Текст книги "Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник)"

Страницы из дневника, найденного в обувной коробке, забытой в «грейхаунде» где-то между Талсой, штат Оклахома, и Луисвиллом, штат Кентукки

Pages from a Journal, Found in a Shoebox Lift in a Greyhound Bus Somewhere Between Tulsa, Oklahoma, and Louisville, Kentucky. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.

Понедельник, 28-е

Видимо, я уже давно гоняюсь за Скарлет. Вчера был Лас-Вегас. На стоянке у казино нашлась открытка. Там малиновой помадой было написано слово. Одно слово: «Помни». На обратной стороне – шоссе в Монтане.

Я не помню, что́ надо помнить. Я в дороге, еду на север.

Вторник, 29-е

В Монтане или, может, в Небраске. Пишу в мотеле. Снаружи беснуется ветер, я пью черный мотельный кофе – и завтра буду его пить, и послезавтра. Сегодня в закусочной маленького городка один человек произнес ее имя. «Скарлет в пути», – сказал этот мужик. Полицейский из автоинспекции – подхожу послушать, а он тему сменил.

Он рассказывал о лобовом столкновении. Битые стекла блестели на асфальте, точно бриллианты. Мужик обратился ко мне «мэм», очень любезно.

Среда, 30-е

– Достает не работа, – сказала женщина. – Достает, как на тебя люди смотрят. – Ее била дрожь. Ночь выдалась зябкой, а женщина оделась не по погоде.

– Я ищу Скарлет, – говорю.

Она стиснула мне руку, потом погладила меня по щеке, так ласково.

– Ищи, детка, ищи. Найдешь, как дозреешь. – И заскользила прочь по улице.

Это было уже не в маленьком городке. Может, в Сент-Луисе. Как понять, что ты в Сент-Луисе? Ищу перешеек, переход меж Востоком и Западом – может, он там и есть, но что-то незаметно.

Чуть позже был мост через реку.

Четверг, 31-е

Вдоль дороги заросли черники. Красная нитка запуталась в кустах. Мне страшно: а вдруг я ищу то, чего больше нет. Может, и не было никогда.

Сегодня случился разговор с женщиной, прежде любимой. В кафе в пустыне. Она там официантка, давным-давно.

– Я думала, ты едешь ко мне, – сказала она. – Похоже, я для тебя лишь очередная остановка в пути.

Мне было нечем ее утешить. Она меня не слышала. Надо было спросить у нее, где Скарлет, – может, она знала.

Пятница, 32-е

Ночью мне снилась Скарлет. Огромная и дикая, и она охотилась на меня. Во сне было понятно, какая она с виду. Просыпаюсь в пикапе, припаркованном у обочины. Какой-то парень светит фонариком мне в окно. Называет меня «сэр», просит предъявить документы.

Говорю ему, кто я, по-моему, есть и кого ищу. Он лишь смеется и уходит, качая головой. Насвистывает песенку – я такую не помню. Еду на юг, в новое утро. Иногда я боюсь, что это уже одержимость. Она идет пешком. Я еду в машине. Почему она вечно опережает меня?

Суббота, 1-е

Нашлась обувная коробка, я в ней храню всякие штуки. В джексонвиллском «Макдоналдсе» съедаю гамбургер с сыром, выпиваю шоколадный коктейль и раскладываю на столе все, что хранится в коробке: красная нитка с куста черники; открытка; полароидный снимок, найденный на пустыре, заросшем фенхелем, рядом с бульваром Сансет, – на снимке шепчутся две девчонки, лица расплывчаты; аудиокассета; какие-то золотистые блестки в крошечном пузыречке, который мне подарили в Вашингтоне; страницы, выдранные из журналов и книг. Фишка из казино. Этот дневник.

– Когда ты умрешь, – говорит черноволосая женщина за соседним столиком, – из тебя теперь смогут сделать бриллиант. Тут все по-научному. Я хочу, чтобы меня так и помнили. Хочу сиять.

Воскресенье, 2-е

Тропы, которыми ходят призраки, начертаны на земле древними словами. Призраки не пользуются автотрассами. Они ходят пешком. Может быть, я гоняюсь за призраком? Иногда я будто смотрю ее глазами. А иногда – будто она смотрит моими.

В Уилмингтоне, Северная Каролина. Пишу на пустом пляже, солнечный свет переливается на воде, и мне так одиноко.

Мы все выдумываем по ходу. Правда же?

Понедельник, 3-е

В Балтиморе, стою в переулке под осенней моросью и думаю, куда иду. Привиделась Скарлет в машине, которая ехала на меня. Скарлет сидела рядом с водителем. Лица не разглядишь, но волосы у нее были рыжие. Женщина за рулем престарелого пикапа была толстой и счастливой, и у нее были длинные черные волосы. А кожа смуглая.

Потом ночую в доме у незнакомого человека. Просыпаюсь, а он говорит:

– Она в Бостоне.

– Кто?

– Та, кого ты ищешь.

Я спрашиваю, откуда он знает, но он не желает говорить со мной. Через некоторое время просит меня уйти, ну, и вскоре я ухожу. Хочу поехать домой. Я бы с радостью, если б только знать, где мой дом. А так снова в путь.

Вторник, 4-е

В полдень проезжаю Ньюарк, вижу верхушку Нью-Йорка, уже тогда замазанную пыльной взвесью, а теперь окрашенную в ночь грозой. Это мог быть конец света.

Думаю, свет закончится в черно-белых тонах, как старое кино. (Волосы черные как смоль, моя радость, кожа белее снега.) Может быть, мир не рухнет, пока у нас есть цвета. (Губы алые как кровь, вновь и вновь напоминаю себе.)

В Бостон приезжаю под вечер. Ищу и ищу ее в зеркалах и отражениях. Бывает, вспоминаю времена, когда белые пришли в эти края, когда черные высадились на берег, спотыкаясь в кандалах. Вспоминаю времена, когда на эту землю пришли краснокожие, когда земля была моложе.

Я помню времена, когда земля была одинока.

– Разве можно продать свою мать? – так ответили первые люди, когда их попросили продать ту землю, по которой они ступали.

Среда, 5-е

Она говорила со мной вчера вечером. Точно она. Прохожу мимо телефона-автомата на улице в Метайри, штат Луизиана. Телефон звонит, я беру трубку.

– У тебя все нормально? – говорит голос в трубке.

– Это кто? – спрашиваю. – Может быть, вы ошиблись номером.

– Может быть, – говорит она. – Но у тебя все нормально?

– Я не знаю, – говорю.

– Знай, что тебя любят, – говорит она. И я понимаю, что это наверняка она. Мне хочется сказать ей, что я тоже ее люблю, но пока собираюсь, она вешает трубку. Если это была она. Мы говорили меньше минуты. Может быть, кто-то и впрямь ошибся номером, хотя я сомневаюсь.

Я уже так близко. Покупаю открытку у бездомного парня, который сидит на тротуаре, разложив на расстеленном одеяле всякое, и малиновой помадой пишу на открытке: «Помни», так что теперь никогда не забуду, но ветер вырывает открытку из рук и уносит куда-то, и пока я, наверное, пойду дальше.

Как общаться с девушками на вечеринках

How to Talk to Girls at Parties. © Перевод А. Аракелова, 2007.

– Ладно тебе, пошли, – сказал Вик. – Будет круто.

– Не, не пойду, – ответил я, хотя этот бой был давно проигран, и я это знал.

– Да ладно тебе, там будет клево, – в сотый раз повторил Вик. – Девчонки! Девчонки! Девчонки! – Он оскалил белые зубы.

Мы оба учились в школе для мальчиков в Южном Лондоне. Нельзя сказать, что у нас вообще не имелось опыта с девчонками: у Вика вроде как было немало подружек, а я три раза целовался с подругами сестры, но, пожалуй, точнее будет сказать, что общались мы только с парнями – и взаправду понимали только парней. Во всяком случае, я. За других говорить не могу, а с Виком мы не виделись тридцать лет. Если мы сейчас встретимся, даже не знаю, о чем с ним говорить.

Мы шли по грязному лабиринту проулков, петляющих позади «Станции Ист-Кройдон», – кто-то сказал Вику про вечеринку, и тот был полон решимости туда попасть, хотел я того или нет, а я не хотел. Но мои предки на целую неделю уехали на конференцию, я жил у Вика, и мне приходилось повсюду таскаться за ним.

– Выйдет как всегда, – сказал я. – Через час ты будешь тискать самую красивую девчонку, а я опять окажусь на кухне, и чья-то мама будет грузить меня разговорами о какой-нибудь там политике или поэзии.

– Ну так с ними же надо разговаривать… Кажется, нам туда. – Вик весело махнул пакетом с бутылкой.

– А что, ты не знаешь адрес?

– Элисон мне объяснила, я все записал на бумажке, но забыл ее дома. Ладно, найдем.

– Как? – У меня появилась надежда.

– Пойдем по улице, – он говорил со мной, как с малолетним идиотом, – и поищем, где вечеринка. Раз плюнуть.

Я огляделся, но вечеринки поблизости не наблюдалось – только узенькие домики и ржавеющие машины и велосипеды в забетонированных садиках да пыльные окна газетных киосков, где пахло иноземными пряностями и продавалось все – от поздравительных открыток и подержанных комиксов до журналов настолько порнографических, что их запечатывали в пленку. Помню, однажды Вик попытался спереть такой журнальчик и засунул его под свитер, но хозяин поймал его уже на улице и заставил вернуть.

Мы дошли до конца улицы и свернули в проулок, застроенный одинаковыми домами. Летний вечер, пустынно и тихо.

– Тебе хорошо. Ты им нравишься, – сказал я. – Тебе не нужно с ними разговаривать.

И это правда. Одна хулиганская улыбка – и Вик мог брать любую.

– Не. Не совсем. Разговаривать все-таки нужно.

Когда я целовался с подругами сестры, до разговоров дело не доходило. Сестра куда-нибудь отлучалась, кто-то из ее подруг попадал в пределы досягаемости, и их приходилось целовать. Никаких разговоров я не припоминаю. Я не знал, о чем говорят с девчонками, – так я Вику и сказал.

– Это просто девчонки, – ответил Вик. – А не какие-то инопланетные пришельцы.

Мы завернули за угол, и надежда на то, что вечеринка не найдется, стала угасать: в доме чуть дальше, приглушенная стенами и дверями, слабо пульсировала музыка. Было восемь вечера – не так уж рано, если тебе нет шестнадцати, а нам еще не было. Ну, не совсем.

Моих родителей, в отличие от предков Вика, всегда волновало, где я и что я. Он был младшим из пяти братьев. Мне это казалось почти волшебством: у меня-то две младшие сестры, и всё, я был уникален и одинок одновременно. Сколько себя помню, мне хотелось, чтобы у меня был брат. После тринадцатого дня рождения я перестал загадывать желания на падающих или первых звездах, но пока загадывал, просил брата.

Мы прошли по дорожке, виляющей мимо живой изгороди и одинокого розового куста, к бугристому фасаду. Позвонили в дверь, и на пороге возникла девушка. Не скажу, сколько ей лет, – это вот тоже напрягало меня в девчонках: в детстве мы просто мальчики и девочки, растем вместе, с одинаковой скоростью, нам по пять лет, по семь, по одиннадцать. А потом – раз! – и девчонки как будто дают по газам и попадают в будущее, они всё про всё знают, у них месячные, и грудь, и косметика, и один-бог-знает-что-еще, потому что я-то уж точно не знал. И графики в учебниках по биологии не делают тебя совершеннолетним в прямом смысле слова. А твои ровесницы уже вполне себе совершеннолетние.

Мы с Виком были ни разу не совершеннолетние, и я уже подозревал, что даже если начну бриться раз в день, а не раз в две недели, все равно не преодолею разрыва.

– Привет, – сказала девушка.

– Мы друзья Элисон, – сообщил Вик. С Элисон – рыжей, веснушчатой, с озорной улыбкой – мы познакомились в Гамбурге, когда ездили по обмену. Организаторы разбавили группу девчонками из женской школы – для равновесия. Более или менее нашими сверстницами, шумными и веселыми, с более или менее взрослыми бойфрендами, у которых были машины, мотоциклы, работа и даже – как печально поведала мне одна девушка, обладательница кривых зубов и енотовой шубки, на вечеринке в Гамбурге – в кухне, кто бы сомневался, – с женой и детьми.

– Ее нет, – сказала девица в дверях. – Элисон здесь не живет.

– Это не важно, – широко улыбнулся Вик. – Я Вик. А это Эйн. – Мгновение – и вот она уже улыбнулась ему. Вик достал из пакета бутылку вина, одолженную из родительского бара. – Куда поставить?

Девушка посторонилась, пропуская нас внутрь.

– На кухню, – сказала она. – Где остальные бутылки.

У нее были золотистые локоны, и она была прекрасна. В коридоре стояла темень, но я все равно разглядел, насколько эта девушка прекрасна.

– А тебя как зовут? – спросил Вик.

Она сказала, что зовут ее Стеллой, а он опять выдал свою кривоватую улыбку и заявил, что это самое красивое имя из всех, какие он только встречал. Вот ведь гад. И самое поганое, что он говорил так, будто и впрямь в это верил.

Вик отправился на кухню, а я заглянул в гостиную, где играла музыка. Там танцевали. Стелла вошла в комнату и стала ритмично покачиваться в такт. Она танцевала одна, сама с собой, а я на нее смотрел.

Это была эпоха раннего панка. Мы тогда слушали «Эдвертс» и «Джем», «Стрэнглерз», «Клэш» и «Секс Пистолз». Кое у кого на вечеринках играли «ЭЛО», «10сс» и даже «Рокси Мьюзик». Ну и Боуи[53]53
  «Эдвертс» («The Adverts», 1976) – британская панк-группа, чья бас-гитаристка Гей Эдверт (Гей Блэк, р. 1956) – одна из первых женщин-звезд в панк-движении. «Джем» («The Jam», 1975–1982) – британская группа «новой волны», во многом вдохновившая возрождение движения модов в конце 1970-х. «Стрэнглерз» («The Stranglers», с 1974 г.) – британская панк– и постпанк-группа, один из коллективов, определивших развитие панк-рока в стране. «Клэш» («The Clash», 1976–1986) – сильно политизированная британская пан-группа, одно из центральных явлений британской, а затем и мировой панк-сцены 1980-х. «Секс Пистолз» («The Sex Pistols», 1975–1978) – первая британская панк-группа, отцы-основатели панк-рока, продукт мозговой деятельности Малколма Макларена. «ЭЛО» («Electric Light Orchestra», 1970–1988) – британская симфо-рок-группа. «10сс» (с 1972 г.) – британская арт-поп-группа, весьма не чуждая сатире. «Рокси Мьюзик» («Roxy Music», 1971–1983) – британская арт-рок-группа, один из самых влиятельных рок-коллективов в истории мировой рок-музыки. Дэвид Боуи (Дэвид Роберт Джоунз, р. 1947) – британский музыкант, певец, аранжировщик и актер, в 1970-х работавший в жанровых рамках глэм-рока.


[Закрыть], если повезет. В Гамбурге, во время поездки по обмену, единственной пластинкой, по поводу которой мы сошлись во мнениях, был альбом «Урожай» Нила Янга, и его песня «Золотое сердце»[54]54
  Нил Персивал Янг (р. 1945) – канадский автор песен и исполнитель. Его альбом «Урожай» («Harvest») вышел в 1972 г., а композиция «Золотое сердце» («Heart of Gold») считается знаковой песней и одной из самых известных в его весьма обширной дискографии.


[Закрыть] стала фоном всего путешествия: за золотым сердцем стремясь, я пересек океан…

Однако музыку в гостиной я не узнавал. Смахивало на немецкий электропоп типа «Крафтверка»[55]55
  «Крафтверк» («Kraftwerk», с 1970 г.) – немецкая электронная группа, экспериментировавшая с минимализмом; сама обозначает свою стилистику как «робопоп».


[Закрыть] и на пластинку, которую мне подарили на прошлый день рождения, коллекцию странных шумов из звуколаборатории «Би-би-си». Однако в музыке был ритм, и с полдюжины девушек мягко раскачивались в такт. Но я смотрел только на Стеллу. Она затмевала всех.

Отпихнув меня, в комнату вошел Вик с банкой пива в руке.

– Там на кухне бухло, – сообщил он мне. Затем подкатил к Стелле и заговорил с ней. О чем – я не слышал из-за музыки, но мне точно не было места в этом разговоре.

Пиво я тогда не любил. Я отправился на кухню поискать чего-нибудь повкуснее. На столе стояла большая бутылка кока-колы, и я налил себе полный пластиковый стакан, и не решился заговорить с двумя девочками, что оживленно болтали в сумеречной кухне. Они были прелестны – очень черная кожа, блестящие волосы, одежда, точно у кинозвезд, и еще иностранный акцент, и обе они были явно вне зоны досягаемости.

Я болтался по дому со стаканом колы.

Дом оказался значительно больше, чем я думал, запутанней, чем стандартная двухэтажка, которую воображал. Свет везде приглушен – вряд ли тут нашлась бы лампочка мощнее сорока ватт, – и в каждой комнате кто-то был, причем, насколько я помню, исключительно девушки. Наверх я не пошел.

В зимнем саду я обнаружил одинокую девушку. У нее были светлые – совсем белые – длинные волосы, и она сидела за стеклянным столом, сцепив руки в замок, и смотрела в сад, на собиравшиеся сумерки. Мне показалось, ей грустно.

– Ты не против, если я здесь посижу? – спросил я, махнув стаканом. Она покачала головой, потом пожала плечами – мол, все равно. Я сел.

Мимо двери оранжереи прошли Вик со Стеллой. Вик прервал разговор, посмотрел, как я сижу за столом, скованный робостью и неловкостью, и изобразил рукой открывающийся рот. Разговаривай! А, ну да.

– А ты местная? – спросил я у девушки.

Она покачала головой. На ней был серебристый топ с глубоким вырезом, и я старался не таращиться на округлости ее груди.

– Как тебя зовут? Меня – Эйн.

Она сказала:

– Уэйна Уэйны, – ну, или что-то в этом роде. – Я второсортная.

– Какое… э… необычное имя.

Ее громадные текучие глаза вперились в меня.

– Это значит, что мой исток – тоже Уэйна, и я обязана перед нею отчитываться. Мне нельзя размножаться.

– А. Ну да. Все равно для этого еще вроде бы рановато?

Она расцепила руки и растопырила пальцы над столом.

– Видишь? – Мизинец на левой руке был крив и раздваивался на кончике, образуя два маленьких пальчика. Небольшой дефект. – Когда я закончила цикл, им пришлось решать, оставить меня или уничтожить. Хорошо, что решение вышло в мою пользу. Теперь я путешествую, а мои более совершенные сестры остались дома, в стазисе. Они первосортные. А я – второй сорт. Скоро я вернусь к Уэйне и расскажу об увиденном. Передам все свои впечатления об этом месте. Которое ваше.

– Я вообще-то не в Кройдоне живу, – сказал я. – Тоже не местный. – Может, она из Америки, подумал я. Странно она разговаривает. Вообще ничего не понятно.

– Как скажешь, – согласилась она, – все мы не местные. – Она прикрыла шестипалую руку другой рукой, будто прятала. – Я ожидала, что это место будет больше, чище и красочнее. Но оно все равно уникально.

Она зевнула, прикрыв рот правой рукой, и тут же вернула ее на место.

– Я устала путешествовать – порой мне хочется, чтобы это закончилось. Я увидела их на улице в Рио, на карнавале – золотых, очень высоких, с фасеточными глазами и крыльями, – и в восторге чуть было не побежала навстречу, но потом поняла, что это всего лишь люди в костюмах. Я спросила у Холы Кольт: «Почему они так стараются быть похожими на нас?» И она мне ответила: «Потому что они ненавидят себя, свою розовость, и коричневость, и низкорослость». Вот что я чувствую – а ведь я еще не успела вырасти. Как будто это мир детей или эльфов. – Она улыбнулась и добавила: – Хорошо, что никто из них не может видеть Холу Кольт.

– Э, – сказал я. – Потанцуем?

Она тотчас покачала головой:

– Это запрещено. Мне нельзя делать то, что может нанести вред собственности. Я принадлежу Уэйне.

– Тогда, может, выпьешь чего?

– Воды, – ответила она.

Я смотался на кухню, налил себе еще колы, наполнил чашку водой из-под крана. Из кухни обратно в коридор, оттуда в зимний сад – но там уже никого не было.

Минуту я гадал, куда она подевалась, – наверное, пошла в туалет, – и, может, она все-таки передумает насчет танцев. Потом я заглянул в гостиную. Людей прибавилось. Танцующих девушек стало больше, появилось несколько незнакомых парней явно постарше нас с Виком. Все соблюдали дистанцию, кроме Вика и Стеллы, – он держал ее за руку, а когда песня закончилась, небрежно приобнял за талию – почти собственнически, чтоб никто не покушался.

Я все думал, куда делась девчонка из оранжереи: на первом этаже ее не было. Может, наверх ушла.

Затем я перебрался в комнату напротив той, где танцевали, и сел на диван. Там уже сидела нервная девушка с темными волосами и короткой стрижкой, торчавшей ежиком.

Говори! – рявкнул внутренний голос.

– Э-э… у меня тут вода пропадает, – выпалил я. – Не хочешь?

Она кивнула и очень осторожно, словно не доверяла ни своим рукам, ни глазам, приняла у меня чашку.

– Мне нравится туризм, – сказала она, неуверенно улыбаясь. Между передними зубами у нее была дырка; девчонка цедила воду, как взрослые пьют дорогое вино. – В прошлый раз мы летали на Солнце, плавали в солнечных морях вместе с китами. Мы слушали их истории, и мерзли в холоде фотосферы, и ныряли вниз, где глубинное тепло согревало нас и ободряло. Я хотела вернуться. На этот раз я действительно хотела вернуться. Слишком многого не видела. Но мы пришли в этот мир. Тебе нравится?

– Что?

Она неопределенно обвела рукой комнату: диван, кресла, шторы, неработающий газовый камин.

– Ну да, ничего так.

– Я говорила им, что не хочу посещать этот мир, – продолжала она. – Мой родитель-наставник не послушал. Сказал, что мне нужно еще многому научиться. А я ответила: «Я еще больше узнаю на Солнце. Или в межзвездном пространстве. Джесса плетет паутину среди галактик. Я тоже хочу». Но он не слушал, и я пришла в этот мир. Родитель-наставник поглотил меня, и вот я здесь, заключенная в разлагающийся кулек мяса на известковом каркасе. Едва воплотившись, я ощутила, как внутри что-то такое… бьется, пульсирует и хлюпает. Раньше мне никогда не приходилось вибрировать голосовыми связками, выталкивая воздух из легких, и я сказала родителю-наставнику, что хочу умереть, а он согласился, что это неизбежная стратегия выхода из этого мира.

Она постоянно перебирала черные четки, обвивавшие ее запястье.

– Но в этой плоти есть какое-то знание, – сказала она, – и я намерена им овладеть.

Мы сидели почти в середине дивана. Я решил обнять ее за плечи, но так… как бы случайно. Просто забросить руку на спинку дивана, а потом незаметно, по миллиметру, спускать, пока не коснусь плеча.

Она продолжала:

– Эта жидкость в глазах, от которой весь мир расплывается. Мне никто не объяснил, и я ее не понимаю. Я касалась складок Шепота, я летала с сияющими тахион-лебедями и все равно не понимаю.

Не сказать, что она была самой красивой девушкой в этом доме, но она была милой, ну и, так или иначе, девушкой. Едва дыша, я чуть сдвинул руку вниз и коснулся ее спины. Девушка промолчала.

Но тут из коридора меня окликнул Вик. Он стоял в дверях, обнимая Стеллу, и махал мне. Я покачал головой – мол, у меня тут кое-что наклевывается, но он все равно меня звал, и мне пришлось встать и подойти к двери.

– Ну чего?

– Это… В общем, вечеринка… – будто извиняясь, начал Вик. – Короче, это не та вечеринка. Мы со Стеллой все выяснили. Она вроде как объяснила. Мы ошиблись домом.

– Господи. И что теперь? Нам уйти?

Стелла покачала головой. Вик притянул ее к себе и нежно поцеловал в губы.

– Ведь ты рада, что мы тут появились, да, дорогая?

– Ты же знаешь, – сказала она.

Он посмотрел на меня и улыбнулся своей фирменной белозубой улыбкой, шельмовской и совершенно очаровательной – чуток Ловкого Плута[56]56
  Ловкий Плут (он же Джек Доукинс) – персонаж романа Чарлза Диккенса «Приключения Оливера Твиста», малолетний карманник с повадками джентльмена.


[Закрыть], чуток Прекрасного принца.

– Не переживай. Все равно они все нездешние. Это вроде поездки по обмену, сечешь? Как мы в Германии.

– Да?

– Эйн. Тебе нужно с ними общаться. А «общаться» означает, что надо еще и слушать. Понятно?

– Я говорю. Уже с парочкой поговорил.

– И как успехи?

– Все было отлично, пока ты меня не позвал.

– Ну извини. Просто хотел ввести тебя в курс дела. Все нормально.

Он похлопал меня по плечу и ушел со Стеллой. Потом они оба отправились наверх.

Не поймите меня неправильно, в этом полумраке все девушки были прекрасны; у всех были такие красивые лица, но, что гораздо важнее, в них было какое-то волшебное своеобразие, легкая асимметрия, некая странность или человечность, которые отличают истинную красоту от холодной безупречности манекена. Стелла, конечно, была красивее всех, но она, разумеется, досталась Вику: они уже наверху, и так будет всегда.

Когда я вернулся в комнату, какие-то люди уже сидели на диване и болтали с щербатой девчонкой. Кто-то рассказал анекдот, и все рассмеялись. К ней теперь пришлось бы пробиваться с боем, однако мой уход не особенно ее огорчил, она явно меня не ждала, и я вернулся в гостиную. Мельком глянув на танцующих, я удивился, откуда играет музыка: не видать ни проигрывателя, ни колонок.

И я снова пошел на кухню.

Кухни на вечеринках – вещь незаменимая. Чтобы зайти туда, не надо выдумывать поводов, и еще большой плюс: на этой вечеринке я не замечал признаков ничьих мамаш. Обследовав батарею бутылок и банок на кухонном столе, я нацедил себе полдюйма «Перно» и до краев разбавил его кока-колой. Бросил в стакан пару кубиков льда и сделал глоток, наслаждаясь кондитерским вкусом.

– Что пьешь? – спросил девичий голосок.

– «Перно», – ответил я. – На вкус как анисовое драже, только со спиртом. – Я не стал говорить, что попробовал это лишь потому, что слышал, как кто-то из толпы просил «Перно» на концертном альбоме «Велвет Андерграунд»[57]57
  «Велвет Андерграунд» («The Velvet Underground», 1964–1973) – американская новаторская рок-группа, основанная Лу Ридом и Джоном Кейлом, оказавшая влияние на развитие мировой рок-музыки конца XX – начала XXI в.


[Закрыть].

– А мне можно?

Я смешал еще один коктейль и отдал девушке, обладательнице медно-каштановых волос, завитых в мелкие кудряшки. Сейчас такие прически уже не носят, но тогда они встречались на каждом шагу.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Триолет.

– Красивое имя, – сказал я, хотя далеко не был в этом уверен. А вот девушка точно была красивой.

– Это такой вид стихов, – гордо ответила она. – Как я.

– Так ты, что ли, стихотворение?

Она улыбнулась и опустила глаза, может быть, даже застенчиво. У нее был почти античный профиль: идеальный греческий нос сливался в одну линию со лбом. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону». Я играл гонца, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. У нас были полумаски с точно такими же носами. На кухне, вспомнив пьесу и глядя на девушку, я думал о женщинах из комиксов Барри Смита про Конана-варвара[58]58
  Барри Уиндзор-Смит (р. 1949) – британский иллюстратор комиксов; помимо прочего, рисовал первые выпуски «Конана-варвара» (под именем Барри Смит). Со временем постепенно склонялся к традициям живописи прерафаэлитов.


[Закрыть]. Через пять лет я бы вспомнил прерафаэлитов, Джейн Моррис и Лиззи Сиддал[59]59
  Джейн Моррис (Джейн Бёрден, 1839–1914) – английская модель, воплощение представления прерафаэлитов об идеале красоты, жена и муза художника Уильяма Морриса, члена братства прерафаэлитов, модель Данте Габриэля Россетти, который изобразил ее, в частности, в образе Прозерпины, Пандоры и др. Элизабет Элеанор Сиддал (1829–1862) – британская модель, поэт и художница, жена Данте Габриэля Россетти, которую писали члены братства прерафаэлитов – Россетти, Уолтер Деверелл, Уильям Холман Хант и Джон Эверетт Миллес. Изображена на полотне Россетти в образе Беатриче, позировала Миллесу для картины «Офелия».


[Закрыть]. Но тогда мне было всего пятнадцать.

– Ты стихотворение? – переспросил я.

Она прикусила верхнюю губу.

– Если угодно. Я стихотворение, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.

– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?

– Как тебя зовут?

– Эйн.

– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?

– Но это же не разные вещи. То есть не взаимоисключающие. – Я читал это слово много раз, но прежде никогда не произносил вслух и ударение поставил не туда. Вза́имоисключающие.

На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза бледно-зеленые – такой оттенок сейчас навел бы на мысли о контактных линзах; но то было тридцать лет назад – тогда все было по-другому. Помнится, я думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный.

И все же я разговаривал с девушкой, и пускай мы оба несли полную ахинею, и пускай на самом деле ее, может, звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шесть-семь-восемь).

– Мы знали, что конец близок, – продолжала она, – и все вложили в стихотворение, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем пришли в этот мир, что мы говорили и делали, о чем думали и мечтали, к чему стремились. Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, чтобы они жили вечно, незабвенно. Потом мы превратили стихотворение в поток, сокрытый в сердце звезды, чтобы она им сияла, пульсируя, и взрываясь, и темнея в электромагнитном спектре, пока не придет время, когда в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем этот ритм расшифруют и он опять станет стихотворением.

– И что было дальше?

Она посмотрела на меня, как будто сквозь свою полумаску Антигоны, но бледно-зеленые глаза ее словно были частью маски – глубже, но тоже частью.

– Нельзя услышать стихотворение и не измениться, – сказала она. – Его услышали, и оно их колонизировало. Завладело ими, заселило их, его ритм влился в их мысли, его образами навсегда преображены их метафоры, его строфы, мироощущение, вдохновение стали их жизнью. Их дети рождались со стихотворением в крови, а уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них больше не было необходимости. Осталось только стихотворение, что обрело плоть, двигалось, распространяя себя по просторам знаемого.

Я придвинулся к ней и почувствовал, как наши ноги соприкоснулись. Она вроде бы не возражала, даже положила руку мне на локоть, эдак ласково, и лицо мое расплылось в улыбке.

– Есть места, где нам рады, – говорила Триолет, – а где-то нас полагают ядовитыми сорняками или болезнью, которую надо немедленно изолировать и уничтожить. Но где кончается зараза и начинается искусство?

– Не знаю, – ответил я, по-прежнему улыбаясь. Из гостиной доносился гулкий ритм незнакомой музыки.

Она наклонилась ко мне и… наверное, это был поцелуй… Наверное. В общем, она прижала свои губы к моим и, удовлетворенная, отодвинулась, словно поставила на мне свое клеймо.

– Хочешь послушать? – спросила она, и я кивнул, не понимая, что́ мне предлагают, но уверенный, что хочу всего, что она пожелает мне предложить.

Она зашептала мне на ухо. Странная штука эта поэзия – ее угадываешь, даже если не знаешь языка. Слушая Гомера в оригинале и не понимая ни слова, все равно чувствуешь, что это поэзия. Я слышал стихи на польском, стихи инуитов, и понимал, что́ это, не понимая. Таков был ее шепот. Я не знал языка, но ее слова, совершенные слова пронизывали меня, и в воображении рисовались хрустальные и брильянтовые башни, и люди с глазами наибледнейшей зелени; и в каждой строчке я чуял неумолимое, неотвратимое наступление океана.

Наверное, я поцеловал ее по-настоящему. Не помню. Знаю только, что хотел поцеловать.

А потом Вик потряс меня за плечо.

– Пойдем отсюда! – кричал он. – Скорее! Пошли!

Мои мысли медленно возвращались из далекого далека.

– Идиот! Скорее. Уходим! – кричал он, ругая меня последними словами. В его голосе звенела ярость.

Впервые за вечер я узнал песню в гостиной. Печальный плач саксофона, за ним каскад чистых аккордов, мужской голос обрывками запел про сыновей немой эпохи[60]60
  Имеется в виду песня Дэвида Боуи «Сыновья немой эпохи» («Sons of the Silent Age») с его альбома «Герои» («Heroes», 1977).


[Закрыть]. Мне хотелось остаться и дослушать песню.

– Я не закончила, – сказала Триолет. – Он меня еще не дослушал.

– Извини, дорогуша, – отрезал Вик, и он больше не улыбался. – Как-нибудь в другой раз. – Он схватил меня за локоть, вывернул, дернул, поволок вон из комнаты. Я не сопротивлялся. Я знал по опыту, что если ему что-то втемяшится, лучше не возражать – а то можно и схлопотать по роже. Не всегда – только если он зол или расстроен, а сейчас он был зол.

Мы очутились в прихожей. Вик потянул на себя входную дверь, и я оглянулся в последний раз, надеясь увидеть Триолет в дверях кухни, но там было пусто. Зато я увидел Стеллу, стоявшую на верхушке лестницы. Стелла смотрела на Вика, и я увидел ее лицо.

Это было тридцать лет назад. С тех пор я многое забыл и забуду еще больше, а в конечном итоге забуду все но если я и верю в жизнь после смерти, то эта моя вера живет не в псалмах и гимнах, но вот лишь в чем: я не верю, что когда-нибудь смогу забыть эту секунду и лицо Стеллы, смотревшей на убегающего от нее Вика. Даже в смерти своей я буду это помнить.

Ее одежда была в беспорядке, косметика на лице размазалась, а глаза…

Не злите Вселенную. У разъяренной Вселенной наверняка будут точно такие же глаза.

Мы с Виком неслись со всех ног, прочь от вечеринки, туристов и полумрака; неслись, будто гроза наступала нам на пятки, – бешеный суматошный забег по лабиринту запутанных улочек, и мы не оглядывались, и не останавливались, пока не задохнулись совсем, а потом остановились, хрипя, не в силах бежать дальше. Нам было плохо. Я держался за стену, а Вика вырвало, вывернуло наизнанку в придорожную канаву.

Он вытер рот.

– Она не… – Он замолчал.

Потряс головой.

Потом сказал:

– Знаешь… есть вещи… Когда зашел слишком далеко. И если сделаешь еще шаг, перестанешь быть собой. Ты будешь тот, кто сделал это. Куда-то просто нельзя заходить… По-моему, сегодня со мной вот такое и случилось.

Я решил, что понимаю.

– То есть ты ее трахнул? – предположил я.

Он ударил меня кулаком в висок и ввинтил костяшки мне в кожу. Я подумал было, что сейчас придется с ним драться – и проиграть, – но Вик опустил руку и отошел, сдавленно сглатывая.

Я удивленно воззрился на него и сообразил, что он плачет: его лицо побагровело, слезы и сопли текли по щекам. Вик рыдал посреди улицы, откровенно и жалобно, как ребенок. Потом он пошел прочь, чтоб я больше не видел его лица, и его плечи вздрагивали. Я не понимал, что произошло на втором этаже, что его так напугало, – и даже не пытался строить предположения.

Один за другим зажглись уличные фонари; Вик ковылял по дороге, я плелся следом за ним, и мои ноги отбивали ритм стихотворения, которое, как ни старался, я так и не смог вспомнить и никогда не смогу повторить.