Текст книги "Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник)"

Кое-кто радостно вскрикнул, а комик заметил:

– Да, это будет приятное разнообразие после селедки и квашеной капусты, – и все рассмеялись.

И под этот смех мы с моим другом вышли из театра на объятые туманом улицы.

– Мой дорогой друг, – сказал я. – Что бы вы ни затевали…

– Ни слова больше, – перебил он меня. – В этом городе слишком много ушей.

Мы не обмолвились ни единым словом, пока не поймали кэб и не забрались внутрь; кэб загрохотал по Черринг-кросс-роуд.

И даже тогда мой друг для начала вытащил изо рта трубку и вытряхнул наполовину выкуренный табак в жестянку. Он плотно завернул крышку и убрал жестянку в карман.

– Что ж, – сказал он. – Долговязого мы нашли – или же я голландец. Остается надеяться, что жадность и любопытство Хромого Доктора приведут его завтра утром к нам в дом.

– Хромой Доктор?

Мой друг фыркнул:

– Я его так называю. По следам и прочим уликам на месте преступления я понял, что в ту ночь в комнате, помимо жертвы, были еще двое: высокий мужчина, которого, если я понимаю правильно, мы только что отыскали, и еще один, ниже ростом и хромой – он профессионально выпотрошил принца, что выдает в нем медика.

– Доктора?

– Именно. Неприятно об этом говорить, однако мой опыт доказывает, что если врач обращается ко злу, он ужасней и отвратительней наимерзейшего головореза. Взять хотя бы Хьюстона, который использовал ванну с кислотой, или Кэмбла, который привез в Илинг прокрустово ложе… – Весь остаток пути он говорил в том же ключе.

Кэб остановился.

– С вас шиллинг и десять пенсов, – сказал кэбмен. Мой друг бросил ему флорин, кэбмен ловко поймал монету на лету и коснулся поношенного цилиндра. – Премного вам обоим благодарен, – сказал он, и лошадь зацокала в туман.

Мы пошли к парадной двери. Когда я отпер ее, мой друг сказал:

– Странно. Наш кэбмен взял и проехал мимо вон того человека на углу.

– В конце смены такое бывает, – заметил я.

– В самом деле, – сказал мой друг.

В ту ночь мне снились тени, огромные тени, затмевавшие солнце. Я в отчаянии взывал к ним, но они не хотели меня услышать.

5. Кожица и косточка

Начинайте весну с весенней походки! Сапоги, туфли и башмаки от ДЖЕКА. Спасайте свои подметки! Каблуки – наша специальность. Обувь от ДЖЕКА. И не забудьте посетить наш новый магазин готовой одежды и аксессуаров в Ист-Энде: вечерние платья, шляпки, новинки сезона, трости, трости со шпагами… Магазин ДЖЕКА на ПИКАДИЛЛИ. Весенняя упругость в весенних прогулках!

Первым явился инспектор Лестрейд.

– Вы поставили на улице своих людей? – спросил мой друг.

– Конечно, – ответил Лестрейд. – И дал им строгие указания впускать любого, кто захочет войти, и задерживать всякого, кто попробует выйти.

– И у вас есть с собой наручники?

Вместо ответа Лестрейд сунул руку в карман и мрачно побренчал двумя парами наручников.

– А пока мы ждем, сэр, – сказал он, – может быть, вы расскажете мне, чего именно мы ждем?

Мой друг извлек из кармана трубку, но не закурил, а положил ее на стол. Затем достал жестянку, в которую вчера ссыпал табак, и стеклянный пузырек, куда собрал пепел, найденный у камина в той комнате в Шордиче.

– Вот, – сказал он. – Гвоздь в гроб нашего нового друга, мистера Верне. Если я все понимаю правильно. – Он помолчал, достал карманные часы и осторожно положил их на стол. – У нас есть еще несколько минут. – Он повернулся ко мне: – Что вам известно о восстановителях?

– Ничего хорошего, – ответил я.

Лестрейд кашлянул.

– Если вы говорите о том, о чем я думаю, – сказал он, – этот разговор лучше, пожалуй, немедленно прекратить.

– Поздно, – сказал мой друг. – Ибо есть те, кто не верит, что пришествие Старейших было благом для человечества, как полагаем все мы. Эти анархисты хотят восстановить старый порядок, когда люди сами, если угодно, вершили свою судьбу.

– Я не желаю выслушивать этот опасный бред, – заявил Лестрейд. – Должен предостеречь вас…

– Должен предостеречь вас, – перебил мой друг, – не надо быть таким ослом. Потому что принца Франца Драго убили восстановители. Они убивают в тщетных попытках понудить наших хозяев оставить нас в покое, «во тьме невежества». Принца убил rache – этим словом прежде называли охотничьих псов, и если бы вы потрудились заглянуть в словарь, инспектор, вы бы это знали. Также оно означает «месть». Охотник оставил автограф на обоях в комнате, где совершил убийство, как художник, который подписывает картину. Но принца убил не он…

– Хромой Доктор! – вскричал я.

– Очень хорошо. В ту ночь в комнате был высокий мужчина – я сумел вычислить его рост, поскольку надпись располагалась на уровне глаз. Он курил трубку – в камине остались пепел и табак – и с легкостью выбил ее о каминную полку, что затруднительно было бы сделать невысокому человеку. Необычный сорт крепкого табака. Следы в комнате были по большей части затоптаны вашими исполнительными подчиненными, но я все же нашел пару четких следов за дверью и у окна. Кто-то ждал там: человек небольшого роста, судя по походке, и при ходьбе он налегал на правую ногу. На дорожке рядом с домом я нашел еще несколько четких следов, а на скребнице осталась глина многообразных оттенков, что дало мне дополнительные сведения: высокий человек сопроводил принца в меблированные комнаты, а потом ушел. В комнате их дожидался второй, кто так мастерски принца разделал…

Лестрейд недовольно булькнул, но слов не получилось.

– Я провел не один день, пытаясь отследить передвижения его высочества. Ходил по игорным домам и борделям, обошел все сумасшедшие дома. Я искал человека, который курит трубку, и его друга. Но я не добился успеха, пока не решил просмотреть газеты Богемии в поисках хоть какой-то зацепки, дабы понять, чем мог заниматься принц, и тогда я узнал, что в прошлом месяце английская театральная труппа была с гастролями в Праге и выступала перед принцем Францем Драго…

– Боже милостивый! – воскликнул я. – Значит, Шерри Верне…

– Правильно, восстановитель.

Я покачал головой, поражаясь интеллекту и проницательности моего друга, и в этот миг раздался стук в дверь.

– А вот и наша добыча! – сказал мой друг. – Будьте осторожны!

Лестрейд запустил руку в карман, где у него, без сомнения, лежал пистолет, и нервно сглотнул.

– Проходите, пожалуйста! – крикнул мой друг.

Дверь открылась.

Вошел не Верне и не Хромой Доктор. Появился арабский уличный мальчишка, из тех, кто зарабатывает на побегушках, – «из конторы “Волка ноги кормят”», как говорили во времена моей юности.

– Господа, – сказал он, – есть ли тут мистер Генри Кемберли? Один джентльмен поручил мне передать ему записку.

– Да, это я, – ответил мой друг. – А что вы можете рассказать мне об этом джентльмене? Скажем, за шесть пенсов?

Паренек, сообщивший, что его зовут Уиггинс, попробовал монетку на зуб, спрятал, а потом сказал, что веселый малый, который дал ему записку, был высок, темноволос и курил трубку.

Эта записка сейчас у меня, и я беру на себя смелость привести ее тут целиком.

Уважаемый сэр!

Не стану называть Вас Генри Кемберли, ибо присвоить это имя Вы не имеете оснований. Меня удивило, что Вы не назвались своим подлинным именем: это доброе имя, и оно делает Вам честь. Я читал Ваши работы – все, что смог достать. Мы даже вели с Вами весьма оживленную переписку касательно Вашей работы о динамике астероидов.

Мне было безмерно приятно увидеться с Вами лично. Не сочтите за дерзость, но вот Вам несколько подсказок, могущих оказаться полезными в профессии, которую Вы ныне себе избрали. Начнем с того, что у человека, курящего трубку, могла оказаться в кармане совершенно новая трубка и при этом не оказаться табака, но это крайне маловероятно – не более вероятно, чем встретить театрального агента, который понятия не имеет о принятом в театральной среде обычае выплачивать актерам гонорар за тур, и к тому же в компании неразговорчивого отставного офицера (Афганистан, если не ошибаюсь). Кроме того, как Вы очень верно заметили, в Лондоне повсюду есть уши, и я бы не советовал вам садиться в первый же подъехавший кэб. У кэбменов уши тоже найдутся, если оные кэбмены захотят применить эти органы к делу.

Вы, безусловно, были правы, предположив, что это я заманил полукровку в меблированные комнаты в Шордиче.

Если Вас это утешит, могу сообщить, что, изучив склонности принца касаемо проведения досуга, я сказал, что доставил ему девушку из монастыря в Корнуолле, которая в жизни не видала ни одного мужчины, и, стало быть, его вид и прикосновение наверняка сведут ее с ума.

Если бы эта девушка поистине существовала, он вкушал бы ее безумие, наслаждаясь ее телом, он высосал бы ее разум, точно сок из мякоти спелого персика, оставив лишь кожицу и косточку. Я видел, как они творят ужасы и пострашнее. Это не та цена, которую стоит платить за мир и процветание. Эта цена слишком высока.

Мой добрый доктор, который разделяет мои убеждения и который в самом деле написал нашу пьесу – у него есть талант к увеселению публики, – ждал нас, держа наготове свои ножи.

Эта записка – не вызов, не «поймай меня, если сможешь», ибо мы с доктором уже покинули город и Вы не найдете нас; нет, я пишу, дабы сказать, что мне было приятно хотя бы на мгновение почувствовать, что у меня достойный соперник. Куда достойнее, чем нелюди из-под земли.

Боюсь, «Лицедеям со Стрэнда» придется искать себе нового премьера.

Не стану подписываться «Верне», и пока не закончится охота и не восстановится мир, молю Вас вспоминать меня под именем

Rache.

Инспектор Лестрейд выбежал из комнаты, созывая своих людей. Они заставили юного Уиггинса отвести их туда, где ему передали записку, – можно подумать, актер Верне ждал их там, покуривая трубку. Мы с моим другом посмотрели на них из окна и покачали головами.

– Они остановят и обыщут все поезда из Лондона и все корабли, отплывающие из Альбиона в Европу и в Новый Свет, – сказал мой друг. – Будут искать высокого мужчину и его спутника, который слегка прихрамывает. Они закроют вокзалы и порты. Блокируют все выезды из страны.

– Вы думаете, их поймают?

Мой друг покачал головой:

– Возможно, я ошибаюсь, но готов поспорить, что сейчас они примерно в миле от нас, в трущобах Сент-Джайлза, куда полицейские заходить не осмеливаются – разве что вдесятером. И эти двое станут прятаться там, пока не стихнет шум. А потом опять возьмутся за свое.

– Почему вы так думаете?

– Потому что, – ответил мой друг, – на их месте я бы поступил так. Кстати, записку лучше сжечь.

Я нахмурился:

– Но ведь это улика.

– Это крамольная чушь, – возразил мой друг.

И мне следовало ее сжечь. Более того, когда Лестрейд вернулся, я сказал ему, что сжег записку, и он ответил, что это было разумно. Лестрейд сохранил работу, а принц Альберт написал моему другу письмо, в котором выразил восхищение его блистательным интеллектом и сожаление о том, что преступник по-прежнему разгуливает на свободе.

Шерри Верне – или как его звали на самом деле – так и не поймали, как не поймали и его друга-убийцу, в котором предварительно опознали бывшего военного хирурга Джона (или, может, Джеймса) Уотсона. Что любопытно, он тоже служил в Афганистане. Не исключено, что мы с ним встречались.

Мое плечо, до которого дотронулась королева, заживает. Скоро я вновь смогу стрелять снайперски метко.

Однажды вечером несколько месяцев тому назад, когда мы были одни, я спросил моего друга, помнит ли он переписку, о которой упомянул в своем послании человек, называвший себя Rache. Мой друг ответил, что прекрасно помнит: «Сигерсон» (тогда актер называл себя так и утверждал, что он из Исландии), видимо, вдохновившись теориями моего друга, выдвигал завиральные теории о связи между массой, энергией и гипотетической скоростью света.

– Полная чушь, разумеется, – сказал мой друг без тени улыбки. – Но чушь вдохновенная и опасная.

Из дворца пришло сообщение о том, что королева довольна работой моего друга, и на этом дело закрыли.

Сомневаюсь, что мой друг так просто отступится. Эта история не завершится, пока один из них не убьет другого.

Я сохранил записку. В своем повествовании я сказал много такого, чего говорить не стоило. Будь я разумнее, я бы сжег эти страницы, но с другой стороны, как любит повторять мой друг, даже пепел способен выдать секреты. Я помещу эти бумаги в банковский сейф вместе с распоряжением вскрыть конверт лишь спустя многие годы после смерти всех причастных к этому делу. Впрочем, в свете российских событий, боюсь, день этот настанет гораздо раньше, чем нам предпочтительно полагать.

С.М., майор (в отставке)

Бейкер-стрит,

Лондон, Новый Альбион, 1881

Эльфийский рил

The Fairy Reel. © Перевод. Н. Эристави, 2007.

 
Когда бы снова я молод был,
И верил бы снам, и не верил бы смерти,
Я б сердце свое пополам поделил,
Чтоб быть среди вас хоть полжизни, поверьте!
 
 
Полсердца осталось на ферме моей,
Чтобы об эльфах страдать неустанно,
Полсердца крадется меж серых теней,
По тропке лесной, извилистой, тайной.
 
 
Когда бы встретил эльфийку я,
Я б стал целовать ее, робок и жалок.
Она же орлов созвала бы, друзья,
И к древу в огне меня приковала!
 
 
И коль из черных сетей ее кос
Глупое сердце мое рвалось бы,
Она б его заперла в клетку из звезд,
И я бы оставил мольбы и просьбы.
 
 
Когда бы я опостылел ей,
Она б мое имя забыла даже,
А сердце бы кинула средь ветвей
Костра, вкруг которого эльфы пляшут.
 
 
Пусть с сердцем играют они моим,
Пускай его вытянут нитью гибкой,
Пускай обратят его в прах и дым,
Пускай струною натянут на скрипку!
 
 
Пусть день и ночь на сердце-струне
Играют они мелодии странные,
Чтоб каждый сгорал в них, точно в огне,
Чтобы плясал, пока ноги не ранит!
 
 
Вот – скрипка и танец ведут свой спор,
Чтоб эльфы летели в пламенном риле,
Чтоб в их очах, золотых, как костер,
Огни негасимые проступили!
 
 
Но стар я. Уж зим шестьдесят назад
Утратил я сердце свое без возврата,
Что ночь – несется оно сквозь ад,
Мелодий странных за гранью заката.
 
 
Я сердце свое разделить не посмел, —
Скитаюсь, слепец, одинок и беден…
К луне ущербной я не взлетел,
А солнцу неведом эльфийский ветер!
 
 
О вы, кто не слышит Эльфийский рил —
Похитят сердца ваши скоро, поверьте!
Да, молод был я, и глуп я был,
Оставьте ж меня в одиночестве смерти!
 

Октябрь в председательском кресле

October in the Chair. © Перевод Н. Гордеевой, 2007.

Посвящается Рэю Брэдбери

В председательском кресле сидел Октябрь, и вечер выдался прохладным; листья, красные и оранжевые, облетали с деревьев в роще. Все двенадцать сидели у костра и жарили на огне большие сосиски, которые шипели и плевались жиром, истекая на горящие яблоневые ветви. Все пили свежий яблочный сидр, жгучий и терпкий.

Апрель деликатно куснула сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку.

– Чтоб ему пусто и ни дна ни покрышки, – сказала она.

Коренастый Март, сидевший рядом, рассмеялся гулко и похабно, а затем вытащил из кармана огромный несвежий носовой платок.

– Держи, – сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

– Спасибо. Этот чертов мешок из кишок меня обжег. Завтра будет волдырь.

Сентябрь зевнул.

– Ты такой ипохондрик, – сказал он через костер. – И такая вульгарная. – У него были тонкие усики и залысины, отчего лоб казался высоким и мудрым.

– Отстань от нее, – сказала Май. У нее были короткие темные волосы и удобные ботинки. Она курила маленькую сигариллу, пахнувшую гвоздикой. – Она чувствительная.

– Пр-рашу-у тебя, – протянул Сентябрь. – Давай без этого.

Октябрь, который ни на секунду не забывал, что сегодня он председательствует, отхлебнул сидра, прочистил горло и сказал:

– Ладно. Кто начинает? – Его кресло было вырезано из цельной дубовой колоды и отделано ясенем, вишней и кедром. Остальные сидели на пнях, равномерно расставленных вокруг костерка. За долгие годы эти пни стали гладкими и уютными.

– А протокол? – спросил Январь. – Когда в председательском кресле я, мы всегда ведем протокол.

– Но сейчас в кресле не ты, да, мой сладкий? – осведомился Сентябрь – элегантное воплощение иронической отзывчивости.

– Надо вести протокол, – не отступал Январь. – Без протокола нельзя.

– Пускай сам себя ведет, – сказала Апрель, запустив руку в длинные светлые волосы. – И я думаю, начать должен Сентябрь.

– С большим удовольствием, – горделиво кивнул тот.

– Эй, – вмешался Февраль. – Эй-эй-эй-эй-эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто начинает, а после все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы чуточное подобие порядка? – Он обвел всех взглядом – маленький, бледный, одетый в голубое и серое.

– Да нормально, – сказал Октябрь. Борода у него была разноцветная, словно роща по осени – бурая, оранжевая и винно-красная, давно не стриженная путаница на подбородке. Щеки – красные, точно яблоки. Он походил на доброго друга, которого знаешь всю жизнь. – Пусть начинает Сентябрь. Лишь бы уже кто-то начал.

Сентябрь положил в рот сосиску, изящно прожевал, проглотил и осушил кружку с сидром. Потом встал, поклонился слушателям и начал:

– Лорен Делиль был лучшим поваром в Сиэтле – по крайней мере, он сам так считал, а звезды Мишлен на двери его ресторана это подтверждали. Он был замечательным поваром, это правда: его бриоши с рубленой ягнятиной получили несколько наград, его копченые перепела и равиоли с белыми трюфелями «Гастроном» назвал десятым чудом света. Но его винные погреба… ах, его винные погреба… вот его гордость и страсть… И я его понимаю. Последний белый виноград собирают у меня, и красный по большей части тоже: я знаю толк в хороших винах, ценю аромат, вкус, послевкусие… Лорен Делиль покупал свои вина на аукционах, у частных лиц, у торговцев с репутацией. Он требовал генеалогический сертификат каждой бутылки, потому что мошенники, увы, попадаются слишком часто, если бутылка вина продается за пять, десять или сто тысяч долларов, фунтов или евро… Истинной жемчужиной – бриллиантом – редчайшей из редчайших, ne plus ultra[12]12
  Здесь: непревзойденной (лат.).


[Закрыть] звездою его температурно сбалансированного винного погреба была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. Бутылка стоила сто двадцать тысяч долларов, хотя вино это было поистине бесценным, ибо в мире сохранилась всего одна бутылка.

– Извините, – вежливо перебил Август. Он был самый толстый и редкие золотистые прядки зачесывал поверх розовой макушки.

Сентябрь воззрился на своего соседа:

– Да?

– Это не та история, где один богач купил вино, чтобы выпить за ужином, а повар решил, что блюда недостаточно хороши для такого вина, и предложил другие блюда, а у парня обнаружилась какая-то редкая аллергия, он умер прямо за столом, и дорогое вино так никто и не попробовал?

Сентябрь ничего не сказал. Зато взирал весьма.

– Потому что если та, ты уже ее рассказывал. Много лет назад. Глупая история. И с тех пор вряд ли стала умней. – Август улыбнулся. Его розовые щеки светились в отблесках костра.

Сентябрь сказал:

– Разумеется, тонкая чувствительность и культура не каждому по вкусу. Некоторым подавай барбекю и пиво, а кое-кто, подобно…

Вмешался Февраль:

– Мне не очень приятно заострять на этом внимание, но Август отчасти прав. Надо новую историю.

Сентябрь воздел бровь и поджал губы.

– У меня все, – обронил он и сел на свой пень.

Все они, месяцы года, выжидательно смотрели друг на друга сквозь пламя.

Июнь, стеснительная и опрятная, подняла руку:

– У меня есть история про таможенницу, которая работала на рентгеновской установке в аэропорту Ла-Гуардиа, она читала людей, как открытые книги, глядя на очертания их багажа на экране, и однажды она увидела такие чудесные контуры, что влюбилась в этого человека, хозяина чемодана, и ей нужно было понять, чей это багаж, а она не смогла и страдала долгие месяцы. А когда этот человек снова прошел мимо нее на таможенном контроле, она все-таки вычислила его – он был старый мудрый индеец, а она красивая негритянка двадцати пяти лет, и она поняла, что у них ничего не получится, и отпустила его, потому что по форме его чемодана узнала, что он скоро умрет.

Октябрь сказал:

– Хорошая история, юная Июнь. Рассказывай.

Июнь посмотрела на него, как испуганный зверек:

– Я только что рассказала.

Октябрь кивнул.

– Значит, рассказала, – объявил он, не дав прочим вставить слово. – Тогда, может быть, перейдем к моей истории?

Февраль шмыгнул носом.

– Вне очереди, здоровяк. Тот, кто сидит в председательском кресле, говорит, лишь когда выскажутся все остальные. Нельзя сразу переходить к главному блюду.

Май выкладывала дюжину каштанов на решетку над огнем, предварительно раскалывая их щипцами.

– Пусть рассказывает, если хочет, – сказала она. – Богом клянусь, хуже, чем про вино, все равно не будет. А у меня дел полно. Цветы, между прочим, сами по себе не распускаются. Кто за?

– Хотите устроить голосование? – удивился Февраль. – Мне даже не верится. Это что, взаправду? – Он вытер лоб салфеткой, которую вытащил из рукава.

Поднялось семь рук. Четверо воздержались: Февраль, Сентябрь, Январь и Июль.

(– Ничего личного, – сказала Июль, как бы извиняясь. – Процедура в чистом виде, не стоит создавать прецедентов.)

– Стало быть, решено, – сказал Октябрь. – Кто-нибудь хочет что-то сказать, пока я не начал?

– Э… Да. Иногда, – сказала Июнь, – иногда мне кажется, будто кто-то следит за нами из леса, я смотрю – а там никого нет. Но я все равно думаю, что есть.

– Это потому, что ты чокнутая, – сказала Апрель.

– Да уж, – сказал Сентябрь, обращаясь ко всем. – Вот она, наша Апрель. Очень чувствительная и при том самая жестокая.

– Ну, хватит, – решительно заявил Октябрь. Он потянулся. Зубами разгрыз фундук, вынул ядрышко, а скорлупу бросил в огонь, где она зашипела и лопнула, и Октябрь заговорил.

Жил-был мальчик, сказал Октябрь, которому было плохо в родном доме, хотя его никто не бил. Просто он не подходил ни своей семье, ни своему городу, ни своей жизни. У него было два старших брата-близнеца, и они его обижали или не обращали на него внимания, и их все любили. Они играли в футбол: то один близнец забивал больше мячей, то другой. А их младший брат не играл в футбол. Они придумали ему прозвище. Прозвали его Коротышкой.

Они называли его Коротышкой с самого раннего детства, и родители сначала сильно их ругали.

А близнецы отвечали:

– Но он и есть Коротышка. Посмотрите на него. И посмотрите на нас. – Им тогда было по шесть лет. Родители решили, что это мило. Но такие прозвища прилипают намертво, и очень скоро его называла Дональдом только бабушка, которая звонила раз в год, чтобы поздравить его с днем рождения, – ну, и совершенно незнакомые люди.

А из-за того, по-видимому, что у имен есть своя власть, мальчик и впрямь был коротышкой: тощим, мелким и нервным. У него с самого рождения текло из носа – десять лет текло. За обедом близнецы отбирали у него еду, если она им нравилась, и подбрасывали свою, которая не нравилась, и тогда его ругали за то, что он не доел.

Их отец не пропускал ни одного футбольного матча и всегда покупал призовое мороженое тому, кто забил больше мячей, и утешительное – тому, кто забил меньше. Их мать говорила знакомым, что она журналист, хотя всего лишь продавала подписку и рекламные места: она вернулась на работу на полный день, когда близнецы научились сами заботиться о себе.

Одноклассники мальчика восхищались близнецами. Две-три недели в первом классе мальчика называли Дональдом, пока не прошел слух, что братья зовут его Коротышкой. Учителя вообще редко называли его по имени, хотя между собой иногда говорили о том, как жаль, что младший Ковай не такой храбрый и резвый фантазер, как его братья.

Коротышка не смог бы сказать точно, когда в первый раз решил убежать и когда его робкие мечты нарушили границу и превратились в реальные планы. К тому времени, когда он признался себе, что уходит, в большом пластиковом контейнере «Таппервер», спрятанном под куском полиэтилена за гаражом, уже лежали три батончика «Марс», два «Милки Вэя», горсть орехов, пакетик лакричных конфет, фонарик, несколько комиксов, нераспечатанная упаковка вяленого мяса и тридцать семь долларов, в основном четвертаками. Ему не нравился вкус вяленого мяса, но он где-то прочел, что путешественники неделями не ели ничего, кроме этого самого мяса, и именно в тот день, когда он положил пакет с вяленым мясом в контейнер и с чпоком нацепил крышку, он осознал, что должен будет убежать.

Он читал книги, газеты и журналы. Он знал, что если уйти из дома, тебе могут встретиться плохие люди, которые сделают с тобой что-то очень плохое, но еще он читал сказки и знал, что и добрые люди существуют на свете бок о бок с чудовищами.

Коротышка был тощеньким десятилетним мальчиком с вечно сопливым носом и пустым лицом. Если бы вы попытались узнать его в толпе других мальчишек, вы бы наверняка ошиблись. Нет, не тот – другой. Вон там, с краю. Тот, по которому скользнул взгляд.

Весь сентябрь он откладывал свой побег. А потом, как-то в пятницу, когда оба брата уселись на него (а тот, который сел ему на голову, пукнул и громко засмеялся), он решил, что какие бы чудовища ни поджидали его в этом мире, хуже точно не будет – скорее лучше.

В субботу за ним должны были приглядывать братья, но они почти сразу умчались в город, чтобы встретиться с девочкой, которая им обоим нравилась. Как только братья ушли, Коротышка достал из-под полиэтилена за гаражом пластмассовый контейнер. Отнес его к себе наверх. Вытряхнул свой школьный рюкзак на кровать, переложил в него конфеты, комиксы и вяленое мясо. Наполнил водой пустую бутылку из-под газировки.

Потом Коротышка пошел в город и сел в автобус. Он поехал на запад, на расстояние в десять долларов четвертаками от дома – этого места он не знал, но оно показалось ему хорошим началом пути, – вышел и зашагал вперед. Здесь не было тротуаров, и когда мимо проезжали машины, ему приходилось на всякий случай спускаться в канаву.

Солнце стояло высоко. Мальчик проголодался, пошарил в рюкзаке и выудил «Марс». После «Марса» ему захотелось пить, и он выпил почти полбутылки воды, а потом сообразил, что дальше придется пить по чуть-чуть. Он-то думал, что, как только выберется из города, повсюду будут журчать родники со свежей водой, но вокруг не было ни одного. Только река под широким мостом.

Коротышка остановился на середине моста и, перегнувшись через перила, уставился на бурую воду. Кажется, в школе им говорили, что все реки рано или поздно впадают в море. Он никогда не бывал на море. Он спустился на берег и пошел вслед за рекой. Вдоль берега тянулась илистая тропинка, временами попадалась пивная банка или пластиковый пакет: значит, тут до него были люди, хотя ему никто не встретился.

Он допил воду.

Он думал о том, ищут его или нет. Воображал полицейские машины, и вертолеты, и собак, и поисковые партии – и все они разыскивают его. Но он будет скрываться. Он доберется до моря.

Река текла по камням и плескалась. Он видел голубую цаплю, что парила над ним, расправив крылья, и редких осенних стрекоз, а иногда стайки мошек, ловивших последнее тепло бабьего лета. Синее небо сумеречно посерело, и мимо проскользнула летучая мышь, ловившая насекомых. Коротышка задумался, где будет спать ночью.

Тропинка раздвоилась, и он выбрал ту, что уводила от реки: может, она приведет его к дому или к ферме с пустым сараем. Сумерки все сгущались, а он все шел, и тропа вывела его к ферме, полуразвалившейся и неприветливой. Коротышка обошел ее по кругу и решил, что ни за какие коврижки внутрь не войдет. Он перелез через забор на заброшенное пастбище и улегся в высокой траве, положив под голову школьный рюкзак.

Он лежал на спине, совсем одетый, и смотрел в небо. Ему совершенно не хотелось спать.

– Наверное, они меня уже хватились, – сказал он себе. – И волнуются.

Он вообразил, как вернется домой через несколько лет. Как обрадуются родные, когда он подойдет к дому. Их радость. Их любовь…

Он проснулся через несколько часов от яркого лунного света. Он видел весь мир – ясный, как день, словно в детском стишке, только бесцветный и бледный. Прямо над ним висела полная луна или, может, почти полная, и он вообразил, будто на него смотрит лицо – вполне дружелюбное лицо, проступавшее в лунных тенях и очертаниях.

– Ты откуда? – спросил чей-то голос.

Мальчик сел в траве – ему не было страшно, еще не было – и осмотрелся. Деревья. Высокая трава.

– Где ты? Я тебя не вижу.

Под деревом на краю пастбища что-то шевельнулось – Коротышка поначалу решил, что тень, а потом разглядел мальчика, сверстника.

– Я убежал из дома, – сказал Коротышка.

– Ух ты, – ответил мальчик. – Ну ты смельчак.

Коротышка гордо улыбнулся. Он не знал, что сказать.

– Хочешь, пойдем погуляем? – предложил мальчик.

– Конечно, – сказал Коротышка. Он передвинул рюкзак поближе к столбу, чтобы потом отыскать.

Они пошли вниз по склону, стараясь не приближаться к старому фермерскому дому.

– Там кто-нибудь живет? – спросил Коротышка.

– Не совсем, – отозвался мальчик. У него были очень красивые светлые волосы, почти белые в свете луны. – Какие-то люди пытались тут поселиться, но им не понравилось, и они ушли. Потом появились другие. Но сейчас там никто не живет. Тебя как зовут?

– Дональд, – сказал Коротышка и добавил: – Но все называют Коротышкой. А тебя?

Мальчик замялся.

– Безвременно.

– Классное имя.

– У меня было другое, но его больше нельзя прочитать, – сказал Безвременно.

Они протиснулись в большие железные ворота, полуоткрытые и в таком виде проржавевшие, и оказались на лужке под склоном.

– Классно тут, – сказал Коротышка.

На лугу стояли сотни камней. Большие камни, выше мальчиков, и маленькие, на которые в самый раз присесть. Некоторые – в трещинах. Коротышка понял, что это за место, но не испугался. Тут была любовь.

– А кто здесь похоронен? – спросил он.

– В основном хорошие люди, – ответил Безвременно. – Тут раньше был город. Вон за теми деревьями. Потом построили железную дорогу, а станцию сделали в следующем городе, и тогда наш высох и разлетелся по ветру. Там теперь кусты и деревья вместо города. Можно прятаться за деревьями, заходить в старые дома и выскакивать.

Коротышка спросил:

– Они как тот фермерский дом? Эти дома?

Если они все такие, он туда не хочет.

– Нет, – сказал Безвременно. – Туда никто не ходит, только я. И звери иногда. Я тут один ребенок.

– Я понял, – сказал Коротышка.

– Может, пойдем туда и поиграем? – предложил Безвременно.

– Классно, пойдем.

Стояла волшебная октябрьская ночь: тепло, почти как летом, и полная луна в ясном небе. Все-все видно.

– Какая из них твоя? – спросил Коротышка.

Безвременно гордо выпрямился, взял Коротышку за руку и потянул в самый заросший угол. Мальчики раздвинули густую траву. Камень лежал на земле, и на нем были выбиты даты столетней давности. Почти все буквы стерлись, но под датами можно было разобрать слова: