Текст книги "Заговорщики (книга 2)"

Это было сказано с такою железной твердостью, что Зинн с удивлением посмотрел на оратора: куда девалась былая неуверенность этого интеллигента, где мягкость его формулировок, где его колебания?

И тут в напряженную тишину, повисшую над залом, упал спокойный, твердый голос Зинна:

– Но вы должны знать, доктор Шверер: большая борьба связана с большим риском.

– Знаю!

На одно мгновение Эгон потупился, и краска сбежала с его лица.

– Знаю! – твердо повторил он. – Знаю и клянусь, что ничто не остановит меня на пути к правде, которую должен знать мир. Я хотел бы жить во имя счастья наших детей. Стремясь к миру, мы должны объявить войну всему, что может породить нового преступника, способного опять послать на смерть миллионы людей. Война войне и ее поджигателям – вот долг каждого, кто хочет, чтобы их уделом, – Эгон широким жестом обвел стоящих в зале детей, – были мир и счастье равных среди равных! – Его голос звучал ясно, голова была поднята, и глаза сияли радостью.

Ни сам Эгон, ни кто-либо из его слушателей не заметил, как из двери за спиною президиума появился человек и, подойдя к Зинну, положил перед ним листок. Зинн поднял руку, требуя внимания, но тишина и без того была такой острой, что слышно было, как звякает о стекло обручальное кольцо Эгона на руке, которою он машинально касался стакана.

Зинн встал.

– Дорогие сограждане… на заводах «ИГ Фарбениндустри» в Людвигсгафене, расположенном, как известно, в западных зонах оккупации нашей страны, сегодня произошел новый взрыв огромной силы. Взрыв разрушил корпуса, где, как выяснилось, готовилось взрывчатое вещество для реактивных снарядов «фау». Под обломками разрушенных зданий погибло несколько сотен немцев, тысячи ранены.

Эгон на минуту закрыл глаза рукой. Потом спустился с кафедры и уверенно пошел навстречу Зинну.

Несколькими днями позже Зинн не спеша, как терпеливый учитель, отвечал на вопросы Эгона. Сначала Эгон задавал вопросы смущенно, несколько стыдясь того, что вот он, уже такой немолодой и, казалось бы, образованный человек, и вдруг должен сознаваться, что не может разобраться в вещах, которые, вероятно, ясны каждому рядовому члену коммунистической партии. Но Зинн с первых же слов разбил это смущение.

– Не думайте, пожалуйста, что каждый член партии – философ или хотя бы непременно вполне зрелый марксист, до конца усвоивший всю глубину ее программы. Ленин совершенно ясно указывал, что членом партии считается тот, кто признает программу и устав партии, платит членские взносы и работает в одной из ее организаций. Это очень четкая формулировка, и когда кое-кто стал толковать ее так, будто коммунист тот, кто усвоил программу, Сталин, великий продолжатель дела Ленина, еще раз разъяснил, что если бы наша партия встала на эту неверную позицию, то в ней пришлось бы оставить только теоретически подготовленных марксистов, ученых людей, интеллигентов.

Эгон вздохнул с облегчением:

– А мне было стыдно признаться, что я кое-чего не усвоил.

– Кое-чего?.. – Зинн добродушно рассмеялся. – А не думается ли вам, товарищ Шверер, что вы еще очень многого не усвоили?

– Может быть…

– Но это исправимая беда. Вы преодолеете ее, если хорошенько поработаете над литературой и посидите в одном из наших кружков.

Эгон не заметил, как пролетело время. То, что говорил Зинн, было не только просто и понятно, но и увлекательно, интересно. Эгон все больше убеждался, что отнюдь не поздно и в его годы сделать тот поворот, который он сделал. Да, сегодня он мог сказать с полной уверенностью: путь от признания к усвоению он пройдет. И на этом пути он обретет окончательную уверенность в правоте, которой не мог почерпнуть в своих прежних блужданиях.

На прощание он сказал:

– Самое важное для меня теперь – успеть сделать для окончательной победы то, что я еще могу сделать.

– Исход нашей битвы с капитализмом предрешен историей, – ответил Зинн. – Вопрос во времени, когда будет повалено это сгнившее дерево.

– А сколько вреда еще могут принести его гнилые ростки! Когда я думаю хотя бы о нашей немецкой военщине или об американцах, с такой цинической откровенностью повторяющих ее азбуку…

– Скажите лучше: «Ее ошибки»!

– Пусть так, но и ошибки милитаристов пахнут кровью. Я почти с ужасом думаю о том, что делает сейчас генерал Шверер и другие. Что, если им все же удастся еще раз затеять то, что они затевали уже дважды?!

– Во-первых, это им не удастся, – со спокойной уверенностью произнес Зинн, – а во-вторых, если вы проследите исторический путь германского империализма, то поймете, на что обречен его новейший выученик, последователь и кредитор – империализм американский. Современный германский империализм начал свою «блестящую карьеру» звонкими, но довольно легкими победами над прогнившей двуединой монархией Габсбургов и над шатавшейся империей бесталанного тезки Наполеона. Седан – начало этого пути. Карликовая Австрия Дольфуса, взорванная изнутри Чехословакия Гахи, разложившаяся бековская Польша и снова Франция, на этот раз Франция откровенных предателей – Петэна, Вейгана, Лаваля, и, наконец, дешево доставшиеся «победителю» Дюнкерк и развалины Ковентри – вот конец пути. Таков порочный круг. За его пределами, при столкновении германского империализма и его «военной доктрины» с подлинно научным, единственно научным пониманием проблем войны – с марксистским пониманием, какое дал Сталин, – колосс германской военной машины превратился в кучу железного лома. Он рухнул вместе со всеми теориями всяких «кригов», со всею кровавой идеологией, восходящей к Клаузевицу и всосанной немцами вместе с философией Ницше, со всем этим вредным, античеловеческим, антинародным хламом, который германский милитаризм нес на своих знаменах. Он рухнул и не поднимется, кто бы и как бы ни пытался его возродить…

– Хорошо бы!

– Можете быть уверены: ему не встать.

– А Америка? – нерешительно проговорил Эгон.

– Какая Америка? Те сто сорок миллионов простых американских тружеников, которые так же хотят войны, как мы с вами? А ведь в них – ее сила.

– А материальные ресурсы правящих групп Америки?..

– Чего стоят материальные ресурсы, если им противостоят люди! Вспомните: в лапах Гитлера были ресурсы всей Западной Европы, в его активе было скрытое потворство так называемых «союзников», на него работал картелированный капитал половины мира – и что же?

– Американские биржевики и генералы, наверно, учтут уроки последней войны.

Зинн отрицательно покачал головой:

– Самая их природа, природа их класса и всего капитализма на достигнутой им фазе развития, делает их не способными понять основное: их судьба определена всем ходом истории, и сопротивление – только оттяжка их гибели. Почему же вы хотите, чтобы они, чьи «лучшие» умы, так сказать, философы и идеологи, не понимают этого, сами поняли вдруг, что их политика так же авантюристична, как авантюристична была и политика германского империализма? Вы о них более высокого мнения, чем они заслуживают. Поджигатели новой войны слепы там, где речь идет об уроках последней войны. Ведь и англо-американцы, как некогда германские империалисты, рассматривают захватническую войну в качестве основного способа достижения своих политических целей. Ведь они поставили своею целью утверждение господства монополистического капитала во всем мире и во веки веков. Уже одно это говорит: они слепы и глухи к урокам истории и в том числе к кровавым урокам недавней мировой войны.

– Но они дьявольски коварны! – в волнении воскликнул Эгон. – Они не остановятся ни перед чем. Генерал Шверер не раз повторял мне заученный им наизусть, как заповедь, и хорошо запомнившийся мне кусок из Клаузевица: «Война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю. Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Введение принципа ограничения и умеренности в философию войны представляет собою абсурд…» Я боюсь людей с такой философией.

– Одну минуту, – проговорил Зинн и, сняв с полки книжку, открыл ее. – Вот, товарищ Сталин не так давно писал одному русскому военному: «Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлифена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии в Германии. За последние тридцать лет Германия дважды навязала миру кровопролитнейшую войну, и оба раза она оказалась битой. Случайно ли это? Конечно, нет. Не означает ли это, что не только Германия в целом, но и ее военная идеология не выдержали испытания? Безусловно, означает». Если мы с вами разовьем эту мысль в применении к обстановке сегодняшнего дня, то напрашивается вывод: поскольку идеология современного нам американского империализма – родная сестра идеологии германского империализма, вполне логично предположить, что и судьба, которая постигнет американский империализм, будет родной сестрой судьбы германского империализма.

– Для меня это большие и очень важные вопросы, – задумчиво сказал Эгон.

– Не думаете ли вы, что эти вопросы меньше значат для меня? – с усмешкою спросил Зинн. – Ведь это же судьба нашей отчизны, судьба моего народа, судьба всего трудящегося человечества!

– Вы правы, вы правы… – повторял Эгон.

– Когда я вспоминаю, что на протяжении нескольких веков своей истории германский милитаризм, от псов-рыцарей до «великого» в делах международного разбоя Фридриха и от его «лучшего из лучших» Зейдлица до Кейтеля, тоже «лучшего из лучших» другого мастера разбоя Гитлера, был бит не кем иным, как русским солдатом, я благословляю этого солдата… Именно потому, что я немец с головы до пят, именно потому, что я немецкий патриот! – воскликнул Зинн с жаром, какого Эгон не мог подозревать в этом всегда спокойном, уравновешенном человеке. – Именно потому, что я немец и коммунист, я вам говорю; если бы, вопреки всему, поджигателям новой войны удалось развязать ее, то в этой последней для них войне я стоял бы плечом к плечу с русским солдатом, с советским солдатом. – Зинн шагнул к Эгону с протянутой для пожатия рукой: – И уверен, что в этом строю мы будем вместе.

Эгон принял протянутую руку и крепко пожал.

– Это было бы очень большой честью для меня… Честью и счастьем.

Глава 5

Была еще одна, вторая, мировая война – и еще одна часть Европы пришла к концу войны созревшей для свободы. Простые люди другой ее половины еще бились за освобождение от векового кошмара капитализма. Миллионы людей все лучше понимали, что даже самые скромные жизненные условия трудовых масс несовместимы с существованием капиталистического общества.

Бастующие горняки Франции понимали, что танки и кавалерия были пущены против них не столько потому, что рабочие предъявили экономические требования, сколько потому, что их борьба была борьбой за новую жизнь, за народ, за свободу миллионов, за право на хлеб, на труд, на мир. Их борьба была борьбой против фашизма и войны, так же как война против горняков, против их требований была борьбою за сохранение старого порядка, за фашизм, за войну.

«Мира!» – требовали миллионы. «Войны!» – вопила банда поджигателей.

Призрак войны снова шествовал за непосильными налогами, за голодным пайком, за рабскими условиями труда для масс, за новыми сверхприбылями для военных промышленников. Призрак войны виднелся за американскими каторжными займами, предназначенными вовсе не для того, чтобы накормить и одеть обнищавшую Западную Европу, а для того, чтобы окончательно, раз и навсегда убить ее конкуренцию с Америкой на мировых рынках; чтобы заставить ее еще раз вооружиться за свой собственный счет, но на этот раз оружием, купленным у американских промышленников; чтобы опутать народы Европы бременем вечных неоплатных долгов.

Все они – американские заимодавцы и европейские побирушки – хотели снова сжигать трудовые накопления наций в стволах пушек; они хотели снова разрушать жилища и заводы, они хотели снова перемалывать под гусеницами танков миллионы простых людей. Они жаждали крови, разрушении, ужаса, потому что все это превращалось для них в золото, в дивиденды.

Снова, как десять, двадцать и тридцать лет тому назад, возникала навязчивая идея капиталистов о «крестовом походе» против Советского Союза.

Правда, вместо всяких Антант – больших и малых – теперь пошли в ход «блоки» – атлантические, западные, северные и иные, но суть оставалась та же, что прежде: прикрываясь криками об обороне, империалисты ковали цепь агрессии вокруг СССР.

Так же как тридцать, как двадцать и как десять лет назад, «святой отец» из Рима, «наместник Христа на земле», ниспослал свое апостольское благословение инициаторам этого бредового «похода». Чтобы дать это благословение, нынешний папа не нуждался ни в чьем поощрении, Пий XII готов был благословить всякого, кто соглашался нанести Советской России вред: удар или булавочный укол, в области материальной или духовной, в Москве или на самой далекой окраине, – все годилось духовному пастырю римской церкви. В католическом мире ни для кого, кроме тех, кто не хотел видеть и слышать, не было больше секретов, что агрессивные планы Ватикана плотно сомкнулись с американскими планами мировладения.

Все понимали, что такой политик, как Пий XII, согласился плыть в кильватер Майрону Тэйлору вовсе не из предосудительной симпатии к этому протестанту и уж, во всяком случае, не по слабости своего характера. Давно уже все римские воробьи чирикали, что Ватикан, со всеми потрохами, закуплен Тэйлором и курсом ковчега римской церкви управляют по радио из Вашингтона. А факты подтверждали, что все сотни тысяч римско-католических священников и монахов, все сотни ватиканских епископов и десятки кардиналов стали не кем иным, как агентами американской разведки; из всех трехсот восьмидесяти миллионов католиков, разбросанных по земному шару, пытались сделать рекрутов американского империализма.

Не смел не считаться с этим фактом и преподобный отец Август Гаусс. Он понимал, что прошли времена, когда можно было с успехом жить, лавируя между немецким абвером и британской Интеллидженс сервис. Интеллидженс сервис меньше платит. А абвер уже передал свой живой инвентарь, и в том числе, наверно, и его, преподобного Августа Гаусса, американской секретной службе.

Значит, если он и как немецкий агент, и как агент Ватикана оказывался теперь американским агентом, то за каким же чертом было ему сноситься со своими подлинными хозяевами через каких-то подставных лиц? Август по опыту знал, что гораздо выгоднее иметь дело с первоисточником доходов. Поэтому он обрадовался приказу немедля отправиться в Рим.

Отец Август не был новичком в Вечном городе, и прежде чем отправиться в отдел Ватикана, ведавший папской разведкой, он решил использовать старые связи и в точности выяснить, с кем, где, когда и как следует вести разговор по интересующему его делу.

Когда Август с пропуском в руках подошел к воротам папской резиденции, некоторые черты плана действий были им уже намечены. Но нерешенной оставалась основная дилемма: если все то, что он знает, если все связи, которые у него есть, если весь накопленный им опыт разведывательной и диверсионной работы нужны американцам – он на коне и с полным кошельком; если же эти знания, эти связи и опыт являются, с точки зрения американцев, балластом – пуля в затылок ему обеспечена. Живой разведчик, который чересчур много знает, – не архивная бумажка, которую можно подшить в секретное досье и спрятать в сейф до времени, когда она понадобится для какого-нибудь шантажа; живой разведчик, отыгравший свою роль, – опасная возможность шантажа самих шантажистов. Таких людей не любили ни в одной разведке – ни в Интеллидженс сервис, ни в абвере, не любят, наверно, и в УСС и в федеральной разведке.

На душе Августа заскребли кошки, когда он прошел мимо блеснувших по бокам алебард папских гвардейцев и вгляделся в физиономию человека, проверявшего его пропуск. На жандарме была такая же треуголка, какие Август видывал десятки раз во время прежних наездов в Ватикан, и такой же мундир. Но Август готов был отдать голову на отсечение, что этот жандарм не был итальянцем. Его выпяченная челюсть и холодный взгляд серо-зеленых глаз, его огромный рост и здоровенный кулак с зажатой в нем дубинкой – все обличало солдата американской военной полиции. Ему куда более к лицу была бы белая кастрюля «МП», чем опереточная треуголка. Она плохо гармонировала с автоматическим пистолетом последней модели, висевшим на поясе жандарма. Август отметил про себя это обстоятельство: святейший отец не доверял больше охрану своей жизни и тайн Ватикана итальянцам.

Внутри Ватикана Августу не нужен был проводник. Он уверенно шагал по темным дворам, шнырял по узким лестницам и коридорам, пока не добрался до двери с маленькой дощечкой. «Чентро информачионе про део». И это обстоятельство тоже отметил Август: на отделе разведки вывеска оставалась итальянской, так же как и треуголка на жандарме. Август осторожно приотворил дверь и просунул нос в щель. Приемная была пуста. За год ее обстановка не изменилась: те же потрепанные портьеры на окнах, те же большие просиженные кресла с неудобными спинками, тот же стол с большим распятием, тот же смешанный запах воска, ладана и плесени и та же мертвящая тишина и в комнате, и за тремя выходящими в нее дверями кабинетов, и, пожалуй, во всем крыле дома.

Август не удивлялся этой тишине, так как нарочно выбрал для своего посещения время, когда служащие расходились на обед.

Август проскользнул в приемную и прислушался. Тот, кто увидел бы его в этот момент, не узнал бы прежнего, уверенного в себе, немного тяжеловесного и грубоватого патера Августа Гаусса из бывших немецких офицеров, еще так недавно покрикивавшего на Блэкборна и издевавшегося над своим собратом Роу. Сейчас он был больше похож на старую, облезшую крысу, тревожно нюхающую воздух.

Дверь в соседнюю комнату была неплотно затворена, но щелку прикрывала опущенная с той стороны портьера. Август прислушался – было тихо. Он кашлянул. Еще раз. Подошел к двери и почтительно произнес:

– Во имя отца и сына… прошу дозволения войти…

Ответа не последовало.

Убедившись в том, что рядом никого нет, Август чуть-чуть раздвинул портьеру. За нею был просторный кабинет: его узкие забранные решетками окна упирались в каменную кладку какой-то стены. Август с трудом поборол профессиональное искушение войти, быстро проглядеть лежащие на столе бумаги.

Заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по приемной, чтобы заставить себя сосредоточиться на предстоящем свидании. Уселся в кресло. Он раздумывал над первыми фразами своего обращения к фра Джорджу Уорнеру, иезуиту-американцу. Друзья советовали ему поговорить в первую очередь с Уорнером. Ему даже показали этого монаха в городе, когда тот проезжал в автомобиле, – судя по физиономии, это был как раз тот тип, с которым можно говорить откровенно.

Размышления Августа были прерваны шумом шагов в коридоре. Кто-то миновал вход в приемную. Послышался стук двери, ведущей из коридора в кабинет. Август хотел было кашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, но решил, что меньше всего нужно встречаться с кем-либо, прежде чем он поговорит с Уорнером. Он бесшумно приблизился к двери кабинета и заглянул в щель между косяком и портьерой. То, что он увидел, заставило его ноги прирасти к полу: в рыжей сутане капуцина в кабинете стоял Доллас. В первый миг Август готов был бы отдать голову на отсечение, что это Аллен Доллас, недавно заседавший во Франкфурте. Только редкий седой, а не рыжий пух вокруг тонзуры натолкнул его на мысль, что это и есть старший брат Аллена – Фостер Доллас, тот самый Фостер, о чьем сенсационном отречении от сует мира недавно кричала вся американская пресса.

А Доллас, по-видимому, не спешил. Развалившись в кресле, он любовался теперь кольцами дыма, всплывавшими к потолку от раскуренной им сигары.

Скоро дверь кабинета, выходившая в коридор, снова отворилась, и Август узнал в вошедшем иезуита Уорнера.

Август на цыпочках вернулся к своему креслу и, взяв в руки один из лежавших на столике журналов, стал прислушиваться к тому, что происходит в кабинете.

Уорнер замер у порога и почтительно склонился перед Долласом, ожидая благословения. Но тот, небрежно махнув рукой, сказал:

– Можно без церемоний, Уорнер, никого нет, – и ногою пододвинул иезуиту кресло. – Садитесь.

Уорнер с облегчением выпрямился.

– Меня здесь просто замучил этикет. До чего дома все проще, господи!

– Сигару?

Уорнер молча взял сигару и, пошарив в глубоком кармане сутаны, достал спичку и зажег ее о поверхность стола.

– Проклятая жара, – сказал он, распахивая ворот сутаны.

– Да, берега Тибра – не берега Флориды, – с незнакомой Августу игривостью ответил Доллас.

– Не раз вспомнишь купальный халат, золотой песок Майями и хорошую девчонку.

– Но, но, фра Джордж! – с иронической укоризной остановил его Доллас.

– Надеюсь, когда Спеллман станет папой, тут пойдут другие порядки.

– Его святейшество папа чувствует себя пока отлично.

– Черт побери! – вырвалось у Уорнера. – Можно объявить его трижды святым, но ведь не вечен же он!

– На земле? Конечно… Однако что нового?

– Про вести из Константинополя знаете?

– Нет, а что? – с любопытством встрепенулся Доллас.

– Наши упрятали патриарха Максимоса в сумасшедший дом.

– Здорово! – Доллас потер потные руки и с особенным удовольствием затянулся сигарой.

– Афиногор уже сдал дела Нью-Йоркской епархии и вылетел в Константинополь. Его избрание вселенским патриархом – вопрос той или другой суммы. В «выборных» делах у наших достаточно опыта.

– Отлично, очень хорошо! – с удовольствием повторил Доллас. – Это значительно облегчит нам работу. Афиногор не будет артачиться, как Максимос.

– А вы не боитесь, монсиньор, что новое кадило, которое Ванденгейм раздувает с экуменическим движением, может нам помешать?

– Именно потому, что там за дело взялся старина Джон, нам с этой стороны ничто не угрожает. Они не станут с нами бороться за души негров из Конго. Ванденгейм правильно рассудил, что нужно собрать в единый кулак разбросанных по свету христиан всяких толков. Если этот кулак будет подчинен Ванденгейму, то он только поможет толкнуть боевую колесницу именно туда, куда нам нужно, – на восток.

– Скорей бы уж… – пробурчал Уорнер.

– А куда нам торопиться? Святая римская церковь мыслит категориями вечности! – с серьезной миной сказал Доллас. – Столетием позже или раньше, – важно, что в конечном счете человечество будет подчинено единой державе христовой, в лице ее святейшего владыки папы.

– Это вы мне или репетируете речь по радио? «Категории вечности»! – передразнил Уорнер. – Нет, я не согласен ждать годы. Хочется еще в царстве земном пощупать вот этими руками то, что приходится на мою скромную долю.

– Грешная душа! – Фостер, прищурив один глаз, уставился на собеседника. – Мало вам того, что именно церковь спасла вас от электрического стула? – При этих словах Уорнер сделал резкое движение, как бы намереваясь вскочить и броситься на собеседника, но Доллас только рассмеялся и движением руки усадил его на место. – Ну, ну, спокойно!

– Это нечестно, – задыхаясь от злобы, проговорил Уорнер. – Меня уверили, что никогда никто не напомнит мне…

– Я нечаянно.

– Не советую вам, Фосс…

– Как? – Доллас приставил руку к уху, делая вид, будто не расслышал слов Уорнера, который с угрозою повторил:

– Никому не советую напоминать мне об этом.

– Не думал, что вы так впечатлительны, брат мой, – с усмешкой ответил Доллас. – А что касается ваших ухваток, то должен вам сказать…

– Мои ухватки – это мои ухватки, сэр!

– Фра Фостер, – поправил Доллас.

– Ладно, забудем…

– И все-таки не советую вам таскать при себе пистолет.

– С чего вы взяли?..

Доллас рассмеялся.

– Не схватились же вы за задний карман потому, что у вас там лежит Евангелие.

– Ладно, ладно…

– И все же – вы монах, Уорнер, а не военный разведчик.

– Особой разницы не вижу.

Доллас состроил кислую гримасу.

– Честное слово, Уорнер, став духовной особой, вы сохранили замашки… – Он покрутил в воздухе пальцами.

– Стесняетесь произнести слово «гангстер»? Не смущайтесь, пожалуйста. Меня это не может обидеть… Тем более, что работа у меня сейчас примерно такая же, как и была.

– Повторяете пропаганду красных, брат мой?

– Кой черт! Правда есть правда!

– В первый раз вижу вас в роли борца за этот прекрасный тезис.

– Вольно же вам напоминать мне об электрическом стуле…

– А вы заплатили мне за молчание? – иронически спросил Доллас.

Уорнер исподлобья посмотрел на него и угрожающе проговорил:

– В конце концов, если это вас устроит, можете огласить мой послужной список хотя бы с амвона…

– Ну, ну, – примирительно промямлил Доллас, – это не в интересах дела.

– То-то… Я ведь тоже не попрекаю вас тем, что вы избежали каторги по делу о подложном чеке…

– Эй, Джордж!

На этот раз Уорнер не обратил на этот крик никакого внимания и продолжал:

– …только потому, что были сенатором и тот судья, к которому попало дело, тоже был «в деле». Я же молчу.

Доллас побагровел так, что казалось, кровь сейчас брызнет сквозь все поры его щек. Его голос стал похож на шипение пылесоса, когда он сквозь зубы процедил:

– Когда у меня будет красная шапка…

– Ого!

– Она будет вот на этой голове!.. – Доллас постучал крючковатым пальцем по своему черепу. – Тогда я буду иметь счастье напомнить вам об этом разговоре, который смахивает на что-то вроде подрыва авторитета святой церкви, брат мой.

– Ну, за красного-то вы меня не выдадите, тут я спокоен. Пусть бы вы влезли даже на папский трон!

– Политика есть политика; не только вы, но даже я не могу сказать сегодня, какие взгляды мы будем исповедовать завтра. Если верх возьмут красные…

– То могу вас уверить: они не предложат вам вольтеровского кресла… Тогда мы вспомним разговор об электрическом стуле, – со смехом закончил Уорнер.

– Ну, довольно! – сердито отмахнулся Доллас. – У вас шутки висельника. – И он перешел на деловой тон: – Когда мне представят проект нового устава третьего ордена?

– Мы с ним ознакомились, и оказалось, что там почти нечего менять. Мы только повычеркивали к чертям всю эту ритуальную белиберду.

– Я же вам говорил: нужно сделать освобождение членов ордена от присяги земным властям не условным, а безусловным. Принимая обет терциара, человек тем самым автоматически перестает быть подданным своего земного государства и становится беспрекословным исполнителем единственной воли – его святейшества папы. При трудности сношений с Римом для агентуры, находящейся на востоке Европы, нельзя рассчитывать, чтобы терциар мог быстро получить отсюда разрешение от своих обязательств и присяг. Из-за этого он может оказаться связанным, если он истинно верующий католик. Нужно развязать руки всем, у кого есть шансы пролезть в административный аппарат, на руководящие посты. Нужно поставить в особую заслугу терциару и обещать ему отпущение всех грехов на всю жизнь вперед и безусловное Царство Небесное, если он сумеет добыть себе билет коммуниста.

– Такие вещи в устав не впишешь, – хмуро проговорил Уорнер.

– Но каждый терциар должен это знать. Церковные каналы еще дают нам возможность проникнуть в Восточную Европу.

– Н-да!.. – многозначительно протянул Уорнер и потянулся огромной пятерней к затылку.

– Знаю я вас: вам что-нибудь попроще! Кирпичом по витрине – и дело сделано! Но Восточная Европа – не лавка ювелира. Учитесь работать, черт дери! Мы удовлетворили все ваши требования, вы получили нужных вам людей, действуйте же, черт дери, в тех масштабах, о которых я вам толкую каждый день. Предстоит не ограбление банка, а нечто покрупнее!

– Послушайте, Фосс… Я хотел сказать: фра Фостер… Как будто я не понимаю, что дело не в паршивом сейфе. Речь идет о том, чтобы выпотрошить целые страны.

– И поставить на колени несколько народов!

– Все ясно, но ведь нужно время, вы сами только что говорили о веках…

– Бросьте болтать чепуху, вы не перед микрофоном радио! – вспылил Доллас. – Мне нужна работа, а вы с вашей шайкой возитесь, как старые бабы!

– Я попрошу вас… фра Фостер! – обиженно сказал Уорнер. – У меня была не «шайка», а первоклассное дело, сэр! Одно из лучших дел в Штатах.

– Это вы сообщите сборщикам рекламы, а мне давайте работу!

– Я привел вам две тысячи отборных малых…

– Мы платим им жалованье сенаторов!

– Они сделали честь вместе со мной перейти на службу его святейшества и едят честно заработанный хлеб.

– Пусть они жрут хотя бы священные облатки, но дают мне дело!

– Две тысячи ребят, собранных в этот кулак, – Уорнер поднял над столом лапу, сжатую в огромный, как кувалда, кулачище, – равноценны…

– Шайке Аль-Капоне?

– Вы обижаете нас, сэр… то есть брат мой…

– Ставите себя на одну доску с Костелло?

– Нет, монсиньор, я скромно полагаю, что кое в чем мы можем потягаться и с государственным департаментом, – с хорошо разыгранной скромностью проговорил Уорнер. – Именно так… брат мой. – Он еще больше распахнул сутану. – Честное слово, нечем дышать!.. Завели бы у себя хоть виски со льдом.

– Терпение, брат мой, все будет. И холодильники, и электрические вентиляторы тоже… Дайте срок.

– Если так чувствуешь себя в «святом городе», то что же ждет в преисподней?

– За хорошие деньги сам сатана разведет под вашей сковородкой бутафорский огонь.

– «За хорошие деньги»! Тут заработаешь, как бы не так.

– Не хнычьте, деньги будут. Ванденгейм обещал создать особый фонд для поощрения работы по моему отделу «Про Руссиа».

– Старый черт! Тоже тянется к России…

– А кто к ней не тянется?

– Кстати, о Ванденгейме! – оживился вдруг Уорнер. – Говорят, будто Дюпончик перехватил у вашего Джона заказ на производство новейших реактивных штучек для военного министерства.

– Глупости, не может быть!.. А впрочем, кто вам говорил? – озабоченно спросил Доллас.

– Так я вам и выложил! – с усмешкой сказал Уорнер.

Доллас с заискивающим видом похлопал Уорнера по колену.

– Но вы же знаете, старина, что я немного заинтересован в реактивных делах Ванденгейма.

– Тем хуже для вас, старина, – фамильярно заявил Уорнер. – Заказик, перехваченный Дюпоном, оценивают в несколько сотен миллионов.

– Нет, право, кто вам говорил? – Доллас в волнении ткнул сигару в пепельницу так, что она сломалась и погасла.

Но Уорнер только рассмеялся.

Доллас посмотрел на часы.

– Пора, вон уже звонят к торжественной мессе.

– Хорошо, что мне не приходится принимать участие хотя бы в этом цирке, – не скрывая удовольствия, сказал Уорнер. – А по какому поводу месса?

– Господь Бог вразумил королевских судей в британской зоне оккупации Германии: они оправдали шайку немецких эскулапов.