Текст книги "Темное дело. Т. 1"

XXXVII.

У Боровикова были и двери, и окна настежь. И было до того накурено, что не один, а десять топоров можно было свободно повесить.

Я попал в тот момент игры, когда лица игроков бледнеют, глаза разгораются или меркнут, одним словом, когда идёт для кого-нибудь критическая, роковая ставка: на весь куш или va bank!

Разумеется, вмешиваться в такую критическую минуту с моим поручением было совсем нецелесообразно, и я отретировался к небольшой группе из трех офицеров, которые сидели в уголку, в стороне.

Это были уже пожилые люди, подполковники и штабс-капитаны, так что я подошел с маленькою нерешительностью, как обыкновенно подходит подчиненный к его начальству, вытянувшись в струнку и приложив руку ко лбу.

– Послушайте, – вскричал подполковник Штурм, – вы не знаете: ваша рота на местах?

– Ничего не знаю, ваше в-дие. Я сейчас только от Лазуткиной.

– Надо быть готовым, молодой человек, надо быть готовым.

– А что случилось, смею спросить ваше в-дие?

– А то случилось, что мост на Алаганке сожжен (там был деревянный мост), и мы отрезаны. Помощи ни откуда, и если из Бурной (это была ближняя к нам крепость) не придет к нам на помощь батальон Т… карабинернаго полка, то мы все будем уничтожены, поголовно все…

– Как следствие нашей неосмотрительности, прибавьте, – вскричал майор Кустиков и начал выколачивать трубку о подоконник. – Помилуйте! только и твердили, что нападения не будет, нападения не будет! Да позвольте вас спросить, где на всем Кавказе мы держимся, как следует, на военном положении? Укажите мне хоть одну крепостцу, в которой мы не спим. Спим месяц… два, три, четыре, а затем просыпаемся… и в экспедицию! Потреплем, сожжем два-три аула и назад – опять в крепостцу спать! А те аулы, которые изъявили покорность, отстраивают то, что было сожжено, и глядь! опять воюют с нами….

– Как же нужно делать по вашему? – осведомился штабс-капитан Назойкин.

– А так-с. Разбили аулы, захватили кусок земли и займи её и перенеси сюда операционную линию.

– Да это невозможно!

– Нет-с, возможно!

– Нет! говорю вам, невозможно, потому что…

Не знаю, какое бы доказательство привел майор, но слова его были прерваны резким криком на игорном столе.

– Вы подлец, милостивый государь! И таких шулеров честные люди по роже бьют!

И вслед затем треснул резкий удар полновесной пощечины.

Мы все бросились к столу.

XXXVIII.

У стола стоял Струпиков весь красный и зажимал правую щеку.

– Как вы смеете драться! – Кричал он дрожащим голосом. – Как вы смеете бить чиновника комиссариата!

– А вот мы тебе покажем, как мы смеем! – вскричал капитан Борбоденко и в одно мгновенье растолкал всех и подскочил к Струпикову с чубуком.

Рослый, крепкий, черный, с громадными бакенбардищами, он был чуть не целой головой выше Струпикова.

Он налетел и с размаху хватил Струпикова чубуком.

Чубук разлетелся вдребезги.

– Караул! – закричал комиссариатский игрок.

– Погоди, вот я тебе покажу, как надо пищать! – И плечистый, коренастый Тручков схватил со стола шандал и подлетел к Струпикову.

Трах… и он полетел на пол.

– Карау-у-ул!

Стол опрокинули… свечи, мелки, карты, бутылки, стаканы, все со звоном полетело на пол. Все смешалось в безобразную кучу, в которой раздавались удары и отчаянный, хриплый, жалобный голос Струпикова:

– Ка-р-р-а-у-у-л! Ка-р-р-р-а-у-ул!

Вдруг нежданно, негаданно грохнула пушка, так что все стекла задребезжали. Все вскочили, вытянулись и застыли от изумления.

Но тотчас же, вслед за этим пушечным ударом раздалась резкая трескучая дробь барабанов, которые отчаянно забили тревогу.

Все бросились к дверям, сталкивая и опрокидывая друг друга, и не успели ещё выскочить из дверей, как загремел новый оглушительный удар из пушки, и вслед за ним захлопал беглый батальонный огонь.

«Вот она, пошла потеха!» подумал я, и какая-то бешеная, пьяная радость захватила дыхание. Помню, мне захотелось броситься в сечу, в самую горячую свалку.

Но я был без карабина и бегом полетел за ним домой.

XXXIX.

Дождик по прежнему моросил. Кругом был темный, непроглядный мрак и только вдали, на стенах крепости, мелькали огни выстрелов.

Заряжая на бегу карабин боевым патроном, я опрометью бежал на эти огни, к моей роте, которая, по всем вероятиям, была расположена около восточных ворот. И действительно. я там нашёл её.

Когда я бежал, то мимо ушей моих прожужжали две-три шальных пули. Я в первый раз услыхал этот острый, жалобно посвистывающий звук.

Помню, что около сарайчика, где утром мирно стояли две лошади, на меня прямо набежал какой-то черный человек в огромной папахе, а за ним вслед гнался солдат и перед самым моим носом заколол несчастного штыком, проговорив:

– Тобе кажуть, что у крепость нельзя бежать.

– Что такое? – вскричал я, испуганно кидаясь на солдата.

– Прорвался, в-бродие у крепость и бежать. Ему кажуть, бисову сыну… – Но я не слушал и бросился дальше.

На крепостной стене шла усиленная работа. Черкесы лезли, как бешеные. Они привезли небольшие лестницы и подставляли их к стене. Подсаживая друг друга, с страшными криками они влезали на стену, чтобы найти на ней верную смерть.

Как только один из этих слепых смельчаков достигал гребня стены и захватывался рукой за её край, то тотчас эту руку отрубала казацкая шашка, или острый штык сбрасывал удальца в темное пространство. Там кишел целый ад. Сновали какие-то черти, бесновались, ревели, и один крик, хриплый, исступленный, крик, в котором сливались тысячи голосов, покрывал и рев, и стоны, и шум битвы.

Всюду раздавалось, носилось и стоном-стонало в воздухе могучее, оглушительное: «Алла! Алла! Алла! Алла-гу! Алла-га! Гиль-Алла! Алла! Алла! Алла!!!…

И под эту музыку разыгрывалась бешеная, остервенелая резня.

Солдаты кололи, не переставая. На место упавшего черкеса являлось двое новых. Ружейные выстрелы с нашей и с их стороны освещали то там, то здесь пространство. На миг вспыхивала перед нами сырая, мокрая стена, с которой кровь широкими струями стекала в крепость. Освещалось озлобленное, испуганное, неузнаваемое лицо, и громко хлопал оглушительный выстрел, посылавший верную смерть в сплошную толпу, бесновавшуюся перед стенами крепости. Как бы в ответ ему гремел другой выстрел из этой толпы, также на миг, тускло освещая почернелое, закопчённое порохом лицо в белой папахе.

XL.

Я также стрелял, заряжая постоянно карабин и посылая одну за другой пули в толпу. И мимо моих ушей также проносились с каким-то грустным свистом черкесские пули.

Подле меня работали шашками двое молодцов-товарищей – Прошка Лизун и фельдфебель Салматский. Я должен был постоянно видеть, как отрубали пальцы и руки, или как полоса шашки с свистом врезывалась в тело горца, и брызги горячей крови летели мне в лицо. Я зажимал глаза и не глядя посылал выстрел вперёд.

Прошло, может быть, несколько десятков минут, каких-нибудь полчаса этого страшного напряжения, а мне казалось, что я уже целые сутки стою на стене и что когда-то, давно, передо мною, офицеры били комиссариатскую крысу.

Порой голова отказывалась мне служить, и мне казалось, что я не на крепостной стене, а просто при разъезде большого театра. Суматоха и крики со всех сторон… Дверцы карет и двери сеней постоянно хлопают. Огни фонарей мелькают сквозь мелкий дождь и ночную мглу.

Но это было не на долго. В голове яснело, и снова ужасная действительность развертывалась во всем её безобразии. Я стрелял… Подле меня рубили… Кровь лилась… Крики и стоны стояли кругом…

– Ей, помоги… помоги! Черти!!

Я оглянулся. В двух шагах от крепостной стены человек пятнадцать тащили пушку. Но тогда, помню, я не разобрал, что такое происходило во тьме кромешной.

Что-то тащили, была какая-то возня… и хотя всю возню освещал фонарь, но и при свете его нельзя было ничего разобрать.

– Пушку никак тащат, – сказал Лизун. – Чай помочь надо!

– Да! надо! – сказал Салматский. – Ступай! И ты, Коряков, и ты – Разгонный, и ты – Степанов, ступайте!

Солдатики, которым был отдан приказ, соскочили со стены и отправились.

– А мне можно идти? – спросил я.

– Пожалуй, идите! – сказал Салматский, и мне казалось, что он подумал: все равно помощи от тебя никакой не будет.

Я соскочил и побежал к толпе. Около пушки хлопотал Квашников.

– Ну, ребята! принимайся живо! живо! – и он также схватил лямку и потащил.

– Ну! ну! ну! Вот пойдет, пойдет, пойдет… У-У-У!

Я также ухватился за верёвку у одного солдата и потянул изо всех сил.

XLI.

Через четверть часа мы втащили пушку на стену. Двое черкес, должно быть абреков, взлезли под самое дуло, но солдатики спихнули их штыками.

– А что же лафет-то однобокий! – вскричал я.

– Ничего! сейчас устроим, – сказал Квашников, отирая пот с лица. – Свети ты, слепая курица!

И несколько солдат принялись подвязывать какой-то рычаг.

– Неужели же нет лучше пушки?

– И эту насилу добыл! Вон та лучше! – и он кивнул влево, где на стене шла возня, и устанавливали другую пушку. – Это ваша подлая артиллерия (тут он выругался совсем непечатно).. Едва и эту пушчонку выходил… Говорят: мы-ста лучше знаем, нужны ли пушки или нет! Вот дали дрянь (здесь он употребил тоже более энергичное выражение), изломанную пушчонку, трехфунтовик!

В это время какой-то длинный абрек в нахлобученной на глаза папахе выскочил, как чёрт, прямо перед нами с пронзительным криком: – Алла! Алла! – кинулся на нас с поднятой шашкой.

Но Саламаткин, помогавший увязывать пушечный лафет, схватил ружье за дуло и с размаху треснул его по голове прикладом. Абрек полетел вниз.

– Тут говорят: пушка мала, а он со своим «Алла, Алла!»

– Эту линию необходимо обстреливать, – говорил Квашников. – Заряжай, ребята, картечью!

И около пушки снова засуетились солдаты, но только одни артиллеристы.

– Эту линию потому необходимо обстреливать, чтобы расчистить дорогу, по которой к нам может подойти помощь из Бурной. Это единственная наша надежда и спасение.

– Как! вы думаете, что сами мы не удержимся?

Квашников отрицательно покрутил головой.

– Готово? Пли! – закричал он, и выстрел грянул.

Вслед за ним поднялись отчаянные крики, стоны, и закипела страшная суматоха.

– Вторая! Пли! – закричал Квашников, подбегая к пушке налево, и снова грянул выстрел.

– Заряжай! заряжай! – кричал Квашников, снова подбегая к нашей пушке. – А вы, братцы, не спите! – горячился он. – Выпалил, накатил и снова валяй, заряжай! Живо! Живо! Живо! Вот так!… вот так!… Пли!…

И снова брызнул картечный выстрел.

– Теперь пойдет! – сказал он – Бог даст, расчистим. – И он снова снял шапку и вытер лоб платком.

Несколько пуль прожужжало мимо нас.

XLII

До сих пор аулы на вершинах молчали. Их вовсе не было видно в темноте тёмного вечера. Вдруг на ближайшей горе Кара-тау заблестели огоньки и захлопали выстрелы.

– Это старцы и дети надумались помогать своим вождям, – сказал Квашников. Пули чаще начали пролетать мимо наших ушей.

– Вот если бы у них были пушечки три, четыре… хотя бы трехфунтовых, то нам бы пришлось нехорошо. Но где им, горной дичи, иметь пушки, когда мы… мы… великие россияне… – Он не договорил. Солдат, стоявший подле него с банником и приготовившийся заряжать пушку, громко охнул, выронил банник и схватился обеими руками за плечо, из которого кровь била ключом.

– На перевязочный! – скомандовал Квашников, и другой солдат подхватил и повел раненого. Но только они подошли к краю стены, как пуля ударила ведшего в затылок, и он, опрокинувшись плашмя, остался на стене, а раненый полетел вниз.

– Заряжай, ребята, живей, живей! Живо, пли! – закричал Квашников.

– И чего они, с… дети, лезут сюда! – обратился он ко мне после выстрела. – Ведь здесь ворота замурованы… Смотрите!

И он указал на целую груду камней, которая лежала позади ворот.

– А если бы они, мухтанские олухи, догадались бы разбить северныя ворота, то это бы они любехонько сотворили и ворвались бы, анафемы, непременно ворвались бы!

В это время налево от нас поднялось какое то движение, какая-то суматоха, женский визг. Что-то несли белое… Что такое?

Оказалось, что в то время, когда неприятель наседал самым отчаянным образом на стену, вдруг явилась туда Ольга Семеновна, вся в белом, с распущенной косой и с крестом в руках. Красковский тотчас же схватил её в охапку и спустил вниз.

После она объясняла нам мотивы своего появления:

– Вдохновлять, воодушевлять и встретить смерть в рядах храбрых, – говорила она.

– Просто у бабы закружилась голова, и она со страху на стену полезла, – объяснял при этом её супруг.

Но только что Красковский успел препроводить в безопасное место Ольгу Семеновну, как раздались крики, и завязалась суматоха в самой крепости, позади нашей стены.

XLIII.

Около сарайчика на земле лежало что-то белое. Кругом столпились люди. Несколько фонарей освещали это белое.

В это время мимо нас пробежал Ленштуков.

– Убили! совсем! – проговорил он.

– Кого убили?! – вскрикнул я, и мне тотчас же представилась Марья Александровна, бледная, убитая, лежащая на земле.

– Позвольте мне отлучиться, – вскричал я, обращаясь к Салматскому, но Салматский вместе с двумя товарищами был занять сталкиванием новой лестницы, которую приставил к стене неприятель.

Не дожидаясь ответа, я почти спрыгнул со стены и с замирающим сердцем бросился к толпе. Я растолкал её.

На земле лежала наша «хохотушка».

Пуля ударила ей прямо в сердце. Кровь медленно текла из раны. Глаза были сжаты, брови высоко приподняты, полураскрытый рот улыбался. Она как будто хотела захохотать.

– Блаженная смерть! – кто-то проговорил из толпы.

– Господа! господа! – заторопил Винкель. – Что же мы стоим?! К делу, к делу! Защитников мало! Бери, неси её в лазарет, в мертвецкую!

Несколько пуль прожужжало мимо наших ушей.

– Позвольте! – вскричал я, – да где же остальные?

– В хорошем, безопасном месте, под блиндажами, в погребе.

– А это что же?!

– А это вот… – сумасшедшая Ольга Семеновна, сама вскочила и её увлекла. Сама уцелела, а эта несчастная…

– А Марья Александровна где?

– Она в лазарете, на перевязочном. – И он махнул рукой и марш-марш отправился на свой пост.

Я тоже быстро пошел опять на стену, в ад кромешный, и опять кругом меня захлопали, загремели выстрелы, и опять нескончаемое: «Алла! Алла! Алла! Алла!»

XLIV.

Всю ночь до утра продолжалась эта отчаянная возня. Порой, на несколько десятков минуть, на каких-нибудь полчаса она как будто затихала. Выстрелы почти прекращались. Неприятель не лез, как бешеный, на стены, и даже его фанатичное «Алла!» замолкало.

(Так замолкает надоедливая боль в ране, и больной отдыхает на несколько минут до нового более жестокого приступа).

С нашей, восточной стороны, впрочем, нападение давно уже ослабело и наконец совсем затихло. Пушки или, правильнее говоря, картечь сделала свое дело и успокоила неугомонных.

Но эти неугомонные устроили из камней завалы и залегли шагах в 30 или 40 от стены.

На рассвете всё кругом крепости успокоилось. Наступило полное затишье. К нам пришли Винкель, Красковский и ещё несколько офицеров.

– Кажется, отхлынули, – сказал Красковский.

Салматский заглянул за край стены, около которой выдавался бастион.

– Ваше благородие, – проговорил он шёпотом, – их здесь видимо-невидимо у самого бастиона. Во! во! во! ровно тараканы… У! у! сколько!

Я тоже выглянул из-за стены. Но в то же самое мгновение град пуль полетел в меня, и что-то обожгло мне левую руку выше локтя.

Я схватился за рану, по руке струилась кровь.

– Ступайте скорее на перевязочной пункт, – вскричал Красковский.

Но я почти не чувствовал боли; вероятно, от сильного возбуждения.

– Нет! Зачем? – сказал я: – перетяните мне только руку, – и я вынул и подал ему носовой платок.

Он добросовестно перевязал мне рану, затем вынул свой платок и хотел подвязать мне руку.

Я было воспротивился в виду того, что и сам он может быть ранен, и платок может понадобиться.

– Да у меня их целых три… Я ведь учён и запаслив.

Квашников также заглядывал вниз за края стены, и хотя каждый раз на него сыпались пули, но ни одна не задела его.

– Тут надо ручными гранатами, – сказал он в раздумье. – Их ничем другим не выбьешь. Пойти опять к вашей дряхлой артиллерии просить гранат, – сказал он со вздохом.

И он отправился к Глушкову.

XLV.

С нашей «дряхлой» артиллерией, т. е. с подполковником Глушковым, произошла у него жаркая стычка.

– Я его убеждаю, – рассказывал потом Квашников, – что без гранат ничего не поделаешь, а он вдруг говорит: У нас партия только что получена новых гранат… ещё не пробованы. – Так дайте, мол, их сюда, мы их попробуем! – Вы, говорит, молодой человек, в деле ещё неопытны. Предоставьте судить людям более сведущим. – Ну! тут уж я обозлился… Подступил, знаете ли, к нему и по-российски… видишь, говорю, это? И показал ему кулак. Если, говорю, ты такой-сякой, не отпустишь сейчас гранат, так я тебя по-черкесски!

– И что же?

– Вон, видите, несут!

И вдали, действительно, показалось несколько человек солдат, которые несли на носилках кучки гранат.

Квашников отрезал кусок пальника, зажёг его у фитиля и начал ждать.

Когда прибыли гранаты, он схватил одну, зажёг фитиль и начал его раздувать. Когда фитиль достаточно разгорелся, он, разбежавшись, с размаху кинул гранату за угол бастиона.

Грохнул выстрел с каким-то особенным, сухим треском, и тотчас вслед за ним раздались стоны, крики, и черкесы выскочили из их убежища и побежали по полю. Вслед за ними посыпались пули со стены.

Квашников запалил другую гранату и кинул её за другой бастион.

Между тем, неприятель с новыми силами и с новым остервенением опять полез на крепостные стены, и снова зазвучала та же отчаянная музыка.

* * *

От безсонной ночи, и может быть, от потери крови у меня кружилась голова, и я отправился в лазарет на перевязочный пункт.

Там было темно, чадно, пахло кровью. Масляные лампы тускло горели. Василий Иванович и его помощники, подлекари и двое фельдшеров усердно работали, и вместе с ними стояла у операционного стола и подавала бинты и корпию Марья Александровна.

Она была бледна, очевидно, утомлена. Но лицо было сосредоточенно, спокойно и все сияло сознанием величия исполняемого долга. Глаза её блестели необыкновенным блеском.

XLVI.

В то время ещё не было у нас сестер милосердия и красного креста. Видеть женщину в солдатском лазарете, а тем более на перевязочном пункте было делом непривычным.

– Что, и вас задело? – удивилась она, увидав меня.

– Но как же вы здесь? – вскричал я. – Ведь вы… устанете.

Я совсем не то хотел сказать, но это слово подвернулось.

В это время Василий Иванович отнял руку у солдата, который сидел на операционном столе, и бросил её в угол. Она упала с каким-то мягким, глухим стуком.

Я вздрогнул.

– Снимите сюртук, – сурово обратился ко мне Василий Иванович, поправляя очки окровавленными руками. С его кожанаго фартука также текла кровь.

Два солдата бросились ко мне и живо сняли с меня сюртук и рукав рубашки с раненой руки.

– Пустое! – сказал он, осмотрев руку. – Biceps – насквозь. – Перевяжи! – приказал он фельдшеру, и тот принялся мне перевязывать грубо и неумело.

«Это не руки дорогой Лены!» – подумал я, и невольная судорожная спазма сжала мне горло.

Когда перевязка окончилась, я заглянул в другие комнаты, где лежали раненые. В той комнате, в которой я прежде лежал, положили двух юнкеров и одного офицера.

Я зашёл в мертвецкую. Там тихо горела лампочка, и лежал убитый офицер Случиков. В одном углу на койке лежала несчастная Софья Петровна, а подле койки на полу сидел её муж, положив голову на её окровавленную грудь, точно прислушиваясь и ожидая, не дрогнет ли сердце? Нет ли хоть тени надежды?

Я тихо, на цыпочках вышел из лазарета и машинально пошел на свой пост.

– Смотрите-ка, ваше-бродие, – что наделали его бродие!

– Кто?

– Да, Квашников.

Я оглянулся и изумился.

XLVII.

Вблизи уже не было черкесов, а около бастионов белели буквально целые груды тел.

– Швырял, да швырял гарнатки-то… Страсть что погибло этой нечисти. А мы не умеем швырять-то. Вот Микитку Разгонина сразу уложила. Как он её раздул, а она как чварканет его! Всю ему голову скрозь разнесла. Вон там лежит, сердечный, – и он мотнул головой за стену. – Мы гарнатку-то кинули, знашь к «нему», а «он» подхватил, да перекинул, подлец, опять к нам вон там у выездных ворот. Такой переполох одна гарнатка набурдовала…. страсть!

Но я не слушал его, а смотрел вдоль стены, по которой прямо к нам быстро шел позади солдат какой-то офицер с черным лицом. Только когда он подошел и заговорил, я узнал его.

– Квашников! Вы ли это?

– Я, я… а что? Опалился? Немного!

– Брови у него были выжжены, лицо всё как у трубочиста, и весь воротник и мундир в крови.

– Это я, знаете, впопыхах… всё раздувал фитили у гранат, вот меня и опалило.

– А это что у вас? – вскричал я, указывая на кровь.

– А! чёрт возьми! Я и не заметил. Это где-то меня, должно быть, царапнули… Знаете ли что? Пойдёмте осматривать позицию.

– Как позицию! Вам нужно осмотреть сперва рану…

– Ну вот! Стоит с д… возжаться! Пойдемте!

В это время к нам подошли Боровиков, Лазуткин, Красковский и ещё человек пять офицеров.

– Ну, поздравляю, поздравляю! Задали вы им гону со звоном!

И все жали руки Квашникову.

– Пойдемте, господа, позицию осматривать! Теперь уж он мирный.

И он указал на поля и горы.

Мы сошли со стены и вышли на дорогу через выездные ворота.

XLVIII.

Серый утренний туман застилал горы, на которых по временам вспыхивали то там, то здесь огоньки выстрелов, и жужжали, никого не задевая, какие-нибудь шальные пули. Дождь перестал. Мы пошли около крепостных стен.

Всюду на валу белели, валялись голые трупы.

Под ружейным и картечным огнём черкесы успевали раздевать убитых, с быстротой и ловкостью записных мародёров, и уносили платье.

Сначала они, в пылу битвы, не забывали уносить и трупы убитых, но затем, когда огонь стал невыносим, они только их раздевали, а самые тела бросали гяурам.

То там, то здесь белели кучки мертвецов. Очевидно, что около убитого, которого желали унести, возилось несколько смельчаков, которые сами ложились мёртвые около своего товарища.

В особенности много трупов лежало около бастионов. Здесь работали «гарнатки» Квашникова.

И в каких странных позах падали и умирали, сражаясь за свои родные горы, эти страдальцы-фанатики. Один весь вытянулся на коленях и приподнял руки к небу. Другой весь съежился и закрыл голову руками. Третий сжал кулак и поднял его, точно грозит врагу, которого уже не видят его потусклые стеклянные глаза.

На многих трупах были язвы и следы ужасной заразительной болезни, которая свирепствует между всеми горцами.

Но всего ужаснее, невыносимее было смотреть на те страшныя раны, которыя нанесли казацкия шашки, солдатские штыки и осколки Квашниковских «гарнаток».

В особенности, никогда не забуду одного трупа, который лежал у самой крепостной стены. Это был рослый, красивый брюнет, с длинными черными усами и с бритой головой, которая вся была точно выкрашена синей краской. Этот красавец, очевидно, схватился правой рукой за стену крепости, и эта рука была отрублена почти по самый локоть. Она торчала прямо к небу своим кровавым обрубком, из которого выглядывала бледно-розовая расхруснутая кость. В то же время на груди этого трупа зияла огромная сквозная рана от осколка гранаты.

Очевидно, в то время, когда он падал с отрубленной рукой, прямо в грудь ему прилетел осколок гранаты и пробил её насквозь.

– Мгновенная смерть! – заметил Боровиков, глядя на этот труп.

Мы ничего не сказали и молча хотели двинуться дальше; но в это время Квашников, который шел впереди нас, вдруг остановился, приподнял палец кверху и начал всматриваться, глядя на восток, где были завалы.

Там мы увидели дымки и отдаленные выстрелы долетели до нас.

– Господа! – вскричал Квашников радостно. – Это идёт к нам выручка…. ей Богу, выручка!

И с радостным лицом он почти побежал назад, в крепость.

«Неужели же, – подумал я, – он боится, что мы и теперь не отсидимся!»

XLIX.

Когда мы пришли в крепость, и я вскарабкался по дрянной каменной лесенке на стену, то на ней уже устанавливали большие пушки, и Квашников, все такой же черный, окровавленный, суетился и хлопотал около них.

– Что это? – спросил я его, когда установка кончилась, и пушки были заряжены ядрами. – Для чего это?!

– А это, – ответил он, отирая или, правильнее говоря, растирая пороховую грязь и копоть по лицу, – это ваша премудрая артиллерия, наконец, придумала прислать нам из склада порядочные пушки. Она, вероятно, думала, что они больше не нужны, и жестоко ошиблась.

И затем, подскочив к пушке, он весело закричал:

– Первая, пли!

Фейерверкер подскочила с фитилем, приложила его, и выстрел грянула.

С тихим визгом, посвистывая, полетело ядро и исчезло за завалами.

– Вот теперь посмотрим, черти, как вы встретите нашу выручку!

– Неужели вы думаете, что к нам идут на выручку? – спросил я.

– Смотрите! Смотрите!.. видите!?..

И действительно, я увидал вдали, как медленно к нам подвигалось какое-то войско.

«Это батальон Т. карабинерного полка», – подумал я.

Но навстречу нашим спасителям летели густо выстрелы из-за завалов.

– Вторая, пли! – скомандовала Квашникова.

И выстрел снова грянул.

– Третья, пли! Четвертая, пли! Первая пли!

И наша только что поставленная батарея начала посылать одно ядро вслед за другим, не переставая.

– Ага, черти! начали прятаться! Боитесь ядер! – и он самодовольно обратился ко мне и в промежутках между оглушительными выстрелами начал объяснять, что ядро не так опасно, как картечь, но когда летит оно, то наводит невольный страх. – Оно, знаете ли, как баба: немного натворит, да крепко нашумит. Летит, знаете ли, с этаким свистом, гулом… А картечью нельзя теперь… картечью своих перестреляешь…

Но я не слушал его и весь был поглощен тем, что совершалось впереди нас.

L.

При тусклом свете пасмурного дня медленно подвигались к нам наши защитники. Но мне казалось, что скорее мы их защищаем, чем они нас.

Это была горстка, какая-нибудь сотня, солдат. Впереди несли знамя, и шел, хромая, окровавленный барабанщик. Вокруг довольно стройно сгруппировалась маленькая колонка.

Иногда горцы выскакивали с бешенством из-за завалов и бросались с обнажёнными шашками на эту горстку, но тогда она быстро строилась в каре, и солдатики молча выставляли штыки, на которые (странное дело!) не осмеливались бросаться фанатичные дикари.

А Квашников, между тем, усердно посылал ядро за ядром.

– Знаете ли, господа! – сказал он, – теперь не худо бы сделать маленькую вылазку и взять хоть бы два завалика.

И я в качестве ординарца побежал доложить об этом полковнику.

Через полчаса рота 60-го К…. полка под начальством Боровикова выстроилась под крепостью, и он стройно повел их в атаку.

Не дойдя 20 шагов до завалов, с криками «ура!» они бросились в штыки, и через нисколько минут завалы были взяты, и К-цы с торжеством вели в крепость наших спасителей.

Мы встретили их со знамёнами, с торжеством. Все офицерство, даже сам Анфилатыч вышли им на встречу, целовались, обнимались, кричали им «ура!» – одним словом, вполне обрадовались и успокоились.

Но вся эта радость нисколько не передалась нашим спасителям.

Во-первых, они шли всю ночь напролёт.

Во-вторых, под Агушей они встретили первую засаду (это показывает только, как далеко шли подготовления к нападению на нашу крепость, и как предусмотрительно и расчетливо они были сделаны). Горцы с бешеной отвагой кинулись на отряд, совершенно не подготовленный к этому сюрпризу, и искрошили почти целую треть людей.

И затем начался для них длинный ряд бедствий.

– Мы шли точно мёртвой дорогой, – рассказывал один офицер Серджаков: – только что успеем пройти версты две-три и снова захлопают из какого-нибудь леска, и снова падают люди.

Но главное бедствие встретило их здесь, около нашей крепости.

– Когда это он перебил нас здорово, – рассказывал унтер-офицер Свырдыченко, – так уж мы ровно очумели, а тут вдруг завалы, направо завалы, налево завалы… Отсюда бьют и оттуда бьют, без передышки. Идём в ногу, точно сквозь строй… Идём, идём, валимся, как чурки… И вдруг: Стой! Стройсь! и лезут на нас эти черти… Под конец, кажись, все бы мы пали… если бы вы не зачали палить в него. Стали уже подходить к крепости. – Смотри, – говорит Герасимову – вон уж и крепость. А я ничого не чую… Словно слепни вошли мы в крепость…

И это была совершенная правда. Не слепни, а одичалые от страха пришли к нам наши мнимые защитники.

LI.

– Что же, господа! – Теперь, я думаю, нам можно и отдохнуть? – предложил полковник Буюков, начальник крепостных войск. – И так целую ночь продежурили на стенах.

– Нет, – ваше прев-ство (хотя он и был только полковником, но офицерство, для большей важности, звали его ваше пр-во). Нет, ваше пр-во, – возразил Квашников. – У нас теперь есть ещё работа. Мы должны уничтожить ядро, из которого может образоваться новое скопище, – и он указал на форштадт.

– Разве там есть неприятель?

– Да как же! Там, можно сказать, почти все теперь немирные.

– Ну, после настоящего поражения!

– Да там, ваше пр-ство, абреки, на которых не действуют никакие поражения.

– Ну, как хотите! Берите людей, если найдутся охотники, и действуйте, а большинству того… надо отдохнуть.

И он повернул свою толстую спину, над которой высился седой стриженный затылок в кивере ведром и медленно, точно допотопный мастодонт, удалился.

Квашников тотчас же принялся за дело. Он, при помощи ротных командиров, собрал все войско и кликнул охотников. Охотников вышло чуть не полгарнизона. Он выбрал только пятьдесят. Я был в их числе.

– Ведь вы ранены? Вы бы остались! – сказал Квашников.

– Да это что же за рана! – возразил я. (Хотя рана начала сильно болеть). – Нет, уж вы позвольте мне следовать.

– Следуйте на здоровье. Не мешаю.

И мы отправились. Пять офицеров: Боровиков, Красковский, Лештуков, Винкель и Семов, шутя и смеясь пошли вместе с нами.

Одним словом, мы шли точно на потеху или на облаву.

При выходе из крепости стоял Глушков в полной парадной форме и с ним две пушки 4-х фунтовика.

– Мне также позвольте присоединиться к вашей экспедиции, – сказал он, прикладывая руку к киверу.

– Очень будем рады, ваше высокородие, – сказал любезно Квашников.

– Ха! ха! ха! – захохотал Ленштуков. – Всю ночь проспал, а теперь прослышал об экспедиции… Ха! ха! ха!

LII.

Наш маленький отряд с полною осторожностью подошел к форштадту. Но опасения оказались напрасными. Жители встретили нас миролюбиво, хотя и смотрели грозно из-под папах и высоких грузинских шапок.

Только из одной сакли неожиданно раздался залп, и трое солдат из нашего маленького отряда упало.

Тотчас же поручик Ленштуков скомандовал: «марш! марш!» Мы бросились бегом на двор сакли и через несколько минут перекололи засевших в ней черкесов.

Но когда мы подходили к площади, на которой была церковь, то такие же засады стали встречаться чаще и чаще. Когда с одного залпа, который вылетел из низенькой сакли, у нас повалилось разом пятеро, то Квашников не выдержал. Вместо того, чтобы броситься вслед за отрядом, который побежал в саклю колоть абреков, он обернулся назад и схватил за шиворот первого подвернувшегося черкеса.