Текст книги "Темное дело. Т. 1"

LXXIII

Не знаю, сколько времени прошло. Я, кажется, начал опять засыпать, сидя, положив голову на колени. Как вдруг какой-то крик, шум, стук и отчаянный визг разбудили меня.

Не помня себя, я вскочил, схватил со стола тяжелый медный шандал и бросился вон.

«Бьют! режут!» представилось мне.

Я выскочил за дверь в сени, в которых тускло догорал сальный огарок в фонаре.

Что-то маленькое, белое кинулось мне под ноги и чуть не сшибло меня с ног. Вслед за ним бежал человек в рубахе, и я мгновенно, не думая ни о чем и движимый каким-то злобным инстинктом, бросился на него и со всего размаха, изо всех сил, ударил его тяжелым шандалом по голове. В то же мгновенье человек, словно подсеченный, упал.

Я хотел повторить удар, но тут пол закачался под ногами, голова сильно закружилась, и я только, помню, ясно видел, как в то же мгновенье что-то белое быстро поднялось с полу подле упавшего и мгновенно исчезло.

Помню затем, как отчаянно, с страшным звоном скакали тройки, клубился туман. Все неслось мимо, мимо! И все исчезло из головы и сознания.

LXXIV

Я очнулся опять в моей комнате-больнице; то же занавешенное окно; тот же Кельхблюм и доктор и то же самое лекарство. Сара сидела у моей постели в любимом розовом платье, и это платье, казалось, освещало всю комнату розовым светом. Но, разумеется, этот свет, свет любви выходил из моего сердца.

– Сара! – прошептал я.

Она приставила палец к губам и строго погрозила мне.

Я молча протянул к ней руку, и она положила в неё свою. Я, разумеется, тотчас же поднес её к губам, и слезы брызнули из глаз.

– Сара! – прошептал я чуть слышно. – Я люблю тебя.

– Вас… – поправила она с улыбкой и опять погрозила мне.

Я смотрел на неё в немом восторге, и мне казалось тогда, что вся душа млела и трепетала под её светлым лучистым взглядом.

Она сделала презрительную гримасу и прошептала:

– Ехать кутить с пьяницами и женщинами! Фи! Это может сделать только настоящая русская свинья!

– Сара! Это от радости, от восторга…

Она строго зашикала, приставив палец к губам, и быстро, сурово проговорила:

– Чистая радость зовёт чистые дела, и только черная радость купается в грязи…

Я снова протянул ей руку; но она не дала мне руки и снова погрозила мне.

– Покой и молчание! – прошептала она, кутаясь в свою мантилью.

Вскоре её заменил Кельхблюм, а за ним явился доктор.

– Если будете лежать покойно, то завтра позволю встать, – сказал он.

Когда мы опять остались одни с Кельхблюмом, я спросил его:

– Скажи, Кельхблюм, имение у Гольдвальдов (это была фамилия Сары) описано?

– Какое имение?! – И он быстро замигал глазами.

– Мне говорила Сара, – прошептал я.

– Да! да! – быстро заговорил он, – будет описано, непременно будет описано… Что делать! – и он, приподняв брови, пожал плечами.

LXXV

На другой день вместо Сары ко мне явился какой-то расфранченный, юркий жидок. Он очень ловко раскланялся и рекомендовался Абрамом Исакичем Юркенсоном.

– Я присол, – сказал он, заигрывая черными масляными глазками, – по поручению моей знакомой Freulein Сара Гольдвальд. Ви, говорят, нуждаетесь в деньгах?

«Не я, – хотел я возразить, a Freulein Сара», – но подумал и сказал: – Да!

– Я знаю ваше именье Лезговье и могу под залог его ссудить вам тысяц 10–15.

– Но именье стоит в десять раз больше! – удивился я – И мне нужно 25 тысяч.

– А-яй! – исковеркался весь жидок, – к цему зе так много. У меня нет столько денег. Деньги – капитал, на полу не валяются.

– В таком случае извините меня, я не могу принять ваших услуг…

– Ну, тысяц пять, пять с половиной я найду, найду вам, господин… Но более ресительно нет. Деньги ныньче так редки.

Моя, ещё слабая от болезни, голова начала волноваться.

– Двадцать пять! – вскричал я настойчиво, – или убирайтесь к чёрту и скажите Саре, что вы не можете дать больше 20 тысяч.

– Двадцать две, – проговорил жид с низким поклоном, прижав к груди руки и блестящую, изогнутую шляпу-цилиндр.

Я больше не мог говорить и указал ему на дверь.

Жидок, вероятно, понял, что раздражать такого больного больше не следует. Он быстро взял стул и, к крайнему моему удивлению, преспокойно уселся на него.

– Вы подписыте закладная по форму? – спросил он.

– Разумеется, подпишу.

– Я согласен, согласен, только ради Freulein Сара.

И вдруг, к крайнему моему удивлению, вытащил готовую закладную, написанную «по форму» на гербовой бумаге.

– А если бы я согласился на 15 тысяч?

– Э! – сказал Юркенсон, пожимая плечами, – тогда я имел бы цесть представить вам другую закладную. – И он вытащил ещё лист из кармана и показал другую закладную на 15 тысяч.

– У вас есть верно и на десять тысяч?

– Ха! Дело коммерцеское – и он съежился и улыбнулся.

Я подписал закладную, и он отсчитал мне 25 тысяч без лажа[6]6
  Я люблю всех, но я не люблю любовь. Я предпочитаю свободу. (фр.).


[Закрыть], что меня тогда ужасно удивило.

LXXVI

В этот день я напрасно прождал Сару. Она не явилась. Вечером я хотел отправиться к ней, но пришел Кельхблюм и остановил меня.

– Куда ты? Сумасшедший! Ведь ты едва на ногах стоишь… Ведь мы с тобой чуть не целую неделю провозились…

– Неужели? – удивился я. – Что же со мной было?

– Рецидив… то же, или почти то же, что в прошлый раз. Да сегодня ты Сару не найдёшь дома. Они никогда по четвергам вечером не бывает дома.

– Где же она бывает? – И я невольно прилег на постель. Голова моя сильно кружилась и в глазах зеленело.

– У родных.

Он сказал это так просто, искренне, что я не подозревал никакого обмана в его словах.

Прошло ещё два дня. Сара не являлась. Я начал сильно волноваться, так что доктор разрешил мне, наконец, выйти на другой день. Но другого дня я не дождался, а в тот же вечер, захватив с собой деньги, отправился в Акламовсвий дом.

Я застал Сару одну. Она как будто обрадовалась мне, а я дрожал от радости и не мог отвести от неё глаз.

– Сара! – сказал я, – не грешно ли вам! Вы забыли меня, а я только и живу вами…

– Мне нельзя было… Притом вы были вне опасности, так доктор сказал, и моё присутствие было не нужно.

– Он жестоко ошибается, ваш доктор. Ваше присутствие – это жизнь моя!..

– Сара, – сказал я, немного помолчав, – я принес вам деньги… Не поздно?

Она жадно протянула руку, и я подал ей пачку ассигнаций. Её взгляд сделался тусклым. Она сдернула бумагу, в которой были завёрнуты деньги, и с изумительной быстротой пересчитала их; затем также быстро засунула пачку к себе в карман. Её движения, взгляд удивительно напоминали Ришку в то время, когда она хватала конфеты с подноса и прятала их к себе в карман. Затем этот глубокий померкший взгляд её снова заблестел. Она с благодарной радостью протянула ко мне руки. Я схватил их и целовал, как безумный. Я чувствовал, как бурно колыхалась её грудь. Не помня себя, не знаю как, я обнял её. Она не вырывалась. Мы прямо смотрели друг другу в глаза. Наши лица были так близки и наши губы слились в долгий, безумный поцелуй… Голова моя закружилась…

Мне бы хотелось сохранить во всей мучительной ясности воспоминание об этом блаженстве, цельном. не тронутом, бурном, восторженном. Но, к сожалению или счастью, это невозможно. Был какой-то бешеный бред, горячка крови, какое-то могучее, болезненно-сладкое, безумное чувство… Тянулись часы, которых я не замечал. Какие-то отрывочные, непонятные фразы, слова любви и нежности врывались между непонятным шепотом, жаркими поцелуями и горячими ласками. Я был в каком-то чаду, опьянённый, отравленный и болезнью, и безумием страсти. Всё – и время, и пространство для меня исчезли, и я сознавал только одно сладко-трепетное, опьяняющее чувство, я повторял невольно в глубине моего сердца: она моя! она моя!

Я очнулся на рассвете в той самой комнате, в которой я выстрадал когда-то несколько мучительных часов. Здесь начались мои страдания; здесь они кончились блаженством.

Несколько раз я спрашивал себя потом: зачем я не умер тогда, не сошел окончательно с ума, в безумном порыве высшего земного счастья – среди опьяняющих ласк страстно любимой женщины.

LXXVII

На другой день я проснулся поздно, совершенно разбитый. Голова страшно кружилась. Я жадно ждал Сару, прислушивался к каждому лёгкому стуку, но она не явилась. Вечером, когда я оправился и торопливо одевался, чтобы идти к ней, явился Груздилкин, уланский офицер, добрый, но пустой малый. Я решился отправить его без церемонии восвояси.

– Извини меня, я тороплюсь, – сказал я, повязывая галстук.

– К ней, к Саре?! Я собственно и пришел за тем, чтобы остановить тебя от этой глупости.

Я быстро повернулся к нему лицом.

– Ведь ты со своей безумной страстью сделался посмешищем всего города. Ведь она тебя надувает, как поросенка. Ей-Богу! Право!

Я чувствовал, как кровь прилила мне в голову.

– Ты клевещешь, ты лжёшь! – вскричал я, бросившись к нему.

– Вот тебе крест, душенька! – И он перекрестился. – Ведь у неё каждую неделю «четверги». Вся молодёжь собирается туда. Кутёж, карты и торги, формальные торги и переторжка. Знаешь, от кого у неё эти большие венецианские зеркала? – от Миши Гудилина, а ковры в гостиной – от Базыгина, а рысака подарил князь Бархаев.

Я чувствовал, как сердце моё останавливалось и в глазах зеленело. Я медленно опустился на стул.

– Ведь не сегодня, так завтра, – продолжал Груздилкин, – полиция накроет всё их жидовское гнездо. Черти! Устроили здесь притон и распоряжаются, как дома.

– Нет! – вскричал я. – Этого не может быть. Это невозможно. Я хочу лично узнать все, услыхать от неё самой.

– Узнавай! Сделай милость, узнавай! – и он отчаянно махнул кивером. – Так вот она тебе все сейчас и расскажет… Ха! ха! ха! Очень уж будет наивна!.. Pa si bête! Mon cher, pas si bête![7]7
  Божественно. (фр.).


[Закрыть]

И он простился и ушел.

LXXVIII

Теперь только я начал припоминать и соображать все, что проходило мимо моих влюблённых глаз незамеченным. Намёки и подсмеивания знакомых и товарищей, поведение Кельхблюма – все становилось крайне подозрительным. Но нет! нет! Это невозможно! Положим, она не любит меня – это ясно, и не будет любить… in ewige Ewigkeit. Но между любовью ко мне и тем, что рассказывает Груздилкин… Нет! нет! нет!

Она была любовницей его, она стала теперь моей любовницей… Но. до того, чтобы… Нет! Нет! Нет! Она слишком умна, горда, образована, чтобы… Нет! Нет! и нет!

И я, постоянно погоняя извозчика, домчался, наконец, до Акламовского дома. Там было всё пусто, заперто, темно. Я чуть не оборвал звонок у дверей, трезвонил целых 20 минут. Ничего! Гробовое молчание! Куда идти? Мучительное чувство неизвестности давило грудь. Больная голова плохо работала и кружилась.

Я решился отправиться в их балаган. Но и там тоже ничего не нашёл.

Помню, вечер был пасмурный, темный. По небу быстро неслись тучи. Холодный ветер валил с ног и пронизывал до мозга костей.

Балагань был кругом заперт. В нем, очевидно, не было ни души. В маленьком заборчике, отгораживавшем один из углов, входивших внутрь балагана, я нашёл незапертую дверцу. Через неё я проник на крохотный дворик, заваленный стружками и всяким сором. Здесь я нашёл другую дверцу, ведущую в балаган. Она также была не заперта, и я поднялся на маленькую лесенку и очутился в крохотном чуланчике. Во всю стенку его была большая дверь, но эта крепкая дверь была заперта. Я осмотрел все стены: чуланчик, казалось, уходил в недосягаемую вышину. Я заглянул в щели его стен. За ними всё черно, но внутри чувствовалось пространство, гудел ветер. Это была сцена или партер.

В мучительной тоске, не зная, куда броситься, где искать её, я вышел из балагана, из балаганного двора и отправился в клуб.

В клубе нашлось несколько приятелей. Я обратился к ним прямо с вопросом: да или нет?..

– Ха! ха! ха! – откровенно захохотал Брызгин, молодой подгородный помещик. – Да кто же, душа моя, этого не знает?! Чуть не вся молодёжь у неё бывает.

Я чувствовал, как лицо моё краснело и бледнело.

– А за сколько она соблаговолила… удостоить вас? – спросил губернаторский адъютант Гримкин.

«За 25 тысяч…» – мелькнуло у меня в голове; но я ничего не ответил.

– Ведь она длиннейшая, высочайшая., не простая-о, особа!

– Ха! ха! ха! – разразилась вся компания.

LXXIX

Вдруг из ближней залы вошёл старший Порхунов. Я почувствовал, как стены закачались, и туман на одно мгновение застлал мои глаза.

– Ба! Кого я вижу? – вскричал он. – Ты уже вернулся? Ну! что же ты сделал?

– Ничего! – прошептал я глухо.

– Он, душа моя, здесь ожидовился, – вскричал Брызгин. – Душой и сердцем предался божественной еврейке! – и он чмокнул кончики пальцев. – Ммм-м! Роза, роза Иерихона… Перл, достойнейший царя!

– Ха! ха! ха! – захохотала компания.

Но я ничего не слушал, не слыхал. Порхунов молча и строго смотрел на меня большими, черными глазами. Мне казалось, что за ним стоит бледный, бледный призрак моей матери и тихо, плавно качает головой. Я потерял сознание.

Я опомнился через пять дней, опять в моем номере, опять в постели, с подвязанной рукой, из которой пускали кровь.

Подле меня был только мой человек, Степан, которого я взял с собой из деревни.

– Степан, – спросил я, – давно уже я лежу?

– Да уж около недели, как изволите хворать. Привезли вас из клуба в бесчувственном положении. Вот только сегодня настояще очнулись.

– Степан, – спросил я чуть слышно, – никто у меня не был?

– Никого-с, окроме доктора и Константина Михалыча (Порхунова). Они все с вами и отваживались.

Как же, думал я, прежде для моего излечения нужна была Сара, а теперь? И отчего теперь так сердце слабо, покойно? Только там где-то, на самой глубине, какой-то осадок горечи!?..

Но эта слабость прошла через два, три дня. Я окреп, встал с постели, и вместе с силами поднялась, заговорила злоба непримиримая, ненасытимая.

Порой мне казалось, что я всё бы простил, забыл, только бы она явилась с её чарующими ласками. Порой я чувствовал, что задушил бы её, не задумываясь, как только бы она показалась. Дышать становилось тяжело. Кровь приливала к груди. И вслед затем полный упадок сил, полное изнеможение.

«Что я скажу отцу? – спрашивал я себя в ужасе. – Откуда я добуду 25 тысяч, чтобы выкупить имение? И не взять с неё ни расписки, ни векселя! О! Подлая жидовская кровь!… И как всё это тонко, хитро!»

Мне тогда не хотелось признаться, что меня, напротив, весьма грубо, чисто по-детски надули.

Дня через два, когда я хотел уже выходить, ко мне явился Груздилкин.

– А я к тебе, душа моя, с весьма неприятным поручением, – сказал он, сбрасывая кивер и в него перчатки. – От князя Бархаева.

– Что такое?

– Он требует удовлетворения за удар шандалом в висок, который ты нанёс ему в Уключине. Он теперь только оправился от него. Худ, жёлт, а только и жаждет, чтобы с тобой подраться. Уж мы ему и говорили, и доказывали, что всё это пьяная история… Ничего и слышать не хочет… «Крови, крови, Яго! жажду я…»

– Что же, я готов.

И опять страшный прилив злобы сдавил мне грудь.

LXXX

Когда через полчаса Груздилкин, поболтав о всяком вздоре, ушел, то на меня нашёл какой-то спокойный стих. О Саре я как будто забыл. Вся страсть, любовь и злоба утихли, ушли в прошедшее. Я думал, если я его не убью, то он меня убьет. И то, и другое будет к лучшему. И на этом я успокоился.

Через час я отправился к Порхунову. Он только что встал, куда-то собирался и встретил меня довольно сухо.

– Я пришел к тебе с покорнейшей просьбой, – сказал я.

– К твоим услугам. Что тебе надо?

– Я пришел тебя просить, – чтобы ты был моим секундантом.

Он удивленно посмотрел на меня.

– С кем же это ты дерёшься?

– С Бархаевым…

– С Бархаевым?!

– Да! Он сегодня присылал ко мне Груздилкина с вызовом на дуэль.

И я рассказал ему причину дуэли: ночь, проведенную в Уключине, рассказал, как я его ударил впотьмах шандалом в висок.

– Ну! – сказал Порхунов, – это не повод к дуэли. Тут должна быть другая причина. У него, верно, татарская злоба ко всему твоему роду. Убил мать, хочет убить и сына… Ведь он, говорят, хороший стрелок и рубака.

– Будь что будет! – сказал я. – Если он меня не убьет, то я его убью.

И мы условились драться на пистолетах через день, утром, в 7 часов, в трех верстах от города, в Кузьминкиной роще.

Выйдя от него, я почувствовал себя необыкновенно бодрым, какая-то неопровержимая самоуверенность, что я убью его, явилась в сердце. Притом и дуэль с князем Бархаевым, хорошим стрелком и рубакой, необыкновенно льстила моему 22-летнему самолюбию. Я жалел только об одном, что дуэль нельзя было назначить завтра же (на это Порхунов не согласился: завтрашнее утро у него было занято).

– При том, – сказал он, – тебе не худо было бы сегодня и завтра набить немного руку. Ты хорошо стреляешь из пистолета?

– Недурно. В двадцати шагах из блина не выйду.

Я взял у него пару Лепажа и отправился домой.

* * *

После обеда я нанял извозчика и поехал за город. Там, выбрав толстый, вековой дуб, я приколотил к нему один из заранее заготовленных прицельных кружков и стал упражняться. Через час я попадал почти без промаха, в 15 шагах, почти в центр кружка.

Довольный своими экзерцициями, я отправился домой. На дворе стоял чудный весенний вечер. Солнце уже село, на небе разливалась яркая заря. Деревья были ещё без листьев, но в воздухе уже пахло весной.

Когда я подъехал к городу, небо стемнело, покрылось тучками. Дрожки начали ковылять в непролазной грязи немощёной, подгородной улицы, в которой стояла топь невообразимая. Лошади и колеса вязли по ступицу. Тогда извозчики в П. ездили ещё парой, но и на этой паре тащиться было утомительно.

Вдали замелькали ярко-красные флаги жидовского балагана с пантомимами. В сердце вдруг поднялось, заклокотало опять то же чувство, в котором не знаю что было сильнее: злоба или любовь? Прежнее спокойно-самоуверенное настроение быстро исчезло.

Я остановил извозчика, расплатился и тихо пошел по дырявым, высоким тротуарам к балагану.

LXXXI

Для чего я пошел – я не знаю. Какое-то чувство говорило мне, что я её увижу.

Когда я подошел к балагану, была уже почти ночь. Я вошёл на двор через калитку в заборе. В одном из маленьких оконцев чуть-чуть мелькал огонёк. Я подошел к знакомой мне дверце, ведшей в темный чуланчик и распахнул её. На верхней ступеньке стояла она, Сара.

Завидя меня, она быстро, опрометью сбежала вниз. Лицо её было бледно даже в темноте вечера. Не знаю, почему, но мне казалось, что она кого-то ждала, и неукротимая ревность заколыхалась в моем сердце.

– Зачем ты здесь, – в ужасе вскричала, она, схватив меня за руку. – Тебя убьют… Ступай! Ступай! Gehe fort! schneller, schneller!

Но я выдернул мою руку из её руки.

– Сара! – заговорил я взволнованным голосом. – Ты обманывала меня. Но я всё прощу… забуду… моё разоренье… Сара! Когда-нибудь… будь моей… принадлежи только мне, будь моей женой, моей дорогой, милой… сокровищем.

Слезы не дали мне больше говорить.

Она снова схватила меня за руку и увлекла под тень маленького навеса.

– Слушай ты, – заговорила она строгим голосом, – слушай ты, безумный мальчик (да, она именно так и сказала: vahnsinnge Knabe). Я не могу, пойми ты, я не могу быть женой христианина… Я ненавижу, презираю весь ваш проклятый род деспотов, гонителей бедного племени великого Иеговы. Если б можно было обмануть всех вас, презренных, всех разорить, утопить… сжечь на медленном огне, я… я… – и она близко, близко придвинула ко мне свое лицо, искажённое злобой, – я, Сара, сделала бы это собственными руками.

И она глухо и дико захохотала и поднесла к моему лицу стиснутые кулаки.

– Сара! – вскричал я невольно. – Ведь мы тоже люди! Дети единого Бога!

Она удивленно посмотрела на меня и презрительно проговорила сквозь зубы:

– Вы – не люди! Вы – дети Вельзевула и Астарты!

Затем, бросив на меня дикий, злобный взгляд, она быстро, опрометью отвернулась и медленно пошла опять к дверце. Весь дрожа, я пошел за нею. Подойдя к дверце, она быстро, опрометью бросилась в неё, захлопнула и приперла задвижкой. Я также бросился с силой отчаянья; налёг и высадил задвижку. Дверца отворилась. Я выбежал, но Сары нигде не оказалось… Я снова стремглав взбежал на лесенку и торкнулся в тяжелую дверь. Но она и не думала поддаться. Сквозь широкие щели в стенах чуланчика блестел довольно яркий свет. Я заглянул в одну из этих щелей.

LXXXII

Вдали, между боковыми кулисами, виднелось освещённое пространство. На эстраде стояло человек 20, из которых каждый держал большую зажжённую свечу. Все они были одеты точно в саванах, в белые одежды с широкими, темными полосами. Лица всех были закрыты капюшонами, из-под которых у некоторых виднелись седые бороды.

При взгляде на это странное собрание, я вдруг вспомнил, что сегодня суббота и что передо мною еврейский шабаш.

Еврейский шабаш в городе П., в балагане для представлений пантомим и всяких гимнастических фокусов! Но удивился я этому не теперь, при виде этого собрания, а спустя много времени, потом.

Все собрание стояло молча и тихо перешептывалось. Вдруг около тяжелой двери, которая была заперта, раздались шаги и послышались голоса. Отпирались замки и задвижки.

В одно мгновенье, инстинктивно я бросился в темный угол за застенку, которая отделяла лесенку от самого чуланчика. Я прижался в этом углу без движения и дыхания. Вошло двое в таких же точно одеждах, как и стоявшие в балагане. Один высокий, седой старик (отец Сары, как я потом узнал), а другой (я чуть не вскрикнул, увидав его), другой был Кельхблюм. Он держал в руках две больших свечи, из которых одна была зажжена.

Они прошли мимо меня, не оглядываясь, и подошли к стенке, противоположной тому углу, в котором я скрылся. В стенке была потайная дверь, так искусно сделанная, что её нельзя было заметить, по крайней мере, вечером.

Кельхблюм подошел первый, отпер и широко распахнул эту дверцу перед стариком. Оба вошли, и дверца захлопнулась.

Немного погодя, послышались громкие голоса, и я снова подошел к своему обсервационному пункту. Все сбросили свои капюшоны и открыли лица. Между ними я узнал лицо лысого доктора, который лечил меня, и Юркенсона. Все сидели на скамьях и громко читали, вероятно, молитвы, по временам приподнимая пальцы кверху. Старик, отец Сары, стоял на возвышении, на молитвенной кафедре, и, когда он начинал говорить, все собрание умолкало. Очевидно, это был раввин.

Более получаса я тщетно вслушивался в их голоса, чтобы уловить хоть одно понятное слово, и не мог.

В это время кто-то подошел снаружи к чуланчику и захлопнул двери. Я сошел вниз и попробовал их отворить, но они были крепко заперты.

«В западне! – подумал я, – посмотрим, что будет дальше» – и крепко прижал под мышкой ящик с пистолетами.

Но дальше было всё то же. Те же молитвы скороговоркой, гнусливым голосом. По временам вся компания начинала петь, но пела не громко, вполголоса, под сурдинкой. Я уже начал дремать, когда старик произнес что-то громко, и за ним все также громко произнесли последнее слово, потушили свечи и начали сбрасывать белые одежды. Каждый явился в сюртуке. Раввин сошел с кафедры и медленно скинул свой бурнус. Все тихо поговорили, пошептались и начали расходиться. Остались только раввин и шесть человек, в том числе и Кельхблюм. Маленький канделябр с семью свечами стоял на столе и освещал это небольшое собрание.

LXXXIII

Два человека сели за стол налево, два – направо. Между ними к третьей, длинной стороне стола сел отец Сары, по правую сторону его доктор, а по левую Кельхблюм.

Я не могу поручиться, что верно передам весь ход этого странного заседания. Хотя все или почти все говорили по-немецки, некоторые на особом еврейском жаргоне, но смысл даже немецкой речи вообще для меня был не совсем ясен.

– Приветствую собрание главных вождей многострадального народа Иеговы! – так начал раввин, – приветствую Восток и Запад, Север и Юг. Возблагодарим Всесильного, дозволившего нам собраться здесь и обсудить дело Божие!

Все встали. Он громко и медленно начал читать какую-то молитву, и всё собрание повторило нараспев последнюю её фразу. Затем все снова уселись, кроме раввина.

– Братья Божьей семьи! – так начал снова раввин. – Страдания, гонения, скитания – удел наш; но Всемогущий когда-нибудь выведет народ свой из неволи и приведет в землю обетованную. Враг восстал на нас с мечом, но мы положили золото на чашу гнева Божия, – да умилостивится! Враг силен своими полчищами, но у нас есть чем купить их. Он сосет кровь из нас и чад наших. Мы сосем из него золото. Он сделал кантонистами[8]8
  Мой молодой человек. Идемте, взглянем всего лишь. (фр.).


[Закрыть] детей наших. Но это маленькие львята, которые вырастут, посеют раздор в полках его и растерзают его внутренности[9]9
  Нет, тысячу раз нет! (фр.).


[Закрыть]. У него сила, у нас хитрость. Мы – лисы Самсона и пожжем хвостами своими пажити филистимлян. Глада и раззорения выпьют они полную чашу. Матери и жены их проклянут свою плодоносную силу, видя, как чада их у ног их будут умирать с голода. Мы, тощие кравы, пожрем жирных крав, но сперва выдоим все сосцы их. Смерть филистимлянам! Смерть врагам народа Божьего!

Я передаю, насколько могу, и припоминаю самый смысл речи, или вернее, то впечатление, которое произвела она на меня тогда, но я не могу передать того впечатления, которое произвела она на это собрание из семи человек. По мере того, как говорил раввин, он видимо более и более вдохновлялся; но точно также разжигались и его слушатели, и когда он громким голосом произнес: «Смерть врагам!» то все они вдруг представили каких-то бесноватых с лицами, искажёнными злобой. Они вскочили и громко закричали: «Смерть врагам!» И только один Кельхблюм махал руками и шикал, постоянно оглядываясь во все стороны. Очевидно, он был из всего собрания наиболее осторожный или трусливый.

«А что? – подумал я, – если теперь хватить из пистолета и посмотреть храбрость народа Божия?» И эта мысль показалась мне тогда до того забавной, что я едва удерживался, чтобы не прыснуть со смеху.

LXXXIV

Когда собрание успокоилось и снова уселось, то раввин обратился к высокому, седому еврею, который сидел по правую его руку, спиной ко мне и сказал:

– Именитый вождь Востока! Тебе первое слово, Поведай, что сделано в твоей стране.

Еврей встал. Мне была видна только широкая спина его и большая голова, на которой во все стороны торчали, как копна, седые, курчавые волосы, окружавшие маленькую лысину. Он говорил, сильно жестикулируя, отрывочно, глухим голосом, как-то странно захлёбываясь и передергивая плечами.

– В последние пять лет мы сильно подвинулись, – говорил он. – Семья Божья увеличилась почти вдвое. Теперь уже нас 8000… В прошлом году, вы, вероятно, слышали, в Саратове возникло дело об убиении двух нечистых младенцев (здесь он вставил несколько еврейских слов или терминов, так что я не мог понять его). Это дело нам стоило 50 000, и мы приказали Бэн Ицскуэ, чтобы он не усердствовал через меру. Ибо все крайности стоят много денег, страшно много!

И почти все собрание закивало головами и заговорило.

– О! вей! Правда!.. Много гелд! Ай! Ах? Много гелд!

– Мы завели маленький кагал в Астрахани, – продолжал «вождь востока», – мы учредили агентуру в Сарепте; а на Севере, в царстве Казанском, мы успешно конкурируем с татарами. В Оренбурге мы владеем конторой, которая следит за всей восточной торговлей. Мы имеем свой караван и приказчиков, или агентов во всех крупных фирмах. В Ирбите у нас 120 братьев, а во время ярмарки приезжает ещё 40 человек. Вот вкратце все, что сделано нами на Востоке. А вот вам отчет в цифрах и сведения обо всем по целому краю.

И он вытащил из кармана довольно толстую тетрадь, развернул и передал собранию.

– Здесь многое только приблизительно, – прибавил он, – но наши приблизительные цифры вернее, чем официальные.

– О! ja! ja! – вскричало собрание и забормотало на разные голоса. Но раввин зашикал, и все замолчали.

– Именитый вождь Запада! – начал раввин, обращаясь к человеку налево. – Твой черед доложить собранию, что сделано в твоей стране.

При этом поднялся ещё не старый еврей с окладистой бородкой, большим, выпуклым лбом и быстрыми, маленькими глазками.

– Почтеннейшее собрание! – обратился он к собранию. – Ворота моей страны открыты в Европу, к западным братьям семьи Иеговы. Мы владеем ключом целой страны; но это ключ золотой, которому не всегда уступает сила жизни. Все наши усилия отпереть двери в этот благодатный центр всем нашим собратьям остались без успеха и разбиваются о крепкую волю железного монарха. Во многом мы обходим закон; но многое остаётся нам недоступным. Тем не менее везде, во всех министерствах мы насторожили пружины. Как только ослабеет железная рука, наши машины тотчас же начнут действовать. Силен наш центр в Париже. Ещё недавно захотели отнять имение у одного добровольного эмигранта Г. – (тут он назвал одну известную фамилию), но Самуил фон-Ротшильд пригрозил отказом в просимом займе, и имение было возвращено. Теперь у всех контор на Западе и у нас в Петербурге предстоит большой гешефт. – Он немного помолчал, оглянулся и начал в полголоса, так что я едва мог расслышать его и понял только потому, что он говорил чисто, правильно по-немецки. Он говорил, поминутно оглядываясь, поводя громадными ушами, и был ужасно похож на лисицу, крадущуюся к добыче.

– Мы затеваем войну на востоке, большую войну, в которой примут участие три державы: Турция, Англия и Франция; может быть, пристанут также Австрия и Италия. Все поднимутся, чтобы сломить северного колосса, тяготящего над сынами Иеговы…

LXXXV

Он опять немного помолчал, как бы что-то соображая, и потом начал, медленно и отчетливо отбивая каждое слово.

– Мы наверное никогда не достигли бы такой силы, если бы действовали впотьмах. Но нам все ясно при свете золота, – прибавил он тихо и улыбнулся. – Наши агенты владеют всеми сведениями, которые нам нужны. Они знают то, чего не знает правительство. Мы знаем (через дворников), сколько жителей в Петербурге; мы приблизительно знаем, какие капиталы в нем и как они обращаются. Все сведения городской думы и все поправки к ним у нас в руках. Только бы покачнулась теперешняя система, и наша мельница быстро начнёт действовать. Этого мы надеемся достигнуть, пошатнув европейской войной тот застой, в котором, как в болоте, всё вязнет и гниёт при настоящих порядках. Тогда широкий путь откроется для нашей эксплуатации. Мы проведём всюду железные дороги и соединим Юг с Западом. Мы исподволь наложим руку на московскую торговлю и откроем свои собственные рынки в обеих столицах. Меркантильный, предприимчивый дух наших отцов унаследуют наши дети. Укрепив этот дух в европейской конкуренции, мы, без всякого сомнения в конце-концов, завладеем всеми богатыми фирмами и банкирскими конторами. Предоставляя нашим врагам почти всю мелочную торговлю, мы овладеем крупными операциями и будем крепко держать в руках на европейской бирже термометр русской валюты. Заграничные братья помогут нам в этом. Золотой ключ будущего в наших руках!

Когда он произносил эту речь-отчет, то все собрание слушало его с напряжённым вниманием, и при конце его слов все вскочили и заговорили что-то громко на еврейском жаргоне. Была ли это благодарность Иегове или проклятия нам – не знаю.