Текст книги "Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник)"

Юноша встал. Из-под кровати выглядывал ночной горшок – в нем бултыхалась ярко-желтая моча, на чашку хватит. Роба юноши была из белого хлопка, тонкая и очень чистая. И голубые шелковые шлепанцы.

Какая же там стояла жара. Два газовых рожка, по одному на стене, горели, тихо шипя. Мальчик жары будто не чувствовал. Профессор Маклеод истекал по́том.

По легенде, мальчик в белых одеждах – на вид лет семнадцати, не больше восемнадцати – был самым красивым мужчиной на земле. Нетрудно поверить.

Мистер Элис подошел к нему и стал осматривать – будто фермер теленка на рынке выбирает: заглянул в рот, попробовал на вкус, заглянул в глаза и в уши; взял за руки и осмотрел пальцы и ногти, деловито приподнял белый подол и проинспектировал необрезанный член, а затем повернул парня кругом и глянул, в каком состоянии у того зад.

И все это время глаза и улыбка Сокровища сияли бело и радостно.

Наконец мистер Элис притянул юношу к себе и поцеловал в губы, медленно и нежно. Отодвинулся, облизнулся, кивнул. Повернулся к Маклеоду:

– Скажи ей, мы его забираем.

Профессор Маклеод защелкал и запыхтел что-то матери-настоятельнице, и лицо карги пошло морщинами коричного счастья. Потом она протянула руки.

– Она хочет, чтобы ей заплатили, – перевел Маклеод.

Я медленно запустил руки во внутренние карманы макинтоша и вытащил сперва один черный бархатный мешочек, потом второй. И оба протянул карге. В каждом мешочке хранилось по пятьдесят безупречных бриллиантов категории D и Е, совершенной огранки, каждый – больше пяти карат. Большинство их скупили за бесценок в России в середине девяностых. Сотня бриллиантов, сорок миллионов долларов. Старуха вытряхнула несколько штук на ладонь, потыкала в них пальцем. Потом ссыпала в мешочек и кивнула.

Когда бархатные мешочки исчезли в складках ее робы, старуха прошла к лестнице и во все горло закричала на своем непонятном языке.

И по всему дому поднялся вопль, будто разом взвыл целый клан баньши. Под завывания мы спускались по лестницам, под завывания шли по этому мрачному лабиринту, и юноша в белых одеждах возглавлял процессию. Честное слово, у меня волосы на затылке вставали дыбом от этого воя, а от амбре пряностей и влажной гнили тянуло блевать. Ненавижу иностранцев, просто ненавижу.

У порога женщины завернули юношу в пару одеял, чтоб он простуду не подхватил, хотя солнце палило – июль же. Мы запихнули парня в машину.

Я проехался с ними до подземки, а там вышел.

Следующий день, который пришелся на среду, я разбирался с бардаком в Москве. Ковбои, куда ни плюнь, чтоб их разорвало. Я молился, чтоб разобраться, не выезжая на место лично: от их кормежки у меня запор.

С возрастом я езжу все меньше и меньше – мне, если уж на то пошло, вообще ездить не нравится. Но я еще могу примениться в деле, если припрет. Мистер Элис сказал, что боится, как бы Максвелла не пришлось убрать с доски. Я сказал, что займусь сам и больше не желаю об этом слышать. Максвелл – это ж бешеный огурец. Мелкая рыбешка с большим ртом и гнилым характером.

Самый приятный всплеск, какой мне доводилось слышать.

К вечеру я был натянут, как пара вигвамов, так что позвонил одному мужику, и мне на квартиру в Барбикане привезли Дженни. Ну, тут мне полегчало. Хорошая она девчонка, эта Дженни, не шлюшечная. За словами следит и дело знает.

Я был очень нежен с ней в ту ночь, а потом сунул ей банкноту в двадцать фунтов.

– Да это ни к чему, – сказала она. – Все улажено.

– Купи себе что-нибудь шальное. Это шальные деньги. – Я взъерошил ей волосы, а она улыбнулась, как школьница.

В четверг позвонил секретарь мистера Элиса – мол, все удовлетворительно, я должен заплатить профессору Маклеоду.

Мы поселили профессора в «Савое». Кого ни возьми, все доехали бы подземкой до Черинг-Кросс или набережной Виктории и прошли до «Савоя» по Стрэнду. Не по мне. Я доехал до вокзала Ватерлоо и прогулялся на север через мост Ватерлоо. На пару минут дольше, но вид – закачаешься.

Когда я был мальчишкой, один пацан в дортуаре сиротского дома рассказывал, что если задержать дыхание и дотянуть до середины моста над Темзой, там можно загадать желание и оно обязательно сбудется. Мне желать нечего, так что это у меня такое упражнение для дыхалки.

Из телефонной будки у опоры моста Ватерлоо (ГРУДАСТУЮ ШКОЛЬНИЦУ НУЖНО НАКАЗАТЬ. СВЯЖИ МЕНЯ – ПРИВЯЖИ МЕНЯ. НОВАЯ БЛОНДИНКА В ГОРОДЕ, РЕБЯТНЯ) я позвонил в номер Маклеода. Велел ему спускаться, встречу на мосту.

Его клетчатый костюм кричал еще громче, если такое возможно, чем во вторник. Он отдал мне темно-желтый конверт, набитый компьютерными распечатками: эдакий самопальный разговорник, шагинаи-английский. «Ты голоден?» «Пора мыться». «Открой рот». Все, что может пригодиться мистеру Элису.

Я убрал конверт в карман макинтоша.

– Хотите город поглядеть? – спросил я, и профессор Маклеод ответил, что всегда приятно погулять по городу с местным.

– Эта работа – филологический курьез и лингвистическое наслаждение, – сказал Маклеод, когда мы шли по набережной Виктории. – У языка шагинаи много общего с арамейским и с угро-финской группой. На этом языке мог бы говорить Христос, реши он составить послание первобытным эстонцам. И к тому же очень мало заимствованных слов. У меня есть теория, что им в свое время, вероятно, не раз и не два приходилось внезапно бежать. Мой гонорар при вас?

Я кивнул. Достал из кармана пиджака старый бумажник телячьей кожи, а оттуда яркую картонку.

– Вот и он.

Мы подходили к мосту Блэкфрайарз.

– Настоящий?

– Конечно. Государственная лотерея Нью-Йорка. Билет вы купили ни с того ни с сего в аэропорту перед вылетом в Англию. Результаты огласят в субботу вечером. Неплохая неделька. Уже больше двадцати миллионов долларов.

Он убрал лотерейный билет в бумажник, черный и блестящий, вздувшийся от пластика, а бумажник – во внутренний карман пиджака. Его руки то и дело тянулись к карману, оглаживали его – профессор рассеянно проверял, на месте ли сокровище. Великолепная добыча для любого карманника, который пожелал бы узнать, где этот лох держит ценные вещи.

– За это надо выпить, – возвестил Маклеод.

Я согласился, что да, надо, но заметил, что такой день – солнце сияет, с моря свежий бриз – жалко терять в пабе. Так что мы отправились в винный. Я купил ему бутылку «Столичной», пакет с апельсиновым соком и пластиковый стаканчик, а себе пару банок «гиннесса».

– Дело в мужчинах, понимаете, – сказал профессор. Мы сидели на деревянной скамейке, глядя на Южный берег по ту сторону Темзы. – Очевидно, их не так много. Один-два на поколение. Сокровище шагинаи. Женщины – хранительницы мужчин. Вскармливают их, лелеют, берегут от зла. Говорят, Александр Македонский купил себе любовника у шагинаи. И Тиберий тоже, и по меньшей мере два Папы Римских. По слухам, такой был у Екатерины Великой, но, по-моему, это враки.

А я-то думал, сказал я, что шагинаи – это из области сказок:

– Ну, то есть вы вдумайтесь. Целая раса, чье единственное достояние – красота их мужчин. И раз в столетие они продают одного мужчину за сумму, которой хватит, чтобы племя протянуло еще сотню лет. – Я отхлебнул «гиннесса». – Как по-вашему, женщины в том доме – это все племя?

– Сильно сомневаюсь.

Он долил в пластиковый стакан водки, плеснул еще сока и отсалютовал мне.

– Мистер Элис, – сказал Маклеод, – он, наверное, очень богат.

– Не бедствует.

– Я натурал, – Маклеод был пьянее, чем думал, на лбу у него проступили капли пота, – но я трахнул бы мальчишку на месте. Ничего красивее в жизни не видал.

– Он, пожалуй, ничего.

– Вы бы его не трахнули?

– Не в моем вкусе, – отозвался я.

По дороге за нами проехало черное такси; оранжевый огонек «свободно» отключен, хотя на заднем сиденье никого не было.

– А кто же тогда в вашем вкусе? – спросил профессор Маклеод.

– Маленькие девочки, – ответил я.

Он сглотнул.

– Насколько маленькие?

– Лет девять. Десять. Может, одиннадцать или двенадцать. Как только у них отрастает грудь и волосы на лобке, у меня уже не встает. Не заводит меня.

Он поглядел на меня так, будто я сказал, что мне нравится трахать дохлых собак. Некоторое время он молчал, только пил свою «Столичную».

– Знаете, – наконец сказал он, – там, откуда я приехал, эти вещи противозаконны.

– Ну, здесь такое тоже не сильно любят.

– Мне, пожалуй, надо бы уже в отель, – сказал он.

Из-за угла вывернула черная машина – оранжевый огонек на этот раз светился. Я ей махнул, помог профессору Маклеоду сесть назад. Это было наше Особое Такси, у нас такие водятся. Из тех, в которые садишься и больше уже не выходишь.

– В «Савой», пожалуйста. – сказал я таксисту.

– Слуш’юсь, начальник, – отозвался он и увез профессора Маклеода.

Мистер Элис хорошо заботился о мальчике шагинаи. Как ни приду на совещание или инструктаж, мальчик сидит у ног мистера Элиса, а тот накручивает на палец и гладит его черные кудри. Они обожали друг друга, сразу видать. Глупо, слащаво и, должен признать, даже для меня, бессердечного ублюдка, трогательно.

Иногда ночами мне снились женщины шагинаи, эта ходячая мертвечина, человеческие летучие мыши, они били крылами и устраивались по насестам в огромном гниющем старом доме, что был одновременно Историей Человечества и «Приютом святого Андрея». Взмахивая крылами, некоторые взмывали па́рами, унося в когтях мужчин. А мужчины сияли, как солнца, и лица их были так прекрасны, что не взглянешь.

Я ненавидел эти сны. Такой сон – и потом весь день к чертям собачьим, точно как в аптеке.

Самый красивый человек на земле, Сокровище шагинаи, протянул восемь месяцев. А потом подхватил грипп.

Температура за сорок один, в легких воды под завязку – он тонул посреди суши. Мистер Элис собрал лучших врачей со всего света, но парнишка мигнул и погас, как старая лампочка, – так все и кончилось.

Небось не слишком они выносливые. Растили-то их для другого, не для выносливости.

Мистер Элис принял это близко к сердцу. Он был безутешен: прорыдал, как дитя, все похороны, слезы катились по лицу, будто у матери, которая единственного сына потеряла. Небо мочилось дождем, так что и не поймешь, если с мистером Элисом рядом не стоять. Мне это кладбище стоило пары еще каких хороших ботинок, и настроение было прескверное.

Я посидел у себя в Барбикане, покидал ножик для практики, сварил спагетти по-болонски, посмотрел футбол по телику.

Той ночью у меня была Элисон. Приятного мало.

Назавтра я взял десяток хороших парней, и мы отправились в Эрлз-Корт поглядеть, не осталось ли в том доме еще кого из шагинаи. Должны же у них быть еще мужчины. Логично же.

Но штукатурка на гниющих стенах была заклеена крадеными рок-плакатами, и в доме пахло опиумом, а не пряностями.

Крольчатник-лабиринт был забит австралийцами и новозеландцами. Сквоттеры, надо думать. Мы застали человек десять в кухне – они сосали дым из горлышка разбитой бутылки «Лимонада Р. Уайта».

Мы обшарили дом с подвала до чердака, искали малейший признак женщин шагинаи, малейший след, любую зацепку – хоть чем-нибудь порадовать мистера Элиса.

Мы не нашли ничего.

Из дома в Эрлз-Корт я унес лишь воспоминание о груди девчонки, обкуренной и удолбанной вусмерть, что спала голышом наверху. На окнах не было штор.

Я стоял в дверях и глядел на нее слишком долго, и эта картинка отпечаталась в мозгу: полная грудь с черным соском, тревожный изгиб в едко-желтом свете уличных фонарей.

Симпатичные ребята в фаворе

Good Boys Deserve Favors. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.

Мои дети обожают, когда я им рассказываю правдивые истории из детства: как папа грозился арестовать регулировщика, как я дважды выбил сестренке передние зубы, как я играл в близнецов и даже как я случайно убил полевую мышку.

Эту историю я им никогда не рассказывал. И мне будет затруднительно ответить, если вы спросите, почему.

Когда мне было девять, в школе сказали, что мы можем выбрать себе музыкальный инструмент. Кто-то выбрал кларнет, кто-то – скрипку, кто-то – гобой. Фортепьяно, литавры и альт.

Я был мелким для своего возраста и единственный в младшей школе выбрал контрабас – в основном потому, что мне нравилось несоответствие. Прикольно же: маленький мальчик таскает инструмент, который больше его в полтора раза, и играет на нем, и ему это нравится.

Контрабас принадлежал школе и произвел на меня неизгладимое впечатление. Я учился водить смычком – без особого рвения, мне больше нравилось щипать струны пальцами. На правом указательном пальце образовался белый волдырь, который со временем превратился в мозоль.

Я ужасно обрадовался, когда узнал, что контрабас не родня элегантному и скрипучему семейству скрипок, альтов и виолончелей; его корпус был мягче, нежнее; он, оказывается, был единственным ныне здравствующим представителем вымершего инструментального семейства виол, и его правильнее называть басовой виолой.

Все это мне рассказал учитель по классу контрабаса, пожилой музыкант, которого школа выписывала на пару часов в неделю, чтоб он давал нам уроки, мне и еще паре ребят постарше. Чисто выбритый лысеющий дяденька, с длинными пальцами в твердых мозолях, увлеченный до самозабвения. Каждый раз я засыпал его вопросами: и об истории контрабаса, и о том, как он играл в разных оркестрах сессионным музыкантом, как изъездил почти всю страну на своем велосипеде. На его велике сзади стояло хитрое крепление для контрабаса, и наш учитель катался по округе, степенно крутя педали, с инструментом за спиной.

Он никогда не был женат. Хорошие контрабасисты – плохие мужья, говорил он. У него было много подобных высказываний. Вот, например, из того, что я помню: великих виолончелистов-мужчин не бывает. А его мнение об альтистах обоих полов я вообще не решился бы повторить в приличном обществе.

О школьном контрабасе он говорил в женском роде. «Ее нужно хорошенько отполировать». Или: «Ты позаботишься о ней – и она позаботится о тебе».

Из меня получился неважный контрабасист. Сам по себе я играть толком не мог, а из навязанных мне выступлений в школьном оркестре я только помню, как путался в партитуре и украдкой поглядывал на виолончелистов, дожидаясь, когда они перевернут страницу нотной тетради, чтобы вступить по новой, вплетая в какофонию школьного оркестра простейшие басовые ноты.

С тех пор прошло много лет, я почти разучился читать ноты, но если мне грезится, что я их читаю, они всегда в басовом ключе: Лягушата Добавляют в Миску Соль. Солисты, Симпатичные Ребята, – в Фаворе и Лаврах.

Каждый день после уроков те, кто учился музыке, шли на занятия в музыкалку, а те, кто не учился, валялись дома на диванах и читали книжки и комиксы.

Я практически не занимался. Я брал с собой книжку и читал тайком, сидя на высоком табурете и прижимая к себе гладкий бок контрабаса, со смычком в руке – чтоб ловчее обмануть случайного очевидца. Я был ленив и лишен вдохновения. Мой смычок натужно скрипел по струнам, хотя ему полагалось непринужденно скользить и громыхать, пальцы неловко заплетались. Другие ребята старались, осваивали инструменты. Я не старался. Пока я честно отсиживал свои полчаса в музыкальном классе, никому и дела не было. У меня был очень хороший большой кабинет: контрабас хранился в шкафу в главной репетиционной.

В нашей школе, должен отметить, был всего один Знаменитый Выпускник. О нем ходили легенды: как его выгнали из школы, когда он пьяным проехался по школьному крикетному полю, как он потом стал богатым и знаменитым – сперва актером на вторых ролях в Илингских комедиях, потом типичным английским невежей и хамом в бесчисленных голливудских фильмах. Он не стал по правде кинозвездой, но если появлялся в каком-нибудь фильме в «Воскресном кинозале», мы кричали «Ура!».

Дверная ручка дернулась и повернулась, я быстренько отложил книжку на фортепиано, подался вперед и перевернул страницу потрепанного учебника «52 упражнения для контрабаса». Директор школы сказал кому-то:

– Над созданием музыкальной школы мы, конечно, трудились особо. А это наша репетиционная… – и они вошли.

Директор школы, заведующий музыкальными классами (неприметный блеклый очкарик, который мне, в общем, нравился), заместитель заведующего музыкальными классами (дирижер нашего школьного оркестра, который ненавидел меня всей душой) и – да, это был он и никто иной – наш Знаменитый Выпускник собственной персоной в сопровождении душистой воздушной блондинки, которая держала его под руку и, судя по виду, вполне могла быть какой-нибудь кинозвездой.

Я бросил делать вид, что пытаюсь играть, сполз с высокого табурета и почтительно встал, держа контрабас за гриф.

Директор рассказал о звуконепроницаемом покрытии стен и о коврах, о сборе денег на строительство музыкальной школы, подчеркнул, что на следующий этап ремонта нет средств, а значит, понадобятся дополнительные дотации, и как раз приступил к рассуждениям о ценах на стеклопакеты с двойными стеклами, но душистая женщина его перебила:

– Вы только посмотрите, какой он славный!

И все повернулись ко мне.

– Да уж, немалых размеров скрипка… трудно держать под подбородком, – пошутил Знаменитый Выпускник, и все исполнительно засмеялись.

– Такой большой инструмент, – продолжала женщина. – И такой маленький мальчик. Но мы, наверное, мешаем тебе заниматься. Ты продолжай, не стесняйся. Сыграй нам что-нибудь.

Директор школы и заведующий музыкальными классами выжидательно мне заулыбались. Заместитель заведующего, не питавший иллюзий касательно моих музыкальных талантов, начал было говорить, что в соседнем кабинете занимается первая скрипка школьного оркестра, и он с удовольствием им сыграет, и…

– Я хочу послушать его, – сказала душистая женщина. – Тебе сколько лет, малыш?

– Одиннадцать, мисс.

Она ткнула Знаменитого Выпускника локтем под ребра.

– Он назвал меня «мисс». – Это ее рассмешило. – Ты не стесняйся, малыш. Сыграй нам что-нибудь.

Знаменитый Выпускник кивнул. Они все смотрели на меня и ждали.

Вообще-то контрабас не предназначен для сольных партий, даже если контрабасист профессиональный, а какой из меня профессионал? И тем не менее я снова сел на табурет, обхватил пальцами гриф, взял смычок и приготовился опозориться по полной программе. Сердце гремело в груди, как литавры.

Даже сейчас, двадцать лет спустя, я помню.

Я и не заглянул в «52 упражнения для контрабаса». Я играл… что-то. Оно гремело, гудело, переливалось и реверберировало. Из-под смычка вырывались странные и уверенные арпеджио, а потом я отложил смычок и принялся выщипать из контрабаса замысловатые мелодичные пиццикато. Я творил с контрабасом такое, чего не сумел бы сотворить и опытный джазовый музыкант, у которого руки с мою голову. Я играл, и играл, и играл, растекаясь по четырем металлическим тугим струнам, обнимая его так, как не обнимал ни одного человека в жизни. И наконец, запыхавшись и ликуя, остановился.

Женщина первой захлопала в ладоши, но они все аплодировали, даже заместитель заведующего, который смотрел на меня с гримасой более чем странной.

– Я и не знал, что это такой многогранный инструмент, – заметил директор. – Очень хорошая пьеса. Современная и в то же время – классическая. Замечательно. Браво. – И он вывел всех из кабинета, а я сидел, совершенно опустошенный, и рассеянно гладил левой рукой гриф контрабаса, а правой – струны.

Как и у всякой правдивой истории, у этой финал дурацкий и неубедительный: на следующий день по дороге в школьную часовню, где мы репетировали всем оркестром, я поскользнулся под дождиком на мокрой мостовой и упал, грохнув контрабас о камни. Деревянная подставка отломилась, передняя дека треснула.

Инструмент отдали в ремонт, а когда привезли обратно, это был уже не тот контрабас. Струны были натянуты жестче, их стало труднее щипать. Новую подставку закрепили под каким-то неправильным углом – или просто мне так казалось. Тембр изменился, даже на мой неискушенный слух. Я не сумел о ней позаботиться; и она больше не желала заботиться обо мне.

А на следующий год я перешел в другую школу и бросил музыку. Мысль о том, чтобы сменить инструмент, смутно отдавала предательством, а пыльный черный контрабас, который хранился в шкафу в музыкальном классе новой школы, меня, похоже, невзлюбил. На мне лежала печать другого инструмента. К тому же я вырос, и прикольное несоответствие маленького роста с габаритами контрабаса сошло на нет.

И потом, я же знал, что скоро у меня будут девочки.

Факты по делу об исчезновении мисс Финч

The Facts in the Case of the Departure of Miss Finch. © Перевод Т. Покидаевой, 2007.

Начну с конца: я пристроил тонкий ломтик маринованного имбиря, розовый и прозрачный, на бледный кусочек филе терпуга, окунул всю конструкцию – имбирь, рыбу и пропитанный уксусом рис – в соевый соус, вниз имбирем, и съел в два укуса.

– Наверное, все-таки надо пойти в полицию, – сказал я.

– И что мы им скажем? – спросила Джейн.

– Ну, я не знаю… Можно подать заявление о пропаже человека или как оно там называется.

– А когда вы в последний раз видели юную барышню? – спросил Джонатан тоном сурового полицейского. – Так-так, понятно. Кстати, вы знаете, сэр, что когда занятых полицейских отрывают от дел, это обычно считается оскорблением при исполнении?

– Но весь цирк…

– Это взрослые люди, сэр, и на месте не засиживаются. Они были здесь проездом. Если вы назовете их имена, я, пожалуй, приму заявление…

Я уныло отправил в рот ролл с лососем.

– Ну хорошо. Тогда, может, в газету?

– Блестящая мысль, – сказал Джонатан таким тоном, что сразу понятно: с его точки зрения мысль отнюдь не блестящая.

– Джонатан прав, – заметила Джейн. – Они не станут нас слушать.

– Почему же не станут? Мы приличные люди, вполне заслуживающие доверия. Все такое.

– Ты пишешь фэнтези, – сказала Джейн. – Ты такое выдумываешь и тем зарабатываешь на жизнь. Тебе никто не поверит.

– Но вы тоже всё видели. Вы подтвердите.

– Осенью у Джонатана выходит новый сериал о культовых ужастиках. Они решат, что он пытается сделать себе халявную рекламу. И у меня вот-вот выйдет очередная книга. Та же фигня.

– То есть мы даже не можем никому рассказать? – Я глотнул зеленого чаю.

– Нет, – резонно ответила Джейн, – рассказать-то мы можем кому угодно. А вот чтобы они нам поверили – это да, проблематично. Я бы даже сказала, невозможно.

От маринованного имбиря щипало язык.

– Да, наверное, ты права, – согласился я. – А мисс Финч, вероятно, теперь счастлива, и там ей лучше, чем здесь. Где бы она ни была.

– Ее зовут не мисс Финч, – сказала Джейн. – Ее зовут… – И она назвала подлинное имя нашей исчезнувшей спутницы.

– Да, я знаю. Просто когда я ее увидел, мне сразу подумалось… ну, знаете, как в кино, – объяснил я. – Когда девушка снимает очки и распускает волосы. «Ух ты, мисс Финч. Вы такая красивая».

– Да уж, – сказал Джонатан, – очень красивая. По крайней мере, в самом конце. – При этом воспоминании его передернуло.

Вот. Теперь вы знаете, чем все закончилось несколько лет назад – ничем не закончилось. Осталось лишь рассказать, с чего все началось, и прояснить подробности.

Сразу оговорюсь: я не жду, что вы мне поверите. Ну правда. Я же профессиональный обманщик – впрочем, хотелось бы верить, что честный обманщик. Если б я состоял в джентльменском клубе, я бы рассказал эту историю другим джентльменам – вечером у догорающего камина за бокалом-другим портвейна, – но я не член никакого клуба, и вместо того чтобы рассказывать историю, я лучше ее запишу, так у меня лучше выйдет. Итак, вот история мисс Финч (как вы уже знаете, это не настоящее имя, ничего даже похожего на настоящее имя, поскольку я изменил имена и фамилии, чтобы уберечь виноватых) с изложением фактов, объясняющих, почему эта самая мисс Финч не смогла пойти с нами есть суши. Хотите – верьте, хотите – нет. Если по правде, мне самому уже как-то не верится, что все это было на самом деле. Как будто целая вечность прошла.

Я мог бы придумать дюжину разных начал. Но, наверное, лучше всего начать с того утра в гостиничном номере, в Лондоне, несколько лет назад. 11 утра. У меня зазвонил телефон – удивительное дело. Я взял трубку.

– Алло?

В Америке было еще слишком рано, а никто из английских знакомых не должен был знать, что я приехал.

– Привет, – произнес в трубке знакомый голос с американским акцентом монументально неубедительных пропорций. – Это Хайрам П. Правоморд из «Колоссал Пикчерс». Мы тут снимаем кинцо, римейк «Индианы Джонса в поисках потерянного ковчега», только вместо нациков у нас будут роскошные тетки с гигантскими сиськами. Мы слыхали, что у вас замечательное оснащение в исподнем и что вы наверняка согласитесь сыграть главную мужскую роль Миннесоты Джонса…

– Джонатан! – сказал я. – Как ты меня нашел?

– Ну вот, – обиженно протянул он, переходя на родной лондонский акцент. – Ты меня узнал.

– Тебя трудно не узнать, – заметил я. – Но ты не ответил. Никто не должен быть в курсе, что я приезжаю в Лондон.

– У меня свои каналы, – ответил он, не сказать чтобы очень загадочно. – Слушай, а если мы с Джейн накормим тебя суши – насколько я помню, ты поглощаешь их в количествах, сопоставимых с порциями для животных в «Доме моржей» Лондонского зоопарка, – а до суши сводим тебя в один театр… Как тебе такое?

– Не знаю. Наверное, нормально. Ну, или можно спросить, в чем подстава.

– И вовсе даже не подстава, – сказал Джонатан. – Ну, не то чтобы прямо подстава. То есть я бы не назвал это подставой. Ну, не совсем.

– По-моему, кое-кто мне врет.

В трубке кто-то что-то пробубнил поблизости от телефона, а потом Джонатан сказал:

– Погоди, сейчас Джейн возьмет трубку.

Джейн – это жена Джонатана.

– Привет, – сказала она. – Как жизнь?

– Замечательно, спасибо.

– Слушай, – сказала она. – Ты нас очень обяжешь… то есть я не говорю, что мы не рады увидеть тебя просто так, потому что мы страшно рады, но понимаешь, какое дело… тут одна девушка…

– Твоя подруга, – сказал Джонатан на заднем плане.

– Она мне не подруга. Мы едва знакомы, – сказала Джейн мимо трубки, а потом вновь обратилась ко мне: – В общем, так. Тут приехала девушка, ну и ее свалили на нас. Она недавно в Англии, и я согласилась развлечь ее завтра вечером. На самом деле она кошмарная. А Джонатан узнал, что ты в Лондоне, ему кто-то с твоей студии сказал, и мы подумали, если ты пойдешь с нами, вечер будет не так безнадежно испорчен, так что я очень тебя прошу, скажи «да».

И я сказал «да».

Сейчас, вспоминая эту историю, я думаю, что во всем виноват покойный Иэн Флеминг, создатель Джеймса Бонда. Где-то месяцем раньше мне попалась статья, в которой Флеминг советовал начинающим писателям: если вам нужно доделать книгу, которая категорически не хочет доделываться, селитесь в отеле и пишите там. Мне надо было доделать не книгу, а сценарий, который категорически не делался, и я купил билет на самолет, прилетел в Лондон, клятвенно пообещал студии, что представлю готовый сценарий через три недели, и поселился в экстравагантной гостинице в Маленькой Венеции.

Я никому в Англии не сказал, что прилетаю. Если бы мои знакомые узнали, я проводил бы с ними круглые сутки, вместо того чтобы пялиться в монитор и иногда что-то писать.

Сказать по правде, я уже загибался от скуки и готов был ухватиться за любой повод отвлечься.

Назавтра под вечер я приехал к Джонатану и Джейн в их дом более или менее в Хэмпстеде. У подъезда стояла небольшая зеленая спортивная машина. Я поднялся по лестнице, постучал. Дверь открыл Джонатан в поразительно элегантном костюме. Волосы у Джонатана стали заметно длиннее, чем в последний раз, когда я видел его живьем или по телику.

– Привет, – сказал Джонатан. – В театр мы не пойдем, спектакль отменили. Но мы можем сходить в другое место, если ты не против.

Я собирался ответить, что поскольку не знаю, куда мы хотели пойти, мне, в общем-то, все равно, куда мы пойдем теперь, но Джонатан уже провел меня в гостиную, решил, что мне потребна газировка, и заверил меня, что мы непременно пойдем есть суши и что Джейн к нам выйдет, как только уложит детей.

Джонатан с Джейн буквально на днях завершили ремонт в гостиной, оформив ее в стиле, как выразился Джонатан, «мавританский бордель».

– Мы не собирались делать мавританский бордель, – объяснил он. – И вообще бордель. Просто так получилось. Смотрим – а вышел бордель.

– Он уже рассказал тебе про мисс Финч? – спросила Джейн. Она была рыжая, когда мы виделись в последний раз. А сейчас волосы темно-каштановые, и вся она извилиста, как сравнение у Реймонда Чандлера.

– Про какую еще мисс Финч?

– Мы говорили о комиксах Стива Дитко, – виновато сказал Джонатан. – И о «Джерри Льюисе» Нила Адамса[21]21
  Стивен Дж. Дитко (р. 1927) – американский автор и художник комиксов, помимо прочего – один из создателей Человека-Паука. Нил Адамс (р. 1941) – американский художник комиксов и коммерческий художник, один из создателей современных образов Супермена, Бэтмена, Зеленой Стрелы, Людей Х и др. «Приключения Джерри Льюиса» – серия комиксов компании «DC Comics» о приключениях американского комика Джерри Льюиса; в 1967 г. Нил Адамс рисовал номера 101–104.


[Закрыть].

– Но она уже скоро придет. А он совсем ничего про нее не знает.

По профессии Джейн журналист, но почти случайно стала известным писателем. Написала справочник по телесериалу о двух исследователях сверхъестественных явлений, а эта книжка взлетела на вершину списка бестселлеров да там и осталась.

Джонатан сделался знаменитым, когда работал ведущим вечернего ток-шоу, и с тех пор очень даже успешно использовал свое диковатое обаяние в самых разных областях. В жизни он точно такой же, как перед камерой, – не самое распространенное явление среди телевизионного люда.

– Это вроде как семейный долг, – объяснила Джейн. – То есть не то чтобы семейный.

– Эта девица – подруга Джейн, – весело заявил Джонатан.

– Она мне не подруга. Но не могла же я им отказать, правда? И она в Англии всего на пару дней.

Но кто были эти «они», которым Джейн не могла отказать, и в чем состоял ее «не то чтобы семейный» долг, я так и не узнал, потому что в дверь позвонили, а через мгновение меня уже знакомили с мисс Финч. Которую, как я уже говорил, звали совсем по-другому.

Она была в черном кожаном плаще и черной кожаной фуражке. Ее угольно-черные волосы были гладко зачесаны назад и собраны в небольшой пучок, скрепленный керамической заколкой. Умело наложенный макияж нарисовал на лице суровость, какой позавидовала бы профессиональная доминатрикс. Мисс Финч плотно сжимала губы и смотрела на мир сквозь очки в выразительной черной оправе – они слишком подчеркивали ее строгое лицо и явно были не просто очками.

– Ну что, – спросила она таким тоном, будто оглашала смертный приговор, – мы идем в театр?

– И да и нет, – сказал Джонатан. – В смысле, да, мы идем развлекаться, но посмотреть «Римлян в Британии»[22]22
  «Римляне в Британии» – эпическая драма английского драматурга Хауарда Брентона (р. 1942), впервые поставленная в 1980 г. режиссером Майклом Богдановым, а затем возрожденная в 2006-м режиссером Сэмюэлом Уэстом. В пьесе проводится параллель между вторжением римлян в Британию в 54 г. н. э. и британским военным присутствием в Северной Ирландии.


[Закрыть] не получится.

– Хорошо, – сказала мисс Финч. – Все равно полная безвкусица. Даже не представляю, кому могло прийти в голову сделать мюзикл из такой чепухи.

– Так что мы идем в цирк, – утешила ее Джейн. – А потом в ресторан, есть суши.

Мисс Финч сжала губы еще плотнее.

– Цирк не одобряю, – сказала она.

– Там нет животных, – сказала Джейн.

– Хорошо. – Мисс Финч шмыгнула носом. Я потихоньку начал понимать, отчего Джейн с Джонатаном позвали меня.