Текст книги "Заговорщики (книга 2)"

Глава 8

– Курить, надеюсь, разрешите, – спросил арестованный.

Помощник советского коменданта молча подвинул ему коробку папирос.

– Я предпочел бы получить обратно мои сигары, – сказал арестованный.

– Не раньше, чем их исследуют.

Арестованный пожал плечами и взял папиросу. Офицер придвинул к себе протокол допроса.

– Ваше имя?

Арестованный испытующе посмотрел на офицера, пытаясь поймать его взгляд, но тот глядел на кончик пера. Подумав несколько мгновений, арестованный четко произнес:

– Вильгельм фон Кроне.

– Национальность?

– Немец.

– Вы в этом уверены? – спросил офицер и впервые взглянул на Кроне.

– Так утверждали мои родители. У меня не было оснований им не доверять.

– Несмотря на арест, вы пытаетесь сохранить бодрое настроение? – с усмешкой спросил офицер.

Кроне пожал плечами:

– У меня нет оснований быть недовольным.

– А то, что провалились ваши намерения в отношении инженера Шверера?

– О, это довольно сложный вопрос!..

– Поэтому-то мне и хотелось бы его выяснить.

– Я бы предпочел отложить это до другого раза: когда меня будут допрашивать там, в России…

– Почему вы так уверены, что окажетесь в СССР?

– А разве вы не отправите меня в Россию?

– Если это будет необходимо.

– Я полагал, что всех СС вы отправляете в лагеря.

– Все зависит от того, что я от вас услышу.

– Длинная и сложная история…

– Этого я не боюсь.

– В сущности, это хроника семейства Шверер. И даже больше, чем одного этого семейства, – это хроника больших и сложных событий, которые привели к тому, что я должен был ехать сюда, в вашу зону. И, я бы даже сказал, к тому, что эта часть Германии стала именно вашей зоной и что я, немецкий гражданин и чиновник, сижу тут арестованный. У вас не хватит терпения выслушать всю эту историю.

– Хватит не только выслушать, но и записать.

– Я должен был бы начать ее издалека…

– Откуда хотите.

Помощник коменданта позвонил и приказал вошедшему сержанту прислать стенографистку.

Пока стенографистка усаживалась и приготовляла карандаши, Кроне нервно курил, делая глубокие затяжки. Когда стенографистка взглянула на офицера в знак того, что она готова, Кроне сказал:

– Постараюсь сделать так, чтобы всякому, кто будет это читать, все стало ясно. – Он криво усмехнулся, глядя на отделяющуюся от папиросы струйку дыма. – Могу сказать: жизнь большинства участников этой истории я знаю лучше, чем они сами. Они многое забыли, а я обязан был помнить все. – Он полуобернулся к стенографистке: – Вы готовы, фройлейн?

Кроне уже собирался начать говорить, когда офицер остановил его движением руки. Он мгновенье о чем-то раздумывал, потом сказал стенографистке:

– Выйдите на несколько минут и пришлите мне сержанта.

Вошедшему сержанту помощник коменданта сказал:

– Возьмите арестованного. Приведете, когда позвоню. Ясно?

Оставшись в кабинете один, офицер несколько раз прошелся из угла в угол. Вернулся к столу, набрал диском номер телефона.

– Тот, кто называет себя Кроне, у нас в руках, – сказал он. – Я думаю, это ключ ко многому из того, что мы уже знаем. Остается свести концы с концами…

Выслушав какую-ту реплику собеседника, он продолжал:

– Сейчас я начну допрос. Вы будете получать стенограммы сразу по расшифровании. Исправляйте все неточности. Дополняйте рассказ. Он должен содержать все, что Кроне попытается скрыть и чего он сам не может знать, но что знаем мы… Первую стенограмму получите сегодня.

Положив трубку, он нажал кнопку звонка и приказал ввести арестованного.

Кроне сел. Он старался сохранить спокойствие. Но когда он закуривал, его пальцы заметно дрожали. Едва начав диктовать, он уже потянулся за новой папиросой.

Офицер сидел у окна и, казалось, не слушая Кроне, рассматривал молодое деревце, посаженное под окном советскими солдатами. Деревце было тоненькое, и листочки на нем были крошечные, светло-зеленые. Они разворачивались с такою робостью, словно боялись раскрыться в этой, только еще третьей для них весне без грохота пушек, без топота солдатских сапог.

Офицер с дружеской усмешкой смотрел, как солдат, присев на корточки, разрыхляет землю вокруг деревца. Солдат поливал землю прямо из большого ведра, отставив в сторону аккуратную, маленькую, разрисованную маргаритками немецкую лейку.

Часть третья

Родилась счастливой, умерла отважной.

Мао Цзе-дун

Глава 1

Сань Тин почти без отдыха шла со вчерашнего вечера. Усталость свинцом наливала даже ее привычные к походам ноги, маленькие ноги китайской девушки-бойца, еще «дьяволенком» проделавшей весь легендарный поход частей 8-й армии в японский тыл в начале Освободительной войны.

Сань Тин невыразимо хотелось присесть, но она знала: сесть – значит уснуть, а уснуть – значит рисковать быть застигнутой гоминьдановским патрулем. Это было в ее положении недопустимо. Поэтому она заставляла себя идти, пока были силы, а сил должно было хватить до тех пор, пока она не достигнет цели – католической миссии в окрестностях Тайюани.

Столица Шаньси давно уже находилась в тылу наступающей Народно-освободительной армии. Армия генерала Пын Дэ-хуая прошла на запад, обложив укрепленный район Тайюани и не задерживаясь у нее ради овладения таким призом, как гоминьдановский генерал Янь Ши-фан, все равно, рано или поздно, обреченный на капитуляцию. Ликвидация последних очагов сопротивления гоминьдановцев была только вопросом времени, притом совсем не такого большого времени, как пытались это изобразить в своей прессе Чан Кай-ши и его американские покровители. Недаром главари гоминьдановцев поспешно эвакуировались на остров Тайвань, форсированными темпами перевозили туда спасенные от НОА остатки американского вооружения и сжигали запасы продовольствия и награбленного имущества, которое не могли ни перебросить на юг, ни захватить с собой, но и не хотели оставить законному хозяину – китайскому народу.

Однако, несмотря на очевидную обреченность, клика Чан Кай-ши, подстрекаемая ее американскими повелителями, не желала сложить оружие.

Отступая под неудержимым напором НОА, Чан Кай-ши и его американские военные советники выработали новый план, чтобы попытаться удержать в своих руках южные и западные провинции Китая. Порты Амой, Сватоу и Кантон должны были служить воротами для дальнейшего притока американского вооружения.

Гоминьдановцы спешили стянуть свои главные силы, пока еще не разгромленные войсками НОА, в треугольник Нанкин – Шанхай – Ханьчжоу. Эти силы насчитывали более полумиллиона солдат под командованием генерала Тан Энь-бо. Обороной района городов Ханькоу, Цзюцзянь, Наньчан, Чанша командовал один из самых отвратительных палачей, жестокий и жадный генерал Бай Цзун-си, имевший в своем распоряжении около трехсот тысяч человек. Эти провинции должны были, по мысли американо-гоминьдановских стратегов, стать главным плацдармом для продолжения гражданской войны, окончательно ликвидированной уже на севере и успешно заканчиваемой НОА в Западном и Центральном Китае.

Одновременно с наступлением Народно-освободительной армии на юг северо-западные войска НОА, возглавляемые генералами Пын Дэ-хуаем и Хо Луном, вели широкие операции против чанкайшистских войск в северо-западных провинциях – Шаньси, Ганьсу, Суйюань и Нинся. НОА шаг за шагом заставляла гоминьдановцев отступать, теряя живую силу и огромную боевую технику, привезенную американцами. Гоминьдановское командование возлагало большие надежды на группы войск генералов Ху Цзун-наня, Ма Бу-фаня и Ма Хун-куя, считая, что они являются надежным заслоном против прорыва освободительных армий на запад и против их выхода обходным маневром на юго-запад, где пыталась укрепиться группировка Бай Цзун-си.

Но, поддерживаемое всем многомиллионным народом Китая, наступление НОА развивалось неудержимо. За три года боев под ее ударами Чан Кай-ши потерял около шести миллионов человек. Трофеи НОА исчислялись в 40 тысяч артиллерийских орудий, 250 тысяч пулеметов, 2 миллиона винтовок, около тысячи танков и ста самолетов. Довооруженные этой техникой армии народа стремились к последним рубежам освободительной войны – к берегам океана.

В эти критические для американо-гоминьдановской авантюры дни в Токио произошло свидание между Макарчером и прилетевшим из Америки Джоном Ванденгеймом, личным представителем президента. Подвижность Джона, унаследованная, вероятно, от папаши-гангстера, отличала его от других монополистических «королей» Америки. Для затыкания брешей, образующихся в крепости американского империализма, он готов был лететь куда угодно. Его багровая физиономия была хорошо знакома и американо-британским сатрапам в Западной Германии и вице-королю Дальнего Востока.

То обстоятельство, что на этот раз Джон прибыл в качестве личного представителя Фрумэна, не радовало Макарчера. Он отлично знал, что были времена, когда, несмотря на принадлежность к разным партиям, делец-монополист Ванденгейм откупил у мерзкой памяти Пендергаста право распоряжаться приглянувшимся ему мелким политическим жуком Гарри Фрумэном.

Макарчер не был так наивен, чтобы воображать, будто, продвинув Гарри до президентского кресла, Ванденгейм перестал быть его фактическим хозяином.

Макарчер хорошо помнил времена, когда Джон Ванденгейм не без робости входил в вагон покойного Рузвельта и когда сам он, генерал Макарчер, несколько свысока глядел на этого грубого крикуна. Но времена переменились. Теперь с Ванденгеймом нужно было считаться уже не только как с финансовой силой, но и как с официальным лицом, способным открыто насовать палок в колеса колесницы, на которой Макарчер рассчитывал прикатить к вершинам неделимой власти над Азией и Тихим океаном.

Первые свидания Ванденгейма с Макарчером происходили без свидетелей в личной резиденции главнокомандующего. Но кое-кто, со слов адъютантов, знал об истерических криках Ванденгейма и площадной брани Макарчера, доносившихся из-за двери генеральского кабинета.

Им было о чем поговорить. Американская авантюра в Китае перевалила через зенит и стремительно катилась по нисходящей кривой к неизбежному концу. Джона выводили из себя неудачи Чан Кай-ши. Он был склонен винить во всем неповоротливость американских военных советников и бездарность генерала Баркли; он называл близорукими кротами генералов Ведемейера и Маршалла. Больше того, Ванденгейм говорил:

– Вы сами, Мак, – да, да, я не боюсь это сказать, – вы сами виноваты в том, что под прикрытием старого дурня Чана не было организовано настоящее американское вторжение в Китай.

– Если бы мы попробовали это сделать, мы тут же встретили бы сопротивление не только всей Азии, а может быть, и американцев, – как раз то, от чего нас предостерегал покойный президент Рузвельт.

– Рузвельт, Рузвельт! – раздраженно возразил Джон. – Чего стоят его предостережения, когда нет его самого. Идеи хороши до тех пор, пока существуют люди, способные их проводить. Идеи Рузвельта были хороши для Рузвельта. Как бы выглядел нынешний президент, если бы попробовал осуществлять программу своего предшественника? Это была бы трагическая оперетка. Трагическая для Штатов. Нет, Мак, Фрумэн хорош для идей Фрумэна.

– И ваших? – с язвительностью вставил Макарчер.

– Моих и ваших, – поправил его Джон. – Не будем жаловаться на судьбу, которая дала нам такого президента, который…

– Вам мало считать себя королем республики, хотите уже называться судьбой?

– К черту остроты, Мак! Нам нужно делать общее дело. Говорите толком и вполне откровенно: вы надеетесь на то, что удастся задержаться на юге Китая?

– Скорее, на западе, если…

– На черта нам нужен запад, граничащий с Советами? Куда мы имеем оттуда выход? В объятия англичан, в Индию?

– Вы реальный человек, Джон, – спокойно сказал Макарчер. – Индия и англичане – это давно уже не одно и то же.

– Но Индия и Америка – еще меньше одно и то же.

– Может быть, сегодня. Но я не знаю, что будет завтра.

– Если бы я это знал, то, может быть, не прилетел бы к вам!

– Так чем же вас не устраивает Западный Китай? Я гарантирую вам, что через год далай-лама выставит из Тибета последнего англичанина.

– Вы хотите, чтобы я занялся разведением яков? Нет, Мак, это мне не нравится. Будем серьезны: если вам окончательно дадут под зад и в Южном Китае, наше дело в Азии можно считать проигранным. Американское право распоряжаться китайским сырьем и китайскими дешевыми рабочими руками, американская промышленность на японских островах, японские солдаты в американской форме, американские базы на корейской земле – вот на чем строились расчеты. Они летят прахом!

– Посмотрим… – неопределенно пробормотал Макарчер.

– Что тут смотреть! – крикнул Джон. – Ответьте мне, наконец, на прямой вопрос: вы удержитесь в Южном Китае или нет?

Макарчер продолжал молча курить свою длинную папиросу, как ни в чем не бывало покачивая ногой.

– Ага! – еще громче крикнул Джон. – Вы потому и трубите на весь мир о стратегических преимуществах этого дрянного «пятачка» – Формозы, что не надеетесь сохранить ничего больше! Я понял… все понял… – машинально повторил он несколько раз, тупо глядя на Макарчера. – Так знайте же, Мак: это поражение будет вам стоить всей Азии, понимаете – всей Азии! Вы никогда в нее не вернетесь.

– У меня остается еще Южная Корея. Это прекрасный стратегический плацдарм для развития широкого наступления на Китай, на всю Азию.

– Дай бог, чтобы там с вами не случилось того же, что произошло тут. А я уж воздержусь от вложения в эту лавочку хотя бы одного нового цента. С меня хватит того, что стоит этот старый кретин Чан. К черту!.. Обходитесь без меня.

– А если я все-таки влезу в Азию через Корею обеими ногами, по-настоящему?.. Вы немедленно явитесь!

– Если вы встанете там крепко, так, чтобы вас тут же не посадили задом в воду, я, конечно, явлюсь. Явлюсь и покажу вам, чего стоит доллар.

– Доллар рядом с винтовкой?

– Нет, позади винтовки. Только так, Мак. С этих пор только так! Вы недаром носите такую красивую шапку с золотом. Извольте же шагать впереди. А мы уж за вами. Зря не платят ни за что!.. Китай – прекрасный урок для нас.

Как говорят адъютанты, на этом закончились их свидания с глазу на глаз. Следующая встреча происходила в присутствии нескольких японцев и уполномоченного Чан Кай-ши. Речь шла о японском предложении использовать на покидаемом американцами пространстве Китая средства бактериологической войны. Не смущаясь тем, что все их преступные замыслы этого рода были разоблачены хабаровский процессом Ямады, Кадзицуки, Кавасимы и других, японцы предложили американцам свои услуги. От американцев требовалось только доставить из Штатов средства бактериологической войны, изготовляющиеся в Кэмп Детрик.

Джон отнесся к этому предложению благосклонно. Уполномоченный Чан Кай-ши возражал, ссылаясь на то, что бактериологические средства угрожают и остаткам живой силы самого Гоминьдана, отходящим в направлении Индокитая.

Макарчер знал истинный мотив благосклонности Ванденгейма: прикрытый фиговым листком правительственного института, Кэмп Детрик фактически являлся лавочкой Джона, сулившей ему в случае осуществления бактериологической войны гигантские барыши. Именно поэтому Макарчеру и не хотелось пускать машину в ход раньше, чем Джон догадается сделать его самого участником лавочки.

Макарчеру казалось, что у него есть все основания считать себя первооткрывателем этого источника долларов. Кто, как не он, десять лет тому назад первым выведал эту тайну японцев?

Приглашенный к обсуждению этого дела Баркли колебался. С одной стороны, его пугала перспектива заразить чумою места, где он научился извлекать доллары из всего, что попадалось под руку: было ли разумно уничтожать своих собственных рабов и покупателей? С другой стороны, было соблазнительно раз навсегда покончить с помехой, какую сторонники Мао Цзе-дуна представляли коммерческим комбинациям Баркли на азиатском материке.

В конце концов, решение было все же принято. В Штаты полетели шифровки с приказом отгрузить продукцию Кэмп Детрик в адрес Чан Кай-ши. Оттуда самолеты должны были доставить груз в тыл НОА. Самым удобным пунктом для этого казалась Тайюань, находящаяся в далеком тылу НОА. А ввиду необходимости соблюдать в этом деле строжайшую тайну решили организовать центральную станцию в таком месте, чтобы ни у кого не могло возникнуть и тени подозрения в ее истинном назначении. Прекрасным местом была бы католическая миссия Св. Игнатия на дороге между Тайюанью и Сюйгоу.

Когда кардиналу Томасу Тьен объяснили суть дела, он охотно дал согласие на организацию в миссии рассадника чумы на весь Западный, Северный и Центральный Китай под видом станции противочумных прививок.

Именно туда, в расположение войск гоминьдановского генерала Янь Ши-фана, одного из ближайших помощников главнокомандующего блокированной гоминьдановской армии, и спешила теперь Сань Тин. Она, как величайшую гордость, несла в себе сознание важности данного ей поручения. Это задание возложил на нее сам генерал Пын Дэ-хуай – гроза гоминьдановцев.

При мысли о Пын Дэ-хуае Сань Тин пришел на память и тот день, когда она стала бойцом его 1-й полевой армии. Ведь раньше-то она воевала в рядах 4-й полевой армии генерала Линь Бяо. Линь Бяо был замечательный генерал, и Сань Тин любила его, как родного отца. Впрочем, нет! Слово «отец» тут совсем не подходит. Линь Бяо был слишком молод, чтобы связывать с ним представление о слове «отец». Скорее Сань Тин воспринимала его как старшего, очень, очень мудрого брата. И, наверное, она никогда-никогда не ушла бы сама от генерала Линь Бяо, а, как любящая сестренка, заботилась бы о нем до самого конца войны, если бы в тот памятный день, когда 1-й авиационный полк НОА одержал свою большую победу под Цзиньчжоу, Сань Тин не услышала в блиндаже Линь Бяо увлекательного рассказа Пын Дэ-хуая о значении, какое имеет работа секретных агентов НОА в гоминьдановском тылу. Ее воображение было так взбудоражено этим рассказом о подвигах народных разведчиков, что на следующее утро, подавая чай Лин Бяо и собиравшемуся в путь Пын Дэ-хуаю, Сань Тин осмелилась сказать:

– Уважаемый отец и командир, товарищ Линь Бяо, я очень стыжусь того, что отнимаю ваше драгоценное время таким мелким делом, но позвольте мне сказать: подвиги моих братьев и сестер, о которых рассказывал вчера генерал Пын Дэ-хуай, кажутся мне слишком прекрасными, чтобы я могла когда-нибудь найти покой, приготовляя обед и заваривая чай и даже делая такую важную работу, как стирка белья для солдат.

Линь Бяо рассмеялся и ответил:

– Но подвиги армии и складываются из мужества разведчиков, храбрости солдат, искусства генералов и скромного труда таких, как вы, моя помощница Сань Тин. Должен же кто-нибудь стирать белье и греть воду для чая. Думайте о величии этого подвига, прекрасного своей скромностью, и душа ваша, несомненно, обретет утраченный покой.

Но тут вдруг в разговор вмешался Пын Дэ-хуай:

– А не кажется ли вам, товарищ Линь, что эта девушка прошла уже ту часть своего героического солдатского пути в Народно-освободительной войне, когда она должна была стирать белье и чинить туфли? Не заслужила ли она своей скромностью и трудолюбием, о котором вы сами так лестно отозвались, права посмотреть в глаза врагу? Не отсюда, не из вашего укрытия, а так, как она мечтает: в тылу врага, где скрытые опасности подкарауливают патриота на каждом шагу. Быть может, настало время дать Сань Тин возможность поработать там, где она тоже имеет возможность пролить свою кровь за великое дело народа?

Линь Бяо сурово свел брови и посмотрел в глаза Сань Тин:

– Подвиг патриота велик, даже если он совсем незаметен. Не думайте, Сань Тин, что работа разведчика заметнее работы прачки.

– Товарищ генерал Линь Бяо, прошу вас поверить: сердце мое наполнено желанием служить народу на любом посту. Но если, как прекрасно сказал товарищ генерал Пын, я смогу пролить в этой войне хоть капельку своей крови, я приду к победе во столько раз счастливей, сколько крыш на самой большой пагоде в Пекине. В моем уме нет мечты обрести известность. Пусть я останусь таким же маленьким и незаметным человеком, как прачка, но пусть кровь моя сольется с потоком крови моего народа.

– Хорошо, – ответил Линь Бяо, – если генерал Пын полагает, что настало время вам стать бойцом секретной войны, которую ведут наши братья во вражеском тылу, я отпущу вас к генералу Пын, в его армию. Но мне будет очень грустно думать, что в вашей смерти повинен я, если до моих ушей дойдет когда-нибудь весть о том, что война потребовала и вашей жизни.

Сань Тин не смела поднять глаз на Пын Дэ-хуая. Она обмерла от восторга, когда он сказал:

– Хорошо! Пусть Сань Тин станет моим солдатом. Я уверен, дорогой мой друг Линь, что горе никогда не коснется вас в связи с ее именем. Если случится то, что может случиться с каждым воином, то слава подвига, совершенного Сань Тин, озарит вас светом такой радости, которая не оставит места для тени печали.

Сань Тин молча поклонилась обоим генералам и вышла, не поднимая головы, чтобы они не увидели слез радости, навернувшихся на ее глаза. Вслед ей послышались слова Пын Дэ-хуая:

– Я уезжаю через полчаса… Будьте готовы.

С тех пор прошло всего несколько месяцев, и, окончив школу разведчиков, Сань Тин выполняет уже третье самостоятельное поручение. Она должна проникнуть в район осажденной войсками НОА Тайюани и передать партизанам, скрывающимся в подземельях близ Тайюани, приказ: помочь секретному агенту, присланному Пын Дэ-хуаем, предотвратить бактериологическую диверсию, подготовляемую американо-гоминьдановскими разбойниками. На этот раз Сань Тин – всего лишь связная, но она знает огромное значение связи в такого рода делах. Разумеется, не произойди какой-то заминки с приемом радиограмм у партизан, Сань Тин, быть может, и не пришлось бы выполнять роль почтового голубя. Но в том-то и дело: отправив передачу, радиостанция Пын Дэ-хуая не получила квитанции от партизан. Так и осталось неизвестным, дошел ли приказ. Вот Сань Тин и приходилось обеспечить его доставку во что бы то ни стало.

Этим, однако, не исчерпывалось ее задание. Выполнив задачу по связи, она должна была прийти на помощь секретному агенту Пын Дэ-хуая, посланному для ликвидации диверсии. Нужно было обеспечить ему отступление из миссии, когда задание будет выполнено. По словам генерала, лично инструктировавшего Сань Тин при отправлении, независимо от того, что именно этот агент представлял большую ценность для НОА, всякий разведчик, совершающий опасный подвиг для народа, имеет право знать, что его тыл обеспечен.

Ноги Сань Тин подкашивались, но она шла. Когда ее отяжелевшие веки опускались, перед нею возникал образ Пын Дэ-хуая, каким она видела его в последний раз, когда он давал ей инструкцию. И тогда веки Сань Тин сами поднимались, глаза смотрели вперед, и ноги начинали двигаться быстрее. Она заставляла их двигаться через силу потому, что ноша, возложенная на ее плечи Пын Дэ-хуаем, была большой и очень важной ношей. Такую огромную тяжесть она несла впервые в жизни. Сегодняшняя ночь казалась ей чем-то вроде самого ответственного экзамена в очень трудной школе. Идя к цели, Сань Тин не переставала думать о том, что говорил ей на прощание генерал Пын Дэ-хуай:

– Древняя китайская мудрость справедливо говорит: «Защищаются друг от друга несколько лет, а победу решают в один день. В этих условиях не знать положения противника – верх негуманности. Тот, кто его не знает, не полководец для людей, не хозяин победы». Нет ничего, Сань Тин, что следовало бы пожалеть для получения сведений о враге. «Знание наперед нельзя получить от богов и демонов. Знание положения противника можно получить только от людей», – кажется, так сказал древний мудрец Сунь Цзы. Он сказал очень правильно, имея в виду необходимость посылать в стан врага лазутчиков. И он же сказал: «Не обладая гуманностью и справедливостью, не сможешь ничего узнать у людей в тылу врага». Это тоже правильные слова, хотя они были сказаны тогда, когда в Китае не было ни гуманности, ни справедливости. Мы гуманны и справедливы уже по одному тому, что гуманна цель нашей борьбы и борьба справедлива. Вы всегда должны помнить это, Сань Тин, это даст вам силы и мужество для борьбы в самых тяжких условиях, встречающихся на пути разведчика…

Сань Тин думала теперь об этом, и ей казалось, что рядом с нею идет генерал Пын Дэ-хуай, – так хорошо она слышала его голос в тишине ночи.

А ночь была теплая и безлунная. Плотный полог низко бегущих облаков укрывал землю от света месяца. Сань Тин скорее угадывала, чем видела глазами дорогу. Временами не было слышно ничего, кроме звука собственных шагов да мягкого шуршания ветра в траве. Изредка, но всякий раз пугая неожиданностью, поперек дороги мелькала тень зверька. Где-то, ни с того ни с сего, вскрикивала не ко времени проснувшаяся птица. И снова все было тихо вокруг. Черно и тихо.

Сань Тин все шла. Когда ветер тянул с запада, к теплому аромату полей примешивалась струя свежего воздуха с Хуанхэ. По расчетам Сань Тин, было уже недалеко до Сюйгоу. Там предстояло самое трудное: переправа через Фыньхэ. Гоминьдановский патруль у парома, кроме денег, наверно, потребует и документы. Хотя товарищи, отправлявшие Сань Тин, и уверяли, что ее пропуск не уступает настоящему, но острое ощущение опасности заставляло ее непрестанно возвращаться мыслью к предстоящей процедуре контроля.

Так добралась она до перекрестка дорог. Нужная Сань Тин дорога – та, что шла в обход Сюйгоу, – лежала вдоль глубокой балки, поросшей по краю густым кустарником. Несколько старых акаций высились тут, ласково шелестя листвой. На этот раз у девушки не хватило сил пройти мимо, не позволив себе хотя бы короткого отдыха. Ей казалось, что если не дать ногам передышки, они не донесут ее до цели. Но едва она притулилась под деревом, как веки ее сами собою сомкнулись.

Она очнулась от проникшего в сознание нового звука и тотчас поняла, что он исходит от летящего на большой высоте самолета. Самолет делал круги: звук то удалялся, то снова нарастал, приближаясь. Внезапно он резко усилился.

Опытное ухо Сань Тин подсказало ей, что летчик, не выключая мотора, шел на резкое снижение. По изменению звука Сань Тин могла с уверенностью сказать, что самолет вышел из-под облаков. Вот он перешел на горизонтальный полет, сделал площадку, снова стал набирать высоту и, судя по резкому спаду шума, ушел обратно за облака. Словно забытый им в пространстве, раздался легкий хлопок. Но напрасно Сань Тин вглядывалась в темноту. В ночном небе не было ничего видно. Тянувший с запада ветерок не приносил никаких звуков, по которым можно было бы судить о случившемся в небе. Поэтому девушка вздрогнула от неожиданности, когда вдруг почти совсем над нею темный фон облаков прочертила еще более черная тень огромного тюльпана. Это был парашют. Он был уже почти у земли. Еще мгновение – и в ветвях акации, под которой сидела Сань Тин, послышался треск рвущегося шелка. Прежде чем Сань Тин решила, что нужно делать, с той стороны, где упал парашют, послышался женский голос, отчетливо произнесший:

– Кажется, вполне удачно…

Сань Тин хотела броситься к парашютистке, но ослепительный свет фар автомобиля, выскочившего из-за поворота дороги, ведущей к Тайюани, пронизал темноту, ярко осветил дерево с висящими в его ветвях обрывками парашюта и, как казалось Сань Тин, ее самое. Чтобы ускользнуть из поля света, Сань Тин метнулась в сторону и тотчас почувствовала, что летит в бездну. Она падала в балку, обдираясь о кусты и колючки. Из-под обрыва она видела, как бросилась прочь от светового луча парашютистка и тоже исчезла в окаймлявших дорогу кустах. А фары продолжали гореть. Серебром переливались в их голубоватом свете трепещущие листки акаций, и колыхались лохмотья темного шелка.

Из автомобиля вышла женщина. Лица ее Сань Тин не могла хорошо разглядеть. Эта женщина нагнулась, взяла в руки шнуры парашюта, сбросила на землю автомобильные перчатки с широкими раструбами, достала из кармана жакета пистолет и коротким движением передернула затвор, загоняя в ствол патрон. В руке ее появился фонарик. Она направила его луч на кусты, растущие по краю оврага, раздвинула их и исчезла, следуя за тянущимися к балке парашютными стропами.

Долго царила вокруг тишина, но вот ее встряхнул удар пистолетного выстрела. Тотчас за ним второй.

Подумав, Сань Тин решила, что тайно спуститься на парашюте в расположении войск Янь Ши-фана мог только человек из НОА. Значит, парашютистка была для Сань Тин своим человеком. Ехать же на автомобиле в Тайюань мог только враг. Значит, автомобилистка была врагом. Предчувствие говорило Сань Тин, что парашютистка нуждается в помощи.

Сань Тин долго карабкалась по песчаной крутизне откоса: он осыпался, с тоннами песка Сань Тин падала обратно, но поднималась и карабкалась снова, пока не очутилась на краю оврага. Тут прозвучал третий выстрел.

И опять мертвая тишина наполнила мир настороженностью. Эта тишина показалась Сань Тин бесконечной. Наконец совсем рядом с притаившейся Сань Тин послышался шорох раздвигаемых кустов. Автомобилистка вышла на дорогу. Она неторопливо оправила измятый костюм, отряхнулась от приставшей к нему травы. Так же не спеша ощупала карман жакета и, отыскав папиросы, закурила.

Лишь после того развернула зажатый под мышкой бумажник и принялась с интересом разглядывать его содержимое. Часть бумаг она по прочтении тут же рвала и пускала по ветру, другие тщательно прятала обратно в бумажник. На одной она задержалась особенно долго. Сань Тин было видно, что это крошечный листок, на котором едва может поместиться несколько слов. Губы автомобилистки шевелились – она, казалось, заучивала написанное. Как будто проверив себя по бумажке и убедившись в том, что знает ее содержание наизусть, она порвала и этот листок и отбросила прочь клочки. Сань Тин хотелось выстрелить в эту женщину, но она твердо помнила, что секретный агент не должен выдавать себя ничем, он не должен вмешиваться во что бы то ни было, что может его разоблачить или хотя бы отвлечь в сторону от выполнения главной задачи. Между тем незнакомка спрятала бумажник; подняв с дороги перчатки, отряхнула их и надела. Спокойно, как делала все, заняла место за рулем автомобиля.

Фары погасли. На дороге осталось мутное пятно замаскированного света. Мягко замурлыкал мотор, автомобиль тронулся, набирая скорость. Исчезли в ночной черноте урчание мотора, шелест шин и робкое пятно замаскированного света.

Сань Тин понадобилось некоторое время, чтобы найти в кустах тело парашютистки. По покрою комбинезона, по шлему Сань Тин безошибочно признала в ней бойца НОА. На всякий случай Сань Тин осмотрела ее карманы, хотя и понимала, что бумажник с таким интересным содержимым, изучавшийся автомобилисткой, был, вероятно, единственным, что могло бы открыть ей имя убитой.