Текст книги "Темное дело. Т. 1"

– Ты мирный?

– Мырнаай.

– Ступай сейчас! Скажи им, скотам, если они сейчас все не уберутся к чёрту, то я весь фурштадт разобью. Видишь, с нами пушки! Я начну катать вдоль и поперек и разнесу всех, и мирных, и немирных.

Черкес обратился к толпе, которая шла за нами, и начались переговоры с криками, бранью и выхватываньем кинжалов. Наконец, порядочная кучка отделилась от толпы и пошла к саклям. Один из подошедших обернулся к Квашникову и сказал:

– Дожидай манэнько! Идём калякать с немирным.

И все они исчезли в домах.

LIII.

Переговоры продолжались более часу. Мы успели отправить в крепость раненых и убитых и в ожидании расположились на площади, на камнях.

Порой переговоры переходили в крик и брань, раздавались выстрелы в нашу сторону, но пули никого не задевали.

Наконец, наступило затишье, и мы увидали издали, как черкесы шли и бежали прямо к церкви.

– Зачем они бегут в церковь? – спросил Квашников одного старого чеченца, который стоял подле него.

– Не знай! не знай! Чаво… Не знай!

В это время по одиночке начали приходить к нам наши парламентеры. Все они единогласно докладывали, что абреки не сдаются и уходить не хотят, что все они заперлись в церкви и будут там ждать.

– Да чего же ждать-то, чёрт их возьми? – вскричал Квашников.

Один старикашка с рыжей бородкой подошел к нему и начал толковать, перебирая пальцами.

– Сидель, ждал… ждал, сидел… русак бежит… его палит… «баталык» будет.

Это значило, что им нужно было, во что бы то ни стало, отмстить за убитых.

– Ну! так идёмте же, ребята! Вот мы им покажем, какой «баталык» бывает! – вскричал Квашников и поднялся с места.

Но в это время откуда-то из-за саклей, слева громко хлопнул выстрел, и поручик Ленштуков быстро повернулся и грохнулся на землю.

Мы подскочили к нему. Пуля ударила в левый глаз и сделала глубокую рану, из которой кровь бежала по лицу.

– Смертельная рана! – тихо сказал Глушков, нагнувшись к убитому. Несколько солдат подбежало с носилками.

– Идёмте, господа! – вскричал Квашников и быстро зашагал к церкви. – Мы их разтак-этак, мы им покажем, какой «баталык» бывает!

И мы все быстро двинулись за ним.

«Разве мы тоже идём не затем же баталыком!» подумал я невольно.

LIV.

Глушков бойко шагал вслед за своей артиллерией.

– Теперь, если они засели… – соображал он, подойдя к Вишнякову, – то непременно надо артиллерией.

– Ну что ж! Чем-нибудь, да только бы донять.

Шагов за сотню от церкви мы остановились.

Глушков со своей артиллерией выдвинулся вперёд, встал на позицию и скомандовал заряжать.

Зарядили картечью. Выпалили из одной пушки, выпалили из другой, и вслед затем раздалось несколько выстрелов из окон церкви, которые были довольно высоко от земли. Но пули прожужжали мимо и никого не ранили точно так же, как наша картечь попортила только церковные стены.

– Господа! – вскричал Квашников. – Приступим вплотную и разобьем двери.

– Какой разобьем, – сказал один из мирных, которые следовали за нами. – Куда разобьешь! Он камня таскал… ещё вечер… третий день таскал… Камень не разобьешь.

Но мы всё-таки не поверили, подошли к тяжелым массивным дверям и пробовали разбить их прикладами. Но приклады глухо звенели. За дверьми, очевидно, не было пустоты. Да и разбить массивные двери была не лёгкая работа.;

– Знаете ли, – посоветовал Глушков, – запалить бы. Во время военных действий это дозволяется…

Квашников замахал руками.

– Куда вы! Что мы за варвары… будем жечь живых людей. Вот что! Эй! Кудимыч!

К нему подбежал грудастый вахтёр.

– Давай гранаток!

– Слушаю, ваше…бродие.

Квашников взял гранатку, зажёг фитиль, раздул и, подкравшись под стеной к окошку, с размаху швырнул её в оконницу.

Сперва зазвенели стекла, затем грянул выстрел, и вслед за ним поднялась возня, визг, стоны, крики…

– Ага! Тараканы!… Не любишь! Давай ещё!

И он запалил другую гранатку.

– Надо с другой теперь стороны.

Он побежал на другую сторону церкви и бросил другую гранатку. И опять, вслед за выстрелом, зазвенели отчаянные стоны и проклятия.

– Ну-ка! Теперь Господи благослови в алтарь треснуть. Они теперь, чай, все собаки в алтарь попрятались!

И с новой гранатой он подкрался к среднему окну алтаря и запустил её в окно. Раздались опять крики, но уже слабее.

А Квашников раздувал фитиль четвертой гранаты и, раздув, отправил её вслед за последней. Выстрел грянул, но за ним уже не раздалось ни криков, ни стонов. Наступило мёртвое молчание.

– Теперь, чай, надо выломать двери? – сказал Квашников и посмотрел на нас вопросительно.

LV.

Солдаты добыли бревно. Со всеми стараниями принялись они его раскачивать и с размаху колотить им в двери.

Через полчаса они были разбиты. Одна половина совсем рухнула на лежащие сзади камни. В другой была широкая пробоина.

Когда солдаты очистили вход и разобрали камни, мы вошли и в изумлении остановились на пороге. Страшная картина представилась нам.

Сквозь волны неулёгшегося порохового дыма, то там, то здесь виднелось более двухсот человек раненных или убитых, наваленных друг на друга. Везде на полу стояли лужи крови. Весь иконостас был разбит и забрызган кровью. Один осколок гранаты разбил паникадило; другой ударил прямо в лик Спасителя, и на месте лика образовалось темное безобразное пятно.

«Баталык»! – подумал я. – И стало мне обидно больно и за себя, и за человека.

Квашников первый отошел от порога и подвинулся к средней группе, которая была навалена у левой стены церкви.

Вдруг из этой группы раздался выстрел, и пуля оборвала его эполет. В то же мгновенье несколько солдат бросилось с ружьями на перевес, отыскали виновника выстрела и закололи его.

Это был юноша лет семнадцати. Я невольно остановился и заглянул ему в лицо, удивительно красивое, правильное, с прелестно выгнутыми черными бровями.

Обеими руками он схватился за грудь, на которой зияли четыре страшные штыковые раны, и руки окостенели в этом положении. На полу валялся длинный пистолет в серебряной оправе, из которого он выстрелил.

В алтаре были тоже навалены груды тел. Стены его пестрели пробоинами. Вершинка запрестольнаго креста была отбита. Пахло порохом и кровью.

Вдруг покров престола приподнялся, и из-под него начал вылезать седой, дряхлый старик. Солдаты было кинулись к нему со штыками, но Красковский остановил их.

Старик прямо пошел на нас, размахивая руками и бормоча какую-то бессмыслицу, в которой постоянно слышалось: Алла! алла! алла!

– Это сумасшедший! – кто-то тихо сказал позади меня. Я обернулся.

– Да! Попадешь в этакую кашу, так невольно сойдешь с ума, – сказал со злостью Боровиков.

– «Баталык!» – сказал я невольно с нервной усмешкой и вдруг почувствовал, как пол начал качаться у меня под ногами, и сильная дрожь охватила меня всего с головы до ног.

LVI.

Как мы возвратились в крепость или, правильнее говоря, как меня довели или донесли до крепостного лазарета – не помню.

Вероятно, от бессонной ночи под открытым небом, от волнения и, наконец, от потери крови со мной сделалась жестокая кавказская лихорадка.

Помню, в бреду мне представлялись чаще всего груды окровавленных, наваленных тел, ручьи крови, и всё это сквозь синий пороховой дым.

От острого, кислого запаха этого дыма я не мог избавиться. Он мне чудился везде, точно воздух, осенний, чистый воздух, был пропитан насквозь этим противным запахом пороха и крови.

По ночам мне грезился седой сумасшедший старик, с прыгающими глазами. Он будил меня, прерывал мой сон страшным словом: «Баталык!», которое раздавалось где-то там, в глубине моего больного сердца.

Раз мне представилась Лена. Она сидела со мной, исхудалая, но довольная и смеющаяся. Я со слезами целовал её руки, и эти слезы бежали из моих глаз даже тогда, когда я проснулся.

Был уже светлый, ясный день. Было поздно. Вошёл Семен Иванович и подал мне письмо от Лены.

– Вот вам, может быть, лекарство! – И он отправился с письмами дальше.

Я схватил письмо дрожащими руками, распечатал его и начал читать с жадностью.

Вот что, между прочим, писала мне моя дорогая:

«…Таким образом, следствие кончилось. Бархаевы удовлетворены, и на твоей совести оставлен ложный донос. Я удивляюсь одному, той смелости, ловкости, с которой Бархаевы умели вывернуться из обвиняющих их улик и схоронить все концы в воду. Правда, говорят, что это им порядочно стоило, но ведь их это не разорит. Сколько у Калима Бархаева денег – никто не считал, но говорят, что всю торговлю с Востоком он мог бы вести один на его миллионы…»

LVII.

В письме Лена описывала мне тот загородный дом на даче Бархаевых, где, по всем вероятностям, была убита моя бедная мама. Она, вместе с Надеждой Степановной, пробрались в этот дом, благодаря подкупу и стараниям одного чиновника из следственной комиссии.

«Представь себе, – описывала Лена, – низенький дом, обнесённый толстым частоколом, точно острог. Он двухэтажный, но нижний, каменный этаж с толстыми стенами и сводами, до половины врыт в землю. Весь дом стоит в лесу, и к нему ведёт только узенькая, малопроезжая дорожка. В верхнем и нижнем этажах большие залы, точно для каких-то вечеров. В особенности меня поразила одна зала в нижнем этаже. Потолок у неё также сводом, но не знаю, почему наклонён в одну сторону.

Все стены выкрашены зелёной масляной краской. В одной стене небольшая ниша, и в ней как бы маленький жертвенник, покрытый зелёным шёлковым чехлом»…

При этом описании у меня закружилась голова. Это была именно та зала, которую я видел во сне.

«Все наши старания, – писала Лена, – узнать, для чего служила эта зала, кончились ничем. Татарину-дворнику мы дали десять рублей; он взял, поблагодарил, но на все наши вопросы, отвечал: бельмем!»

«Господи! – подумал я, – если бы я был там, я ухватился бы за этот жертвенник, за этого проклятаго бельмема, я все бы разузнал, разведал!..»

Но, очевидно, это было только волнение юной крови больного человека. Впоследствии, из рассказов Лены я убедился, что она с матерью сделали всё, что было в их средствах, и все оказалось безуспешным.

«Нет худа без добра, мой дорогой, – заканчивала Лена. – Я утешаюсь тем, что теперь нам руки развязаны. Мы, наконец, свободны и на будущей неделе полетим к тебе. Нас пугают осенними дорогами, распутицей, но что же значат дороги, когда хочется ехать. Притом, дорога к милому всегда, во всякое время, во всех странах света будет хороша!»

LVIII.

Я много думал над этим письмом.

Взятка, следовательно, сделала свое дело. И мы, мы, «великие россияне», как говорил Квашников. пойдем прививать это владычество взятки на вершины Кавказа. Мы развратим нашим хапаньем этих мирных, горных детей, которые живут теперь так патриархально и не ведают, что значит подкуп.

И мне опять представился «баталык». Груды тел в мирной Божьей церкви! Кровь! Разбитый иконнностас… И обезображенное лицо Того, Кто выгнал из храма продажных торговцев, осквернивших Его своей торговлей!

Какой страшной, дорогой ценой покупается это отвратительное право хищения, разврата, грабежа!

И мне в первый раз стала тяжела моя служба и мои товарищи.

А тут кругом шел постоянный пир. Все офицеры после отражения нападения 5 и 6 октября пировали «во всю ивановскую». Цимлянское лилось рекой. К нам наехало много офицеров из соседних лагерей и крепостей.

Все толковали о наградах, который получат защитники крепости.

– А вы, безкорыстный? – острил, обращаясь ко мне, Боровиков, когда я выписался из лазарета. – Как бы ни отличились, все равно… Без выслуги!

Через месяц получились награды. Всем были даны кресты, чины; даже Глушков повесил Анну на шею, а Квашникову дали Георгия в петлицу, что произвело общий ропот.

– Помилуйте, – говорили наши полководцы. – Мальчишка! Явился случайно из соседней крепости… и вдруг! Георгия 4-й степени! Странно!

– Ничего нет странного, господа! – возразил Боровиков. – Я прямо скажу: если бы Квашников не отвоевал вам крепостные пушки и гранаты, то, может быть, теперь мы все были бы изрублены.

– Это верно! – подтвердила Винкель.

И все на этом успокоились.

LIX.

Наконец, всем праздникам пришел конец. Наступило затишье, все разъехались, и пошла обычная жизнь до невозможности скучная.

После всех сильных ощущений нервы сразу опустились. Потянулись обыденные томительнейшие вечера: карты и кахетинское, кахетинское и карты.

Для развлечения усмиряли мирных, которые примкнули к немирным, разоряли целые аулы или, правильнее говоря, разгоняли и мирных, и немирных в леса, захватывали у них скот и даже джигитовали не хуже настоящих джигитов. И всё-таки было невыносимо скучно, по крайней мере, мне.

Каждый день по нескольку раз я выходил на крепостную стену, туда, где открывалась даль и убегала дорожка в ущелье.

Вот, вот, казалось мне, пыль поднимается по этой дорожке, а за ней покажется и дормез, а в нем моё счастье, в нем моя жизнь.

Но пыль, поднятая ветром, улегалась. Начинал кропить частый осенний дождь. Ветер и холод всё больше и больше крепчали.

В одно утро все вершины покрылись снегом, который пролежал на горах до полудня. В воздухе пусто, холодно, тяжело, а на сердце… на сердце налёг какой-то непроглядный туман.

Ожидание и тоска, наконец, измучили, истомили всю душу. Порой, когда я сидел, закутавшись в бурку, на крепостной стене, мне казалось, что всё кругом, вся жизнь какой-то смутный, глупый сон… «Пустая и глупая шутка!»

Ну, что же! Приедет она, промелькнут восторги, уляжется любовь, и останется одна тоска. Нервы опять опустятся. И вся жизнь, вся сложена из этих постоянных волн: то трепет страсти, то скука и тоска будничной, халатной жизни.

Впрочем, вспоминать теперь об этой далёкой поре, а тем больше придавать какое-то значение этим воспоминаниям, право, неумно и невесело, а главное никому не «занятно!»

LX.

Перехожу к делу, или, правильнее говоря, к действительному, реальному горю.

Всю мою тоску я приносил к моему верному, милому другу, к сердечной и любящей Марье Александровне.

Она говорила мне о суетности земной жизни, о непрочности земных привязанностей и всегда убеждала меня, что центр всего там, в той высшей жизни.

– Если бы люди узнали это, то поверьте, что совсем бы изменили свою жизнь… Со всеми всё было бы иное.

– Но, добрая моя Марья Александровна, люди и теперь знают это, но очень немногие, которые составляют исключение. Следовательно, вы хотите, чтобы исключение сделалось общим правилом. Но согласитесь, что если бы такой взгляд сделался общим, нормальным, тогда все бы отреклись от земного и пошли бы в монастыри.

– Ах нет! Зачем же в монастыри?!

И мы спорили с ней тихо, кротко целые вечера, и я всегда уходил от неё успокоенный и освежённый. Она учила меня терпению и самообладанию. Самая личность её, её кроткий, любящий взгляд, её тихая улыбка и простые, сердечные речи дышали необыкновенною ясностью и невольно навевали покой на сердце.

В исходе ноября, когда тоска сделалась невыносимой, когда более месяца я не получал от Лены ни одной строчки и считал её уже погибшею (по крайней мере для себя), одним словом, когда участие такого друга, каким для меня была Марья Александровна, мне было совсем необходимо, – вдруг лёгкая простуда укладывает её в постель.

Мы не обратили сначала на болезнь должного внимания. Василий Иванович уверял, что опасного нет ничего, что это даже не кавказская лихорадка. К сожалению, тогда ещё не существовало определения болезни термометром.

– Мы вам пропишем хининки, да малинки, укройтесь хорошенько, напарьтесь вплотную, и всю простуду как рукой снимет.

Но хининка и малинка оказались недействительными. На третий день явился сильнейший жар с бредом, и сам Василий Иванович задумался.

– Откуда бы? С чего бы? – удивлялся он. – Вдруг нервная горячка! Просто ума не приложу! – И он пожимал плечами.

В те времена тиф ещё называли нервной горячкой.

LXI.

Павел Николаевич Лазуткин, муж Марьи Александровны, был штабс-капитан, угрюмый, молчаливый, серьезный, и эта серьезность невольно передавалась и жене его.

Он сделал консультацию, выписав диктора из Тифлиса. Но что же мог сделать самый лучший доктор в той болезни, от которой в то время ещё не умели лечить?

Мы все, крепостные жители, попеременно дежурили в доме больной или около дома. Даже карточные вечера прекратились, и у всех был один и тот же вопрос и в уме, и в глазах. О нем толковали мы в каждом доме. И каких средств и предположений не было предложено и высказано!..

– Она, господа, простудилась, непременно простудилась… Помните, в тот вечер… по лёгкому морозцу в лёгких башмачках. Фьють!

– Помилуйте, какое же простудилась! Тут чисто нервное расстройство… напряжение было дьявольское… Ведь вы вспомните только, что она всю ночь, не смыкая глаз, продежурила в лазарете. Все операции были сделаны в её присутствии. Тут, я вам скажу, и с здоровыми нервами не выдержишь…

– Ну, где же?.. Полноте! Нет!

И такие пререкания шли без конца, а болезнь между тем не дремала и делала свое дело.

Наступил кризис, и в это время я вполне убедился, что мы все, всё офицерство (и я в том числе, хотя и не принадлежащий к нему) искренно и горячо любили Марью Александровну.

Мы все собрались в квартире Лазуткиных, все, даже наш мастодонт Бирюков, и все с трепетом ожидали решения участи «нашей» больной. Да! для всех для нас она была близкая, родная…

Откуда берётся у нас, у русских (или, по крайней мере, в то время бралась) эта любовь ко всему доброму, и ясному?

Кризис совершился, и болезнь победила.

Грустные, с тяжелым чувством мы разошлись один за другим. Надежда умерла!

LXII.

Перед самой кончиной, может быть, за полчаса она пришла в себя. Она узнала меня, мужа, Винкеля, Красковскаго.

Я никогда не забуду выражения её лица, до того оно было торжественно, сияющее, точно какая-то радость, кроткая, восторженная лежала на нем. И всё оно было точно светлое блестящее облачко на ясном закате летнего вечера.

Это выражение сохранилось на её лице и после смерти.

Она умерла тихо, покойно, точно уснула,

Павел Николаевич и я не отходили от неё. Я помню, как он нагнулся к ней после того, как она застонала, и вдруг приподнялся, выпрямился, обернулся ко мне и провел рукой по лицу.

– Кончено! – сказал он. – Отправилась!

И он перекрестился большим крестом и тотчас же вышел из комнаты.

Я также машинально перекрестился и подошел к покойнице.

Я очень хорошо помню, да, кажется, никогда и не забуду того странного чувства, которое, словно тяжелое, темное облако, надавило, облегло меня со всех сторон, когда я взглянул на её лицо.

Это не была жалость. Это было чувство какой-то неизобразимой пустоты, одиночества. Мне было всё равно: будет ли жить мир, люди, или сейчас все погибнут, и всё разрушится, исчезнет, как тяжелый и глупый сон.

Одно помню в особенности ясно. Когда я смотрел на торжественно-радостное, кроткое, милое лицо покойницы, мне чудилось в этом лице что-то совсем иное, отличное от всего, что меня окружало. Оно было из какого-то другого, желанного мира, но этот мир и был мне тогда недоступен.

Резкий, глухой голос Лазуткина послышался в зале. Он чем-то распорядился, что-то приказывал. Для меня было всё равно – и стоит ли хлопотать о чем-бы то ни было?.

Помню, вбежали женщины, раздался женский плач, визг и вой. Вошёл Винкель и тоже заплакал. За ним следом вошли Красковский, Семенов, Вырлин, Туманский, вошли с печальными, угрюмыми лицами, и некоторые также тихо заплакали. Помню, как молодой юнкер Бисюткин вбежал, взглянул на покойницу и вдруг обернулся ко мне, посмотрел на меня как-то изумлённо и, обняв меня, зарыдал, как ребенок.

Я тихо освободился из его объятий, повернулся и вышел вон.

Мне было все равно… Пусть плачут, страдают, мучатся в этой глупой жизни, в этом нелепом мире!

Я вышел из дому.

LXIII.

Унылый ветер дул с гор. Сырой, холодный, густой туман, или, лучше сказать, облака неслись по земле, закрывали даль, снова расходились.

И там внутри, по сердцу, проходили тоже какие-то холодные, тусклые облака.

Не помню, как я очутился на крепостной стене, и как долго я пробыл на ней. Только я очнулся, когда уже начало смеркаться.

Сам ли я надел на себя бурку, или кто-нибудь догадался на меня надеть, не знаю.

Я очнулся от глубокого забытья, и помню, испугался этого забытья. Несколько часов бесследно исчезли из моей памяти. Я как будто проснулся от тяжёлого сна к тяжёлой действительности и пошел опять к Лазуткиным.

Покойница лежала на столе в белом кисейном платье. Несколько офицеров хлопотали около её гроба.

Они тихо возились, говорили шёпотом, чуть слышно стучали, точно боялись разбудить на век уснувшую.

Достали откуда-то розовой шелковой материи, достали узенький черкесский серебряный галун и тихо обивали небольшой гробик.

Посреди залы, боком к покойнице, сидел Лазуткин, опустив бессильно руки и молча повесив голову, смотрел на их работу.

Я помню, как меня поразило выражение его угрюмого лица, с густыми, но коротко обстриженными усами, в которых уже пробивалась сильная седина. Мне показалось это старческое лицо каким-то детски-кротким и беспомощным. И я, помню, ещё подумал тогда: «Она научила его терпеть и страдать…»

Двери тихо отворились, и вошёл Гигин, муж бедной «хохотушки». (Он не более, как с час тому назад вернулся из Бурной).

Молча подошел он к Лазуткину. Молча приподнялся Лазуткин. Они подали друг другу руки, молча посмотрели друг другу в глаза, и добряк Гигин припал к плечу старого боевого товарища и заплакал как-то сдержанно, неслышно. Только маленькая, толстенькая фигурка его вся вздрагивала, и вздёргивались судорожно плечи.

Лазуткин обнял его и увел в другую комнату.

«Оба осиротели!» подумал я, смотря им вслед. И не жалость, а какое-то нехорошее, злорадное чувство промелькнуло в моем потемневшем сердце – чувство довольства, что я не одинок в моем страдании… а какое же это было – моё страдание?!

LXIV.

Я поместился в темном углу залы и оттуда смотрел на то, что делалось кругом. Но я в то же время чувствовал, что это созерцание было совершенно пассивно, и что мне нужно много усилий, чтобы понять то немногое простое, но весьма печальное, что творилось кругом меня.

Вскоре и то немногое, что я понимал, стало для меня неясным. Я потерял временно сознание и погрузился в какой-то туман, из которого затем ничего не мог припомнить.

В первом часу ночи Винкель подошел ко мне и толкнул меня, спросив тихо:

– Ты спишь?

Но я не понял его. Я даже не узнал его.

Затем помню, как двое каких-то офицеров взяли меня под руки и отведи меня в мою квартиру. Помню, что во мне не было ни воли, ни желания сопротивляться им. Я сделался полным автоматом.

На другой день я точно также автоматически, бессознательно снова отправился к Лазуткиным и просидел там в углу на стуле до поздней ночи. Впрочем, об этом мне рассказывали уже потом, а сам я постоянно был в бессознательном состоянии.

Как сквозь сон я помню похороны, помню ту минуту, когда все засуетились, стали опускать гроб в могилу.

Но все это только проблески сознания, самые мгновенные, после которых я снова погружался в мою апатию.

Наконец, и эти проблески исчезли. Наступила темная ночь, и над моим состоянием не мало тогда поломал голову наш простой и добрый Василий Иванович. Этот странный психиатрический процесс тянулся уже пятые сутки. Все средства тогдашней медицины были истощены.

Меня кормили насильно, вливая мне бараний бульон в рот сквозь стиснутые зубы. Грудь и спина были растравлены мушками. Макушка головы была выбрита, и на неё капали холодную воду. Но всё было напрасно.

Моё сознание, моё психическое Я не возвращались. У меня осталось и до сих пор воспоминание о моих жестоких физических страданиях, но что и как совершалось со мной тогда, я положительно не сознавал и не могу припомнить.

Только долго спустя один доктор-москвич, психиатр, поклонник Кленке, объяснил мне все развитие моей болезни и указал, как медленно тяжелыми психическими толчками, она развивалась.

Наконец, недели через две, когда меня собрались уже везти в Тифлис, как безнадёжно больного, вдруг приспело моё неожиданное спасенье.

LXV.

Тот день, в который вернулось ко мне моё полное сознание, остался надолго, – да, я думаю, останется навсегда, до конца моих дней – незабвенным сияющим воспоминанием всей моей жизни.

Это был действительный, настоящий кризис болезни, было действительное внутреннее, а не наружное средство, которое вдруг, разом, обхвативши всю мою душу, дало ей толчок в другую сторону.

Помню, что за несколько дней до этого кризиса, я уже смутно предчувствовал его и начинал, словно сквозь сон, припоминать факты и события из прошедшего и окружающего меня.

Помню, около меня постоянно были две женщины, из которых одну я принимал за Марью Александровну и с этим именем постоянно обращался к ней, а другую я считал Авдотьей – женой одного из наших полковых вахмистров.

Помню солнечное, морозное утро. Сквозь окно лазарета виднелись вершины, покрытые снегом, которые ослепительно блестели на солнце.

Помню, Марья Александровна (т. е. та из двух моих сиделок, которую я принимал за Марью Александровну) сильно хлопотала около меня, и в первый раз я смутно начал различать и понимать её слова.

«Да это не Марья Александровна! Совсем не Марья Александровна», думал я и усиленно вглядывался в неё и старался припомнить сквозь темную пелену больного сознания и памяти, кто бы могла быть эта женщина или девушка?

Она подала мне чай. Я пристально посмотрел на неё. Но темная завеса сумасшествия опять скрыла все из моего жалкого сознания.

Она опять подошла ко мне с тарелкой, на которой лежали булки.

Я помню как теперь, что она держала небольшую тарелку за край. Один палец выставился из-за этого края, и на пальце блестело кольцо. Что это за кольцо?

Но она опять отошла, скрылась.

Где я видел это кольцо? Боже мой! Где я его видел? Это было давно, давно!

Ах! как мне тогда было хорошо, легко! Солнце также светило в окно, но только другое солнце! Кольцо, кольцо змейкой на маленькой, пухленькой ручке.

Боже! Мы сидели на мягком, турецком диване. Я поцеловал тогда эту ручку… я рассматривал это кольцо…

И вдруг!

Волна воспоминания нахлынула, охватила сердце, и в моей бедной голове все стало ясно.

– Лена! – прошептал я чуть слышно, как бы боясь, что светлый сон исчезнет. – Лена! – Сердце замерло… и вдруг затрепетало, затрепетало бурно, бешено, радостно.

– Лена! – закричал я, как сумасшедший, и вскочил с койки.

Она явилась на пороге. Я бросился к ней, к её ногам. Я охватил её колени. Я трепетал и рыдал, как безумный.

А она тихо, истерически смеялась, плакала и гладила мою голову.

Да, это было тоже безумие, но безумие радости.

LXVI.

Когда рассеялся первый взрыв этой радости, и мы сидели, втроём, на моей лазаретной койке, я, Лена и Надежда Степановна (которую я принимал в моей болезни за Авдотью), то эта минута полного сознательного счастья была единственная, высшая, лучезарная минута во всей моей жизни.

Я чувствовала ощущение больного, который вернулся к жизни – и к какой жизни!

Куда же исчезли вдруг моя тоска, моя мизантропия, отчаяние, весь мой пессимизм?

А Лена постоянно беспокоилась, оглядывалась на дверь и ждала Василия Ивановича. Она боялась, не вреден ли мне этот радостный разговор, как всякое волнение, не лучше ли дать мне теперь совершенно успокоиться, уснуть, тем более, что ночь я спал очень плохо?

Наконец, Василий Иванович явился. С ним пришли Винкель и ещё кто-то из офицеров.

Все дивились моему кризису. Винкель доказывал, что Лена – моя спасительница. Я не спорил, и мы обратились к Василию Ивановичу, как к оракулу, что и как дальше делать?

– Да теперь что же делать?! Усиленное питание, прогулка, и мы вас выправим через неделю или две.

– Да что же это было со мною? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Меланхолическая мания. Что мы знаем в этих вещах?

– Да какая это мания? С чего?

Но он ничего не мог объяснить и растолковать.

Только позже, гораздо позже московский психиатр сказал мне:

– Знаете ли что? Вас спасло колечко, которое вы увидали на руке вашей невесты. Это колечко вызвало в вашем представлении момент, совершенно ясно и резко определенный в вашей памяти и чувствах. За этим моментом пошел последовательный ряд ассоциаций, представлений, и этот ряд привел в порядок все остальные ряды и поправил всю машину ассоциированных представлений.

Не знаю, насколько верно это объяснение, но только на третий день после того, как ко мне вернулся рассудок, у меня хлынула совершенно неожиданно кровь горлом, и с этим естественным кровопусканием окончились все «потемнения» моего сознания.

LXVII.

Помню, что я тотчас же воспользовался дозволением Василия Ивановича, и мы отправились втроём гулять по крепости.

Помню этот радостный, торжественный день. Мне кажется, что мы тогда с Леной превратились оба в настоящих ребят. Мы поминутно смеялись и плакали, бегали взапуски, бросали снежками в ворон с крепостной стены (Около этой стены в тени лежало много снега).

– Тётя, – спросил я, смотря на милое, но исхудалое лицо Лены. – Тётя! Что же это она так похудела? Посмотрите, какая она, словно тень!

– Это она здесь истаяла в эти две недели. А приехала сюда ничего! Вот теперь, Бог даст, опять поправится…

– Мама! – прервала её Лена: – а он о себе не говорит… Посмотрите, сам-то каков! – Шкелет!

– Скелет, а не шкелет.

– Ну, скелет! Кожа да кости! Такой ли был?

И у неё навернулись на ясных глазах слезинки, значит, и «шкелет» с кожей да костями, а всё-таки был мил.

Мы прогуляли до самого обеда. Сделали визиты всем. Ходили втроём и впятером, и целой гурьбой.

Мне всё представлялось, что я проснулся после долгого сна, – так ясно, свежо было в голове. Но Лена настаивала, чтобы мы вернулись домой. И мы, простившись со всеми, вернулись к ним.

Они наняли две комнатки, недалеко от меня, у одной казачки, муж которой был убит в последнем деле 6-го октября. Устроились, хотя неудобно, но очень мило. Усадили или, правильнее, уложили меня и начали рассказывать.

Рассказывали обе сразу – и мама, и Лена, перебивая друг друга или поддакивая друг другу. Я, помню, назвал их тогда Бобчинским и Добчинским.

Благодаря этим рассказам, повторенным с разными дополнениями и исправлениями несколько раз в течение жизни в крепости, вся эпопея следствия со всеми её перипетиями стала мне совершенно знакома, как будто я сам был там и переживал эти перипетии вместе с моей дорогой Леной.

LXVIII.

Лена привезла мне образок, найденный на теле моей покойной мамы. Образок висел на шее Лены, и я не хотел брать его у неё, но она настояла, говоря, что эта вещь должна быть вдвое дороже мне, чем ей.

– Если мне она дорога, – возражал я, – то она должна быть тебе ещё дороже, так как я принадлежу тебе. Следовательно, через меня…

– Нет! нет! не умничай, а носи! – и она надела мне образок на шею. – Я привезла тебе письма.