Текст книги "Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник)"

Кто-то кормит, кто-то ест

Feeders and Eaters. Перевод Т. Покидаевой, 2007.

В этой истории все правда – ну, почти. Насколько возможно – может, кому и выйдет польза.

Время было за полночь, и я мерз в этом городе, где не имел права быть. Во всяком случае, не в этот час. Что за город, не скажу. Я опоздал на последний поезд, спать не хотелось, и я гулял по улицам у вокзала, пока не нашел круглосуточное кафе. Место, где можно посидеть в тепле.

Ну, вы знаете такие места, вы там бывали: название кафе на неоновой рекламе «Пепси» над грязным окном, на всех вилках – засохший яичный желток между зубцами. Есть не хотелось, но я взял стакан маслянистого чая и тост, чтоб меня оставили в покое.

Посетителей было немного, человека два-три, изгои и бессонные, каждый сам по себе, горбились над пустыми тарелками. Заляпанные грязью пальто и спецовки застегнуты на все пуговицы.

Когда я отошел от стойки с подносом в руках, кто-то громко сказал:

– Эй! – Мужской голос. – Ты, – сказал он, и я понял, что он обращается ко мне, а не ко всем. – Я тебя знаю. Иди сюда. Садись-ка.

Я сделал вид, что не слышу. Неохота связываться, тем более с человеком, которого встречаешь в подобном месте.

А потом он назвал мое имя, и я обернулся. Когда тебя знают по имени, выбора нет.

– Не узнаешь? – спросил он. Я покачал головой. Никого похожего я не помнил. А такое не забывается. – Это я, – жалобно прошептал он. – Эдди Бэрроу. Ты меня знаешь.

И когда он назвался, я узнал его – ну, более или менее. В смысле, я знал Эдди Бэрроу. Мы вместе работали на стройке лет десять назад, когда я в первый и единственный раз флиртовал с физическим трудом.

Эдди Бэрроу был высоким и статным красавцем, с хорошо развитой мускулатурой и ослепительной голливудской улыбкой. Бывший полицейский. Иногда рассказывал мне правдивые истории о подставах и избиениях, о преступлении и наказании. Он ушел из полиции, когда у него начались неприятности с какой-то большой шишкой. Говорил, что ушел из-за жены старшего офицера. У Эдди вечно случались неприятности из-за женщин. Он им будь здоров нравился, женщинам.

Когда мы работали на стройке, женщины вешались ему на шею, носили сэндвичи, всякие подарочки, то-се. Он вроде бы не делал ничего, чтобы нравиться женщинам; он просто им нравился. Поначалу я наблюдал за ним – хотел понять, что же он делает, но, видимо, ничего он не делал. Это потому, в конце концов решил я, что он вот такой: большой, сильный, не очень умный и невероятный, невероятный красавец.

Но это было десять лет назад.

Человек за столиком из формайки отнюдь не был красавцем. Тусклые глаза, покрасневшие веки, упертый в столешницу взгляд полон безысходности. Лицо серое. Он похудел, неприлично похудел. Сквозь его сальные волосы проглядывала кожа.

– Что с тобой? – спросил я.

– В каком смысле?

– Как-то ты неважно выглядишь, – сказал я, хотя он выглядел хуже, чем «неважно»; он выглядел, как покойник. Эдди Бэрроу был крепким мужчиной. А теперь как будто усох. Кожа да кости.

– Да, – сказал он. Или, может, «Да?», я не понял. Потом сдался и сухо прибавил: – В конце со всеми бывает.

Он указал левой рукой на стул напротив. Правая рука одеревенело прижималась к боку, правая кисть пряталась в кармане.

Столик Эдди стоял у окна – там тебя видит каждый, кто идет мимо по улице. Я бы сюда не сел, если б выбирал сам. Но что уж теперь. Я уселся напротив Эдди и принялся молча цедить свой чай. Я молчал – наверное, зря. Может, пустая беседа отогнала бы его демонов. Но я молча пил, грея руки о чашку. И он, должно быть, подумал, что раз я молчу, значит, мне хочется выслушать его историю, что мне не все равно. А мне было все равно. Мне своих проблем хватало. Я не желал знать, что довело его до такого состояния – пьянство, наркотики или болезнь, но он заговорил безжизненным голосом, а я слушал.

– Я сюда приехал пару лет назад, когда строили новую дорогу. А потом остался – ну, знаешь, как бывает. Снял приличную комнату в старом доме, возле Принс-Риджент-стрит. Комнату на чердаке. Дом на одну семью. Сдавали только верхний этаж, так что жильцов всего двое: я и мисс Корвье. Мы жили на чердаке, в разных комнатах, через стенку. Я слышал, как она там ходит. У хозяев был кот. Иногда заходил к нам на чердак, вроде как поздороваться – хозяева и того не делали.

Я ел вместе с хозяевами, а мисс Корвье никогда не спускалась в столовую – неделя прошла, пока я ее в первый раз увидал. Она выходила из ванной на чердаке. Она была такая древняя, мисс Корвье. Лицо все в морщинах, как у старой обезьянки. Но волосы длинные, как у молоденькой, до пояса.

Забавная штука с этими стариками – мы считаем, они чувствуют не так, как мы. В смысле, вот мисс Корвье, годится мне в бабушки, и… – Он умолк на полуслове. Облизнул губы серым языком. – В общем… как-то под вечер я вернулся к себе, а на полу под дверью лежит бумажный пакет, и в пакете грибы. Я сразу понял, что это подарок. Мне подарок. Но странные какие-то грибы. И я к ней постучал.

Спрашиваю: «Это мне?»

«Сама собирала», – говорит.

«А это не поганки? – спрашиваю. – Ну, не ядовитые? Не психотропные грибочки?»

А она смеется. Кудахчет даже. «Нет, мистер Бэрроу, – говорит. – Съедобные. Чернильные грибы называются. Но их надо есть сразу. Они быстро портятся. Вкусно, если поджарить с чесноком на сливочном масле».

Я спрашиваю: «А вы сами будете?»

«Нет, – говорит. – Раньше обожала грибы, а теперь нельзя мне, с моим-то желудком. Но они очень вкусные. Объедение просто, эти чернильные грибы. Поразительно, столько всего вкусного, а люди не едят. И ели бы, но не знают, что съедобно».

Я сказал «спасибо» и пошел на свою половину чердака. Пару лет назад перестроили, очень славно вышло. Положил грибы под раковину. Через пару дней они превратились в густую такую жижу, вроде чернил, пришлось убрать это все в пластиковый пакет и выкинуть.

Выхожу на улицу с пакетом и в дверях сталкиваюсь с мисс Корвье, и она говорит: «Здравствуйте, мистер Б.».

«Здравствуйте, – говорю, – мисс Корвье».

«Называйте меня просто Эффи, – говорит. – Вам понравились грибы?»

«Очень понравились, спасибо, – говорю. – Просто объедение».

И потом она давай мне под дверью всякое оставлять, подарки разные – цветы в бутылках из-под молока и все в таком роде. А потом они вдруг прекратились, подарки. Мне, честно сказать, полегчало.

И вот как-то раз я обедаю с хозяевами и их парнишкой, он домой из политеха на каникулы вернулся. Август на дворе. Жарища – ужас. И кто-то говорит, мол, они уже целую неделю не видали мисс Корвье, может, я к ней загляну? Да, говорю, конечно.

Ну и заглянул. Дверь не заперта. Мисс Корвье лежала в постели. Под тонкой простыней, но все равно видно, что старуха голая. Не то чтоб я очень старался рассмотреть – она ж мне в бабушки годится. Старуха эта. Но она так обрадовалась, что я пришел.

«Вам вызвать врача?» – спрашиваю.

Она головой трясет. «Я не болею, – говорит. – Просто поесть надо. И все».

Я спрашиваю: «Вы уверены? Может, все-таки вызвать врача? Мне это ничего, раз плюнуть. К старикам-то приезжают».

«Эдвард, – она говорит, – я не хочу никому доставлять беспокойства, но мне очень хочется есть».

«Я принесу вам поесть, – говорю. – Что-нибудь легкое для желудка». Она вроде как засмущалась. А потом тихо-тихо говорит: «Мяса». Я подумал, что ослышался. Но она говорит: «Свежего мяса, и непременно сырого. Никому не даю для себя готовить. Мяса. Пожалуйста, Эдвард».

«Хорошо, мяса так мяса», – говорю я и иду вниз. Хотел было стырить мяса из кошачьей миски, но не стырил, конечно. Ну, я знал, что ей надо мяса, значит, надо принести. Выбора-то нет. Дошел до «Сейфуэйз» и купил ей упаковку лучшего говяжьего фарша.

Кот его унюхал. Увязался за мной на чердак. «Кот, – говорю, – ты даже и не надейся. Это не для тебя. Это для мисс Корвье. Она болеет, ей надо хорошо кушать». Кот давай мяукать с таким надрывом, будто его неделю не кормили, а я же знаю, что он сытый, у него еды еще полмиски. Глупое животное.

Я подхожу к двери мисс Корвье, стучу. Она говорит: «Входите». По-прежнему лежит в постели. Я отдаю ей фарш, она говорит: «Спасибо, Эдвард. У тебя доброе сердце». И раздирает пластиковую пленку, прямо в постели. Там на донце лотка с фаршем бурая кровь – так она льется на простыню, а мисс Корвье не замечает. Бр-р.

Ну, иду к двери и слышу, что она уже ест. Хватает руками сырой фарш и в рот пихает. Не вставая с постели.

Но на следующий день встала и с того дня скакала козочкой, днем и ночью, хоть и старая, и я думаю: ну и ну. Вот говорят, мясо вредно, а ей-то еще какая польза. Ну, сырое – ну и что, мясо по-татарски же бывает, правда? Ел когда-нибудь сырое мясо?

Вопрос застал меня врасплох.

– Я?

Эдди посмотрел на меня своими мертвыми глазами:

– Здесь больше никого нет.

– Да. Чуть-чуть. В детстве, года в четыре или, может, в пять, я ходил с бабушкой к мяснику, а он давал мне кусочки сырой печенки, и я их ел прямо там, в магазине. И все смеялись.

Я не вспоминал об этом лет двадцать. Но так и было, правда.

Я до сих пор ем печенку почти сырой, а когда готовлю для себя и в гостях никого нет, перед тем как посыпать специями, отрезаю тонкий кусочек сырой печенки и жую, наслаждаясь плотной текстурой и чистым вкусом железа.

– А я вот ни разу, – сказал Эдди. – Я люблю, чтоб мясо было нормально прожарено. В общем, потом пропал Томпсон.

– Томпсон?

– Кот. Кто-то мне рассказывал, что сначала котов было двое, и их звали Томпсон и Томпсон. Уж не знаю, с какой такой радости. Идиотизм – называть котов одинаково. Первого Томпсона раздавил грузовик. – Эдди пальцем собирал в кучку рассыпанный по столу сахар. По-прежнему левой рукой. Я уж засомневался, есть ли у него правая. Может, у него там пустой рукав? Впрочем, не мое дело. Жизнь – она без потерь не обходится – каждый что-то теряет.

Я раздумывал, как бы потактичней ему намекнуть, что у меня ни гроша, – на тот случай, если он, когда доскажет, попросит денег. У меня ничего и не было: только билет на поезд и несколько пенни на автобус от вокзала до дома.

– Вообще-то я не люблю кошек, – вдруг сказал Эдди. – Ну, не особо. Мне больше собаки нравятся. Они большие и верные. И всегда знаешь, чего от них ждать. А кошки – они не такие. Целыми днями гуляют сами по себе, ты их и не видишь. Когда я был маленьким, у нас дома жил кот, звали Рыжик. А в доме по соседству тоже был кот, Мармелад. Так выяснилось, что это один и тот же кот. Жил на два дома и ел за двоих. Они хитрые, кошки. Своего не упустят. Им нельзя доверять.

Собственно, я поэтому и не заметил, что Томпсона нету. Хозяева переживали. А мне-то что? Я же знал, что он вернется. Кошки всегда возвращаются.

А потом как-то ночью я услышал, что где-то мяукает кошка. Я пытался заснуть и не мог. Ночь на дворе, а она мяукает. Все мяу, мяу и мяу. Даже не то чтобы громко, но когда бессонница, любой звук раздражает. Я подумал, может, она застряла в стропилах или на крыше снаружи. Короче, понял, что заснуть не удастся. Встал с постели, оделся, даже надел ботинки на случай, если придется на крышу лезть, и пошел искать кота.

Вышел в коридор. Мяукало из комнаты мисс Корвье. Я постучал – молчание. Надавил на дверную ручку. Не заперто. Ну, я и вошел. Думал, может, Томпсон где-то застрял. Или поранился. Я не знаю. Мне просто хотелось ему помочь.

Мисс Корвье в комнате не было. Ну, знаешь, чувствуется ведь, когда кто-то есть, а там никого не было. Только в дальнем углу что-то надрывалось: «Мяу, мяу». Я включил свет, глянуть, в чем дело.

Эдди умолк и молчал с минуту, ковыряя пальцем колечко засохшего соуса на горлышке бутылки с кетчупом. Бутылка была в форме большого помидора. Потом Эдди сказал:

– Я вот чего не пойму – как он еще мог быть жив. Он живой был. Спереди все живое: голова, грудь, мех, и он дышал. Но задние лапы, грудь. Как куриные кости. Одни кости и эти, как их… сухожилия? А потом он поднял голову и посмотрел на меня… Да, он был кот, но я сразу понял, чего он хочет. Прочитал по глазам. Ну, то есть. – Эдди опять помолчал. – Просто понял, и все. Я в жизни таких глаз не видел. Сразу понятно, чего он хочет, – всё, чего он хочет. И я сделал, чего он хотел. Потому что я не бессердечное чудовище.

– Что ты сделал?

– Ботинками. – Пауза. – Крови почти и не было. Я наступил ему на голову. И еще раз, и еще, и еще… пока ничего не осталось такого, что хотя бы отдаленно походило хоть на что-то. И ты бы тоже так сделал, если б видел его глаза.

Я не сказал ни слова.

– А потом я услышал, как кто-то поднимается по лестнице на чердак, и подумал: надо бы срочно что-то делать, в смысле, плохо это все выглядит, хотя я вообще-то не знаю, как оно выглядело, но я стоял столбом, как дурак, все ботинки в крови, а потом дверь открывается, а там мисс Корвье.

И она все это видит. Глядит на меня и говорит: «Ты его убил». У нее странный голос, но я сначала не понимаю, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу, что она плачет.

Что-то есть в стариках такое, когда они плачут, как дети, – прямо не знаешь, куда глаза девать. И она говорит: «У меня больше не было ничего, чтобы жить, а ты его убил. Я так старалась, чтоб он не умирал, – говорит, – чтоб у меня было свежее мясо. Я так старалась. Я совсем старая, – говорит. – Мне нужно мясо».

А я не знал, что сказать.

Она вытирает глаза, говорит: «Я не хочу никому доставлять беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. Говорит: «Я привыкла справляться сама. Это было мое мясо, – говорит. – Кто теперь будет меня кормить?»

Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой, будто вдруг устал. Устал от разговора со мной, от своей истории, от жизни. Потом затряс головой, посмотрел на меня и сказал:

– Если б ты видел его глаза, ты бы сделал то же самое. На моем месте любой сделал бы то же самое.

Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – впервые за всю эту историю. Мне показалось, в его взгляде читалась мольба о помощи – то, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что слишком горд.

«Ну вот, – подумал я. – Сейчас он попросит денег».

Кто-то тихонько постучал в окно снаружи. Еле слышно, но Эдди вздрогнул.

– Мне надо идти, – сказал он. – Это значит, мне надо идти.

Я лишь кивнул. Эдди поднялся из-за стола. Он по-прежнему был высокий – я даже удивился: во всем остальном он совсем усох. Поднимаясь, он оттолкнул столик и выдернул из кармана правую руку. Наверное, для равновесия. Не знаю.

Может, он хотел, чтобы я увидел. Но тогда почему все время прятал руку в кармане? Нет, скорее всего он не хотел, чтобы я видел. Нечаянно получилось.

Под пальто у него не было ни рубашки, ни свитера, и я увидел его руку: запястье и кисть. С запястьем все было в порядке. Нормальное запястье. Но кисть будто обглодали до самых костей – дочиста, как куриное крылышко, – и лишь кое-где к кости липли кусочки засохшего мяса. Большой палец был съеден наполовину, а мизинца не было вообще. Видимо, кость отвалилась, когда не осталось ни кожи, ни мяса, которые держали ее на месте.

Вот что я увидел. Но через секунду он сунул руку в карман, быстро направился к двери и вышел в студеную ночь.

Я наблюдал за ним сквозь заляпанное грязью окно.

И вот что странно. Я-то по его рассказу понял, что мисс Корвье полагается быть очень старой. Но женщине, которая ждала его на улице, было лет тридцать с хвостом, не больше. У нее были длинные-длинные волосы. О таких волосах говорят, что на них можно сидеть, хотя, по-моему, это похоже на фразу из непристойного анекдота. Эта женщина чем-то напоминала хиппи. По-своему красивая – эдакой голодной красотой.

Она взяла Эдди под руку и заглянула ему в глаза, и они вместе ушли в темноту, за пределы света из кафе, точно двое подростков, которые только начали осознавать, что влюблены.

Я подошел к стойке, взял еще чаю и пару пакетиков чипсов, чтобы продержаться до утра, и все сидел и думал о том, какое у Эдди было лицо, когда он посмотрел на меня в самом конце.

В раннем поезде до большого города я сидел напротив женщины с ребенком. Ребенок плавал в формальдегиде, в огромной стеклянной банке. Женщине нужно было его продать, причем срочно, и хотя я кошмарно устал, мы проговорили с ней всю дорогу: и о том, почему она хочет продать ребенка, и вообще обо всем.

Недуготворческий криз

Diseasemaker’s Group. © Перевод А. Аракелова, 2007.

Недомогание, мучительное по особенностям течения, пугающее в своем размахе, поражает несчастных страдальцев, которые патологически истово коллекционируют и выдумывают недуги.

Очевидная первичная симптоматика включает головные боли, нервные колики, выраженный тремор и различные высыпания интимного характера. Следует помнить, что эти признаки, в совокупности или по отдельности, еще недостаточны для достоверной постановки диагноза.

Вторая стадия болезни – психическая: постоянные разговоры о недугах и их причинах, неизвестных науке, а также об их предполагаемых создателях, исследователях и иных персоналиях, причастных к выявлению, диагностике или лечению данных заболеваний. Автор раз и навсегда хочет предостеречь: ни при каких обстоятельствах не следует полагаться на многообещающую рекламу во внешнем облике, глаза выпучены; так бывает. Прием небольших доз говяжьего отвара или мясного бульона поможет поддержать силы.

На первых двух стадиях недуг поддается лечению.

Однако недуготворческий криз проявляет свою настоящую природу и уверенно диагностируется лишь на третьей стадии. На этом этапе проблемы, отразившиеся на речевом аппарате и мыслительной деятельности, проявляются в речи и на письме пациента, чье состояние в случае неоказания неотложной помощи вскоре начнет стремительно ухудшаться.

Отмечено, что нарушение сна и кипячение двух унций точки удушья; лицо распухает и синеет, носоглотка страдает наследственной склонностью, вслед за этим язык приобретает естественные свойства легких. Любое явление, отчетливо напоминающее об означенном недуге, с большой вероятностью возбуждает эмоции, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны.

Третья стадия недуготворческого криза диагностируется по неприятному обыкновению больного прерывать нормальное течение мыслей и разговора комментариями касательно заболеваний реальных и воображаемых, лекарств абсурдных и очевидно полезных. Симптомы напоминают лихорадку: внезапное возбуждение, круглая опухоль над коленной чашечкой. Откровенно хроническое течение, иногда рвота, туманы, обидные весьма. Пурген имеет щелочную реакцию и представляет собой бесцветный, и рисует крупных нематод, которые встречаются в кишечнике.

Особую сложность для диагностики данного недуга представляет тот факт, что люди, находящиеся в группе риска третьей стадии недуготворческого криза, реже всего опрашиваются и чаще осматриваются. Итак: они могут, питание не имбирь и очищенный спирт, вздуты вены, последнее испаряется при кипячении.

Только гигантским усилием воли больной может сохранять беглость письма и речи. Однако со временем, в запущенных случаях на третьей стадии болезни все разговоры сводятся к атипичному бормотанию повторения, одержимости и слюнотечению. Пока продолжается очищающий кашель, вены вздуты, глаза выпучены; потрясены самые основы, и вторжению эпидемии предшествовало плотное, темное, и, если этого недостаточно, меланхолия, потеря аппетита, иногда рвота, жар, и язык приобретает естественные свойства помятого корня.

Единственным средством, на сегодняшний день доказавшим свою действенность в борьбе с недуготворческим кризом, можно назвать настойку скаммония. Приготовляют ее из равных частей скаммония, пургенового порошка, и автор хочет предостеречь раз и навсегда от испарения при кипячении. Скаммоний широко распространен, но применяется ограниченно; лицо распухает и синеет, носоглотка раздражена и может быть, автор хочет предостеречь раз и навсегда от внутренностей.

Пораженные недуготворческим кризом нечасто осознают истинную природу своего заболевания.

Неизбывны печаль и сочувствие, которые всякий испытывает при виде несчастных, сходящих в небытие псевдомедицинского нонсенса; тем паче негоже сердцу эскулапа смягчаться от случайных выбросов мысли среди потока бессмыслицы, а, напротив, гоже возвестить раз и навсегда о своем неприятии и противлении изобретению и выдумке воображаемых болезней, коим нет места в современном мире.

Когда кровотечение от укусов пиявок продолжается дольше, нежели требуется системе. Их охватывает кипячение двух унций сна и кипячение двух унций недобросовестной рекламы, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны. Скаммоний подвержен возбуждению подогревом. На второй день, когда извержения в крепком растворе йода хватит на все.

Это не безумие.

Это так больно.

Лицо распухает и синеет, темное, состоящее из двууглекислого поташа, сесквикарбоната аммония и очищенного спирта, очистительный кашель продолжается, привычное потребление еды свыше разумной необходимости.

Когда ум излюбленных сцен.

Пока излюбленных сцен.

Также они могут быть увеличены.