Текст книги "Темное дело. Т. 1"

«Дорогой мой, милый, – писала она, – я знаю, ты исстрадался, а я измучилась за тебя. Но судьбе, видно, не угодно ещё, чтобы мы свиделись. Я долго думала прежде, чем решилась остаться здесь. С одной стороны, я думала; как я брошу и не поддержу тебя в твоем изгнании, тебя, может быть больного душою и телом? Но я подумала, что дело, для которого ты рисковал всем – это дело должно быть дороже для тебя всего на свете; это дело расследования убийства твоей матери. Я думала, если я брошу это дело и полечу к моему милому, дорогому изгнаннику, то не будет ли мучить его совесть, и не упрекнет ли он меня когда-нибудь в том, что я бросила на произвол чужих людей дело, для него священное. (Отец твой хотя также здесь, но ты знаешь, что он все равно, что чужой). Но должно тебе сказать, что вскоре после твоего ареста мы с мамой узнали, что Высочайше назначено расследование этого деда, и для того послан генерал-адъютант Г., а к нему прикомандирован жандармский полковник С. Услыхав это, я уговорила маму ехать к тебе в деревню и, насколько мы можем, следить за следствием и помогать ему. Я не буду писать тебе, каких душевных усилий мне это стоило. Но я сказала: это должно быть так; иначе я поступлю бесчестно и сделаю его, моего дорогого, бесчестным. И я осталась. Я уверена, дорогой мой, что твоя совесть оправдает меня. Да, впрочем, и оправдывать меня не в чем…»

Я не мог далее читать. Голова моя кружилась. Грудь сдавило. Это была борьба совести с сердцем, и в этой борьбе совесть, к чести её, вышла победительницей.

О! как выросла в моих чувствах дорогая сестра моя. При мысли о ней всё существо переполнялось тихим восторгом и благоговением, и я, я сам казался тогда самому себе таким мелким, ничтожным перед этой более чем самоотверженной, высокой натурой.

XXV.

В конце письма Лена писала, что следователи уже приехали, и на днях начнётся следствие.

«Мы с мамой, – писала она, – не жалеем денег, и нам удалось захватить одного чиновника и одного полицейскаго сыщика, который будет нам передавать всё о ходе следствия».

В другом письме Лена писала, что следствие уже началось, но идёт весьма медленно:

«Бархаеву, – писала она, – дозволено по чьему-то ходатайству (!) остаться на время следствия здесь. Степан Иванович (чиновничек, который доставляет нам все сведения) говорит, что Бархаев должен присутствовать здесь в качестве подсудимого, так как ты обвинил его в уголовном преступлении. Но только я не понимаю, отчего же, если он преступник, то его не арестуют, и он свободно разгуливает на свободе. Земские власти – исправник и становые – все у него на откупу, и он ворочает ими, как ему угодно. Мы указали Степану Ивановичу на дело о найденном теле твоей несчастной матери в Рощихинском лесу. Это дело лежало в архиве Ш… уезда, и Степан Иванович очень ловко добыл его оттуда и представил следственной комиссии. Кажется, это первое, на что надо бы было обратить внимание, так как ты указывал на это дело, а между тем о нем как будто «вовсе забыли».

«По поводу этого дела решено осмотреть дачу Бархаевых, но только едва ли на ней найдут что-либо. Говорят, что на этой даче постоянно жило довольно много татар, которых Бархаев перед началом следствия спровадил в Петербург и в Оренбургскую губернию. Я стараюсь доказать Степану Ивановичу, что всех этих татар необходимо достать и допросить.

Он согласен с этим, но говорить, что сделать это очень трудно и едва ли даже возможно».

Вторая половина письма была написана через несколько дней:

«Мы только что вернулись из П., – писала Лена, – где заседает комиссия. Судьба послала нам неожиданно подкрепление. Сегодня один мужичок принес нам образок, который был найден на теле твоей матери. Он говорил, что купил этот образок у какого-то кума, а этот кум получил его в наследство от своей тетки, старухи и староверки, которая умерла. Этот образок для нас чрезвычайно важен. Он доказывает, что найденное в лесу тело было действительно тело твоей матери. Подлинность образка засвидетельствовал твой отец, а то, что он был найден на шее покойной, подтвердили трое понятых, которые были при осмотре тела».

XXVI.

После этих писем прошло целых три недели, прежде чем я получил новое послание от моей милой Лены.

В эти три недели я выписался из больницы и сделался настоящим строевым казаком. На первых порах меня занимала моя бурка, папаха, шашка и моя служба, тем более, что в ней я не видел особенной тягости. Л-ский линейный казачий полк, куда меня отдали, как и все казачьи полки, не отличался сложностью или трудностью фронтовой службы. Здесь не требовалось утомительных маршировок, шагистики, выправки в струнку, тяжелых темпов с 20-фунтовым ружьем. Не нужна была и кавалерийская выправка. Притом офицерство продолжало со мной обходиться вполне человечно.

Каждый вечер мы собирались у кого-нибудь из офицеров: у капитана Борбоденко, Тручкова, майора Лазуткина, поручика Борикова, Прынского или у квартирмейстера Семена Ивановича. Каждый вечер шла картёжная игра и бесконечные рассказы о прежних и настоящих кампаниях.

Раз мы собрались у Борикова, играли в вист и в штосс. Семен Иванович пришел поздно и объявил новость:

– Сегодня, господа, приехал комиссар в Грозную, а завтра ждут его к нам.

– Ура! – закричали Лазуткин и Бориков. – Значит кутим!

Комиссары всегда приезжали с деньгами, и приезд их отличался гомерическими пирами или, правильнее говоря, кутежами.

– Что же, господа, – сказал Прынский: – при этом удобном случае не худо бы было устроить бал.

– Ну, вот! Изобрёл! – закричал Тручков. – Откуда юбок достанем?

– Эка не нашёл добра… Наших пятеро, пригласим из Грозной, из штаба. Такой бал припустим, что даже черкесы заохают.

– Сейчас! заохают тебе.

Но мысль устройства бала заинтересовала, как новость, большинство, в особенности молодёжь, которая вздыхала по нашим крепостным дамам.

– Мы, господа, позовем грузинок, – ораторствовал молоденький поручик Винкель. – Пригласим из штаба оркестр!

– Лезгинку! – кричал поручик Корбоносов. – С ложечками! – И он начал приплясывать, прищелкивая пальцем и припевая:

 
– Джюрьга! джюрьга! дожюрьга-на!
 

XXVII.

На другой день после фронтового ученья я пришел к Борикову. У него уж было несколько офицеров, и между ними ораторствовал и толстенький человечек в комиссариатском военном сюртуке, пухленький, кругленький, с небольшой лысиной, маленькими бегающими глазками и красным носиком. Это и был комиссар – Иван Петрович Струпиков.

– Да вы что же, господа, предполагаете? – спрашивал он. – Вы думаете, что мы и каши с маслом есть не умеем. Едим-с! Едим и кладём-с исправно в собственный департамент. – И он ударил себя по боковому карману.

– Да никто этого не предполагает! – вскричал Борбоденко: – и никто в том не сомневается! Что вы безпокоитесь! Жрецы и комиссариатские крысы – это уж издревле, всегда, ныне и присно были заправские цапалы-мученики.

– Цапалы, хапалы, крючковики, цепуны, акулы… Ха! ха! ха!

– Позвольте-с! позвольте, господа! – перебил Струпиков. – Нет-с, позвольте. Мы берём это верно – берём… Но смею спросить, разве мы это делаем без разрешения и одобрения?

– Как без одобрения!

– Так-с. Позвольте. Я вот вам расскажу маленькую историйку. Был я назад тому четыре года в арестантском управлении, и понадобилось (то-есть больше нашему брату понадобилось) на разные исправления при арестантской роте и устройство каменной бани… по смете-с… сколько вы предполагаете? А? 8 117 рублей с копейками!!

– Да баню-то выстроили, что ли? – резко спросил Прынский.

– Нет-с! грунт оказался некрепкий.

– Ха! ха! ха! – И Струпиков хохотал сильнее других.

– Нет, позвольте! позвольте, господа! Я сейчас доложу. В тот год были, правду надо сказать, тяжелые сметы по губернии. Был холерный год. На больных было отпущено из сумм казанской палаты 6 580 рублей с копейками.

– А сколько копеек, не помните?

– Нет-с, этого не помню.

– Ха! ха! ха!

– Нет-с, позвольте, господа! От приказа общественного призрения для больницы было отпущено 6 501 рубль с копейками; да на исправление ночлежного здания в селе Красная Горка 4 917 р. с копейками; да на постройку ночлежного здания по сибирскому тракту в Высокой Горе – 11 281 рубль с копейками; да на исправление этапных зданий в Бурундуках и Бикбулатове 7 281 рубль с копейками. Вот какие куши! Но пословица говорит: крупный баран не бык, а мелкие барашки стоят быка. А этих мелких барашков разных, там: где 200, где 500, где 700 рублей, – и набралось всего-навсего… сколько бы вы думали?

– Ну! 20 000, – догадался Бориков.

– Нет-с! Поднимите выше, да и подержите: 52 915 рублей с копейками. Вот какая крупица!!

– Откуда же взяли эту крупицу?

– С земских повинностей.

XXVIII.

– Так это вы с православных мужичков содрали!! – вскричал Тручков.

– Да-с, с них-с самых. Но позвольте же, господа, ведь все это было, так сказать, с одобрения. Смета была представлена на утверждение, и господин министр финансов нашёл, по рассмотрении её, что «из числа включённых в оную расходов, одни основаны на последовавших Высочайших повелениях и разрешениях правительства, прочие же предположены губернским начальством па исправление и постройку этапных зданий, устройство коих необходимо… а посему смету сию и раскладку на будущий год утвердить…»

– А арестантов-то освещали и просвещали?

– А то как же-с. На расходы, на освещение, на отопление введено в смету на удовлетворение К. градской думы 1118 рублей с копейками.

– А сами-то грелись?

– Ха! ха! ха!

Струпиков пожал плечами.

– Смотрители, известное дело, грелись и освещались… – сказал он смиренно. – А мы, так сказать, только пенку сняли.

– Ха! ха! ха! ха!

– А сколько каждогодно собирается повинностей? – снросил серьезным голосом Лазуткин.

– В этот год должно было быть собрано около 5000 рублей.

– Так это вы ухитрились увеличить смету более, чем в 10 раз. Молодцы!

– Да! Позвольте же-с! Ведь холерный год!! Затем подошли разные статьи…

– А сколько собирается с души каждогодно?

– По одной копейке с души.

– А вы насколько увеличили сбор?

– Да ведь говорят же вам, что необходимо было.

– Да насколько, насколько?

– Всего на всё пришлось по 9 1/4 коп. с души.

– Ух! – крикнул Лазуткин.

– Да помилуйте, господа, что же-с значит мужику в год 9 1/4 коп?! Меньше гривенника-с! Ведь он, каналья, каждый день больше в кабак стащит. Ей Богу-с!

– Да ведь с него содрали не гривенник, а по крайней мере пятиалтынный.

– Известно, нужно что-нибудь и сборщикам, чтобы того… соскользнуло.

Чугуров, высокий брюнет с длинными усами, который молча расхаживал все время по комнате и курил трубку с длинным черешневым чубуком, медленно подошел к Струпикову и, расставив широко ноги, сказал, укоризненно качая головой:

– Ах вы подлецы, подлецы! Раз…

– Позвольте! За что же-с!

– Господа! Господа! – вскричал Бориков. – За чем же терять боевые заряды в мирной компании.

– За что же-с вы ругаетесь? – начал робко оправдываться Струпиков. – Да разве в военном деле не ухищряются… не берут…

– Берёте вы, подлые комиссариатские крысы!

– Нет-с, извините. Берут и батальонные командиры, и батарейные, и бригадные… Как только есть где хозяйство, там сейчас и экономия…

– Экономия! Ха! ха! ха!

– Да-с! экономия! Если бы я не выгадывал, то у меня все солдаты были бы и наги, и голодны.

– Выгадываете вы! Как же, в вашу мошну! Кислыми полушубками одеваете солдат, да зелёными сухарями их кормите.

XXIX.

– Господа! О чем баталия? – спросил весело, войдя в комнату, Семен Иванович.

– Да вот-с, помилуйте, – обратился к нему Струпиков, – напали на меня и ругательски ругают за то, что я пользуюсь… Извольте-с спросить, кто теперь не пользуется?.. И как же можно бы было жить человеку, если бы он не пользовался?

– Правда! правда! – Raison-comparaison![11]11
  Нет, тысячу раз нет! (фр.).


[Закрыть] – И он прибавил вполголоса: – ведь эти господа (он указал на всех нас) все идеалисты, бессребренники. Им бы только рубить, валять и швырять.

– Да теперь, – продолжал Струпиков, – я вам скажу во всей т. е. природе… Посмотрите-с, например, пчела – плодовитое насекомое, а разве не пользуется… Если бы она не брала взятку, то и меду не было бы…

– Ха! ха! ха! – разразилось все офицерство. – Ах, вы пчелы медовые!

– Трутни вы подлые – отрезал Чугуров. – Трутни, что мёд у трудящихся пчел таскают!

– Да позвольте наконец, – продолжал Струпиков, нисколько не смущаясь этим определением. – Разберите всю, так сказать, государственную машину. На чем она держится? На мази-с!.. Её мажут, она и идёт, А без подмазки не только ни одна машина, колесо у простой телеги не будет идти.

– Ах! Шут! Ха! ха! ха!..

– Ах вы… немазанные колёса!

– Нет-с, мы подмазанные! – сказал Струпиков с достоинством и тут же сам расхохотался. – Да вот, господа! – вдруг заметался он: – позвольте представить вам государственную машину на планту… Любопытная вещь! Это мне один приятель на днях из Питера привез. – И он пошел к окну, взял с него свой портфель и, отперев его каким-то хитрым «английским» ключиком, вынул из него три больших листа, сложенных в восьмушку. Он развернул листы перед нами на ломберном столе.

– Вот-с, господа, извольте полюбоваться.

– Что это такое?

– Это-с? – и он прошептал таинственно: – движение какой либо входящей бумаги по присутственным инстанциям. Вот это-с – движение по земским инстанциям. Это-с движение по губернским порогам, а это-с (и он указал на третий лист) движение её в правительствующем Сенате.

На каждом листе было нечто в роде родословной – были или маленькие квадратики или прямоугольники с подписями: повытчик, помощник столоначальника, столоначальник, начальник отделения, секретарь, член присутствия и т. д. На первом листе и на половине второго, путь бумаги был означен черной чертой, на остальных листах этот путь мало-помалу принимал красный оттенок.

– Вот-с! извольте посмотреть! – демонстрировал Струпиков. – Сколько инстанций должно пройти каждое прошение, прежде чем оно поднимется, так сказать, в высшие сферы. И везде непременно оно должно оставить след, чтобы не скрипело. В низших инстанциях путь, так сказать, не представляет особенных затруднений. Но в высших он становится всё более и более красным.

– Да где же это печатано?! – удивился Боровиков.

– Это-с? Во II-м отделении собственной канцелярии его императорского величества, – ответил Струпиков и продолжал таинственным шёпотом: – Мне это приятель доставил по секрету. А, собственно говоря, это сохраняется в тайне.

– Ну! А г. министр юстиции это видел?

Струпиков при этом пожал плечами.

– Изволили рассмотреть, одобрить, но содержать в тайне и в публичное обращение не пускать.

XXX.

Но тут я не выдержал и вмешался в разговор.

– Да как же, – вскричал я, – он, с такой силой, с такою крепостью воли, не может искоренить этого систематического обирания?

Струпиков посмотрел на меня удивленно.

– Не может-с! – сказал он тихо, но с уверенностью. – Не может-с, ибо тут сила природы. Все берут, все, и ничего не поделаешь.

– Ну, врёте, почтеннейший! – вскричал Боровиков. – Я знаю многих, которые вовсе не берут.

– Не спорю-с. Но оные многие бедствуют и в конце-концов погибают. Но те, которые живут правильно, те берут-с, не стесняясь. И это истинные добрые христиане. Да, позвольте вас спросить (и он нагнулся к Боровикову), граф К. берёт-с или нет? Как вы полагаете?

– Ну, это известный хапуга.

– А гр. П?..

– Не знаю!

– А я так знаю-с. Вы, может быть, не слыхали истории, отчего пострадал К. директор гранильной фабрики, а я знаю-с. Оттого, что у супруги графа изумруды оказались крупнее, чем у Графини N.

– Не может быть!

– А позвольте вас спросить, Вр. – берёт? – Да-с, берёт, не скрываясь. – Ещё третьяго года ему прислал пароход главноуправляющий заводами У… горного хребта и назвали оный пароход Вр–. По поводу сего ещё случился анекдот: когда этот пароход спускали на Неве, то пароход с разбегу врезался в глинистую мель. А светлейший, который при этом присутствовал, и говорит: вот, смотрите, смотрите, Вр – в глинку врезался!

– Ха! ха! ха!

Но мне вовсе не было смешно, я помню, напротив, в глазах явилась весьма печальная картина. «Как, подумал я, – неужели даже всесильная воля Государя бессильна искоренить это взяточничество, которое сверху донизу, из конца в конец покрывает и опутывает несчастную Россию. Всё в руках взятки, и моё дело точно так же зажато теперь в руках этой всесильной гадины, которая полновластно царствует и правит целой громадной страной… Тяжело! невыносимо тяжело!»

– Да что же, господа, – сказал Боровиков, – мы все рассуждаем о неподобающем предмете. Что мы за бессребренники собрались тут философствовать. Ну берут, так берут! Ну их к зелёному к… под шанцы! У пас ведь реванш!

– Да! да! реванш, – встрепенулись все. – Иван Петрович, не угодно ли?

И Струпиков торжественно подошел к ломберному столу, где уже лежали карты и мелки, расстегнул сюртук, вытащил толстый бумажник, и все приступили к делу.

XXXI.

Я незаметно вышел вон.

В последнее время на меня опять нашла непроходимая тоска, с которой невольно должно было мириться.

«Чем кончится следствие, и когда я увижу мою добрую Лену?» – спрашивал я себя.

Машинально, по привычке, я пришел на крепостную стену, сложенную из плитняка, сел, свесив ноги вниз, и стал смотреть вдаль, на дорожку, которая спускалась с горы. По ней привозили нам почту из главного штаба.

Сухой ветер поднимал пыль и сдувал пожелтевшие листья чинар. По дорожке медленно тянулись какие-то арбы. Их вели солдатики. Впереди обоза ехал офицер на вороной лошади.

Недалёко от меня на стене стоял наш вахмистр Фердусенко.

– Что это за обоз? – спросил я его.

– А это, ваше б-родие, едуть к нам за порохом с Грозной. Пороху там не фатат, так за порохом едуть.

Я дождался, пока обоз въехал в крепость и пошел к себе. Осенний день быстро клонился к вечеру. Уже смеркалось.

Я жил в небольшой плетеной хижинке, обмазанной глиной. Я нанимал эту хижинку у одного казака за 3 рубля в месяц.

Хатка моя была из плитняку, с плоской крышей, обмазанной известкой, и, по правде сказать, комфорт моего помещения был весьма плохой: меньше десяти квадратных аршин, складная, поломанная кровать, которую я приобрел по случаю, простой стол и три подержанных стула, которые я купил у одного армянина. Из этой рухляди делали исключение только два кавказских ковра и медный умывальник. Должно сказать, что эти восточные умывальники составляли предмет конкуренции между нашим офицерством, и за них платили крайне дорого.

Повалявшись с часок на постели и не зная, что с собой делать, я отправился к майору Лазуткину, у жены которого обыкновенно собирались наши крепостные дамы.

На дороге я встретил подпоручика Красковскаго, очень хорошего малого, всегда готового делить со всяким и горе, и радость.

– Куда бредёшь, повеся нос? – спросил он меня.

– Иду к Марье Александровне хандру размыкать.

– Обедать там будешь?

– Может быть.

– Ну и я приду. У Боровикова идёт гомерическая игра. Приехала какая-то комиссариатская крыса.

– Я был там.

В это время к нам подошел офицер, которого я встретил во главе обоза с арбами. Это был молодой человек лет 22–23-х, красивый, смуглый, с небольшими черненькими усиками.

– Господа, – спросил он, – не можете ли указать, где квартира капитана Боровикова?

– Как же, как же… С удовольствием даже провожу вас, – вскричал Красковский и двинулся по улице. – Я пошел вместе с ними, собственно потому, что девать себя было некуда.

XXXII.

– Вы, кажется, из Грозной приехали?

– Да. – Позвольте познакомиться. – Поручик Квашников.

– Очень приятно. – А это у нас сосланный, – указал на меня Красковский и назвал мою фамилию.

– Ну, что у вас там? Ничего не слыхать?

– Ничего! А вот у вас, кажется, того… собираются.

– Н-нет. Помилуйте… мы здесь живём, как у Христа за пазухой.

– Нет, серьезно. Я слышал, что на вас собираются сделать нападение, что даже комендант крепости доносил об этом в штаб, но оттуда ответили, что им лучше известно, и что никакого нападения не будет.

– Это Анфилатыч доносил? Ха! ха! ха! Помилуйте, разве можно верить его донесениям.

– Я не спорю. Может быть и нельзя. Но штаб вообще не верит никаким донесениям, а вы согласитесь, что нельзя же отвечать так: мы-де лучше вас знаем! Вы здесь живёте: кому лучше – вам или штабу – знать, что делается кругом вас.

– Это совершенно верно. Но донесение Анфилатыча… Ха! ха! ха!

– Может быть, оно и неверно, но, знаете ли… Я вот послан за порохом, и, признаюсь, сам напросился на это поручение, но… я подожду ещё порох вести. Потому, во-первых, что порох вообще лакомая вещь, а во-вторых, у меня есть основание предполагать, что всё равно нападение будет сделано если не на обоз, то на крепость.

– Помилуйте! Целых десять лет… больше десяти лет стоит крепость спокойно. Никто, ни откуда…

– А вдруг?!

– Да у нас даже пушек нет. Не знаю с пяток каких-то наберётся, старых, без лафетов. Да и главный артиллерист наш, командир артиллерии Глушков, и глух, и сед, и ничего не смыслит.

Квашников остановился и молча указал на вершины гор, которые прилегали к нашей крепости.

Крепость стояла на широкой холмистой площадке, на полугоре, а на вершинах гор чуть-чуть белели в сизом тумане два-три аула.

– Разве это мирные аулы? – спросил Квашников, указывая на вершины.

И как бы в ответ на это из одного аула вылетел белый дымок, и вслед за ним послышался глухой слабый звук выстрела.

Из другого аула выехала толпа горцев и тихо, как-то таинственно проехала в соседний аул.

– Если эти аулы вздумают стрелять по крепости, – спросил опять Квашников, – как вы полагаете, будут ли пули попадать в самую её середину… ну, хоть в то место, где мы стоим теперь?

И вдруг мне, да вероятно и Красковскому, сразу представилось всё неудобство нашего положения. Крепость ничего не защищала и сама была открыта всем нападениям.

XXXIII.

Квашников и Красковский двинулись, а я остался на месте. Я не мог оторвать глаз от этих аулов, которые там в вышине гордо, повелительно высились над нашими головами.

«А может быть, думалось мне, там уже сам Шамиль собрал свои лучшие силы. Положим, наша крепостца не составляет для него особенной важности. Но тем не менее, если он ей овладеет и вырежет 300 человек её гарнизона, то вся долина маленькой горной речки Алаганки будет в его руках».

Я обернулся направо, как бы ища там спасенья, но направо был форштадт, населённый армянами, грузинами и так называемыми «мирными черкесами», которые тем не менее в критическую минуту могли оказаться вовсе не мирными.

В осеннем тумане чуть-чуть белела церковь форштадта, на площади и около неё, очевидно, происходило какое-то движение. Точно муравьи копошились, сновали люди, и медленно двигались арбы.

Я посмотрел кругом на стены крепости, и оние мне представились каким-то низеньким забором, сложенным из плитняку. На стенах не было ни пушек, ни солдат, ни даже часовых. Да и нигде, кажется, исключая главных восточных ворот, не было часовых.

Около забора мирно спало несколько солдат. Подле них были остатки маленького костра, и на нем котелок. В стороне, около сарайчика стояли две лошади, положив головы друг к другу на шеи и тихо, как бы спросонья помахивая хвостами. Они также как будто спали. Все напоминало какую-то Обломовку, и везде были явные признаки крепкого, беззаботного обломовского сна.

Опустив голову, я быстро зашагал к Лазуткину.

Я нашёл там целую компанию. Кроме четырех дам, было ещё человека три их поклонников, офицеров разных полков.

Должно заметить, что из всех этих дам я чувствовал невольную симпатию и уважение к хозяйке дома Марье Александровне Лазуткиной.

Во-первых, она немножко напоминала мне Лену и не столько лицом, сколько складом необыкновенно доброго и простого характера. Она была несколько ниже и полнее Лены, и лицо у ней было круглое, матово-бледное, с необыкновенно большими, блестящими голубыми глазами. Маленькие, пухленькие губки улыбались всегда и всем кротко и приветливо.

Она была молчалива, апатична, но как скоро что-нибудь её трогало, то все лицо её изменялось и делалось необыкновенно восторженным, фанатичным, и слова тогда лились у неё как бы сами собою.

Мне кажется, если бы она жила в древнем Риме во время гонения христиан, то она непременно была бы святой мученицей.

XXXIV.

В последнюю неделю моего пребывания в крепости я поверял Марье Александровне всё, что происходило в моём сердце. Она уже знала мою любовь к Лене. Она (я был вполне в том уверен) любила мою Лену и всей душой мне сочувствовала.

Раз как-то я пришел к ней «тёмной бури черней» и горько жаловался на судьбу, на непроходимую скуку, одиночество.

– Послушайте, – спросила она меня, – вы любите Бога?

– Странный вопрос! – сказал я, – Мне кажется, люблю.

– Если вы Его любите, действительно любите больше и выше всего, то всё, что кругом нас, всё это ничтожно, всё это может меняться, умирать, исчезать. Остаётся одно – наши добрые чувства и наша любовь к Богу.

Я, помню, спросил её тогда, отчего она не идёт в монастырь.

– Оттого, – отвечала она, – что я хочу жить с людьми и любить их.

Как только я вошёл к Лазуткиным с расстроенной физиономией, тотчас же Ольга Семеновна Скольчикова закричала:

– Ну! Опять кислый солдат явился!

Марья Александровна протянула мне руку.

– Что с вами? – спросила она. – Какое ещё новое или старое горе?

И она крепко пожала мою руку.

– Всё тоже.

– Та же хандра с кислым подливом, – определила Ольга Семеновна. – Подите, не хочу с вами здороваться! Пожалуй, ещё прокиснешь. – И она отвернулась.

Это была весьма молоденькая дамочка, высокая, стройная брюнетка, с довольно правильным лицом, немного большим грузинским носом и густыми, широкими черными бровями. Я пожал плечами и молча поздоровался с другими двумя дамами: сонной, вялой немкой, Элоизой Карловной Штейнберг, и с живой, пухленькой хохотушкой Софьей Петровной Гигиной.

– Знаете, господа, что я вам скажу, – обратился я к Винкелю, Корбоносову и Прынскому, – сегодня приехал поручик Квашников из Грозной.

– Знаем, слышали, – сказал Винкель.

– Он полагает, по некоторым данным, что на нашу крепость будет вскоре сделано нападение.

– Неужели! Ах, как я рада! – вскричала Скольчикова, хлопнув в ладоши. – Будет всем занятие, развлечение, а то такая скучища!

– Постой, ma chére, – перебила её Марья Александровна. – Это вовсе не шутка. Мы все рискуем быть зарезанными, или нас уведут в плен и продадут туркам.

– Ах, нет! – вскричала испуганно Элоиза Карловна. – Лучше без войны… не надо войны… зачем война! Лучше мирно, с мирными черкесами.

– Ха! ха! ха! – захохотала Софья Петровна. – Так тебя сейчас и спросят: быть войне, или не быть?.. Xa! xa! xa! xa! Сам Шамиль приедет к тебе, ma chére, спросить, воевать ему или нет? Xa! xa! xa! xa! xa!

И она закатилась таким искренним, заразительным смехом, что все захохотали.

XXXV.

– Послушайте, – наклонясь ко мне, сказал тихо Прынский. – Зачем вы пугаете дам и притом, наверно, совершенно понапрасну?

Но Скольчикова услыхала эти слова и, прежде чем я ответил, подхватила:

– Да! да! Хорошенько его! Как он смеет нас пугать! У! Кислятина!

– Ну! вас-то нечего пугать, – подхватил Корбоносов. – Вы ведь ни чертей, ни святых не боитесь…

– А тараканов боится… ха! ха! ха! Покажите ей черного таракана, в обморок упадет. Ха! ха! ха! ха!

Винкель между тем пустился доказывать, что этот приезжий подпоручик Квашников должен быть порядочный трус и боится за порох, который ему приведется везти.

– Отсюда, – сказал он, – и вышла сказка о воображаемом нападении. Помилуйте! кругом полумирные черкесы, которые сегодня, завтра изъявят покорность, а тут вдруг нападение.

– А что же, скажите, бал будет? – спросила Марья Александровна.

– Будет, будет непременно, – вскричал Корбоносов, – не далее, как после завтра. Добыли оркестр Т…. полка, будет лезгинка, иллюминация, фейерверк.

– Ах, как это весело! Чудо! – вскричала хохотушка и начала прыгать.

– Послушайте, mesdames et messieurs, сделаемте теперь же, сейчас маленькую репетицию.

– С удовольствием, – вскричал Корбоносов и, ловко подскочив к Ольге Семеновне, пригласил её на кадриль. Винкель ангажировал хохотушку, Прынский Элоизу Карловну, а я пригласил Марью Александровну.

– Ха! ха! А кто же будет у нас играть? Ха! ха! ха!

– Я буду играть, – сказала Марья Александровна, – извините меня, – обратилась она ко мне и затем быстро пошла к весьма старому и разбитому фортепьяну, который стоял в углу комнаты.

– А кислый солдат должен танцевать за даму сам с собой, – присудила Скольчикова.

– Ха! ха! ха! ха! Браво! браво! браво! браво! – и хохотушка неистово хлопала в ладоши.

Марья Александровна начала играть кадриль из Цампы (это была модная кадриль в то время), и мы все принялись танцевать под неудержимый хохот Софьи Петровны.

XXXVI.

У Лазуткиных я обедал и просидел часов до семи. Явился Красковский и ещё один офицер – Ленштуков. Разговор опять повернул на возможность нападения, но Красковский положительно отвергал эту возможность.

– Помилуйте!.. – говорил он, – если бы они напали, то напали бы три года тому назад, а не теперь, когда почти все нам принадлежите.

– А скажите: будет бал? – перебила его Софья Петровна.

– Ещё бы, разумеется будет на днях, после завтра. Это решено и подписано.

И опять пошли рассуждения о том, как устроить бал, где его устроить, пригласить ли музыку из штаба, или довольствоваться оркестром Т… карабинерного полка.

– Послушайте, господа, это настолько важно, – вскричал Винкель, – что необходимо узнать мнение всех.

– Теперь все у Боровикова. Там с утра игра идёт.

– Так надо отправиться к Боровикову и переговорить.

– Позвольте, я схожу, – вызвался я, – и разузнаю.

– Что же? Иди!

– Ступайте! ступайте! – вскричала Ольга Семеновна. – По крайней мере никто из нас не прокиснет. А то с вами везде кислятиной пахнет. Не правда ли, здесь, господа, кислым пахнет? – И она, сделав гримаску, начала нюхать воздух.

– Ваш нос в этом случае может считаться авторитетом, судя по величине. – И я низко поклонился ей.

– Как это благородно и вежливо смеяться над физическим недостатком дамы!

– Не менее похвально смеяться и над душевными недостатками мужчины.

– Господа, господа! – вскричал Корбоносов. – Это после, потом шпильки заколачивать друг другу. Отправляйся подобру-поздорову, марш! – И он выхватил папаху у меня из рук, нахлобучил её мне на глаза, повернул меня и с усердием толкнул в спину.

Я вышел.

Сырой, прохладный воздух пахнул мне в лицо. Моросил маленький дождик. Все небо было закрыто сплошной, темной пеленой, и в восьмом часу была уже темная ночь.

В её сумраке шло какое-то движение. Около стен и на стенах стояли молча люди, чего никогда не бывало. Но я помню, что, занятый тогда своим поручением, я не обратил на это особенного внимания.