Текст книги "Заговорщики (книга 2)"

Роу внимательно слушал физика. Он стоял, ссутулив спину, и хмуро оглядывал окружающих из-под сдвинутых бровей. У него был вид человека, припертого к стене, но готового защищаться. Физик, не обращая на него внимания, продолжал:

– Кто бы из вас – англичане, французы, испанцы – ни предоставил янки возможность стрелять с их земли, они явятся, так сказать, участниками в деле и должны быть готовы к тому, что именно их-то в первую очередь и сотрут с лица земли ответные снаряды. Но зато, думаете вы, не пострадает ваш хозяин за океаном. До него, мол, трудно дотянуться. Неправда, и он не вылезет из воды сухим! Доберутся и до него. В общем же вопрос ясен: участь того, кто нападает, и участь того, с чьей земли произведут нападение, не будет отличаться от участи жертвы нападения. – Заметив протестующий жест Винера, Блэкборн повысил голос: – Только последний осел может вообра…

– Вы пророчите пат? – с усмешкой перебил Паркер и покачал головой. – Пата не будет.

– Пата действительно не будет, – отвечал Блэкборн. – Кое-кто из вас, может быть, слышал имя Герберта Уэллса. – Заметив удивленные взгляды, он пояснил: – Был такой писатель у нас, в Англии. Так вот, под конец жизни он написал трактат под названием «Мысль у предела». В этом трактате он отрицал свою прежнюю точку зрения, высказанную в нескольких романах, будто, несмотря на безумие взаимоистребления, человечество сумеет найти дорогу к будущему более светлому, нежели его настоящее. «Мысль у предела» утверждает, что результатом атомного побоища будет хаос и вечная тьма. Человечество умрет, и земной шар порастет бурьяном… если бурьяну удастся пробиться сквозь слой испепеленной земли и расплавленного камня.

– Мы кончим войну во имя торжества нашего общества, – сказал отец Август. – Человечество вернется ко времени, когда раб был счастлив тем, что трудился на своего господина.

Блэкборн пренебрежительно пожал плечами.

– Вы не дали мне досказать. Я вовсе не разделяю мнения Уэллса; никакого светопреставления, конечно, не произойдет. Усилия ваши приведут к тому, что война на той стадии, которая кажется вам высшей, окажется отрицанием себя самой. Она станет бессмыслицей. Вы получите… мат!..

– Ну, это уж слишком! – крикнуло сразу несколько человек.

– Валяйте, старина! – пьяно пробормотал Роу.

– Как это ни смешно, но, на мой взгляд, даже если вам удастся зажечь атомную войну, во что я не верю, вы получите мат не только от русских, – сказал Блэкборн, – но и от американцев, от англичан, от французов и немцев… Да, именно так. Из рабочих кварталов Ист-Энда и Веддинга, из Клиши и Ист-Сайда придет вам конец. – Он оглядел удивленно молчавших слушателей. – Можно подумать, что вы меня не поняли.

– К сожалению, – медленно процедил сквозь зубы отец Август, – мы вас отлично поняли.

Винер, срываясь на злобный визг, крикнул:

– Пусть американцы усеют атомными установками всю Германию, пусть разрушат всю Европу! Это лучше того, что пророчите вы, Блэкборн…

– И вы думаете тоже спастись по ту сторону океана? – повысив голос, спросил его Блэкборн. – Не выйдет, доктор! Не выйдет! Вы и есть тот нож, которым американский Шейлок хочет вырезать кусок нашего мяса. – Он внезапно умолк и потер лоб. – Впрочем, это частность. Это наши с ними счеты: англичан с Америкой, – миллионов простых англичан с шестьюдесятью семействами Уолл-стрита. И дело даже не в этих счетах и… даже не в вас. – При этих словах в голосе старого ученого зазвучало такое негодование и презрение такой силы, что слушатели один за другим, помимо своей воли, поднялись из-за стола и стояли теперь одни с растерянными, другие с сердито сосредоточенными лицами. – Разумеется, вопрос стоит гораздо шире и гораздо страшней, чем наши с вами счеты. Вы вооружили Гитлера, на вас кровь миллионов. Вы хотите повторения? Его не будет! Клянусь жизнью: не будет! Кровь первой же жертвы заставила бы массы схватить вас, как преступников, и вы подохли бы от животного страха, прежде чем на вашу шею накинули бы петлю! Я… презираю вас так, как только в силах презирать человек… Презираю!

Блэкборн круто повернулся и, не оглядываясь, вышел.

Среди настороженной тишины, воцарившейся в комнате, послышались шаркающие шаги Роу. Пытаясь держаться прямо, он направился к Паркеру. Его затуманенный спиртом мозг уже отказывался держать волю в обычном повиновении. Звериная ненависть и бессильная зависть заливали сознание Роу: некогда хозяин полумира, англичанин был уже почти на побегушках у этого паршивого фабриканта жевательной резинки, явившегося из-за океана, чтобы вырвать у него из горла самые жирные куски.

Приблизившись к Паркеру и широко расставив ноги, чтобы придать устойчивость своему покачивающемуся телу, Роу хрипло крикнул:

– Ж-жаль, очень ж-жаль, что старик смылся, а то бы я ему сказал, кто он такой… – Роу угрожающе взмахнул рукою вслед удалившемуся Блэкборну, и это движение едва не стоило ему потери равновесия. – Да, ч-черт побери, я отметаю всю эту болтовню – она не для меня. И ч-черт его дери… и… и вас всех вместе с ним! – Роу топнул ногой и ударил себя в грудь. – Права или не права, но это моя страна! И будь я проклят, если обменяю текущий счет в Английском банке на омлет из яичного порошка!.. Американский Шейлок!.. Он испортил нам всю лавочку, так пусть убирается к черту. Без него мы тут справлялись со своими делами. Англия была Англией, а не посадочной площадкой для «Летающих крепостей». И у этой чертовой Германии тоже было место под солнцем. С нею мы кое-как поделили бы и колонии, и все прочее… А заокеанскому Шейлоку захотелось и Германии, и Англии, и наших колоний… Не выйдет! Вот с чем господин Шейлок вернется к себе… – Роу выдернул руку из кармана и показал Паркеру кукиш. – И пусть уходит, пока не поздно. Мы еще не выплюнули свои зубы за борт, как вам хотелось бы этого. Мы еще не разучились кусаться… А у бульдога мертвая хватка.

Никто не обратил внимания на замечание, сквозь зубы брошенное священником в сторону Паркера:

– Пьяный болтает то, что думает трезвый…

Согласно кивнув, Паркер встал и, медленно приближаясь к Роу, вынул руки из карманов. Только теперь по налившимся кровью мутным глазам американца можно было видеть, что он тоже пьян.

– Э, бросьте, старина, храбриться! – крикнул ему Роу. – Мы тут, в Старом Свете, тоже не забыли, что такое сжатые кулаки. – И он, продолжая опираться о стенку, сделал усилие принять позицию боксера. – Сказать вам откровенно, джентльмены, все мы очутились в положении охотника, поймавшего медведя за хвост: держать тошно, а отпустить страшно…

Удар паркеровского кулака угодил Роу в челюсть. Громко лязгнули зубы, голова глухо стукнулась о стену, и Роу повалился на пол.

– Вполне закономерный конец, – спокойно проговорил отец Август.

Роу неожиданно приподнялся с пола и, с трудом шевеля вспухшими губами, хихикая, забормотал:

– На этот раз я согласен с вами, святой отец: каждый из нас получит то, что ему определено. – Он сплюнул скопившуюся во рту кровь. – В одной Европе их уже по крайней мере пятьсот миллионов, да, вероятно, вдвое больше в Азии… Полтора миллиарда!.. Полтора миллиарда, господа!.. Каждый из них только плюнет по разу – и мы захлебнемся в этих плевках!

На следующий день Блэкборн, спустившись к завтраку в ресторан своей гостиницы, как всегда, в одиночестве выпил кофе. Просматривая немецкую газету, Блэкборн дошел до полицейской хроники на последней странице. И тут он едва не пропустил заметку под заголовком: «Утопленник в канализации».

«Сегодня на рассвете в канализационном тоннеле был обнаружен труп человека, утонувшего в нечистотах. Медицинской экспертизой установлено, что перед смертью утопленник находился в состоянии сильного опьянения. При нем найдена визитная карточка на имя журналиста Уинфреда Роу».

Блэкборн с отвращением отбросил газету.

Глава 4

Гюнтер Зинн в задумчивости почесывал карандашом голову. Ему казалось, что тревожные сведения, приходившие от товарищей из Западной Германии, требовали немедленного и решительного вмешательства всех немцев, – во всяком случае, всех тех, кому дорого будущее их родины, ее независимость, ее достоинство и, вероятно, самая жизнь немецкого народа, которую с такою легкостью ставят на карту англо-американцы и продавшиеся им душою и телом социал-демократические главари из банды Шумахера и компании. От Трейчке, который все еще оставался в подполье, и от группировавшихся вокруг него товарищей поступали неопровержимые данные о том, что хорошо известный фабрикант «фау» Винер вернулся из-за океана и прочно обосновал свои предприятия и лаборатории в Испании. Мало того, Винер достиг соглашения с оккупационными властями Тризонии о том, что людвигсгафенские заводы «ИГ», расположенные во французской зоне оккупации, будут изготовлять взрывчатое вещество огромной силы, предназначенное для наполнения проектируемого заводом Винера «Фау-13». По мнению товарищей, поддерживающих связь с революционным подпольем Испании, работы у Винера подвигались там вперед, несмотря на то, что недоставало части проекта, оставшейся в руках его бывшего конструктора Эгона Шверера. Отсутствие Эгона Винер старался возместить другими инженерами, на оплату которых не жалел денег, щедро отпускаемых ему американцами. Шайка Ванденгейма, являвшегося фактическим хозяином Винера, торопила его с исследованиями и расчетами.

Наряду с безудержной похвальбой, с помощью которой новоявленные заатлантические Геббельсы старались поддерживать в мире страх перед воображаемым могуществом тайного оружия, якобы в неограниченном количестве имеющегося в американских арсеналах, американцы тщательно оберегали секреты того, что готовили в действительности руками своих собственных американских и захваченных немецких ученых.

Данные о тайных работах Винера добывались ценой самоотверженного, связанного с риском для жизни, стремления честных немцев помочь разрушению темных планов немецкого милитаризма, возрождавшегося под англо-американским крылышком. Информация Трейчке поневоле была отрывочной, разрозненной. Полную картину действительного положения вещей Зинн получил только после того, как по его просьбе Эгон Шверер свел для него все эти данные воедино.

– Каково же ваше собственное мнение, доктор? – спросил Зинн, ознакомившись с материалами, представленными ему Эгоном.

– Главное для меня в том, что я здесь ни при чем, – ответил Эгон.

– Понимаю ваше удовлетворение, – с усмешкой сказал Зинн. – Но меня интересует и кое-что другое: смогут ли они осуществить этот «Фау-13» без вашего участия? Без того, что осталось у вас в голове?

– Вы же знаете: в наши дни не может существовать непреодолимых секретов на участках, уже пройденных наукой.

– Ваше отсутствие Винеру не помешает?

– Разумеется, оно задержит отыскание окончательного решения… Задержит до тех пор, пока другой инженер или несколько других инженеров не придут к тем же выводам, к которым пришел в свое время я.

– А в том виде, в каком Винер имеет изобретение в руках сейчас, это оружие готово?

Эгон усмехнулся:

– Они думают, что готово… Они не замечают одной ошибки, которая и мне доставила когда-то много неприятностей.

На этом их разговор тогда и окончился. Но скоро Зинн понял, что дело, конечно, не в ошибке, о которой говорил Эгон, и не в том, закончит ли Винер свой проект завтра или послезавтра, а дело в том, что на земле немецкого народа, его собственными руками, ценою каторжного труда немецких рабочих, за счет голодания немецких женщин и истощения немецких детей снова куется ярмо для Германии, для всей Европы, для всего мира. Вот в чем было дело. Вот о чем думал сейчас ответственный партийный функционер Гюнтер Зинн.

Он раздраженно отбросил карандаш, и его взгляд в нетерпении остановился на стрелке стенных часов: Рупрехт Вирт опаздывал на несколько минут. Зинн уже потянулся было к телефонной трубке, когда дверь без стука отворилась, и на пороге появился Вирт.

– Слушай, Рупп, – без всякого вступления сказал Зинн, – ты не хуже меня знаешь, как трудно бороться с фашистской сволочью, которая снова поднимает голову…

Рупп недоуменно поднял плечи: его спрашивали о том, что знал каждый немец, не говоря уже о членах партии.

– Я, видишь ли, заговорил об этом потому, что должен посоветоваться с тобою кое о чем, что пришло мне в голову, – продолжал Зинн. – Шумахеровцы настолько спелись с разведками американцев, англичан и французов, что любыми средствами борются не только с проявлениями антифашизма, но и против интересов всех немцев за Эльбой, против интересов всей Германии.

– Что здесь такое? – недовольно спросил Рупп. – Политшкола?

Зинн дружески положил ему руку на плечо:

– Не сердись, старина, это просто дружеская беседа. Уж очень накипело в душе. Иногда хочется выговориться… Если эти скоты хотят сделать Германию площадкой для американских реактивно-атомных установок, если они намерены превратить ее в поле битвы между своим выдуманным «западом» и Советским Союзом, – обязаны же мы помешать этому?

– Странный вопрос, – Рупп пожал плечами. – У нас тут достаточно хорошо понимают, куда ведет Германию триумвират Шумахер – Тиссен – Шмитц. «Немцы за Эльбой» не хотят быть рабами ни янки, ни их отечественной челяди.

Теперь Зинн, в свою очередь, с улыбкой спросил:

– Я хотел бы знать, что ты думаешь насчет Шверера?

– На моем горизонте трое Швереров… Кстати, об Эрнсте Шверере. Я стараюсь не упускать его из виду, но при всякой угрозе провала этот молодчик ныряет в лазейку, которую ему открывают из той зоны, и исчезает под крылышко американцев.

– Я не о нем, меня интересует Эгон.

Вирт сказал, понизив голос:

– Кажется, я знаю, чего ты от него хочешь… Он не станет заниматься военными проектами.

– Дело не в этом… Я хотел сказать: не совсем в этом.

– Я так и знал! – с усмешкою сказал Рупп.

– Что ты знал?! – внезапно раздражаясь, сказал Зинн. – Ничего ты не знаешь и не можешь знать! – Но тут же, беря себя в руки, спокойно проговорил: – Ты слышал о Винере?

– Имею представление.

– Над чем он работает, знаешь?

– Да.

– Нужно, чтобы Эгон Шверер еще раз вплотную занялся этими проектами ракет.

– Я же тебе сказал: я знаю, чего ты хочешь от Эгона. Но повторяю: он на это не пойдет.

Зинн ударил ладонью по столу.

– Подожди с твоим заключением! Эгон настолько хорошо все знает, что лучше всякого другого может разоблачить эти затеи перед всем миром.

– Ты хочешь, чтобы он выступил?

– Да, с разоблачением, которое разорвалось бы на глазах всех народов с эффектом, в десять раз большим, чем самая страшная атомная бомба.

Несколько мгновений Рупп молча стоял перед Зинном, потом воскликнул:

– Я лопаюсь от зависти, что такая идея пришла не мне! Честное слово, вот бомба, которую надо сбросить как можно скорей, – правда!

– Не ожидая войны, – со смехом сказал Зинн и тут же увидел, как стало серьезным лицо молодого человека.

– А ты понимаешь, чего это может стоить доктору Швереру? – спросил Рупп.

– Я ничего не собираюсь от него скрывать.

Рупп задумался. Зинну пришлось переспросить:

– Что же ты думаешь?

И Рупп ответил так, словно предложение было сделано ему самому:

– Дело должно быть сделано.

– Может быть, ты с ним и переговоришь? – предложил Зинн.

– Мы с ним слишком большие друзья. А уж одного того, что ты пригласил бы его сюда, было бы достаточно, чтобы он поверил в серьезность дела. Он должен знать, что это нужно для блага Германии, «нам, немцам», как, бывало, говорил Лемке…

– Ты забыл о том, что сказал сам: в наши дни автор такого разоблачения рискует жизнью.

– А разве ты не рискнул бы?

– Ну, мы с тобой… Мы – члены партии.

– Почему ты думаешь, что мужество – наша монополия?

– Этот Шверер в прошлом…

– Я знаю, он заблуждался.

– И очень сильно!

– И все же Лемке доверял ему, – сказал Рупп. – И, на мой взгляд, Эгон наконец понял все до конца и хочет оставаться честным перед самим собой и перед своим народом.

– Этого достаточно, – решительно проговорил Зинн. – Приведи его. И как можно скорей.

– Я тебе говорю: он совсем неплохой человек. Только постарайся насчет… его безопасности… – Рупп посмотрел на часы. – Ты не забыл об открытии гимназии?

– Мне пора, – согласно кивнул Зинн. – Кажется, ведь небольшое дело – открытие гимназии, в которую может послать своих детей самый бедный немец.

– Сколько их тебе еще предстоит открыть!

Рупп был уже в коридоре, когда за ним вдруг порывисто распахнулась дверь и Зинн крикнул:

– Эй, Рупп, погоди-ка! Я забыл показать тебе.

И, сияя радостью, он протянул телеграмму. Рупп прочел: «Ура! У нас – сын. Здоровье Ренни отлично. Рудольф».

Рупп рассмеялся:

– Готов вместе с ним крикнуть «ура».

– Уж этот-то новый Цихауэр узнает, что такое счастье в Германии! – уверенно проговорил Зинн.

– Пошли им привет и от меня! – крикнул Рупп, сбегая с лестницы.

– Через несколько дней поздравишь их сам тут, – прокричал вслед ему Зинн. – Руди уже выехал в Берлин.

– Тем лучше, тем лучше! А своего малыша они привезут, вероятно, в той самой огромной корзине, которую Ренни когда-то носила на спине?

Зинн рассмеялся:

– Это была действительно огромная корзина. Я как сейчас вижу Ренни Шенек, сгибающуюся под тяжестью ноши… И эти похороны в горах у Визенталя…

Шаги Руппа замерли далеко внизу.

Поток воспоминаний нахлынул на Зинна. Он стоял, опершись на перила, и глядел в глубокий провал лестничной клетки, как в пропасть, где перед его взором проходила длинная череда лиц и событий прошлого – такого близкого и вместе с тем уже такого безвозвратно далекого. К счастью, именно безвозвратно, навсегда ушедшего в прошлое, как в туман над ущельем Визенталя…

Когда через час Рупп подходил к подъезду Эгона Шверера, ему бросился в глаза автомобиль, на стекле которого виднелся пропуск, какой выдается для въезда из западных зон в советскую. Первой мыслью Руппа было: «Эрнст!» Он с беспокойством вошел в дом и сразу заметил, что там царит некоторый переполох. Раскрасневшаяся Эльза водила утюгом по тугому, как броня, пластрону крахмальной мужской сорочки.

– Доктор Шверер собирается куда-нибудь ехать? – спросил Рупп, стараясь сообразить, куда может ехать Эгон на американской машине. И вздохнул с облегчением, когда Эльза сказала:

– Он ведет Лили в гимназию, которая сегодня открывается.

– А этот автомобиль?

Эльза приложила палец к губам и глазами показала на неплотно притворенную дверь, за которой слышались голоса.

– Приехала из Франкфурта бабушка Эмма, – прошептала Эльза.

Из-за двери был отчетливо слышен голос генеральши Шверер:

– Отцу кто-то сказал такую глупость, будто ты намерен отдать нашу Лили в эту новую гимназию.

– Кто-то позаботился о том, чтоб сказать сущую правду, – ответил спокойный голос Эгона.

– В бесплатную школу?! Словно дочь нищего?

– Теперь тут все учатся бесплатно, мама, – все так же спокойно проговорил Эгон.

– Но отец этим очень обеспокоен, Эги, – взволнованно проговорила старуха. – Он очень обеспокоен. Ты видишь, я ехала всю ночь, чтобы…

В голосе Эгона зазвучала насмешка:

– Это очень трогательно, что американцы не пожалели несколько галлонов бензина ради такого маленького человечка, как моя Лили. Но вы истратили их бензин напрасно.

– Я тебя не понимаю.

– Лили поступает сегодня в школу, именно в эту школу.

– Там, наверно, царят здешние идеи, Эгон! – воскликнула фрау Эмма.

– Безусловно, – ответил Эгон. – Я и отдаю мою дочь туда потому, что не хочу, чтобы с нею произошло то, что случилось с ее отцом: только став седым, я понял, что значит быть немцем.

– Я тебя все еще не понимаю.

– И не поймете.

– Ты что же, думаешь, что я не способна?..

– Я сам тоже когда-то не понимал многого и, вероятно, так и не понял бы, если бы не решился тогда… бежать.

– Боже мой!.. Не вспоминай об этом позоре!

– Только тогда, скрываясь в чужой стране и глядя оттуда на все, что происходило тут…

– Не смей, не смей! – крикнула старуха. – Это было позором. Для тебя, для нас всех… Я никогда не решалась сказать тебе, как назвал тебя отец, узнав о твоем бегстве из Германии!

Эгон рассмеялся:

– Наверно, дезертиром?

– Он сказал, что ты… изменник! В те тяжкие для отчизны дни…

– Не для отчизны, а для гитлеризма. Это не одно и то же.

– Когда твой отец и твои братья дрались уже на самых границах Германии, чтобы спасти ее от русских…

– Они спасали не Германию, а Гитлера и самих себя.

– Ты говоришь, как настоящий… большевик. Я не хочу, не хочу тебя слушать, ты марксист!

– К сожалению, еще далеко нет.

– Ты издеваешься надо мною! – По голосу старухи можно было подумать, что ей сейчас будет плохо. Несколько мгновений из комнаты доносилось только ее частое, взволнованное дыхание. Потом она прерывающимся голосом, негромко сказала: – Что же я должна передать ее дедушке?

– Единственно правильным было бы сказать ему правду.

– О, конечно, правду, только святую правду! – напыщенно воскликнула она.

– Тогда скажите ему, что у него нет больше внучки.

– Эгон!

– Да, род Швереров, тех Швереров, которые из поколения в поколение служили в 6-м кавалерийском его величества короля прусского полку, кончился.

– Эгон!

– Он кончился на Отто и Эрнсте. Я всегда был не в счет.

– Ты не смеешь так говорить об Отто! – Она поднесла носовой платок к глазам. – Мы даже не знаем, где его могила там, в России… Я всегда заступалась за тебя перед отцом, но теперь я вижу, ты и вправду не в счет.

– На сцену выходит новое поколение немцев, обыкновенных маленьких немцев, которые войдут сегодня в эту новую бесплатную школу. Среди них будет и моя дочь, моя Лили.

– Я не хочу, не хочу тебя слушать! – прокричала старуха.

Но Эгон продолжал:

– И я от всей души хочу, чтобы учителя вложили в их маленькие головы правдивое представление о грядущем уделе Германии, который будет уделом свободы и труда, счастием равных среди равных, а не глиняным величием воинственных бредней.

– Я не могу сказать все это ему! – в отчаянии произнесла фрау Эмма.

– Напрасно. Он должен это знать, – твердо проговорил Эгон. – Если хотите, я напишу ему.

– Упаси тебя бог! Может быть, я не должна говорить тебе, но… я не могу молчать: он боится за вас всех, за тебя, за нашу маленькую Лили и даже за твою жену. – Она говорила торопливо, не давая перебить себя. – Ведь когда начнется война, все, кто находится здесь, по эту сторону, обречены на смерть, на истребление.

– Это слово вы слышали от него? – с неподдельным интересом спросил Эгон.

– Да, да, пойми же: поголовное истребление! – с жаром воскликнула она.

Тут Рупп и Эльза услышали громкий смех Эгона, и он сказал:

– Так скажите же ему, мама, что это чепуха!

– Эгон, Эгон!

– Бредни выживших из ума двуногих зверей, тех, чье поколение быстро шагает к могиле, чтобы навсегда исчезнуть с лица Германии. Это вы тоже можете сказать: простые немцы, шестьдесят миллионов немцев, постараются помешать обезумевшим банкротам затеять новую бойню.

– Эгон! – Старуха всплеснула руками. – Ты говоришь об отце!

– Нет, – Эгон покачал головой. – Так же как у генерала Шверера нет больше сына Эгона, так у меня нет больше отца.

Неподдельный ужас старухи дошел до предела, она в страхе повторяла только:

– Нет… нет… нет!..

Эгон чувствовал, что именно сейчас окончательно закрепляется тот поворот в его жизни, на который он столько лет копил решимость и который совершил после такой борьбы со своим прошлым. Этот поворот представлялся ему не только победой над тяготевшим над ним грузом прошлого, но и началом новой жизни, пусть более короткой, чем та, которую он прожил, но бесконечно более полной и неизмеримо более нужной ему самому и его народу. Еще одно последнее усилие – преодолеть жалость к этой женщине, такой чужой и даже враждебной, несмотря на то, что она была его матерью. Покончить со всем этим!.. Он заставил себя твердо повторить:

– Именно это и передайте: у него нет больше сына, а у меня отца… Вот и все…

– Нет, нет… Этого не может быть! – Старуха поднялась и, театрально раскрыв объятия, шагнула к Эгону.

Эгон попятился и, заложив руки за спину, сделал отрицательное движение головой. Выражение растерянности сбежало с лица старухи. Морщины, с которых осыпался густой слой скрывавшей их пудры, сложились в гримасу, и старуха, задыхаясь от бешенства, крикнула:

– Я проклинаю тебя!.. Проклинаю вас обоих!.. Но знай: мы ни за что не оставим нашу внучку в твоих руках, в ваших руках, в руках марксистов. Слышишь: мы позаботимся о том, чтобы она не пошла по твоему пути!

Старуха хотела еще добавить, что об этом позаботится Эрнст, который со своими сообщниками ждет за углом ее появления с Лили, чтобы схватить ребенка и увезти на запад. Но она вовремя вспомнила, что ей было строго-настрого приказано молчать о том, что она приехала сюда вместе с Эрнстом, что цель ее поездки – похищение девочки, которая должна послужить приманкой для захвата самого Эгона. Старуха даже схватилась рукою за рот, будто ловя едва не вырвавшееся неосторожное признание. Она круто повернулась и пошла к двери. Уже с порога плаксиво бросила Эгону:

– Проводи же меня.

Но он не изменил позы и только снова молча отрицательно качнул головой.

Когда мать исчезла за порогом, он подошел к оставшейся распахнутой двери и медленно, плотно ее затворил. Он навсегда и накрепко захлопывал дверь своего прошлого.

Эгон хмуро поздоровался с Руппом.

– Когда-то я думал, что два враждебных лагеря – это я и Эрнст, но я никогда не допускал мысли о возможности такого… Отцы против детей, деды против внуков. И где их разум, где совесть и честь?

– Для них вопрос стоит просто: честь или кошелек, совесть или жизнь… Я к вам по делу, доктор. С поручением от Зинна.

И Рупп рассказал ему о плане разоблачения махинаций Винера и американцев.

– Бросить счетный аппарат? – в испуге спросил Эгон.

– Может быть.

– Когда он почти готов?

– Вспомните, что вы говорили пять минут назад.

– Вы правы, вы правы… Я подумаю, я, конечно, подумаю над вашим предложением.

Он остановился и, нахмурившись, смотрел на сверкающую крахмальной белизной рубашку, которую держала перед ним Эльза. Потом прошел в кабинет, снял с полки книжку, вернулся к Руппу и, отыскав интересовавшее его место, прочел:

– «Выиграть войну с Германией значит осуществить великое историческое дело. Но выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир и надежную безопасность в будущем. Задача состоит не только в том, чтобы выиграть войну, но и в том, чтобы сделать невозможным возникновение новой агрессии и новой войны, если не навсегда, то по крайней мере в течение длительного периода времени».

Заметив устремленный на него удивленный взгляд Руппа, Эгон сказал:

– Видите, я уже и сам знаю, где искать правду! – И продолжал читать вслух: – «После поражения Германии она, конечно, будет разоружена как в экономическом, так и в военно-политическом отношении. Было бы, однако, наивно думать, что она не попытается возродить свою мощь и развернуть новую агрессию. Всем известно, что немецкие заправилы уже теперь готовятся к новой войне. История показывает, что достаточно короткого периода времени в 20–30 лет, чтобы Германия оправилась от поражения и восстановила свою мощь. Какие имеются средства для того, чтобы предотвратить новую агрессию со стороны Германии, а если война все же возникнет, – задушить ее в самом начале и не дать ей развернуться в большую войну?»

Эгон посмотрел на Руппа блестящими глазами.

– Это замечательно! – воскликнул он. – Ведь это написано четыре года назад. Четыре года тому назад он предвидел то, что мы с трудом и недоверием постигаем сегодня. И не является ли то, что предлагает мне Зинн, одним из тех средств, направленных к предотвращению войны, о которых говорил Сталин?

– Я думаю, что это именно так!

– Дорогой друг, – загораясь все больше, сказал Эгон, – не примите это за самомнение, я вовсе не хочу себе приписывать больше, чем заслужил, но все мое существо наполняется гордостью при мысли, что и я, маленький человек, немец, жестоко заблуждавшийся и принесший так много вреда народу, могу сделать что-то, о чем говорит Сталин…

Некоторое время он стоял, положив руки на грудь, и горящими глазами смотрел на Руппа.

– Эльза! – крикнул он. – Скорее мою рубашку! Мы не должны опоздать в школу. – И снова повернулся к Руппу: – Это смешно, но я волнуюсь так, как будто в гимназию поступаю я сам, будто я сам иду в первый класс, чтобы приобщиться к какой-то новой, еще совершенно незнакомой мне, прекрасной жизни моего народа.

Они сидели рядом на торжестве открытия школы, и Руппу передавалось волнение, все еще владевшее Эгоном.

Когда собрание уже подходило к концу, когда были сказаны речи представителей магистрата и гостей, когда новые маленькие школьники прочли приветственные стихи и советский комендант пожелал успеха новой школе, когда ее директор собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание, Эгон внезапно поднялся и, к удивлению Руппа, дрожащим от возбуждения голосом попросил слова. Он заговорил о волнении, которое вызвало в нем сегодняшнее событие и вид маленьких немцев, пришедших сюда, чтобы научиться смотреть на мир новыми глазами. Он говорил торопливо, непоследовательно, перебивая самого себя. Зинн и Рупп следили за ним с удивлением: они еще никогда не видели таким этого всегда сдержанного, подобранного инженера.

Эгон говорил:

– Нашим детям не суждено будет стать честными, мирными тружениками, если мы с вами не вырвем оружия из рук тех, кто снова готовит его к войне, если мы не обезвредим ослепленную жадностью и властолюбием реакцию и мировой милитаризм, уже подсчитывающие барыши от кровавой бойни, в которую они намерены снова ввергнуть мир и нашу несчастную отчизну. Друзья мои, никогда до этих минут я так остро не чувствовал своих обязанностей в отношении будущего. Сегодня, когда я увидел наших детей, пришедших в этот дом, где они должны сформироваться как граждане свободной, трудолюбивой Германии, процветающей в мире и сотрудничестве со всеми народами, сегодня я до конца понял… – Эгон нетерпеливо дотронулся до стягивающего его шею тугого воротничка и повторил: – Да, я до конца понял… – И снова потянул воротничок, словно он душил его.

Зинн пододвинул ему стакан с водой, но Эгон отстранил его.

– Я должен участвовать в смертельной борьбе с врагами мира, с носителями агрессии. Я буду разоблачать, я буду драться, я раскрою всю грязную кухню, которую господа винеры и их заокеанские хозяева скрывают за завесою так называемых мирных усилий. Я напишу не статью, а целую книгу, из которой мир узнает, что такое «фау» и как их снова тайно готовят руками наших братьев-немцев в западных зонах…

– Этого не может быть! – послышалось из зала.

– Не может быть… Это было бы ужасно.

– Именно то и ужасно, что это так! – крикнул Эгон. – Я докажу это с фактами в руках! Я докажу!