврике довольно улыбаются Люське, одобрительно кивают ей, и Люська счастлива: она и поет и плачет, а слезы омывают ее разгоряченное, радостное лицо.

Пораженные отец с мачехой столбняком застыли посреди комнаты, горько и радостно одновременно плачет бабушка, морща и без того морщинистое лицо, но Люська не видит всего этого.

– Ее надо психиатру показать, – опомнилась, наконец, Инна.

– Помолчи, прошу тебя, – муж так взглянул на нее, что она потерянно поникла, сознавая, что говорит гадость, и не имея в себе сил погасить ненависть, злость, досаду. Она заплакала, кусая губы и прижимаясь спиной к стене. Впервые она растерялась, не зная, что ответить мужу.

А Люська встала и, поправив на брате одеяльце, тихо вышла из комнаты, прошла к бабушке, раскрыла альбом, лежащий на столе, и долго смотрела на любимую фотографию. На ней молодая улыбающаяся мама, в центре стоит маленькая смешная Люська с огромными бантами в косичках, молодой отец весело, с довольной улыбкой взирает на нее с фотографии, пышный чуб кудрявится над его высоким, гладким лбом.

– Как мне жить дальше, мама? – шепчет девушка, вглядываясь в ее лицо.

Она снова выходит на кухню, подходит к окну: так же мерцает фонарь в темноте, так же падает из ночной мглы снег, бесчисленные снежинки роятся, мечутся в призрачном свете, но Люська не плачет уже, она улыбается.

Губы ее шепчут что-то тихо-тихо, она смотрит на улицу и вдруг видит знакомые, родные глаза. Они проступают сквозь стекло, ночной мрак, они плывут, как облака над золотыми перьями берез, над синими зеркалами озер, и разноцветными коврами трав на лугах, над ее старым деревенским полузабытым домом, они приближаются и словно растворяются в ней, вспыхнув перед глазами ослепительно ярким озарением ее душевного прозрения. Наконец-то это случилось.

– Мама, как мне тебя не хватает сейчас, если бы ты знала, – шепчет девушка побледневшими от волнения губами. – Я знаю, ты не умерла, ты просто ушла в мир иной, я не хочу верить в смерть, для меня ты всегда жива, и я так счастлива. Ты веришь мне?

– «Верю, моя девочка. Меня нет рядом с тобой, но я в тебе, в твоей памяти, в твоем сердце. Я долго ждала этого момента, и теперь я тоже счастлива. Ты должна любить жизнь, людей, я верю в тебя, и теперь я спокойна».

– Я буду стараться, мамочка.

– «Вот и чудесно. Я спою тебе романс, послушай, моя девочка…» – голос матери запел, как когда-то, в том далеком призрачном детстве.

Он пел только ей, только для нее, и в то же время для всех людей, пел о жизни, о любви, и Люськина душа вдруг обрела спокойствие и гармонию.

Теперь она знала, видела свою маму, чувствовала ее всем своим истосковавшимся сердцем.

Даже мачехе своей она посочувствовала, нелегко ей приходится с больным ребенком, с ней, Люськой.

И отец между ними мечется, его тоже жалко. Ей стало всех жалко, на глазах выступили слезы, то были слезы очищения и надежды.

Еще у нее есть настоящий друг, Мишка. Это конечно не тот сказочный принц, о котором мечтают все девчонки, но он всегда рядом, и сегодня вечером пригласил ее на дискотеку в ДК. На завтра.

Слезы высохли на глазах, и Люська засмеялась, сердце ее забилось в предчувствии чего-то очень хорошего, что ожидало ее в будущем.

И она пошла к себе, надо немного поспать, чтобы утром началась ее новая настоящая жизнь.

…………………………….

Москва, 2013 г.

Мишкина невеста

Как только он приехал из очередной командировки домой, на следующий же день решил навестить своего армейского друга, Мишку Савина. Так уж получилось, в круговерти семейной жизни, работы, он, было, даже забыл на время, что у него есть милый сердцу дружбан, с которым связано столько теплых воспоминаний.

Друг его жил в Черемушках, на Новочеремушкинской улице, это пара остановок на автобусе от метро «Академическая», или пятнадцать минут хорошего хода до дома друга. Сам же Иван – в десяти минутах ходьбы до метро «Проспект Вернадского», далековато друг от друга. Хотя, по московским меркам, около получаса езды на транспорте, это норма, сущий пустяк, особенно для молодого парня лет под тридцать.

Выйдя из метро «Профсоюзная», он решил пройтись пешком по местам, где прошла часть его буйной послеармейской молодости. Он вспомнил, как они познакомились, в больничной палате военного госпиталя, в Солнечногорске, под Москвой. Иван служил в войсках ПВО, недалеко от станции «Белые столбы». Во время очередной тревоги, ночью, когда солдаты его отделения расчехляли ракету и устанавливали ее на пусковой стол, Иван неудачно поскользнулся в спешке и упал, ударившись головой о бетонку.

Так вот, с гематомой на правой височной части головы и сотрясением мозга он был доставлен сначала в медсанчасть, а потом и в госпиталь. В палате было скучно, и после процедур кто спал, а кто шел перекурить в ожидании обеда, или ужина. В курилке было как в парной, но Иван разглядел в дыму веселого крепыша, который отпускал шутки направо и налево, и рассказывал скабрезные солдатские анекдоты, от которых у обычного интеллигентного гражданина, не говоря уже о гражданке, заложило бы уши от стыда и неловкости. Но только не в солдатской курилке, где собрались выздоравливающие защитники отечества.

Среди мата, хохота и гогота Мишка чувствовал себя, как рыба в воде. Они познакомились, и сразу же подружились. Так бывает. Ребята быстро шли на поправку. Иван в своей части по совместительству с военной профессией оператора наведения был еще и художником красного уголка батареи, поэтому нарисовал красочную стенгазету для госпиталя, и оформил стенд в связи с 50-летием Советской власти, рассчитывая на поощрение. Мишка помогал, в основном, шутками и анекдотами. Он был комиссован из армии, по какой-то непонятной ребятам статье, а Иван получил отпуск на целый месяц, для реабилитации, как и предполагал. И они расстались, обменявшись адресами. Как думали, навсегда.

Приехав в родной город Алатырь, Иван сразу же направился к своей бабуле. Он шел пешком от станции, не выходя на привокзальную площадь, по шпалам. Так было проще и ближе. Слева от железнодорожной линии раскинулось алатырское подгорье, а справа тянулись в гору улочки и переулки, ведущие в город.

Бабушка встретила его слезными объятиями, усадила за стол, и потчевала, чем бог послал. Из ее рассказов он узнал, что отец пьет беспробудно после развода, мать с братиком Вовкой и новым мужем уже давно проживает в Мурманске, так что ему лучше оставаться дома, у бабушки, где он родился и вырос.

– Да я и не собирался никуда идти, бабуленька, – Иван обнял свою бабушку за плечи, и только теперь разглядел, как она усохла вся, съежилась, постарела. Ему стало нестерпимо жаль ее, да и себя тоже. Никому они с ней не нужны.

– Ничего, не плачь, не пропадем. Вот отслужу, приеду к тебе насовсем, на завод устроюсь, и заживем потихоньку, не хуже других.

Бабушка согласно кивала головой в платочке, затем ощупала его мундир, шинель на вешалке: – Добротнай матерьял-то, поди недешевый.

– Так нам все равно бесплатно выдают, – беспечно отмахнулся внук, позевывая.

– Устал поди, сейчас постелю, отдохнешь. Кровать-то твоя так и стоит на своем месте у окошка, как всегда. На кладбище к деду нашему хожу, за могилкой прибираю, – рассказывала она внуку, и он сонно кивал ей в ответ, улыбаясь. Наконец-то он дома…

Краткосрочный отпуск закончился быстро. С отцом он не увиделся, тот уехал куда-то на заработки, сотоварищи. Зато встретился с другом Борисом, на радостях они крепко выпили: бутылку водки с пивом, ерш по-нашему. Как говорили мужики, водка без пива – деньги на ветер. Потом завернули в ДК, на танцы. С кем-то не поделили девчонок, завязалась драка…

Очнулся он уже утром, дома у бабушки. Как добрел до дома, не помнил, был на автопилоте. Бабуля охала и причитала, отпаивала его рассолом, чаем с вареньем…

Вернулся в часть, и завертели-закружили его суровые армейские будни. А тут и службе конец. Аж не верилось.

Долгие годы потом ему снился иногда один и тот же сон: будто вызывают его снова в военкомат и призывают на военную службу. «Так я уже отслужил, не имеете права!» – кричит он, и слышит в ответ: «Надо отслужить еще один срок, для пользы страны. Так-то, сынок». В ужасе он просыпался, и долго не мог прийти в себя, хотя уже и осознавал, что это был всего лишь сон.

Написал письмо матери в Мурманск, и она выслала ему на дорогу и на первое время шестьдесят рублей. Писала, чтобы экономил, денег у них нет, сами перебиваются, как могут, сынок у них родился еще один, поскребыш, назвали Игорьком. Живут в одной комнате, в коммуналке, впятером, работают. Вова, брат его, учится плохо, прогуливает уроки, не слушается. Но Ивану было не до них. Еще бы, конец службе.

Весь при параде, в новом дембельском мундире, на груди сверкают начищенные знаки воинской доблести: отличник советской армии, специалист второго класса, воин-спортсмен второго разряда, первый юношеский разряд по легкой атлетике он заработал еще до армии, в шинели и новой дембельской шапке он приехал в Москву. Доехал на метро до «Академической», и вот он в Черемушках. Быстро разыскал улицу, дом, подъезд, где проживал его дружбан по госпиталю, взбежал на пятый этаж, и нажал на кнопку звонка, полный радостных предчувствий и ожиданий.

И они не обманули его. Дверь квартиры вскоре распахнулась, и в проеме нарисовался он, Мишка Савин. Хмурое выражение лица сменилось сначала удивлением, затем он озарился недоверчивой улыбкой, разглядывая нарядного дембеля.

– Что, не признаешь? Небось, забыл уже про старого друга, – ворчал Иван, скрывая радость от встречи и протискиваясь с чемоданчиком в прихожую.

– Ванька, неужели ты, ек макарок? – наконец, дошло до Мишки, и он заключил друга в медвежьи объятия. – Дембельнулся, наконец? Ну, молоток, что догадался прямо ко мне приехать, не забыл нашу курилку. Сколько мы там копий поломали в спорах да мечтах о гражданке, – тискал он друга, польщенный его приездом. – Как добрался-то?

– Язык до Киева доведет, да еще солдатская смекалка.

– Мама! Ко мне друг армейский приехал, – закричал Мишка в квартиру, и из кухни показалась дородная тетка с золотыми зубами, улыбаясь Ивану Мишкиным лицом, так они были похожи с сыном.

– Ну, проходите, чево в дверях застряли. Раздевайся, как раз к обеду нагрянул. Отметим встречу друзей, как положено.

– Старый служака, знает, когда приходить, – хлопал Мишка по плечу друга, ставя его чемодан в угол, пока тот снимал шинель, и препровождая на кухню, где на столе у окна уже дымился обед, во главе которого стояла бутылка водки.

В разгар обеда хлопнула входная дверь, и на кухне появился маленького роста мужичок с седым чубом. Он тут же присел к столу и опрокинул стопку водки, прежде чем начать говорить и слушать. Занюхал коркой черняшки вместо закуски.

– Это мой армейский дружок, Иван, помнишь, я рассказывал вам с матерью о нем, – представил Мишка своего друга отцу, и тот протянул Ивану крепкую мозолистую длань:

– Зови меня дядя Вася, а ее тетя Маша. Что, прямо из армии? Ну, будем, – и дядя Вася опрокинул очередную стопку в свой щербатый рот, стал жадно хлебать щи.

На столе, как по мановению ока, появились еще две бутылки водки. Иван захмелел с непривычки, но виду не подавал, рассказывал о службе, все слушали его с уважением, поглядывая на сержантские лычки на погонах, и значки на груди.

– Я вот тоже, всю войну в шоферах прослужил, ети ее в дышло, – икнул дядя Вася, – и ничего, жив остался. – Вынул из кармана штанов пачку папирос и закурил, кашляя.

Вскоре дядя Вася задремал сидя, и Мишка увел друга в свою комнату. Обстановка там была простая, зато на журнальном столике у окна Иван увидел предел своих мечтаний – двухдорожечный магнитофон «Яуза». Мишка догадливо ухмыльнулся и нажал кнопку: голос Тома Джонса всколыхнул тишину, и прибавил настроения друзьям.

– Надо тебя приодеть, Ванька, пока ты в столице, – Мишка открыл свой гардероб, и вот уже Ванька в штатском: в брюках, свитере, нашлись еще одни полуботинки, а форма его приютилась на стуле в уголке. – Теперь порядок. Сейчас мы на свиданку поедем, к одной крале. Я тут недавно на Арбате с ней познакомился, случайно. То да се, пятое десятое, и она меня в гости позвала. – Нашлось и пальтецо с шарфом, с шапкой дело обстояло хуже. Не было еще одной шапки. Отцова не подошла, мала, хоть ты тресни.

– Ничего, я без шапки, чай не привыкать, – беспечно отмахнулся Ванька, и они устремились на улицу, оставив подвыпивших родителей на кухне. Там Мишкина мать отчитывала мужа, и тот покорно икал в ответ.

– Батя шофером работает, устает, – оправдал отца Мишка, и Ванька согласно кивнул в ответ. Чего-чего, а уж родительская ругань ему не в новинку.

До Арбата они добрались быстро, Мишка как-никак москвич, и Москву знал не хуже, чем Ванька свой Алатырь. Было морозно, и волосы дембеля заледенели, но быстро оттаяли в теплом подъезде дома. На звонок двери в квартиру им открыла миловидная девушка. Предложила раздеться, и проводила в гостиную.

– Вот, дружбан мой из армии нагрянул нежданно, пришлось его с собой забрать, не оставлять же одного дома, – оправдывался он перед девушкой, стараясь не дышать в ее сторону. Она понимающе кивнула подвыпившему кавалеру, хотя это было ей неприятно.

– Светлана, – улыбнулась она Ивану, и он крепко, поармейски пожал ее протянутую руку, она поморщилась, но стерпела.

Друзья огляделись. Квартира была большая, с картинами в дорогих рамах на стенах, на полу – ковры, в гостиной – круглый стол, накрытый по случаю встречи на две персоны, и Светлана быстро поставила рядом еще одну тарелку с приборами. Включила цветной телевизор, и ребята переглянулись: кучеряво живут, прямо как буржуи.

– Предки мои за границей работают, я одна за хозяйку. Так что не стесняйтесь.

Мишка толкнул Ваньку в бок и кивнул на его штаны, прошипев:

– Ширинку застегни, увидит.

Ванька опустил глаза долу и, увидев вывернутую в спешке, когда одевался, ширинку, быстро застегнул ее на пуговки, слегка отвернувшись к стене.

Светлана почему-то засмеялась, и пригласила друзей за стол: легкие закуски, фрукты, сухое вино резко отличались от их недавнего кухонного застолья, и они чинно сидели, разговаривая о пустяках и, слушая девушку, поддакивали. Потом она поиграла на пианино, и даже спела, но они оживились только тогда, когда она поставила пластинку и включила проигрыватель: Полад Бюль-Бюль Оглы азартно запел про шейха в горах, и друзья снова развеселились. Иван попросил бумагу, карандаш, и быстро набросал на листке портрет хозяйки квартиры.

– Похоже, надо же, – обрадовалась она и улыбнулась художнику. Польщенный Ванька тут же протянул ей рисунок: – Дарю, на память о нашей встрече.

Мишка тоже был рад успеху друга…

Наутро они опохмелились бутылкой портвейна, из загашника Мишкиной матери, под легкую закуску, и песни Тома Джонса, затем пошли на улицу, где Иван познакомился с Мишкиными друзьями-приятелями возле винного магазина, и понеслось-закрутилось веселье, какая уж там шапка и мороз, не до них…

Вскоре деньги у Ивана кончились, и он послал телеграмму матери в Мурманск. Ответ пришел быстро: денег больше нет, надо экономить те, что есть, и ехать домой, к бабуле в Алатырь. Устроишься на работу, Ваня, напиши, а то мы беспокоимся за тебя.

Мишка молча прочитал и хмыкнул, хлопнув друга по плечу: – Не журись, а друг у тебя на что? Выручу. Меня недавно братан старший, Виктор, халдеем устроил в пивной бар, к себе, так что мани-мани-мани, – пропел он, – наполнят наши карманы.

– А халдей, это кто? – не понял Иван, уважительно и с надеждой глядя на преуспевающего в жизни друга-москвича.

– Вот съездишь домой, покантуешься там, сколько надо, и давай возвращайся ко мне. Устрою тебя тоже к нам на работу. Тогда и поймешь, как надо жить. Это тебе не в Алатыре слесарем на заводе горбатиться. Не обижайся, я же по-дружески, от души…

Иван не заметил, как дошел до метро «Академическая», и огляделся. Давно он уже не бывал здесь. Время летит быстро. Улицы, дома, газоны и деревья вроде бы все те же, и в то же время они как-то видоизменились, что ли. Время уже другое, и люди другие. Мода другая. Только девушки всегда молоды и прекрасны. Он улыбнулся проходящим мимо него девушкам, и они неожиданно для себя улыбнулись ему в ответ. Даже оглянулись, может, это знакомый кто, а они не узнали. И вспомнились ему стихи Константина Ваншенкина.