Текст книги "Роковые вопросы. Русские писатели против Запада"

Николай Страхов
Роковые вопросы. Русские писатели против Запада

© ООО «Издательство Родина», 2024

Предисловие

Книга эта касается самого главного, самого существенного из наших вопросов, вопроса о нашей духовной самобытности. Без сомнения, коренное наше зло состоит в том, что мы не умеем жить своим умом, что вся духовная работа, какая у нас совершается, лишена главного качества: прямой связи с нашей жизнью, с нашими собственными духовными инстинктами. Наша мысль витает в призрачном мире, она не есть настоящая живая мысль, а только подобие мысли.

Мы – подражатели, то есть думаем и делаем не то, что нам хочется, а то, что думают и делают другие. Влияние Европы постоянно отрывает нас от нашей почвы. Поэтому, все наше историческое движение получило какой-то фантастический вид. Наши рассуждения не соответствуют нашей действительности; наши желания не вытекают из наших потребностей; наша злоба и любовь устремлены на призраки; наши жертвы и подвиги совершаются ради мнимых целей. Понятно, почему такая деятельность бесплодна, почему она только пожирает силы и расшатывает связи, а ничего доброго произвести не может.

Эта фантастическая беда хуже всевозможных действительных бед и несчастий. Вообразим, в самом деле, что Россию постигли какие-нибудь реальные бедствия и одолевают реальные недостатки: голод и пожары, война и внутренние болезни, жестокость и безрассудство правителей, невежество, пьянство, преступления, дикие нравы; разве все это еще могло бы быть поводом к отчаянию? Не ясна ли сущность каждого из этих зол?

Эти бедствия и недостатки в той или другой мере неизбежны, и могут приводить нас в скорбь, но не в недоумение; мы тут хорошо знаем, против чего и как следует бороться; все зависит только от нашей стойкости, от нашей доброй воли. Но что сказать, когда болезнь чисто умственного свойства, когда люди постоянно поражаются острою мечтательностью, когда они слепнут для действительности и тратят свои силы и деятельность на погоню за воображаемыми благами и на борьбу против воображаемых зол? Мысли таких людей питаются сами собою, независимо от всего окружающего; стремления их возникают и разгораются без настоящих нужд, и потому ничем удовлетворены быть не могут; жажда жизни, которая их мучит, не находит себе никакого утоления в действительном мире и обращается в ненависть к этому миру, заставляет их губить себя и других.

При нынешней легкой жизни, при уничтожении и облегчении всяких уз, некогда связывавших человека, люди начинают забывать свое прошлое, теряют понимание неизбежных трудностей и условий жизни и на свободе предаются самодовольным мечтам о неслыханном еще совершенстве и обновлении человечества. Эти мечтания, отрешенные от действительной жизни, зародились и развились там, на Западе; как же им было не приняться у нас, в том народе, образованные классы которого постоянно и неизбежно отрываются от родной действительности! Нелепое, невежественное убеждение, что мы, теперешние люди, выше людей прошлых времен; нелепая уверенность, что здесь, на земле, возможно какое-то благополучие, мирящееся со всеми противоречиями нашей судьбы и природы – эти мысли, свидетельствующие о крайней дикости наших умов и сердец, о том, что в нас заглохло истинное понимание и чутье вещей, господствуют повсюду в наше просвещенное время. Самодовольный век все больше и больше отрывается от прошлого, все меньше и меньше понимает истинный смысл жизни.

Что же делать против такого зла? Чем предупредить ужасные разочарования, к которым приведет такое самообольщение? Очевидно только одним: нужно открыть ослепленные глаза, указать заблуждающимся правильный путь. Задача безмерная! Требуется, собственно, изменить характер нашего просвещения, внести в него другие основы, другой дух. Эта задача в особенности настойчиво является перед нами, русскими, так как только в нас одних можно еще предполагать духовные инстинкты, не похожие на европейские; сама же Европа едва ли может изменить тому пути, по которому так далеко ушла в своем развитии.

Нам не нужно искать каких-нибудь новых, еще небывалых на свете начал; нам следует только проникнуться тем духом, который искони живет на нашем народе, и содержит в себе всю тайну роста, силы и развития нашей земли. Народ, как огромный балласт, лежащий в глубине нашего государственного корабля, один дает этому кораблю его прямое и могучее движение, несмотря ни на какие внешние ветры и бури, несмотря ни на какую ветренность кормчих и капитанов. Эту бессознательную жизнь, эту духовную силу, исполненную такого смирения и такого могущества, нам следует привести себе к сознанию, и ею одушевить наше просвещение. Обнаружив еще неслыханную в мире стойкость, живучесть и силу распространения, русский народ, однако же, никогда не отдавался исключительно материальным и государственным интересам, а, напротив, постоянно жил и живет в некоторой духовной области, в которой видит свою истинную родину, свой высший интерес. Вот из какого строя жизни нам нужно почерпать и уяснять себе начала для понимания человеческой жизни и отношений между людьми, начала, которыми должен быть внесен лучший смысл в науки нравственного мира, в историю, в науку права, в политическую экономию.

Европейское просвещение, этот могущественный рационализм, это великое развитие отвлеченной мысли, должно быть для нас побуждением и средством к такому сознательному уяснению наших собственных духовных инстинктов; все наше рабство перед Западом, все наши обезьянничанья и все беды, которые мы от этого терпим и будем еще терпеть, получат себе даже некоторое историческое оправдание, если ценою их мы достигнем, наконец, сознательной самобытности, если пробудится в нас настоящая умственная жизнь, и тогда непонятное для себя и для других чудище мира, которое называется Россиею, придет к сознанию самого себя.

Н. Страхов.

Что такое русские?

Роковой вопрос

В различных, хотя не весьма многих и не весьма ясных, суждениях о польском вопросе почти без исключения упускается из виду одна существенная его черта. Нам легче и мы очень привыкли рассматривать вещи с более общих точек зрения, и потому частная, характеристическая особенность дела ускользает от нашего внимания. Но, так как в настоящем случае дело имеет для нас живейший интерес, то его особенности должны же наконец понемногу стать ясными для всех.

Из-за чего поднялись поляки?

Подводя эти явления под ходячие общие понятия, мы обыкновенно отвечаем так

1) Они поднялись из-за идей космополитических, т. е. для всяческого улучшения своего быта и расширения своих прав.

2) Или – они поднялись из-за идеи национальности, т. е. просто для освобождения себя из-под власти чужого народа.

Одни считают главною и существенною пружиною восстания одну из этих причин, другие другую. Можно, наконец, признавать наравне и ту, и другую; можно сказать, что поляки стоят за космополитические идеи и, в числе их, за космополитическую идею равноправности всех народов.

Определивши таким образом причины явления, мы уже не находим никаких трудностей в решении вопроса. Из таких простых и ясных оснований мы легко и просто выводим надлежащие следствия. И так как у каждого есть живая потребность иметь определенный взгляд на дело, разъяснить его в своем понимании, то мы будем даже твердо стоять за это легкое решение и усердно настаивать на его справедливости.

Между тем, в польском вопросе есть черта, которая дает ему страшную глубину и неразрешимую загадочность. Эта черта так ясно обозначается, так прямо бросается в глаза, что скрыть ее или не заметить невозможно. Напрасно мы стали бы не обращать на нее внимания или не придавать ей значения; от таких уловок, само собою разумеется, ни мы не выиграем, ни самое дело не переменится.

Что порождает вражду, возбуждающую поляков против русских? Постараемся вникнуть в настроение поляков, перенесем себя в их положение и будем смотреть с их точки зрения. Очевидно, кроме причин космополитических и национальных, в эту вражду входит еще один элемент, который, как нам кажется, весьма существенно определяет дело. Поляки возбуждены против нас так же, как народ образованный против народа менее образованного, или даже вовсе необразованного. Каковы бы ни были поводы к борьбе, но одушевление борьбы, очевидно, воспламеняется тем, что с одной стороны борется народ цивилизованный, а с другой – варвары.

Таков, по крайней мере, должен быть взгляд поляков. Чтобы убедиться в глубокой действительности этой причины, как составного элемента вражды, стоит только вспомнить, что польский народ имеет полное право считать себя в цивилизации наравне со всеми другими европейскими народами, и что, напротив, на нас они едва ли могут смотреть иначе как на варваров.

Польша от начала шла наравне с остальною Европою. Вместе с другими западными народами она приняла католичество; одинаково с другими развивалась в своей духовной жизни. В науках, в искусствах, в литературе, вообще во всех проявлениях цивилизации, она постоянно браталась и соперничала с другими членами европейской семьи и никогда не была в ней членом отсталым или чужим. Вот как в кратких словах говорит об этом И. Киреевский:

«Польская аристократия в XV и XVI веке была не только самою образованною, но и самою блестящею, самою ученою в Европе. Основательное знание иностранных языков, глубокое изучение древних классиков, необыкновенное развитие умственных и общежительных дарований удивляли путешественников и составляли всегдашний предмет реляций наблюдательных папских нунциев того времени. Вследствие этой образованности, литература была изумительно богата. Ее составляли ученые комментарии древних классиков, удачные и неудачные подражания, писанные частью на щегольском, частью на образцовом латинском языке, многочисленные и важные переводы, из коих некоторые до сих пор почитаются образцовыми, как, например, перевод Тасса, другие доказывают глубину просвещения, как, например, перевод всех сочинений Аристотеля, сделанный еще в XVI веке. В одно царствование Сигизмунда III блистало 711 известных литературных имен, и более чем в восьмидесяти городах беспрестанно работали типографии».

Таким образом, поляки могут смотреть на себя как на народ вполне европейский, могут причислять себя к «стране святых чудес», к этому великому Западу, составляющему вершину человечества и содержащему в себе центральный ток человеческой истории.

А мы? Что такое мы, русские? Не будем обманывать себя; постараемся понять, каким взглядом должны смотреть на нас поляки и даже вообще европейцы. Они до сих пор не причисляют нас к своей заповедной семье, несмотря на наши усилия примкнуть к ней. Наша история совершалась отдельно; мы не разделяли с Европою ни ее судеб, ни ее развития. Наша нынешняя цивилизация, наша наука, литература и пр. – все это едва имеет историю, все это недавно и бледно, как запоздалое и усильное подражание. Мы не можем похвалиться нашим развитием и не смеем ставить себя наряду с другими, более счастливыми племенами.

Так на нас смотрят, и мы сами чувствуем, что много справедливого в этом взгляде. В настоящую минуту, именно по поводу борьбы с поляками, мы невольно стали искать в себе какой-нибудь точки опоры, и что же мы нашли? Наши мысли обращаются к единому видимому и ясному проявлению народного духа, к нашему государству. Одно у нас есть: мы создали, защитили и укрепили нашу государственную целость, мы образуем огромное и крепкое государство, имеем возможность своей, независимой жизни. Немало было для нас в этом отношении опасностей и испытаний, но мы выдержали их; мы крепко стояли за идею самостоятельности, и теперь если жалуемся, то имеем печальное преимущество жаловаться на самих себя, а не на других.

Что же, однако, из этого следует? Для нас самостоятельность есть великое благо, но каково может быть ее благо в глазах других? Нам скажут, что государство, конечно, есть возможность самостоятельной жизни, но еще далеко не самая жизнь. Государство есть форма весьма простая, проявление весьма элементарное. Самые дикие и первобытные народы легко складывались в государство. Если государство крепко, то это, конечно, хороший знак, но только надежда, только первое заявление народной жизни. И потому, на нашу похвалу нашему государству нам могут отвечать так: никто не спорит, что вы варвары, подающие большие надежды, но, тем не менее, вы все-таки варвары.

И вот та рана, которую больше или меньше разбережает польский вопрос. Он стоит нам не только крови и денег, не только составляет язву, от которой страдает телесная, физическая жизнь России – нет, он каждый раз еще отзывается внутреннею болью; он наводит на нас тяжелое раздумье своею внутреннею, глубокою стороною. Как скоро мы вдумываемся в настроение поляков, мы невольно должны чувствовать его отражение на нашем собственном настроении.

Попробуем только вывести следствия из предыдущего. Понятно, что поляки должны смотреть на нас с высокомерием; понятно, что под влиянием враждебных отношений их высокомерие должно усилиться тысячекратно, дойти до последней возможной границы. Этот элемент неизбежно и постоянно присутствует в этом вековом раздоре: он составляет один из самых глубоких и чистых его источников и придает усилиям и борьбе поляков бесконечно-героический характер. Несчастный народ! Как сильно ты должен чувствовать всю несоразмерность твоего положения с твоим высоким понятием о себе! Чем выше твоя цивилизация, чем тоньше ты чувствуешь, чем изящнее говоришь, чем яснее для тебя и для других твои достоинства, тем глубже тебе приходится страдать, тем невыносимее для тебя какой бы то ни было перевес на стороне твоих менее цивилизованных соперников. Твоя высокая культура есть для тебя наказание. Где другое племя могло бы еще примириться и покориться, там для тебя невозможны никакое примирение, никакая покорность.

Таковы чувства поляков, и мы всегда более или менее их понимали. Мы признавали долю справедливости в их высокомерии, и следствием этого было смирение перед их образованностью. Это смирение выразилось даже исторически и очень явно. Только недавно стало сильнее высказываться требование, чтобы все части империи были подведены под один уровень и пользовались бы одинаковыми правами. До сих пор этого не было: до сих пор, вообще, части империи, причастные европейской цивилизации, пользовались иногда больше, иногда меньше, разными преимуществами и льготами. Почему это случилось – понятно; причиною было невольно чувствуемое превосходство, и потому мы даже редко роптали и жаловались на предпочтение, отдаваемое, как говорится, пасынкам перед родными детьми. Сюда же должно отнести все те выгоды, которые у нас достаются на долю вообще иноземцам и иноплеменникам европейского происхождения.

Итак, яснее или темнее, мы чувствуем недостаточность нашего образования, и борьба с поляками живее, чем все другое, должна обращать наши мысли на нас самих и напоминать нам нашу низкую ступень в ряду цивилизованных народов. Тут мы всего больше можем чувствовать несоразмерность нашей государственной силы с нашим нравственным значением.

В этом смысле вопрос имеет огромные размеры. В самом деле, очевидно, поляки, с этой точки зрения, не могли бы согласиться даже стать с нами наравне. Так как из всех славянских племен только они достигли высшей культуры, то, по праву, по идее, им должна принадлежать главная роль в славянском мире; они должны бы стоять во главе и руководить другими племенами. Такое притязание совершенно естественно вытекает из положения поляков и невозможно их осудить, если бы они стремились привести его в исполнение.

Положим, однако же, нет. Положим, нам скажут, что поляки отказываются от своего высокомерия и своих притязаний, что они допускают равновесие или даже перевес на стороне других славянских племен и ограничиваются чисто и ясно одною идеею национальной независимости. Охотно можно поверить, что эта идея постепенно укрепится и выступит наконец у поляков на первый план. Но невозможно скрывать, что ей придется у них сильно бороться с идеею превосходства в цивилизации и что ее победа еще очень далека.

В самом деле, поляки имеют за собою длинную историю. В этой истории, более или менее правильно, более или менее сознательно, они играли роль и исполняли миссию цивилизованного народа среди варваров. Как представители высокой культуры, они постоянно были заняты распространением этой культуры; они стремились полонизировать прилежащие страны. Легко здесь вспомнить целый ряд непрерывных усилий, направленных к этой цели. В эти виды и попытки входила не только Малороссия и другие меньшие части: эти виды простирались и на Москву; сама Москва подвергалась попыткам ополячения и латинизирования.

Отбрасывая темные черты и частности, смотря на дело вообще и в целом, можно ли не видеть здесь самого правильного и благородного проявления цивилизации? Не говорим о средствах, которые были сообразны с временем; не говорим о частных целях, которые могли быть нечисты и своекорыстны; говорим только об общем явлении, что Польша стремилась распространить на варварские племена блага европейской цивилизации, старалась вывести их из мрака на свет.

Положим, однако же – все это ничего не значит. Положим, нам скажут: поляки отказываются от своей истории; они имеют в виду только настоящее положение дел и не заглядывают в прошлое. Пусть так. Но если бы они даже успели выполнить это тяжелое требование, нам приходится потребовать от них еще больше; они должны отказаться не только от своей истории, но и от ее результатов, существующих в настоящее время.

В самом деле, ведь исторические их усилия принесли плоды. В одних местах они были безуспешны, были отражены; но в других они имели успех наполовину, в третьих были успешны вполне. Во всяком случае, поляки многое сделали и в настоящую минуту, по-видимому, имеют полное право как на плоды своих трудов, так и на надежды когда-нибудь их довершить. И вот где правильный и в их мыслях вполне законный источник их притязаний на те русские земли, которые некогда входили в состав Польши. Они составляли не одно вещественное ее достояние; они или отчасти были, или рано или поздно должны были стать ее умственным завоеванием, подпасть победе ее культуры. Таким образом, трудно упрекать поляков за эти притязания. Отказаться от них значило бы для поляка отказаться от значения своей цивилизации. Как бы ни мало подвинулось в какой-нибудь области дело полонизирования, все-таки оно началось, оно может быть продолжаемо и, следовательно, странно было бы от него отказываться и не попробовать снова захватить его в свои руки.

Все здесь зависит от того, как смотрит поляк на свою цивилизацию и на тех людей, которых хочет ей подчинить. Какой взгляд естественно вытекает из его положения? Что он может видеть, например, в малороссах? В сравнении с его образованием они не имеют никакого образования; в сравнении с его развитым языком они говорят грубым местным наречием, не имеющим литературы; в сравнении с его святым католицизмом они исповедуют не веру, а раскол, схизму. Этих людей нужно цивилизовать, и почему же в этом случае ничтожная и ненадежная русская цивилизация должна получить преимущество перед богатой польской?

Всякая цивилизация горда, всякое образование надмевает. Всегда в большей или меньшей степени является антагонизм между людьми, развитыми культурою, и растительною массою народа с ее темными проявлениями. Если у нас самих является иногда взгляд на народ, как на простой материал для культуры, как на грубую глину, которой форма от нее самой не зависит, то подобный взгляд, кажется, нигде и никогда не был до такой степени усилен самым ходом истории, как на польском вопросе. Здесь он составляет существенный узел и потому разросся и окреп до страшной силы.

Поляки горды своею цивилизациею; они высоко ценят все ее блага и крепко держатся за ее преимущества. Кто их осудит за это? Кто может найти здесь что-нибудь дурное?

Таким образом, вопрос усложняется до высочайшей степени. В него входит всею своею тяжестью понятие цивилизации; перед этим понятием отступает на задний план идея самобытных народностей. Поляки со всею искренностию могут считать себя представителями цивилизации и в своей вековой борьбе с нами видеть прямо борьбу европейского духа с азиатским варварством.

Что же мы скажем против этого? До сих пор мы старались, сколько возможно яснее, показать все, что говорит в пользу поляков; опуская все спорное и несущественное, мы выводили из самого их положения справедливость их по всей вероятности безнадежных притязаний. Что же мы скажем теперь в свою пользу?

Сделаем краткие выводы из предыдущего.

Высокомерие и притязания поляков происходят от их европейской культуры.

Так как высокомерие и эти притязания не удовлетворены, то они составляют глубокое несчастие поляков.

Так как они могут быть удовлетворены только на счет нас, то они составляют для нас обиду.

Может быть, эта обида по своей глубине равняется этому несчастию; но вот беда, которую мы терпим и которую должны вполне сознать: их несчастье очень ясно, и никому не ясна наша обида.

В самом деле, все вытекает из того положения, что мы варвары, а поляки народ высоко цивилизованный. Следовательно, чтобы опровергнуть следствия, которые отсюда выходят, мы должны были бы доказать:

1) Или то, что мы не варвары, а народ, полный сил цивилизации.

2) Или то, что цивилизация поляков есть цивилизация, носящая смерть в самом своем корне.

Легко согласиться, что и то и другое доказывать очень трудно.

Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: «вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация».

Сказать это легко: но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем что будет или может быть.

Если у нас и есть некоторые указания в пользу нашего дела, то ими трудно удовлетвориться, так как все они имеют отрицательный, а не положительный характер. Они состоят в том, что попытки полонизирования встретили в русских областях большие препятствия, что в Малороссии и в Москве они большею частью встретили непреклонный, неодолимый отпор. Русский элемент оказал в этом случае необыкновенную упругость, и притом не вещественную, не упругость мускулов, а неподатливость и стойкость нравственную. Он отнесся с сознательным и глубоким упорством к этой цивилизации, которая старалась нравственно покорить его.

Из этого следует, что может быть мы и не варвары. Может быть, в нас таится глубокий и плодотворный дух, который хотя еще не проявился ясно и отчетливо, но уже ревниво охраняет свою самостоятельность и не дает над собою власти никакому чуждому духу, который настолько крепок, что способен отталкивать всякое влияние, мешающее его самобытному развитию.

Несмотря на то, что Польша нам родственна, что через нее всего ближе могла действовать на нас Европа, что мы были в беспрерывных столкновениях с поляками, мы никогда не находились под нравственным влиянием Польши и, когда вздумали подражать европейцам и перенимать их развитие, то пошли мимо поляков к голландцам и французам. Мы упорно оттолкнули польское влияние и все-таки шли вперед в своем развитии, как бы медленным и слабым ни казалось это развитие.

Все это доказывает только одно – мы сберегли себя, мы готовы, мы имеем полную возможность для самобытного развития; но больше из этого вывести трудно.

Возьмем теперь другую сторону. Положим, мы стали бы находить недостатки в польской цивилизации. Чтобы уничтожить ее вес в этом деле, чтобы устранить ее притязания и оправдать себя в том, что мы составляем для нее помеху, мы могли бы указать в ней существенные недостатки, подрывающие все ее достоинство. Мы могли бы сказать: «сама история осуждает вашу цивилизацию. Эта цивилизация не дала крепости вашему народу, не принесла ему здоровья и силы. Значит, она не была нормальною цивилизациею, а может быть даже была прямым злом, тем разъедающим началом, которое своим влиянием испортило жизнь вашего народа. Развитие Польши было болезненное, и ее образованность не только не имела силы излечить эту болезненность, а была сама причиною ее язв».

Положим, мы так сказали бы. Но в таком случае – в чем же мы могли бы полагать существенный недостаток польской культуры? В чем корень ее неправильности? Не в том ли, что она была не народною, не славянскою? Что в ней не было никакой самобытности, и потому она не могла слиться в крепкое целое с народным духом? Если она не развила и не укрепила народной жизни, то это могло произойти только от одного – от того, что она не была в гармонии с элементами этой жизни, не была их правильным проявлением и, следовательно, не могла иметь той силы, которую должна иметь всякая крепкая и правильная цивилизация.

Пусть мы будем рассуждать таким образом и успокоивать себя мыслью, что судьба Польши есть ее внутренняя неизбежная судьба. Не в таких утешениях все дело. Мы будем непростительно легкомысленны, если при этом не обратимся на самих себя. Не забудем, что чем резче будет наше осуждение, тем большую ответственность мы берем на себя. В этом столкновении мы можем понижать значение польской культуры не иначе, как основываясь на уважении к нашей собственной культуре. А кто вам ручается, могут возразить нам, что ваша-то цивилизация лучше? Что она не носит в себе также зачатков болезни, которые некогда разрушат громадное тело вашего государства? Что она согласна с народными элементами? Что она принесет народу более полную жизнь, а не уродливость и смерть?

Страшно подумать, какой вес, какое невыгодное для нас значенье могут иметь такие и подобные вопросы в глазах иностранцев. Не посмеются ли они при одной мысли о возможности своеобразной русской цивилизации? А защищать ее, возлагать на нее надежды и предвидеть для нее будущее – не чистые ли это мечты, не пустые ли предположения в глазах каждого европейца?

Одни мы, русские, только и можем принять это дело серьезно. Одни мы не можем отказаться от веры в свое будущее. Чтобы спасти нашу честь в наших собственных глазах, мы должны признавать, что тот же народ, который создал великое тело нашего государства, хранит в себе и его душу; что его духовная жизнь крепка и здорова; что она со временем разовьется и обнаружится столько же широко и ясно, как проявлялась в крепости и силе государства.

Существенно же здесь то, что мы должны положиться именно на народ и на его самобытные, своеобразные начала. В европейской цивилизации, в цивилизации заемной и внешней, мы уступаем полякам; но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной, здоровой мы превосходим их или, по крайней мере, можем иметь притязание не уступать ни им, ни всякому другому народу.

Дело очевидное. Если мы станем себя мерить общею европейскою меркою, если будем полагать, что народы и государства различаются только большей или меньшей степенью образованности, поляки будут стоять много выше нас. Если же за каждым народом мы признаем большую или меньшую самобытность, более или менее крепкую своеобразность, то мы станем не ниже поляков, а может быть выше.

Польша не имеет никакого права на русские области только в том случае, если у русской земли есть своя судьба, свое далекое и важное назначение. Защищая наши коренные области, мы будем правы только тогда, если этим самым приобщаем их к тому великому развитию, в котором одном они могут достигнуть своего истинного блага.

Какой же окончательный вывод из этого рокового дела? В чем можно искать для него правильного исхода и надежды на примиренье?

Если читатели нас поняли, то они должны видеть, что мы вовсе не говорим здесь о внешней стороне дела и никаким образом не думаем распределять права или области между поляками и русскими. Мы имели в виду только внутреннее настроение двух племен, старались, как возможно глубже, проследить за источниками внутренней боли, которая отзывается в них при взаимной борьбе. Поэтому и теперь мы спрашиваем только о том, как должны измениться настроения племен, чтобы можно было надеяться на нравственное исцеление.

Что касается до нас, русских, то мы, очевидно, должны с большею верою и надеждою обратиться к народным началам. Мы тогда только будем правы в своих собственных глазах, когда поверим в будущность еще хаотических, еще не сложившихся и не выяснившихся элементов духовной жизни русского народа. Но только верить мало, и только тешить себя надеждами не извинительно. На нас лежит обязанность понять эти элементы, следить за их развитием и способствовать ему всеми мерами. Нам может быть сладка наша вера в народ и приятны наши блестящие надежды. Но не забудем и горького; не забудем, что на нас лежит тяжелый долг – оправдать нашу народную гордость и силу.

Что касается до поляков, то им предстоит также трудная задача. Очевидно, они должны отказаться от той доли своей гордости, которая опирается на их высокую цивилизацию. Даже в том случае, когда бы Польша была независима, поляки должны подавить в себе то надмение, которое им внушает их образованье: иначе они никогда не будут в силах заглушить в себе то мучительное чувство, которое возбуждает в них большее могущество России или выход областей из-под польского влияния.

Николай Страхов в молодые годы.

Николай Страхов родился 16 (28) октября 1828 года в Белгороде, в семье священника. Окончив Костромскую духовную семинарию, Страхов поступил в Санкт-Петербургский университет на факультет камеральных наук, а через два года перевелся в Главный педагогический институт на физико-математическое отделение. После его окончания Страхов был направлен учителем математики и физики во 2-ю Одесскую гимназию; затем преподавал физику и математику в других гимназиях.

Только таким образом возможно примирение и разрешение этого внутреннего узла в роковом вопросе. И обратно: если эти условия не будут выполнены, трудно представить, чтобы можно было избежать дальнейших бедствий. Если Россия не содержит в себе крепких духовных сил, если она не проявит их в будущем в ясных и могучих формах, то ей грозит вечное колебание, вечные опасности. Если Польша не откажется от гордости своею образованностью, то она неминуемо должна будет напрягать свои силы свыше меры, будет постоянно питать требования, которых удовлетворенье чрезвычайно трудно или даже невозможно.