Текст книги "Заговорщики (книга 2)"

Глава 11

Из степи тянуло холодом. До знобкости свежий воздух, как в форточку, врывался через арку въезда на главную улицу, асфальтовая стрела которой прорезывала Улан-Батор из конца в конец.

Часовые у едва белевшей в темноте стены большого дома поеживались от холода. Поглядывая на медленное движение звезд, они ждали смены.

Звяканье приклада о камень или скрип сапога переминающегося с ноги на ногу цирика были единственными звуками, нарушавшими тишину.

Далеко за полночь в темноте послышалось мягкое цоканье нескольких пар некованых конских копыт.

Топот кавалькады приблизился к самому дому и оборвался напротив подъезда. В темноте замаячило светлое пятно плаща. Цирики скрестили было штыки винтовок, но привыкшие к темноте глаза их опознали Соднома-Дорчжи.

Адъютант и Гомбо-Джап под руки ввели в подъезд пошатывающегося на онемевших ногах Хараду…

Через час собравшиеся в кабинете Соднома-Дорчжи хмуро слушали допрашиваемого майора Хараду. Все знали, что забрасываемые теперь в МНР разведчики работали на командование расположенных в Китае американских войск. Ширма Гоминьдана, которой прикрывалось это командование, никого не обманывала: ни своих, ни чужих. Знали о фиктивности этой ширмы монголы, ловившие японо-гоминьдановских разведчиков; знали и сами японцы-шпионы.

Содном-Дорчжи не случайно совершил головокружительное по быстроте путешествие по пустыне для встречи с Гомбо-Джапом.

Гомбо-Джап не случайно ежедневно, ежечасно и ежеминутно рисковал жизнью, не отставая от Харады с момента его появления в конторе Паркера.

Все говорило о том, что японскому майору поручается задание большой важности. Именно поэтому Содном-Дорчжи и хотел, чтобы суть этого задания, за подготовкой которого его люди тщательно следили в Китае, стала известна его товарищам по Совету министров МНР не в его пересказе, а из самого непосредственного источника – из уст Харады.

Японец говорил вполголоса, не спеша. Его блестящие, как уголья, глазки были полуприкрыты. Они загорались только тогда, когда в поле его зрения попадал изловивший его Гомбо-Джап.

– Прибегая к вашей снисходительности, с-с-с, – шипел японец, – я должен еще объяснить, что, снаряженный таким образом, я обязан был оставаться на вашей земле столько времени, сколько понадобится, не предпринимая никаких злых дел.

– Кому «понадобится»? – спросил Содном-Дорчжи.

– Посмею обратить ваше внимание на ту гребенку, которую этот человек, – Харада движением связанных рук указал на Гомбо-Джапа, – взял у меня, с-с-с…

Содном-Дорчжи вопросительно взглянул на Гомбо-Джапа, и тот вытащил из кармана своих рваных штанов гребенку. Это был самый дешевый черный гребешок, грубо инкрустированный металлом.

Гомбо-Джап передал его Содному-Дорчжи. Тот недоуменно повертел гребешок в руках и положил перед собой.

Харада сказал:

– Если теперь ваша благосклонность обратит внимание на походное изображение Будды, взятое у меня этим же человеком, с-с-с…

Гомбо-Джап невозмутимо выложил на стол маленький складень, крытый черным лаком. Содном-Дорчжи хотел было раскрыть крошечные резные дверцы, но сидевший рядом с ним полковник государственной безопасности поспешно отстранил его руки и сказал Хараде:

– Открой.

Японец особенно длинно и угодливо втянул воздух.

– С-с-с… ваша благосклонность напрасно опасается этой безобидной вещи, – он отворил дверцы складня. Все увидели изображение Будды – позолоченную деревянную фигурку, сидящую на цветке лотоса. Японец поднял его над головой и с улыбкой сказал: – Если мне будет позволено, я покажу уважаемым господам, что представляет собой это священное изображение. Можно не опасаться дурных последствий: это прекрасная американская вещь.

Полковник встал между Содномом-Дорчжи и японцем.

– Показывай, – сказал он.

– С-с-с-с-с… это не больше как радиоприемник. В соединении с гребенкой он даст мне возможность открыть вам до конца, ради чего я прибыл на вашу почтенную землю. – Харада воткнул крайний зубец гребешка в отверстие на макушке Будды. – Теперь необходима тишина и ваше милостивое внимание.

Прошло несколько мгновений. Те, кто сидел ближе к японцу, услышали слабые звуки, похожие на приглушенную радиопередачу. Харада приблизил аппарат к уху и изобразил на лице удовлетворение.

– Всякий, кто хочет, может слышать, – сказал он, передавая аппарат полковнику.

Тот послушал.

– Английский язык.

– Америка? – спросил Содном-Дорчжи.

– Нет, китайский город, – сказал Харада. – Милостиво обозреваемый вами аппарат настроен всегда на одну и ту же волну. Он всегда слушает эту станцию.

– А зачем ему слушать эту станцию? – спросил полковник.

Харада, словно защищаясь, поднял руку к лицу.

– Чтобы получить приказ, – сказал он. – Пусть ваше милосердие не осудит меня.

И Харада рассказал ту часть плана «Будда», которая была, по его словам, ему известна. Зачем прилетит этот самолет, что он будет делать, куда полетит потом? Ни на один из этих вопросов он не ответил.

– Значит… – задумчиво произнес Содном-Дорчжи, – самолет должен был прилететь после того, как станция послала бы вам эти сигналы?

– Ваша мудрость точно уяснила смысл моих недостойных речей, с-с-с-с…

– А когда должен был прийти этот сигнал? – спросил Содном-Дорчжи, пристально глядя на японца.

– Как мне подсказывает мой ограниченный ум, даже ни один китайский генерал не мог бы ответить на этот вопрос вашего достопочтенства.

Содном-Дорчжи переглянулся с присутствующими.

– Допустим, что так… – сказал он японцу. – С нас достаточно и того, что вы сказали, но вы сказали не все!

Харада закрыл лицо руками и медленно закачался всем корпусом взад и вперед. Это продолжалось, пока Содном-Дорчжи собирал со стола лежавшие перед ним бумаги. Но как только он сделал шаг прочь от стола, Харада отнял руки от лица и тихо спросил:

– Разве те интересные вещи, которые я вам доложил, не заслужили мне помилование?

– Все это было нам известно и без вас. Вы были нам интересны как живой свидетель.

Японец съежился на своем стуле. Он умоляюще сложил руки ладонями вместе и, склонив голову, негромко произнес:

– Мой ничтожный ум не может решить такую трудную задачу.

Содном-Дорчжи пожал плечами и направился к выходу, но, прежде чем он достиг двери, Харада крикнул:

– Милостивейший господин! Сердечное желание помочь в вашем благородном деле…

Содном-Дорчжи гневно перебил его:

– Да или нет?

– Все, что прикажет ваша мудрость.

– Если игра будет нечестной…

Японец испуганно втянул воздух.

– О, ваша мудрость!..

И он выложил все, что знал о заговоре лам. Слушая его, Содном-Дорчжи удовлетворенно кивал головой. Это было как раз то, что начали устанавливать его органы до поимки Харады и о чем сигнализировали пастухи, вылавливавшие в степи диверсантов-лам.

Харада мог бы еще рассказать о том, что прежде чем растянуться на своем рваном халате в монастыре Араджаргалантахит, он вынул из пояса и спрятал в щелях стены ампулы с дарами, изготовленные по рецепту господина генерала Исии Сиро. Но, глядя, как кивает головой монгольский генерал, Харада решил смолчать: было похоже на то, что знавшие так много монголы все-таки знали не все. И действительно, дослушав, Содном-Дорчжи сказал:

– Теперь можно идти с докладом к маршалу.

Министры последовали за покинувшим комнату Содномом-Дорчжи. Он отсутствовал около часа. За этот час никто из оставшихся в комнате – ни Гомбо-Джап, ни адъютант, ни Харада – не проронил ни слова.

Содном-Дорчжи и полковник вернулись. Хараду увели.

– Самолет! – сказал Содном-Дорчжи адъютанту.

– Вылет утром?

– Нет, через полчаса. – И Содном-Дорчжи обернулся к Гомбо-Джапу. – Ты полетишь с японцем.

Гомбо-Джап молча поклонился и вопросительно посмотрел на Соднома-Дорчжи.

– Что тебе? – спросил Содном-Дорчжи.

– Как быть… с поручением насчет наблюдения за американцем Паркером?

Содном-Дорчжи на мгновение задумался.

– Бадма там?

– Да, он за меня теперь возит рикшу американца.

– Американец не заметит перемены?

Гомбо-Джап засмеялся:

– Он не отличил бы нас друг от друга, даже если бы нас поставили рядом.

– Будет так, как я сказал.

– Хорошо, я полечу.

– Доставишь, – и Содном-Дорчжи кивком указал на место, где раньше сидел Харада, – его в Читу. То, чего он не сказал нам, но что он, несомненно, еще знает, поможет советским следователям разобраться в деле Ямады, Кадзицуки и других сообщников еще не пойманного преступника Хирохито. Иди!

Гомбо-Джап повернулся четко, как солдат, и вышел. Глядя ему вслед, Содном-Дорчжи негромко сказал адъютанту:

– Пусть заготовят приказ о повышении Гомбо в звание капитана. Я сам доложу маршалу.

Глава 12

Когда Паркер, получив экстренный вызов в токийскую Ставку Макарчера, заехал проститься к генералу Баркли, тот не без сарказма сказал:

– Говорил я вам…

Паркер насторожился.

– Все-то у вас секреты, секреты… Курите, – и генерал дружески протянул ему сигареты. – Самолет Харады оказался неисправным?

– Виновата скверная постановка авиационной службы у вас, сэр, – отпарировал Паркер.

Но Баркли сделал вид, будто не замечает выпада.

– Я не раз наблюдал: когда люди делают что-нибудь у меня за спиною, им не везет.

– Приму во внимание для будущего, сэр.

– И пожалеете, что не приняли во внимание в прошлом… Во всяком случае, выражаю вам свое сочувствие.

– Можно подумать, что вы уже знаете, чего они от меня хотят там, в Токио.

– Не знаю, но могу догадаться… У Мака твердый характер.

– Но он трезвый человек.

– Именно поэтому он может вам спустить штаны… Хотите выпить перед дорогой?

Паркер отказался и уехал.

Сосущая под ложечкой тоска отвратительных предчувствий не исчезла и тогда, когда он вылез из самолета на аэродроме Ацуги. Хотя в вызове было сказано, что ему надлежит прибыть непосредственно к главнокомандующему, Паркер решил сначала показаться в Джиту. Свои парни, может быть, помогут ему вынырнуть из неприятностей. Хотя этот штабной народ обычно охотнее тянет ко дну тех, кто уже начал пускать пузыри.

Так и вышло. Самого генерала Билоуби, который знал Паркера по прежней работе, не оказалось на месте – отдыхал в Никко. Остальные офицеры мялись.

Однако все стало ясно с первых же фраз главнокомандующего. В заключение жесточайшей головомойки Макарчер сказал:

– Для Востока вы не годитесь.

– Я давно работаю тут, сэр.

– Все ваши прежние дела, вместе взятые, не стоят того, которое вы провалили теперь.

– Кто из нас гарантирован, сэр?..

Ноздри крючковатого носа Макарчера сильно раздулись.

– Вы отлично понимаете, что мы ставили на эту карту. – Генерал, прищурившись, уставился на Паркера. Тот старался казаться спокойным. – Какого же дьявола вы разводите тут бобы?

– Обещаю вам, сэр: устранение монгольских министров будет проведено так же чисто, как если бы их судьбою занимался сам Господь Бог.

– Но ваш Господь Бог уже не может дать Чан Кай-ши благовидного предлога ворваться во Внешнюю Монголию.

– Тот Господь Бог, которым управляем мы, сэр, может все… рано или поздно.

– Предлог нужен мне рано, а не поздно… Вам придется вернуться в Европу, Паркер, и конец.

– Это действительно конец, сэр.

Тяжелые мешки верхних век прикрыли глаза Макарчера.

– Если не опростоволоситесь там так же, как тут, для вас еще не все потеряно… – с недоброй усмешкой сказал он. – Но держаться придется крепко.

Заметив, как по мере его слов вытягивается физиономия Паркера, Макарчер несколько мягче сказал:

– Здесь вы нужны меньше, чем в Европе.

Все еще надеясь, что Макарчер переменит решение, Паркер закинул последнюю удочку:

– Не кажется ли вам, сэр, что этот Харада…

– Какой Харада?

– Я говорю о японце, попавшем в руки монголам.

– Так, так…

– Нужно ограничить его возможность болтать.

– Запоздалая заботливость, Паркер, – иронически заметил Макарчер. По его тону Паркер понял, что все его попытки оправдаться в глазах главнокомандующего не приведут ни к чему.

– Быть может, он еще не успел…

– К сожалению, он уже успел.

– Неприятность больше, чем я думал, сэр.

– Они повезли вашего японца в Читу, а оттуда в Хабаровск. Русские там докопались до некоторых бактериологических дел наших японских друзей и, на мой взгляд, готовят нам здоровый скандал.

– Фу, черт побери!

Макарчер отпустил его молчаливым кивком.

Паркер был уже у двери, когда за его спиной раздался голос Макарчера:

– Постойте-ка, полковник! А что бы вы сказали, если бы я попросту отправил вас в Штаты, а?

Паркер остановился как вкопанный. Штаты?! Это конец всему. Он знает, зачем людей отсылают домой: в лучшем случае оставалось бы написать для какой-нибудь газеты «Воспоминания секретного агента», из которых вычеркнули бы малейший намек на правду. А потом?

Он стоял с виновато опущенной головой перед сердито глядящим на него Макарчером.

– Тут, в Токио, бежал из-под надзора полиции нужный нам джап, – сказал генерал. – Боюсь, что один он может не доехать до Штатов. Я хотел, чтобы вы показали ему дорогу… Ясно?.. Впрочем, если хотите, можете отправляться ко всем чертям!

Забыв от радости, что на нем военная форма и устав предписывает в таких случаях приложить руку к козырьку и повернуться через правое плечо, Паркер снял фуражку и поклонился Макарчеру. А тот бросил ему вслед:

– А черти находятся в Германии!.. Ясно?

– Да, сэр…

«Что ж, Германия, так Германия! – подумал Паркер. – В конце концов и в Европе можно делать дела. Конечно, не так, как в других колониях…»

Он начинал верить тому, что отделался легко, если принять во внимание характер главнокомандующего… Но, черт возьми, хотел бы он знать, кто подложил ему эту свинью, кто наябедничал Маку?

Паркер, посвистывая, шел по коридору: оставалось решить вопрос о том, как повыгоднее закруглить рисовые дела в Китае.

– Здорово, старина!

Паркер оглянулся: его окликнул старый приятель – такой же, как он сам, разведчик из Джиту. Паркер нехотя ответил на приветствие, но тот весело продолжал:

– Весь отдел говорит, что вы легко отделались. Черт вас дернул затевать дела в монопольной области Баркли!

Паркер не понял:

– Монополия Баркли?

– Ну да. Какого черта было соваться в дела с опиумом? Мало вам риса?

Паркер свистнул. Он так и думал: свинью подложил ему Баркли.

– Но Маку-то я не стоял поперек дороги… – растерянно проговорил он.

Приятель быстро оглянулся и, наклонившись к уху Паркера, шепнул:

– Я в этом не уверен… – И снова громко: – Легко, легко отделались, старина! А то пришлось бы вам прокатиться в Штаты в обществе этого блошиного фабриканта Исии…

– Исии Сиро? – удивленно спросил Паркер.

– Вывозим колдуна в Штаты вместе со всеми помощниками и с кучей подопытного материала. А то, говорят, у наших негров слишком толстая шкура – блохи не берут. – Он расхохотался и хлопнул Паркера по спине. – Счастливого пути, старина! Привет фрицам! Не унывайте. Говорят, в Германии тоже можно делать дела, и вовсе не такие плохие. Только не становитесь на дороге хозяевам, вот и все. Особенно в такие моменты, когда их гонят с насиженных мест.

– Что вы болтаете?

– Баркли уже получил приказ убраться из Тяньцзина.

– Значит, решено бросить Тяньцзин? – с беспокойством спросил Паркер, но, тут же вспомнив, что именно в этом пункте сосредоточены главные склады опиума, награбленного Баркли, обрадованно подумал: «Так ему и нужно! Не рой яму другому!»

– Это, верно, насчет Тяньцзина? – спросил он.

– Боюсь, что тут дело пахнет не одним Тяньцзином. Я не стал бы покупать домов и в Нанкине. Честное слово, кажется, пора сбывать с рук недвижимость. Это я вам говорю, как друг. Впрочем, счастливчик, вас все это уже не касается, в Германии вы свое возьмете.

– Покупать развалины?.. – с кривой усмешкой перебил Паркер.

– Ну, старина, кроме развалин, там еще кое-что осталось. Можете вернуться в Штаты богатым человеком.

Паркер подумал, что хорошо было бы попасть в Штаты до Германии, чтобы закруглить дела с рисом, и заискивающе тронул его за рукав:

– А может быть, все-таки устроите мне эту поездку с Исии Сиро?

– Поздно! Никто не станет просить за вас Мака.

Приятель весело помахал рукой и исчез в глубине коридора.

Паркер вышел на крыльцо и несколько мгновений бессмысленно глядел на высившийся перед ним огромный серый квадрат императорского дворца. Его мысли были уже далеко, в знакомой ему Германии.

Глава 13

В одной руке Сань Тин была кастрюлька, в другой – чайник. Это вынуждало ее идти по узкому ходу сообщения боком. Если она задевала за стенки хода, земля осыпалась, и песок набивался Сань Тин в обувь. Тогда девушка останавливалась и тщательно высыпала песок из соломенных туфель.

Слева, будто совсем рядом с траншеей, по которой шла девушка, тяжело ударили выстрелы дальнобойных пушек, стоявших за горой. Сань Тин мигнула от неожиданности и опять приостановилась. Она проследила на слух за полетами снарядов и, подумав, что с такими частыми остановками не скоро дойдешь до цели, зашагала дальше.

Маленькая лампочка, горевшая от самолетного аккумулятора, едва разбивала полумрак, паривший в блиндаже командующего. Тем не менее после темной ночи и этот свет показался Сань Тин ослепительным. Войдя, она даже зажмурилась, но сразу же заметила среди присутствующих фигуру Люя – решительно ничем не примечательного порученца командующего. Это был не очень складный человек, среднего роста, с плоским лицом. Стоило, однако, Люю обратиться в сторону вошедшей Сань Тин, как она вспыхнула и отвернулась.

Линь Бяо протянул порученцу только что написанный листок и коротко бросил:

– Начальнику штаба.

Проводив Люя взглядом исподлобья, Сань Тин сказала, ни к кому не обращаясь:

– Свежий лук и огурцы.

– Замечательно! – добродушно сказал командующий Линь Бяо. Это был плотный, небольшого роста человек, с загорелым молодым лицом, на котором выделялись глаза – не по возрасту спокойные глаза мудреца.

– Это хорошо – огурцы! – повторил сидевший рядом с Линь Бяо худощавый генерал Пын Дэ-хуай. – Но сначала бриться!

– Бриться потом, – твердо сказала Сань Тин. – Рис простынет. – И стала накрывать на стол.

Время от времени она искоса, так, чтобы не заметили генералы, взглядывала на Пын Дэ-хуая. Она впервые видела прославленного заместителя главкома, но его популярность в армии была так велика, что девушке казалось, будто она уже отлично знает этого коренастого спокойного человека со строгими карими глазами и с такими густыми-густыми, сдвинутыми к переносице бровями, каких она еще никогда ни у кого не видывала. Эти брови придавали его и без того энергичному лицу выражение еще большей силы.

По тону, каким в ее присутствии разговаривали генералы, Сань Тин решила, что Пын Дэ-хуай, старый друг и соратник Линь Бяо, просто по пути заехал проведать ее командующего. Ей не приходило в голову, что за спокойными и как будто даже малозначащими разговорами кроется большая озабоченность судьбою огромной и важнейшей операции, для наблюдения за которой Чжу Дэ и прислал сюда своего заместителя.

Пока Линь Бяо и Пын Дэ-хуай ели, Сань Тин не стояла без дела: она подмела в крошечном отделении, служившем командующему спальней.

Линь Бяо с озабоченным видом обратился к Сань Тин:

– Как дела с прачечной? – И тут же почтительно пояснил Пын Дэ-хуаю, хотя тот ни о чем не спрашивал, с аппетитом поедая рис с луком: – Наш начальник хозяйства уверяет, будто при таком быстром наступлении чистое белье для солдат – дело недостижимое: воды нет!

– Втолкуйте ему, что именно в стремительном наступлении солдату не до стирки.

– Я и хочу, чтобы девушки ему доказали: при желании можно устроить все. Даже воду достать.

– Да, – убежденно вставила Сань Тин. – Девушек я мобилизовала – согласны в свободное время организовать показательную прачечную.

Когда командующий отодвинул пустую плошку, Сань Тин сказала Пын Дэ-хуаю:

– Вот теперь будем бриться!

Генерал рассмеялся.

– Она у вас строгая хозяйка, – сказал он Линь Бяо.

Сань Тин внесла большой чайник, обернутый полотенцем, приготовила все для бритья и перевесила лампочку так, чтобы Пын Дэ-хуай видел себя в маленьком зеркальце.

За горой сухо треснули оглушительные разрывы вражеских тяжелых снарядов, и, покрывая их, еще громче охнули свои дальнобойки. Снаряды, шурша, прошли над блиндажом. От сотрясения зеркальце поползло по столу. Сань Тин его с трудом поймала и снова поставила перед Пын Дэ-хуаем.

Через минуту девушка скрылась в темном ходе сообщения…

В блиндаже все еще было почти темно. Лампочка, притянутая шпагатом к самому столу, освещала кусок карты и узкую, с тонкими пальцами руку командующего. Он водил неотточенным концом карандаша по зеленому клочку карты и объяснял обстановку сидевшему напротив него Фу.

Время от времени над их головами, заглушая голос командующего, раздавался вой приближающегося снаряда. Звук менялся в зависимости от калибра. Потом слышался хлесткий удар разрыва. Это противник, нервничая, держал под обстрелом брод на реке. В строгий, словно нарочитый черед с разрывами раздавались свирепые, беспощадно рвущие воздух выстрелы своих гаубиц. Они стреляли через гору. За каждым таким залпом был слышен тягостный шум удаляющихся снарядов.

От близких разрывов снарядов песчинки сыпались с потолка сквозь щели наката и до странности громко стучали по зеленому полю карты. В таких случаях командующий хмурил мохнатые брови и спокойно сдувал песчинки, не прерывая разговора.

Внезапно, точно кем-то вспугнутая, зенитная артиллерия подняла судорожный лай. Пушки стреляли с такой частотой, что казалось, вот-вот они захлебнутся. Но так же мгновенно, как началась эта стрельба, она и кончилась – словно слаженный оркестр умолк по мановению дирижерской палочки.

Командующий глянул на ручные часы, отмечая начало и конец огня. С улыбкой сказал:

– Еще год тому назад такой концерт мог устроить только господин Чан Кай-ши, а вот теперь и мы способны задавать музыку, ласкающую слух патриота.

И снова не слышно ничего, кроме грохота разрывов и мышиного шороха песчинок о карту.

– Нет, тут долго не высидишь, – сказал вдруг Фу, выпрямляясь, словно собрался уходить: – Тоска.

– Больной! – шутливо сказал командующий и с добродушной усмешкой добавил: – Полезно и поскучать… Если уж приехали, сидите. Не так-то часто вы доставляете мне удовольствие видеть вас.

– Да, говорят «больной»… – Фу поднял руку и сжал ее в кулак.

Через голову летчика Линь Бяо увидел входящего в блиндаж Пын Дэ-хуая, отложил карандаш и поднялся. Фу обернулся и, увидев заместителя главкома Народно-освободительной армии, тоже поспешно поднялся и одернул на себе куртку.

Пын Дэ-хуай, прищурившись, поочередно оглядел обоих.

– Вот, прошу, – с улыбкой сказал Линь Бяо, указывая на Фу, – оказывается, с другими справляться легче, чем с самим собой.

– В молодости безусловно! – согласился Пын Дэ-хуай. И, снова посмотрев на Фу, строго спросил: – Ваши сегодня начинают?

– Да, большое дело будет, – с удовольствием подтвердил Линь Бяо. – Сегодня на них весь Китай смотрит.

– Мои товарищи открывают бой, а я не с ними… – сказал Фу. – Это первый бой в истории нашей молодой авиации, когда от нее так много зависит.

Фу была невыносима мысль: товарищи пойдут в бой без него. К тому же его грызло сомнение, о котором не знали ни Линь Бяо, ни Пын Дэ-хуай: ведь Чэн поведет сегодня вторую эскадрилью. Что из этого выйдет? Фу был совершенно уверен: в роли рядового летчика Чэн мог забыться, вырваться вперед, но теперь, когда он ведет эскадрилью и отвечает за всех товарищей, когда он знает, как много зависит от сегодняшнего боя, Чэн не сможет хотя бы на миг забыть лежащей на нем ответственности. Он должен будет помнить: от его примера, от его дисциплинированности, от его умения и желания в любой миг стать на защиту товарища будет зависеть и поведение остальных летчиков, их участь, их жизнь, судьба боевого задания. И разве в конце концов не следовало еще раз попытаться подчинить Чэна воле коллектива, которую он не сможет не чувствовать в бою, когда за каждым его движением будут следить глаза всех его подчиненных?

Фу нервно поднялся и посмотрел на часы, но Линь Бяо движением руки усадил его на место.

– У меня тут свои часы, – сказал он, указывая на узкую полоску смотровой щели: она была теперь окрашена розовым отсветом зари… – Как вы поступили с этим вашим новым… Кажется, Чэном зовут его?

Фу доложил. Внимательно слушавший его Пын Дэ-хуай спросил:

– Как же это?.. – Он снял, протер очки и снова надел. – А если этот Чэн опять оторвется от своих? Ведь он им все карты спутает…

– Теперь этого не будет!

– Значит, воспитательная работа?.. – Линь Бяо задумчиво покачал головой. – Что же, это наше с вами дело, командирское. Я хочу сказать: благодаря Чэну мы увидели, что нужно внимательно заняться теми, кто не научился на лету схватывать новое. Теперь я считаю: вы обязаны удержать у себя Чэна, «доучить» его. Тогда, вернувшись когда-нибудь в тыл, он будет передавать свой опыт и другим.

– А если к тому времени или просто в условиях другой войны жизнь перевернет вверх ногами и наш здешний опыт и, может быть, заставит вернуться к прежним теориям? – спросил Фу Би-чен.

Пын Дэ-хуай сделал отрицательный знак.

– Нет, жизнь не пятится и не движется по замкнутому кругу. Однажды уйдя от старых теорий, мы уже не вернемся к ним. Но вы правы, жизнь может сломать то, что мы тут почерпнули и из чего сделали свои выводы. Даже больше: наверняка сломает. Именно потому, что не стоит на месте. Но наш опыт, почерпнутый тут, так же как наши выводы, сделанные из этого опыта, не пропадут. Наши преемники сделают новые выводы, рассмотрят наш опыт, как пройденный и отвергнутый или как составную часть новой теории, нового указания к действию. С моей точки зрения, чрезвычайно важно, даже, пожалуй, необходимо, чтобы некоторые командиры, вернувшись отсюда, с войны, пошли в школы.

– Опять учиться?! – воскликнул Линь Бяо.

– Нет, учить!.. А нам самим нужно переучиваться здесь. Американцы останутся американцами, нам еще придется с ними встретиться в бою.

Фу несколько раз хотелось вставить слово, но он не смел перебивать старших и только теперь сказал:

– Может быть, я ошибаюсь и чересчур узко смотрю на свою задачу, но мне кажется, что я должен добиться, чтобы каждый летчик до конца понял: победа зависит от его гибкости в такой же мере, как от его храбрости и летного мастерства.

– Это верно, – сказал Пын Дэ-хуай. – Советую наизусть запомнить, как помню я, слова товарища Сталина: «Смелость и отвага – это только одна сторона героизма. Другая сторона – не менее важная – это уменье. Смелость, говорят, города берет. Но это только тогда, когда смелость, отвага, готовность к риску сочетается с отличными знаниями».

– Да, – горячо подхватил Фу, – а знания – это не только то, что преподнесено нам учителями, а и весь большой опыт жизни. Так я считаю. Поэтому и воинская доблесть летчика складывается, по-моему, из трех элементов: храбрости, мастерства и опыта.

– Смотрите! – шутливо проговорил Линь Бяо. – Он уже и новую формулу доблести изобрел.

– Ничего, – ободряюще сказал Пын Дэ-хуай, кладя руку на плечо Фу. – Думайте и формулы изобретайте… только правильные.

А Линь Бяо сказал летчику:

– Вот вы уже вывели теорию отставания школы от жизни. – Командующий посмотрел на Фу так, словно видел его впервые. – А сами-то вы откуда пришли сюда, не из школы? Самого-то вас где сделали человеком – не в школе? Школа, именно хорошая военная школа сделала из вас то, что вы собою представляете: хорошего летчика и командира.

– Хорошим-то командиром он стал давно, – заметил Пын Дэ-хуай, – я помню, лет… лет… – И спросил Фу: – Сколько лет тому назад вы явились ко мне желторотым студентом, намеревавшимся покорить небо над Китаем?

– Двадцать лет тому назад, – смущенно ответил Фу.

– И, наверно, думали, что уже никогда не подниметесь в воздух, когда партия приказала вам стать пехотинцем?.. Но скажите спасибо партии и пехоте… Нет лучшей военной школы, чем служба в пехоте, – продолжал Пын Дэ-хуай. – Мы с Линь Бяо тоже долго учились ногами. Да, да, ноги и голова сделали вас хорошим солдатом и отличным командиром.

– Нечего краснеть – не девица! – с усмешкой сказал Линь Бяо летчику. – Я тоже так думаю. А то, что кажется вам оторванными от жизни теориями, на деле является совершенно необходимой базой для усвоения опыта. Если из-под вас выбить эту теорию, что вы сможете понять в виденном здесь?! Сидите! – прикрикнул он вдруг, заметив, как Фу нетерпеливо подался всем телом вперед при его последних словах. – Человек есть человек. У него в голове не солома, а мозги. Если под влиянием каких-то причин они пошли в сторону, вглядитесь, поверните их, куда надо. Вы командир и над своими мозгами.

Пын Дэ-хуай постучал очками по стоявшей на столе пустой кружке, словно напоминая командующему о регламенте. Но тот уже умолк и сам.

– Ваше дело – проанализировать поступок этого Чэна, – раздельно проговорил Пын Дэ-хуай, обращаясь к Фу. – Уясните себе степень его типичности или случайности и сделайте все выводы, какие должен сделать командир и член партии. – Тут Пын Дэ-хуай на мгновение задумался, словно что-то вспоминая: – Итак, как сказано, Чэн был когда-то вашим инструктором, и именно он настоял на вашем отчислении из нашей школы летчиков, когда вы проходили там переобучение… Ведь учились летать вы в Америке?

– Да.

– А когда вас отчислили из нашей школы, где же вы закончили обучение? Ведь у нас тогда еще не было других школ.

– Партия послала меня усовершенствоваться в Советский Союз, я там и учился.

– Остальное ясно, – с удовлетворением сказал генерал. – Тогда мне понятно и превосходство вашего метода над методом летчика Чэна, обучавшегося только в Америке и воспринявшего американские навыки… Все понятно. – И, обращаясь к Линь Бяо: – И это нам тоже следует принять во внимание на будущее время.

– Это очень интересное обстоятельство, – ответил Линь Бяо, – настолько интересное, что, может быть, о нем следует доложить главнокомандующему Чжу Дэ…

– Быть может, – ответил Пын Дэ-хуай. – Ибо сказано: полководец – это мудрость, беспристрастность, гуманность, мужество, строгость. А мудрость не может жить без опыта, как опыт без познания окружающего. – И тут он снова обратился к Фу: – Мы с вами обязаны знать наших людей так, как врач знает своего пациента. Для нас не должно быть тайн ни в уме, ни в душе подчиненного. Таков закон войны, дорогой Фу.

– Командир Лао Кэ именно так и думает, – скромно ответил Фу.

– Это очень хорошо, – сказал Пын Дэ-хуай, – но это еще не все, чего требует от военачальника положение: если знаешь врага и себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет; если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, будешь терпеть поражение… Я хочу вам сказать, товарищ Фу: мы не должны сами себя вводить в заблуждение неосновательными мыслями, будто, прогнав Чан Кай-ши до берега моря и сбросив его в это море, окончим дело войны. Конец Чан Кай-ши – только пауза в деле освобождения нашего великого отечества от пут реакции и иностранного империализма. Мудрость нашего великого председателя Мао обеспечит нам правильное использование такой паузы для укрепления наших сил и позиций. Но вопросы войны и мира не будут еще решены окончательно, пока не наступит такое положение, когда не нам будут диктовать или навязывать решения о войне и мире, а мы будем решать эти вопросы и диктовать волю нашего народа тем, кто обязан ей подчиняться – пришельцам, явившимся в Китай для обогащения за наш счет, для ограбления народа и обращения его в рабство. Не только изгнание их с нашей земли, но и внушение им страха перед силою нашего оружия – вот что позволит обуздать их. А для достижения такой большой цели нам предстоит пройти еще длинный и нелегкий путь.