Текст книги "Темное дело. Т. 1"

И он хотел ещё подлить вина, но в бутылке не оказалось ни капли. У меня был ещё полный кувшин, но я счел за лучшее не предлагать ему.

– И что в ней пакостно, так это то, брат, что капризы-то у ней – шут дери её душу! – какие-то несуразные. Приспичило, например: поедем на Кавказ! И каких резонов ни представлял ей – ничего! Поехали!..

Он немного помолчал и провел рукой по густым волосам.

XCVIII

– Кто же она? – спросил я его. – Жена твоя?

Он усмехнулся и махнул рукой.

– Хватил! Коли была бы жена, так я бы её двадцать раз спустил… Нет, брат, не жена, а хуже жены, в тысячу раз хуже! (Он вдруг нагнулся ко мне и проговорил быстрым шопотомъ) Миллион за ней чистогану! (Он прищелкнул языком и отшатнулся). И если я, Петр Сергеев, сын Серьчуков, хоть одним словом или делом обмишулюсь, то не видать мне этого миллиона, как ушей своих… Понимаешь?

В это время вошёл мой денщик, держа обеими руками небольшой ящик красного дерева с медными скобками и наугольниками.

– Это что?! аптека? Ну, мы уж приняли капель! Теперь, брат, не нужно. Отнеси аптеку назад. Марш!

– Слушаю, ваше б-родие! – и он повернулся и отправился назад.

– Я с этой бабёнкой, брат, третий год валандаюсь. Окончив курс, поехал я, как тебе известно, в Питер, чтобы там, так сказать, в медико-хирургической пообтереться. А тут случай подвернулся. Меня ей рекомендовал Буяльский. Поехали мы с бабой по горам, по озёрам. Горы страшенные, озера – что твоя синька. Мыкались мы с ней, мыкались… по Швейцарии, по Италии, по Испании; прожили, почитай, с полгода в Париже. И там не понравилось! Поедем, говорит, в Америку. Съездили и в Америку. Я по-английски ни бельмеса. Скучища смертельная! Прожили с месяц – поедем в Индию! Ах ты, шут тебя разорви! Точно у бабы этой спица в пояснице. Съездили и в Индию. Из Индии махнули в Лондон. Тут промыкались с месяц и затем в Россию и прямо сюда.

– Да что же у ней, – спросил я, – болезнь, что ли, такая?

– Болезнь, да другая. – И он закурил новую сигару. – У ней, как тебе сказать… И сам я хорошенько не разберу, что такое у ней. Только повреждена основательно. И главное не то, что у неё галлюцинации, а всё предчувствия. Необыкновенная живость представлений. Представится ей что-нибудь, и баста! вынь, да положь. Представилось, что будет у нас война с Турцией и Европой, и баста! Поедем на Кавказ!

– Зачем?

– «А хочу видеть, как Ахалцих возьмут».

– Как Ахалцих возьмут?

– Да так… возьмут! Для неё это ясно как день.

Я посмотрел на него с недоумением.

XCIX

– Bo-первых, Ахалцих так укреплен, что едва ли туркам удастся его взять, а во-вторых, и войны у нас не предвидится. Мы только хотим попугать Турцию, совершенно по-джентльменски, а у ней уж Ахалцих возьмут! Да что же её-то это интересует?

– Ну, вот! поди ты! Видеть хочу!

– Авантюристка!

– Просто баба, а от нечего делать всегда, всякая баба бесится. Деньги есть, так отчего же не беситься? Она, надо тебе сказать, образована превосходнейшим манером, говорит и пишет на пяти, шести языках. Всю французскую энциклопедию в плоть и кровь претворила. Contrat social наизусть знает. (Последние слова он прошептал многозначительно).

– Синий чулок! Старуха!

– Какая старуха! 25, 27 лет. И так себе… недурна. Но только нервна, капризна… Господи! И с предчувствиями, а главное с теориями всякими, на всякий случай. Просто как попадешься к ней в когти, так она тебя этими теориями – ей-Богу – в гроб уложит. Только и есть одно спасенье: карты. Давайте, скажешь, Серафима Львовна, в мушку, или в ералаш с двумя болванами – и засядешь. Отвлеченье произойдет.

– Да какая же в ней болезнь? Она просто философ в юбке.

– А вот погляди и узнаешь, как она философствует. Помешана на том, что все мы ходим в темном лесу, да ещё на жидах. Ты, пожалуйста, с ней о жидах не заикайся. Раздражишь. У ней была какая-то интрижка, которой жид помешал и съел у неё порядочный куш мимоходом. После этого она о жидах слышать хладнокровно не может.

– А сама она не похожа на жидовку?

– Нет! Скорее на цыганку, чем на жидовку. Да вот пойдем к ней, я представлю.

– Ну, куда же? Я отдохнуть хочу. У меня всё внутри дрожит.

– Пойдем! пойдем! Воздух освежит, развлечешься, а там я ещё тебе aquae laurocerasi или валерияшки…

– Да как же! Мне надо хоть немножко прибраться. Посмотри, я в каком виде.

– Ничего! ничего! Вид очень интересный, меланхолический. Идём! идём!

И, схватив со стола мою папаху, он нахлобучил мне её на самый лоб и, быстро накинув свой макинтош и надев шляпу, схватил меня под руку и потащил.

С.

Они остановились в форштадте у одной грузинки, в небольшой сакле.

У крыльца целая толпа армян, грузин, черкесов стояла вокруг дормеза, при виде которого моё сердце болезненно сжалось. Он напомнил мне другой дормез, который увез в это утро мою дорогую, моё счастье. И мне вдруг до того стало тяжело, что я живо сделал вольт-фас налево кругом и отправился марш, марш, проговорив на ходу, махая рукой:

– Нет! нет! Я не могу… В другой раз… Не теперь… не могу!

Но Серьчуков был не из таких малых, которые выпускают так легко, что попало им в когти.

– Что ты! Что ты! – закричал он. – Я тебя сейчас обрею! Ей-Богу! И холодной воды на голову. Честное слово! Пойдем! Все это пройдет, соскочит… Пойдем!

И он потащил меня насильно.

– Пусти, Серьчуков!.. или я драться стану.

И все моё горе вдруг перешло в бешеную злобу. У нас завязалась борьба.

В это время из сакли на крыльцо вышла барынька, небольшого роста, вся в белом, в кружевном, под широкой, кружевной накидкой, которая, закрывая её глаза, делала её похожей на грузинку.

– Серьчуков, что вы делаете! – закричала она звучным, дрожащим голосом. – Пустите его!

– Вот! Серафима Львовна, честь имею… вам представить (Не барахтайся же! тебе я говорю). – И он насильно тащил меня к крыльцу.

Серафима Львовна сошла с крылечка и подошла к нам, закрываясь носовым платком от солнца.

– Честь имею представить вам: товарищ мой. Бежит от вас сломя голову, как от какого-то чудовища… Владимир… (как тебя по батюшке-то зовут?) – быстро прошептал он, нагнувшись к моему уху.

– Извините, пожалуйста, – обратился я к Серафиме Львовне, ещё весь дрожа от борьбы и досады. – Есть товарищи до того грубые, что не понимают и не могут уважать ни горя, ни страдания товарищей.

– Да! Он грубый, но он добрый… он добрый. И вы его простите, пожалуйста. Если вы дошли, или он вас довёл до нашего жилья, то зайдите хоть на минутку. Освежитесь, выпейте стакан воды, шербету. – И она протянула мне маленькую ручку в черной митенке.

У меня в горле пересохло, во рту была нестерпимая горечь. Я пожал её руку и пошел вслед за ней вместе с Серьчуковым, который обтирал все тем же белым батистовым платком со лба и с лица капли крупного пота, ворча при этом:

– Вот сумасшедший! Право сумасшедший! От самого крыльца бежит, как истый русак-трусак! А ещё воином прозывается, Георгия в петлице носит.

И мы вошли в темную саклю, в пахучую атмосферу роз и гелиотропа.

CI.

Стены низенькой большой комнатки были обиты бархатными коврами. Пол также устлан коврами. Наконец, повсюду были низенькие диваны, также убранные мягкими коврами. От этих ковров комната казалась ещё темнее и душнее.

В одном углу стояла голубая восточная курильница, и, кажется, из неё шел этот освежающий и раздражающий запах роз и гелиотропа.

– Садитесь, отдохните, – говорила Серафима Львовна. – Сейчас вам… Эй, Тэнни! Com her! И она позвонила.

В комнату вошла хорошенькая субретка с идеальным английским лицом.

– Bring some refreshing Sherbet or Lemonade![13]13
  Я люблю всех, но я не люблю любовь. Я предпочитаю свободу. (фр.).


[Закрыть]

– Yes m’am, – и она исчезла.

– Вы, пожалуйста, не сердитесь на него, – обратилась она ко мне. – Он, право, предобрейший малый, хотя порой бывает невыносим. – И она уселась с ногами на мягкий диван. – Хотите покурить? Это настоящие испанские. – И она протянула мне маленький восточный port-сигар с пахитосами.

Я пристально смотрел на неё. Я невольно начинал забывать боль огорчения разлуки с Леной. Всякий, кто увидал бы в первый раз Серафиму (так мы с Серьчуковым стали звать её потом), назвал бы её «кривлякой». Но её кривлянье не было жеманством или кокетством. Это были врожденные нервные, порывистые, угловатые движения. Она вся была точно на пружинах. И точно также на пружинах были все черты её лица.

Всякая малость, безделица, удивлявшая её, заставляла её тотчас же вскидывать высоко её довольно густые, черные брови. Глаза её большие, черные то суживались, то расширялись. Выражение рта и довольно крупных губ постоянно менялось.

По временам она казалась чуть-чуть не красавицей: такою жизнью, молодостью, огнём дышали все черты её симпатичного лица. И вдруг точно утомление нападало на него. Оно всё словно опускалось. Щеки мертвенно бледнели. То там, то здесь выступали морщинки, и она казалась тогда старухой, по крайней мере, лет в 40.

Я незаметно втянулся в разговор, незаметно в общих чертах, при помощи Серьчукова, обрисовал моё горе.

– Знаете ли, – сказала она – я никогда, во всю свою жизнь не испытывала ничего подобного и не желала бы испытать! Я хочу быть свободной, как воздух. (И глаза её вдруг сделались большими, а тонкие ноздри раздулись). J’aime tout le monde, mais je n’aime pas l'amour. Je préfère la liberté.[14]14
  Божественно. (фр.).


[Закрыть]

CII

Разговор незаметно коснулся настоящего положения России.

– Pauvre et genereux pays! – сказала она. – II a a traverser une longue et sanglante epreuve, une belle page de martylogie du peuple. (Бедная и великодушная страна! Она должна перенести долгое и кровавое испытание, прекрасную страницу народной мартирологии), и выйдет ли она из неё или погибнет? Dieu sait!

И при этих словах я вдруг заметил странную перемену в её голосе и лице. Оно сделалось необыкновенно серьезным и мертвенным. Точно эти слова произнесла не Серафима, а какая-то другая женщина.

Я невольно вопросительно обернулся на Серьчукова.

Он насмешливо подмигивал, точно говорил: «вот началось, и ты увидишь, ты сейчас увидишь диво диковинное».

– Твердыни её будут разрушены надолго, – продолжала она тем же глухим голосом: – флот потоплен и, Боже мой! сколько жертв погибнет… и какое мужество! Какая отчаянная стойкость!

И вдруг она замигала, и из глаз её полились крупные слёзы. Она закрыла лицо платком, быстро вытерла глаза и снова обратилась ко мне. Но это были уже другие глаза, другое лицо. Это было выражение грустное, но живое, доброе и милое.

– Послушайте, – говорил я. – Вы так уверенно говорите (предсказываете – хотел я сказать), как будто вам всё это в точности известно.

– Ах! – вскричала она – mon jeune homme. Allons, voyons un peu, на что мы рассчитываем и на что рассчитывают они, эти вечные, исконные враги России. Думаете ли вы, что эта война началась случайно? Non, mille fois non! – И она быстро придвинулась ко мне. – Турция, вы, вероятно, хорошо понимаете (хотя я ровно тогда ничего не понимал), Турция – только орудие не более, один предлог pour changer la situation des choses. Франции необходим реванш за 1814 год; Англии необходимо преобладание на Востоке – voila la cause de la guerre.[15]15
  Вот и причина войны. (фр.).


[Закрыть] И вы думаете, что они подняли её так себе, чтобы немножко повоевать и успокоиться? Совсем нет.

И она ещё ближе подвинулась ко мне и заговорила быстрым страстным шёпотом по-французски.

– Их давит се colosse du nord.[16]16
  Северный колосс. (фр.).


[Закрыть] Им нужно сбросить его в бездну. И они повалят в бездну «тяготеющий над царствами кумир», непременно повалят (это она сказала по-русски). Посмотрите, ради Бога, кругом оглянитесь, к чему мы готовы? Ровно ни к чему. Мы, военная страна! мы не знаем, чем мы располагаем? Миллион войска!.. да разве это войско?!

– Серафима Львовна! – вскричал тут Серьчуков – к чему вы юнца-то совращаете? Ведь он верит, а потому и непобедим…

– Laissez les illusions![17]17
  Оставьте иллюзии! (фр.).


[Закрыть] – вскричала она строго. – Нам не нужно веры; нам нужно знание. А его-то и нет!

CIII

И она начала указывать на разные промахи и слабые стороны нашего положения, в котором всё приносилось на жертву внешности, и за этой внешностью скрывалась, уродовалась и пропадала вся суть дела.

– Посмотрите, – говорила она: – мы до сих пор твердо уверены, что будем воевать только с одной Турцией. Мы вовсе не ожидаем тройственного союза на наши береговые позиции (sur nos positions maritimes). Мы выстроили крепости, почти неприступные, на финских берегах и на Черном море и думаем, что их будут брать с моря. Их возьмут с сухого пути, любёхонько возьмут там, где нет укреплений.

И при этих соображениях мне вдруг представилось наше «гушанибское устрашение», сжигание аулов и рубка леса под выстрелами неприятеля. Мне даже живо представлялся голос Боровикова: «Мы рубим, а он нас рубит: за лесину человека, а то и двух!»

– Croyez-moi![18]18
  Поверьте мне! (фр.).


[Закрыть] – проговорила тихо, с уверенностью, Серафима. – Поверьте мне: мы не можем их победить, parceque nous sommes des esclaves![19]19
  Потому что мы рабы! (фр.).


[Закрыть]

– Ах, полноте, Серафима Львовна! – вскричал досадливо Серьчуков и поднялся с низенького диванчика, на котором, по примеру хозяйки, расположился с ногами, – Тошно слушать! Право! К чему тут рабство приплели? Побили же мы французов в 1812 году и с ними «двунадесять языков» и теперь побьем, здорово побьем, не смотря на рабство.

– Это будет наше несчастье!

– Как несчастье? Разве для нашего благополучия необходимо, чтоб нас побили? – возразил я и вытаращил на неё глаза,

– Certainement! Непременно! – И она хотела аргументировать свой афоризм. Но Серьчуков при этом расхохотался так грубо и неистово, что я даже за него покраснел.

– Подумайте немного, – начала она тихо, обратясь ко мне и не обращая внимания на его неприличный хохот, – подумайте, и вы согласитесь, что нам, как мы теперь живём, дольше жить нельзя. Я не говорю об Англии, а тем более об Америке, но возьмите вы хоть Францию, sous le regime de ce petit caporal mouchard.[20]20
  Под управлением этого маленького капрала-воришки. (фр.).


[Закрыть] Разве у нас есть что-нибудь подобное? У нас только cette noble noblesse qui ronge et suce comme un parasite tout ce bon peuple ignorant et soumis.[21]21
  Это благородное дворянство, которое гложет и сосет как паразит, всех хороших людей, невежественных и подчиненных им. (фр.).


[Закрыть]

– Да ведь вы тоже принадлежите к cette noble noblesse! – вскричал Серьчуков. – Ведь эти все ковры, амбры, финтифлюшки – все эти барские затеи (и он обвёл кругом руками), ведь вы их берёте с ваших крепостных – это их пот и кровь!

– Comme vous etes grossier, monsieur![22]22
  Как вы грубы, господин! (фр.).


[Закрыть] – вскричала она, хлопнув рукой по дивану, и покраснела до слез. – Не могу же я одна противоречить всем! Que suis-je! Une pauvre femme malade et rien de plus.[23]23
  Что я! Бедная, больная женщина и ничего более. (фр.).


[Закрыть]

CIV.

Она достала из кармана маленький флакончик, понюхала, налила на руку несколько капель какой-то пахучей жидкости и потерла ею себе виски.

– Вот он всегда так, – сказала она тихо. – Всегда меня взволнуешь… Хорош медик!

– Ну, виноват! виноват! Молчу! – И он угрюмо уселся около маленького окошечка, закурив сигару, и начал пускать в него дым с ожесточением; а Серафима снова тихо заговорила. Она, очевидно, не могла остановиться, не могла сойти с любимой темы, потому что была заведена и спущена, как нервная машинка.

– Est-ce que l’abolition des serfs est possible maintenant quand nous memes nous ne sommes que des serfs de nos passions et des nos temperaments. Мы, знаете, с одной стороны, преклоняемся и благоговеем, а с другой – рвем и мечем. Точно поляки: «шляхтич на загроде, равен воеводе!» С другой стороны, наши бедные крестьяне, ils sont si accoutumes a notre patronage, a nos surveillances, что они сделались совсем ребята, они отвыкли даже разсуждать! Право! Не цепи рабства страшны, но та цепь, которая сковала во-едино крепостника и крепостного. Её трудно разорвать… Вот в чем вопрос!

При этом Серьчуков не выдержал. Он обернулся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и снова отвернулся.

Я, помню, не мог тогда понять многаго из того, что говорила Серафима, и много, может быть, понимал не так; но эта сентенция крепко удержалась в моей памяти, и я теперь дивлюсь невольно вдумчивости и уму этой нервной натуры, которой я весьма многим обязан.

– Освободите крестьян, – продолжала она, – они сами себя съедят (ils s’avaleront eux-memes). Сперва съедят нас, помещиков, затем начнут поедать друг друга. Понимаете ли вы, какой это страшный, великий и какой это тёмный вопрос?! Туча, кровавая туча висит над Россией и творит в ней страшное, темное дело (une affaire sombre et alfreuse). И нам нет выхода… нет!

И вдруг она закрыла лицо руками и нервно, истерически зарыдала.

– Ах ты, Господи! Беда с этими нервными субъектами! – вскричал Серьчуков, вскочив с диванчика.

Он быстро, порывисто схватил стакан воды, стоявший на столике, и весь его грубо опрокинул на голову Серафимы.

Она вздрогнула, вода полилась по кружевному покрывалу, по её накидке, по её черным волосам. Она с наслаждением прихлопывала по ним руками и тихо шептала.

– Merci! Merci! Это пройдет… Са passera…. Это улетит… И все улетит!

CV

Помню, я встал при этом новом грубо-резком пассаже Серьчукова, взял папаху и хотел уйти. Но он неожиданно выдернул папаху из подмышки и ещё неожиданнее усадил меня на диван, проговорив шёпотом:

– Куда! И тебя оболью!.. Сиди!

При этом новом насилии моя натура опять заволновалась, и я снова вскочил с твердым намерением уйти, но сама Серафима, вся мокрая, со слезами на глазах, вдруг поднялась с дивана и подошла ко мне.

– Куда вы? – удивилась она, – Посидите хоть немного! Скука, духота… Я сейчас, сию минуту переоденусь. Это всё нервы, – и она мило улыбнулась сквозь слезы и почти бегом, вприпрыжку, исчезла за дверью, которая была завешена также ковром в виде портьеры.

– С ними, брат, нельзя иначе, – оправдывался Серьчуков. – Ты не соболезнуй и не волнуйся! Если бы я её не окатил, то она ревела бы вплоть до самого вечера. А вот окатишь стаканом или кувшином воды, да прикрикнешь свирепо, субъект… того… и замолчит.

Помню, я тогда немало дивился этому объяснению и считал Серьчукова удивительно простым и грубым, хотя он тут же начал весьма докторально доказывать, почему с нервными, истерическими субъектами нельзя обходиться иначе. Помню, он толковал мне это, пересыпая речь разными медицинскими терминами. Я слушал и ничего не понимал.

Портьера поднялась, и Серафима снова явилась, явилась свежая, розовая, опять вся в белом кружевном. Я подумал тогда, что она даже немножко подкрасилась; но она была удивительно симпатична и «аппетитна», но выражению Серьчукова.

– Вот и я, – проговорила она. – Простите меня за то, что я сыграла непрошенно-негаданно маленькую фугу на моих нервах. А всё этот несносный Petrus Серьчуков. У, противный! Я только удивляюсь моему терпению, которое может переносить такого человека.

– Это вы можете дивиться, сколько угодно; только слушайтесь.

– Не хочу я вас слушаться и не буду.

– Ну, ладно! А теперь будемте в карты играть.

– Как в карты! В этакий жар…

– В жар-то и следует играть в прохладной комнате, с бутылкой холодненькаго под рукой. – И он с наслажденьем прищелкнул языком и облизнулся.

– Хотите?… – обратилась ко мне Серафима. – Как вас зовут?

– Владимир Павлович.

– Хотите, Владимир Павлович, в ералаш или в преферансик?

– Я ни в какую игру не играю.

– И прекрасно делаете. Это только Петрус Серьчуков любит карты и бутылки. Фи!

CVI

Она немного помолчала, помахала большим перламутровым веером и, пристально посмотрев на Петруся Серьчукова, проговорила с ударением, сентенциозно.

– Россию губят два врага: карты и водка. От нечего делать – ха! ха! ха! – от нечего делать, у нас в России, везде и всюду играют в карты. В картах наука, искусство, общественные вопросы, всё… а надоело играть в карты, то пьют водку или вино. Холодненькое! Господи! И так всю жизнь! – Она пожала плечами и вся нервно вздрогнула.

– Серафима Львовна, – заговорил Серьчуков, выбросив за окно окурок сигары. – Ведь в картах отвлеченье, а в водке забвенье. Чего ж вы ещё хотите?

– Отвлечение! От чего? – И глаза её расширились и заблестели. – От полезных трудов, Забвение! Чего? Обязанностей и прав гражданина!

Серьчуков махнул безнадёжно рукой.

– И вот этакие отвлечения и забвения и довели нас до темной бездны, в которую мы несёмся теперь. Они довели нас до тьмы, в которой мы бродим.

– Да в какой мы тьме бродим? Разъясните пожалуйста. Ведь всё это чистейшия фантазии, ей Богу! Ну, вот тут теперь свежий человек (и он указал на меня). Объясните, ради Бога, в какой это такой мы тьме бродим.

– Да, да и да! Мы только играем в карты, пьянствуем и ничего не знаем, что вокруг делается и куда мы идём? Les interets du people doivent etre les interets de toute la nation.[24]24
  Интересы народа должны быть интересами всей нации (фр.).


[Закрыть]

– Это вы у меня украли.

– Но разве мы знаем интересы, разве мы знаем нужды этого бедного труженика, этого страдающего народа?

– Браво! браво! За это я вам всё прощаю… всё! – И он встал и залпом выпил стакан лимонаду, который внесла в это время Тэнни.

– Мы не знаем даже, сколько у нас в России этого темного народа, – прошептала она и всплеснула руками. – Мы не знаем, чем, как он живёт; мы не знаем, что делает и что он может сделать. Мы ничего не знаем, и мы живём. Nous vivons comme des brutes,[25]25
  Мы живем как скоты, (фр.).


[Закрыть] картами и вином, живём dans les ténèbres de l’ingnorance[26]26
  Игнорируя что живём во тьме (фр.).


[Закрыть], а помимо нас, пьяных или грязных и ни о чем не думаюших, творится тихо, неслышно cette affaire obscure,[27]27
  В этом случае неясной (фр.).


[Закрыть] это темное дело, que nous appelons l’histoire d’un royaume[28]28
  Что мы называем историей королевства (фр.).


[Закрыть] – «История Государства Российскаго».

И она нервно захохотала.

CVII

Серьчуков вскочил и схватил стакан воды.

– Не надо! не надо! – закричала Серафима и отчаянно замахала руками. – Я так!

– От счастья?

– От счастья и покоя.

Я встал и взялся за папаху.

– Мне кажется, вам действительно необходимо успокоиться, и я, как новый человек, только вызываю вас на разговоры о предметах, которые вас волнуют.

– Нет! Нет! – вскричал Серьчуков, вырывая опять у меня папаху. – Сиди! сиди! и ни с места. Знаете ли, Серафима Львовна, за чем я его застал?

– За чем?

– Хочешь, скажу!

– Ну, говори!

– За пистолетом. То be or not to be?[29]29
  Быть или не быть? (англ.).


[Закрыть] И дуло в грудь.

– Эту глупость можно сделать после всего, – сказала Серафима и откинула голову на бархатную подушку дивана.

– Ну, вот! И я тоже ему говорю.

– Знаете ли, Владимир Петрович… – И она быстро подняла голову.

– Павлыч, – поправил я.

– Владимир Павлыч, если бы я была мужчина, я погибла бы не от своей руки, а от чужой. Je me serais perdu pour une idée et non pour une passion, qui m’est propre.[30]30
  Я бы потерял за идею, а не за страсть, которая мне свойственна. (фр.).


[Закрыть]

– Да разве это делается нарочно? Ведь убьешь себя невольно, потому что тяжело, невозможно жить.

– Какой вздор! Что может быть тяжелее, невозможнее жизни вина и карт, d’une vie faite de jouissances animales.[31]31
  Одна жизнь наслаждений, животных. (фр.).


[Закрыть] И, между тем, мы живём, живём все….

– И если среди этой жизни, – сказал я с горечью, – у вас погаснет единственный просвет, единственный луч, звёздочка. – Голос мой вдруг задрожал и оборвался.

Она быстро соскочила с дивана, на котором сидела, и села подле меня, на другой диван.

– Послушайте, добрый, хороший мой. О! Pardonnez mon intervention insolente. Allons! Raisonons un peu.[32]32
  Простите мое вмешательство, не сочтите за наглость. Будем немного рациональны. (фр.).


[Закрыть] Ваша невеста зачем рассталась с вами? Она бросила вас? Нет! Она покинула вас, потому что теперь каждой русской стыдно думать de ses passions personnelles. Il y a d’autres affaires, il y a des devoirs. Знаете ли? – И она схватила мою руку. Si je pouvais, je me prosternerai devant votre fiancée. Je l'adoirerai. C’est une nature sublime, un caractere divin. C’est une veritable patriote, une russe!..[33]33
  Если бы я могла, я бы поклонилась вашей избраннице. Я была бы рада. Это возвышенный характер, характер божественный. Это настоящая патриотка, русская!.. (фр.).


[Закрыть]

Всё это я очень хорошо сознавал и без неё, но её слова вдруг затронули во мне какую-то тщеславную струнку и унесли боль и горечь разлуки. Я стал гордиться моей невестой. Я почувствовал всю неловкость своего горя и всю ничтожность его перед великим горем родной страны.

Я схватил худенькую, костлявую ручку Серафимы, крепко пожал эту ручку и поцеловал.

– Merci, mille fois merci! – сказал я с чувством. – Je sens á present que je suis un russe.[34]34
  Спасибо, тысячу раз спасибо! – сказал я с чувством. – Я чувствую, что должен быть счастлив, что я-русский (фр.).


[Закрыть]

CVIII.

В это время перед домом на улице раздалась весьма резкая и нескладная музыка.

Это было какое-то бряцанье струн, визг скрипки, писк дудок, одним словом, невозможное шаривари.

– Что это? Местная музыка? – вскричал Серьчуков и выскочил вон.

И вслед затем уже раздался на улице шум, спор и грозный, повелительный голос Серьчукова:

– Пошли вон, говорят вам! – кричал он. – Ей! Степан! Гони их, чертей, в три шеи!

– Qu’est-ce qu’il fait? Je suis trés curieuse de voir cette musique locale![35]35
  Что-то, что он делает? Я очень хотела услышать эту местную музыку! (фр.).


[Закрыть] – сказала Серафима и быстро вышла, а вслед за нею и я вышел на улицу.

Перед крыльцом стоял армянин и трое жидов. Это были странствующие музыканты.

– Ай вей! Зацем же ви нас гоните! Барыня хоцет слусать наш музик. Зацем?..

И они, не выпуская инструментов, отбежали шага на три и снова начали свое шаривари.

– De grace, – заговорила вдруг Серафима жалобным голосом. – Chassez les![36]36
  Хотя… Гоните их… (фр.).


[Закрыть]

– Пошли! пошли! – Накинулись лакей и повар, который выскочил в своем поварском костюме. Кругом стояла толпа и глазела на эту сцену. На крыльцо выскочили камеристки.

Повар, высокий, плотный мужчина, очень ловко перевернул одного жида с длинной бородой и дал ему здорового подзатыльника.

– Вей! – закричал жид: – Х-ра-у-уль!

В это время подле меня раздался слабый крик, и я оглянулся. Серьчуков уводил или, правильнее, уносил Серафиму в комнаты.

Он довёл её до дивана, бледную, дрожащую, усадил и несколько раз спрыснул из брызгалки какой-то остропахучей жидкостью.

– Чёрт принес этих дьяволов, – ворчал он вполголоса, – нигде от них нет покоя. Пожалуй, ещё припадок будет.

Серафима вся дрожала, тяжело дыша. Лицо её было сине-бледное.

Вдруг глаза её остолбенелп, как у мёртвой; рот раскрылся. Серьчуков, который не отходил от неё, отчаянно махнул рукой. Он оттолкнул ногой столик перед диваном, причем этот столик наверно полетел бы на пол со всеми склянками, которые были на нем, если бы я не поддержал его.

Затем он схватил Серафиму, снял с дивана и бережно опустил на ковёр на полу.

Голова её откинулась назад. Из горла вылетали какие-то глухие стоны и хрипение. На губах появилась пена, и все тело начало судорожно дёргаться.

Она походила на умирающую в тяжелой агонии.

CVII

– Что с ней? – спросил я шёпотом с ужасом и недоумением Серьчукова, который отошел на середину комнаты и был очевидно взволнован.

– Видишь что! (и он указал на неё). Epilepsis[37]37
  Эпилепсия.


[Закрыть], – прошептал он многозначительно. – Теперь уже более полугода не было припадков, и вот опять. Я вчера предчувствовал, и сегодня утром она была нехороша. А тут, подвернулись эти черти проклятые, жиды и музыка, и готово!

– Неужели ничем нельзя помочь, прекратить этот припадок, – спросил я с ужасом, смотря, как несчастная билась и хрипела на ковре.

– Ничем! Ничего не поделаешь!

Мне стало ужасно жаль её, до слез. Впрочем, эти слезы, может быть, были продолжением нервного расстройства, не улегшегося с утра после того удара, который так грубо хватил меня прямо по сердцу.

– Выйди, пожалуйста, туда и никого не пускай, – сказал он, торопливо указывая на входную дверь.

Я приподнял тяжелую портьеру ковра и вышел. На улице никого не было. Все разошлись. Лежали только две-три собаки и спали крепким сном. Солнце жгло немилосердно, и все маленькие сакли фурштадта белели во мгле и пыли так мертвенно и неприютно.

На крыльцо вошёл человек Серьчукова, и я сказал ему, чтобы он караулил вход, а сам снова вошёл в комнату.

Когда я входил, припадок кончался. Глаза Серафимы получили осмысленное выражение. Она перестала хрипеть, села на ковёр, затем приподнялась и опустилась на диван, при чем ей помог Серьчуков.

Она словно стыдилась своего припадка и избегала моих взглядов.

Серьчуков тихонько лил ей на голову воду с одеколоном.

– Merci! Будет… не надо! – говорила она слабым голосом. – Это всё жиды наделали, – сказала она, обращаясь ко мне, и как-то кисло улыбнулась. – Жиды – это Coup de grace[38]38
  Смертельный удар (букв. удар милосердия).


[Закрыть] России. Это альфа и омега всего света.

– Да вы погодите теперь толковать о жидах. Смотрите, у вас ноги и руки, всё ходуном ходит. – перервал её Серьчуков.

– Нет, я только чуточку, Петр Сергеич, я чуточку. Не мешайте, добрый человек! Только душу отведу! Дайте мне что-нибудь теплое, закутаться. Мне холодно.

Он махнул рукой и, выйдя в другую комнату, распорядился, чтобы ей принесли шаль или плед.

СХ.

– Я давно это твержу, – продолжала она, обратясь ко мне и кутаясь в свою кружевную накидку. – Но этого никто не хочет понять и никто не верит, что жидовская нация – это единственная нация, которой принадлежит будущность. Она не бродит впотьмах… Oh! non mille ibis non![39]39
  О нет, тысячу раз нет!


[Закрыть] Они знают, куда идут и зачем идут.

При этих словах ей принесли шаль, в которую она закуталась, а мне живо представилось жидовское собрание в П. и то, что я услыхал на этом собрании. В особенности припомнился мне «именитый вождь Востока», его лысина, его курчавые, растрепанные волосы и то угловатое движение, с которым он вытащил толстую тетрадь, исписанную цифрами и заключавшую сведения обо всем торговом обороте восточного края.

– Они всё знают, – продолжала Серафима, – всё пронюхают. У них везде агенты. Они невидимо держат в руках судьбы всего мира.

– Ну! Это опять преувеличение! – сказал тихо Серьчуков. Но Серафима не слушала его.

– Как вы думаете: кто держит политический баланс? Кто устраивает европейские войны? – Они, им выгодно, ужасно выгодно. Каждая война приносит им прямой барыш, проценты, потому что они дают на неё деньги. А потом сколько они возьмут с комиссариатских операций! Вы, может быть, не знаете, что во время войны всё кормление армии ведётся жидами?

– Да вы откуда это знаете? – удивился Серьчуков. Но она опять не обратила на него внимания.

– Не пройдёт и полвека, как все коммерческие операции перейдут к ним… В их руках будут литература, наука, искусство.

– Фантазируйте, фантазируйте больше! – опять перебил Серьчуков, свертывая кручёную папироску.

– Я фантазирую?! – вдруг накинулась на него Серафима, и краска разлилась у ней по лицу. – Я фантазирую? Я говорю только правду, горькую истину! (И она хлопнула рукой по подушке дивана). Смотрите, читайте, наблюдайте, вдумывайтесь, и вы вами увидите. Все говорят: «это угнетенный народ!» Вздор! Иллюзия! Не они у нас, а мы у них в руках и будем окончательно в руках, когда они размножатся.

Она помолчала и вдруг резко побледнела и обратилась к Серьчукову.

– Дайте мне воды! Мне ужасно пить хочется!

И он налил и подал ей стакан воды, проговорив:

– Прохладитесь-ка! Это лучше будет!

CXI.

Несколько времени она сидела молча, прислонясь головой к подушке. Я, не помню, что-то спросил, но Серьчуков шикнул на меня и отчаянно замахал руками.

– Она уснет теперь, – шепнул он, наклонясь ко мне – уйдём тихонько.

Я взял папаху и мы вышли.

Помню, я водил его по крепости и кругом неё, показывал ему все наши достопримечательности, рассказывал о нашей жизни, об обычаях горцев, и таким образом мы с ним по жару, по солнцу прошлялись часа два, три. Он только пыхтел, отдувался и обтирал пот платком.