Текст книги "Скрипка неизвестного мастера"

V. Первый снег

Наступила зима. Наступила очень быстро, в один день. И день этот, первый зимний, оказался для Кешки особенным. Можно сказать, перетряхнул, перелопатил всю его предыдущую жизнь.

А он ведь с самого утра почувствовал – что-то произойдёт! Что-то очень важное и, наверное, хорошее. Потому что выпал первый снег! И не просто выпал, а шёл, шёл, ещё и ещё, всё утро, до самого четвёртого урока! Кешка чувствовал в себе эту тихую радость и как будто ждал чуда. А радость была в животе, в голове, в ногах и всё росла и росла, и когда он шёл домой – она уже не помещалась внутри, рвалась наружу! И так хотелось сделать чего-нибудь этакое! Ну, хотя бы через скамейку перепрыгнуть…

И тут он увидел трубу. То есть сначала увидел просто огромную яму вместо дороги – опять что-то ремонтировали. И через яму – она, труба. Утром он торопился и не обратил на неё внимания – просто обошёл яму по проложенным доскам. А сейчас заметил трубу – такую широкую, надёжную! То что нужно!

И Кешка, весело размахивая портфелем, прыгнул на трубу и пошёл вперёд. Широкая, как спина бегемота. Абсолютно надёжная, если бы только… Если бы только не первый снег – предательски подтаивающий первый снег!

Кешка так и не понял, как соскользнула нога, и на круглой, гладкой трубе было не за что зацепиться. Он рухнул вниз, в липкую глину. Почти не ушибся – да и было неглубоко. Тонкая корочка льда проломилась, и Кешка оказался в луже – полные ботинки хлюпающей жижи…

«Вот тебе и чудо! Получи, пожалуйста», – мрачно подумал Кешка. Понесла же его нелёгкая на эту трубу дурацкую! Тоже мне, канатоходец Тибул… Ладно, теперь надо как-то выбираться отсюда наверх. Хорошо ещё, никто не видел!

– Кеш, это ты? Ну ты даёшь!

Этого ещё не хватало! Наверху стояла Таня и смотрела на него хохочущими глазами.

– Очень смешно, да?

– Очень! – Таня засмеялась и протянула руку. – Давай, выбирайся скорее!

– Красиво я летел, да?

– Как в кино! Ладно, хватит дурака валять – руку давай!

– Не надо, испачкаешься, – смутился Кешка.

– Давай-давай, потом отмою. Ты зачем же сюда лез, канатоходец Тибул, а?

Кешка вздрогнул. Этого… Этого просто не могло быть! Вот тебе и Таня… Канатоходец Тибул. Раньше так угадывал только Тигр.

– Ну, вылезай скорее! Да у тебя же все ноги мокрые – как ты домой пойдёшь, заболеешь ведь!

– Н-не заболею, – сказал Кешка и почувствовал, как начинает стучать зубами.

– Вот что: пойдём ко мне! – вдруг решительно сказала Таня.

– К-как к тебе? Это в т-таком-то виде?..

– Пойдём скорее, я здесь живу, прямо в этом доме, – и Таня потащила его к своему подъезду. – Вот уже наше парадное!

Кешка с удивлением стал вспоминать, где он мог слышать такое – «парадное» вместо подъезда. Ведь никто так не говорит! Кажется, читал где-то… Или слышал от дедушки. Ну, конечно, от дедушки, Иннокентия Михалыча.

А подъезд и вправду оказался парадным. Дом – старый, с высоченными потолками. Просторная лестница с чугунными перилами, на окнах – витые решётки.

– Только знаешь, у меня папа строгий очень. Ты с ним поздоровайся обязательно, не забудь! – и Танин голос эхом прокатился по пролётам лестницы.

– Что ты, в самом деле… За дурачка меня какого-то принимаешь. Слушай, а может, не надо? Я почти согрелся уже!

– Это ты моего папу испугался, да? – и Таня, не дав ему опомниться, нажала кнопку звонка.

Дверь открылась. И Кешка действительно забыл поздороваться. Он вообще обо всём на свете забыл…

VI. Профессор

…Потому что на пороге перед ним стоял дедушка. Самый настоящий дедушка Иннокентий Михалыч. Живой и здоровый. Небольшого роста, в круглых очках. И взгляд, кажется, такой же. Только борода не седая, а чёрно-рыжая…

– Папа, это Кеша Марков, – сказала Таня и довольно ощутимо пихнула Кешку в бок.

– О! Кеша! – дедушка-недедушка покачал головой. – Я сражён и очарован вашим внешним видом, юноша! Как вам это удалось?!

А чумазый Кешка всё стоял, как истукан, и не мог вымолвить ни слова.

– Ну что ты, пап, честное слово, – заступилась за Кешку Таня, – вот, упал человек… Между прочим, папа, Кеша – друг Тиграна Каспаряна.

И она выразительно посмотрела на Кешку. Но он не заметил её взгляда. У него вдруг что-то тихонько зазвенело внутри от Таниных слов. Откуда она могла узнать, что он друг Тиграна? Получается, Тигр сам ей сказал, что они друзья?!

– Ну что же, проходи, друг Тиграна Каспаряна. А меня зовут Михаил Соломонович, – и Танин папа протянул ему руку. Такую как будто знакомую руку!

– Здравствуйте, – опомнился наконец Кешка и вытер свою грязную ладонь о штаны. И она от этого, кажется, стала ещё грязнее…

Михаил Соломонович ещё раз усмехнулся и покачал головой. Но руку Кешкину пожал.

– А вы… вы откуда Тигра знаете?

– Тигран – фигура заметная. Интересный молодой виолончелист.

«Ого! А Тигр-то, оказывается…» – подумал Кешка. И ещё подумал, что быть «молодым виолончелистом» гораздо приятнее, чем просто «молодым человеком».

– Давай-ка, герой, скорее в ванную – и сушиться. Танюша, чаю сообразишь сама, отогревай своего гостя. Только учтите: ко мне сейчас студент придёт, и чтобы я вас не видел и не слышал!

Кешка умылся и теперь растерянно стоял в коридоре. Он чувствовал себя нелепо, глупо. В своих чудесных штанах, с которых кусками начала отваливаться грязь, он просто не мог зайти в комнату!

А в Таниной комнате стояло пианино. Ну да, ведь она занимается музыкой… И вообще – в этом доме с парадным подъездом, таинственными лестницами и лепниной на потолке обязательно должно быть пианино. А Кешки в грязных штанах здесь быть не должно! Что же, ему так и стоять здесь, в прихожей?

Помощь неожиданно пришла от Михаила Соломоновича. Он протянул Кешке чистые джинсы, рубашку и даже носки.

– Держи, страдалец! Должно подойти. От Петьки моего осталось…

Кешка никогда в жизни не надевал чужих вещей. Разве что старую мамину куртку на даче, но чтобы рубашку… Он переоделся в ванной и с удивлением обнаружил, что ему даже приятно влезть в одежду неизвестного Петьки, наверное, Таниного брата. Вещи были основательно поношенные, но чистые, глаженые – видимо, давно уже лежали в каком-то шкафу.

Таня уже несла в комнату чайник. Из него уютно поднимался пар.

– А этот Петька – он твой брат? – спросил Кешка на всякий случай, просто чтобы не молчать.

– Нет, не брат. Это ученик папин такой… был… Он у нас жил, долго, лет пять, наверное…

– Как это – был? – испугался Кешка.

– Да он и сейчас есть, – успокоила его Таня. – Просто уехал. Уехал дальше учиться, в Америку.

«Далась им эта Америка», – подумал Кешка, вспомнив дедушку. И тут же представил, как они могли бы там встретиться – дедушка Иннокентий Михалыч и этот Петька… Интересно, а какой же это такой учитель – студенты к нему домой ходят, даже живут у него! Почему-то вспомнились восточные единоборства: ушу, каратэ, Учитель… Именно Учитель, с большой буквы!.. Только вот Михаил Соломонович меньше всего похож на каратиста…

Тут Кешка услышал звонок в дверь, и затем весёлый мужской голос: «Здравствуйте, профессор!»

Кешка удивился:

– Ого, профессор!

– Да нет, – засмеялась Таня, – просто это Сашка пришёл, он так всегда шутит.

Ничего себе – Сашка! По голосу – взрослый дядька. Значит, студент. Наверное, Михаил Соломоныч всё-таки в университете преподаёт. И Кешка не выдержал, спросил наконец у Тани:

– А твой папа – он учитель чего? Чему он учит?

Таня опять засмеялась:

– А это сейчас узнаешь!

Вот ещё загадки! Почему сразу нельзя сказать?

Всё это было таинственно и ни на что не похоже. Волшебный дом, Таня Соловьёва, пианино, Петька, который здесь жил непонятно почему… Таня взрослого человека называет «Сашка». И главное – этот удивительный Михаил Соломонович, профессор непонятно чего, который совсем-совсем почти дедушка Иннокентий Михалыч! И даже говорит так же! И почему Таня сразу не сказала…

Тут и раздался этот звук. Первый звук…

Кешка вздрогнул. Он пока ещё не понял, что это, но почему-то отчётливо вспомнил, с каким звоном лопнуло стекло тогда, в музыкальной школе.

Второй звук, третий… и четвёртый, последний…

Кешка замер и закрыл глаза.

Ему показалось, что вся его жизнь – с того самого разбитого окна до сегодняшнего дня, со всей его дурацкой войной против музыки и глупой обидой на Тигра, – вся его, Кешкина, жизнь с таким же звоном посыпалась, разлетелась на тысячи осколков… Вся его защита от музыки, которую он так старательно возводил, кирпичик к кирпичику, – вся она рухнула от одного прикосновения к струне…

А ведь это была ещё не музыка. Это просто настраивали скрипку.

Кешка даже не удивился. Всё правильно: дедушка – учитель скрипки…

– Кеш, ты чего, а, Кеша? – он на секунду опомнился и увидел Танины испуганные глаза. – Тебе что, плохо?

Кешка мотнул головой, мол, всё в порядке, – что-то в горле мешало говорить, голос не слушался.

– Ты садись лучше сюда, – и Таня заботливо усадила его на диван, – здесь лучше слышно. Я всё время здесь слушаю – вот так, сюда ухом!

Он послушно прислонился головой к стене.

– Грейся, – улыбнулась Таня, набросила на него зелёный плед и сунула в руки горячую чашку.

На чашке был рыцарь в доспехах, а в чае медленно кружилась долька лимона.

И тут началась музыка.

Это было даже нечестно: вот так, без предупреждения… Он был не готов – не успел выставить копьё, опустить забрало! Лишь успел удивиться, что никогда прежде не видел своего врага в лицо, вернее, никогда не слышал.

Ведь оказалось, что концерты по телевизору и неприветливые портреты композиторов в школьном кабинете музыки – это всё не то. Вернее, это вообще ничего!

Выходит, он никогда раньше и не слышал музыки. Чтобы вот так, просто скрипка – и просто за стенкой. И чтобы просто дедушка…

Это потом он понял, что играл на скрипке совсем не Михаил Соломонович, а смешной его студент Сашка Волков. А тогда Кешка об этом не думал. Он вообще ни о чём не думал – как будто кто-то подошёл к нему, взял за руку и повёл за собой. И Кешка пошёл. Пошёл без оглядки, не думая – на край света, в огонь и воду! И идти ему было хорошо.

Кешка очнулся, когда за студентом Сашкой хлопнула дверь. Он увидел у себя в руках остывшую чашку. Таня сидела за столом, грызла ручку и, кажется, не обращала на него никакого внимания.

Кешка нарочно громко отхлебнул остывший чай. Таня подняла голову:

– Ну что, согрелся?

Кешка кивнул и сказал, разглядывая чашку:

– Тевтонский рыцарь восемнадцатого века…

– Ух ты, а я не знала никогда…

Кешка испугался, что Таня сейчас заговорит о музыке. Спросит что-нибудь вроде этого: «Ну что, понравилось?»

Но она не спросила.

Пора было собираться домой.

Пока Кешка в прихожей натягивал куртку, опять вышел Михаил Соломонович:

– А обувь твоя, брат, не высохла ещё. Могу только свои предложить – я тебе и носки шерстяные дам, доковыляешь как-нибудь, всё лучше, чем в мокрых!

Он протянул Кешке кроссовки размера этак сорок третьего. И Кешка поразился – как этот человек, скрипач, Учитель – может думать о каких-то Кешкиных мокрых ботинках!

Таня вышла его проводить на лестницу.

– Кеш… А это, значит, неправда? Мне Тигр говорил про тебя… Говорил – ты музыку не любишь…

– Это правда, – упрямо ответил Кешка.

И добавил не очень твёрдо:

– Музыку я не люблю.

И помчался вниз по лестнице, не дожидаясь лифта, чтобы не думать – зачем он так сказал?

На улице уже стемнело. Снег растаял. Кешка, загребая носками огромных кроссовок, шёл домой и думал – как бы ему хотелось вернуться в этот дом, подняться по этой лестнице! Увидеть этого человека. И услышать это…

Взвизгнули тормоза.

– Жить надоело?! – заорал на него шофёр, открыв дверцу машины. – Думаешь, мама ещё раз родит такого?!

Кешка вжал голову в плечи и поспешно перебежал на другую сторону улицы. Вдруг он поймал у себя на лице улыбку. Довольно глупую, кстати, улыбку.

Нет, жить не надоело. Как раз наоборот – именно сейчас ему очень хотелось жить!

Зелёная итальянская тетрадь
2. В мастерской

В собственной мастерской Винченцо царил всё тот же запах: смолы, рыбьего клея, льняного масла и – самый лучший, любимейший из запахов! – свежего дерева. Под потолком на струне висели инструменты, какие-то в разобранном виде, другие полностью готовы. Винченцо постучал по будущей деке – скрипкиному животу, наклонился ухом. Эту скрипку Винченцо делает для Джованни, сына аптекаря. Мальчишке всего тринадцать, но из него, пожалуй, выйдет толк!

Сегодня Винченцо исполнилось сорок лет. Доволен ли он своей жизнью? Пожалуй, что да. У него есть ремесло, и он всегда делал свою работу на совесть. Большого богатства он не нажил – но, по крайней мере, не приходится ночевать на улице и думать о куске хлеба. Вот сейчас за окном дождь и ветер, а он, Винченцо, сидит у тёплого очага. И ждёт его сегодня добрый ужин. Пожалуй, он заслужил сегодня и стаканчик вина за своё здоровье.

Да, Винченцо встретит свой день рождения в одиночестве. Есть ли у него друзья? Нет – он один; хотя… разве что Джироламо… Да, органист из церкви святого Фомы – он, пожалуй, может считаться другом.

Джироламо – вот кто не страдает от одиночества! У него большая, шумная семья – от неё музыкант изредка сбегает к Винченцо: посидеть в тишине. Он моложе на десяток лет, но с годами разница в возрасте стала не так заметна. В юности Джироламо мечтал о карьере скрипичного мастера. Винченцо не учил его – просто позволял сидеть в мастерской и смотреть, иногда помогать по мелочам. Руки у парня были на редкость неловкие, неуклюжие – сколько раз он резал себе пальцы! Но как только в эти руки попадал готовый музыкальный инструмент – тут-то Джироламо словно преображался. Он был словно создан для музыки: мастерски владел всеми струнными инструментами, а также гобоем; но лучше всего, пожалуй, играл на органе. И как только ему досталось место в церкви, он, по совету Винченцо, не стал бегать от судьбы. Он служил органистом вот уже одиннадцать лет; обзавёлся семьёй, которая всё растёт с каждым годом. Не так уж и часто он забегал к Винченцо: они обменивались парой фраз, иногда за стаканом вина. Джироламо пробовал новые инструменты. Но чаще всего он молча наблюдал, как Винченцо работает. Совсем как прежде. Да, пожалуй, он единственный, кого Винченцо мог бы назвать другом…

Что-то он отвлёкся от работы. Винченцо постучал по деке ещё раз и улыбнулся про себя. «Уже начинает быть на что-то похоже…»

Для обычного человека этот стук ничего не значит. Да что обычный человек – даже господин капельмейстер не услышит никакого тона, не отличит «соль» от «фа-диез»! Винченцо тоже не сразу научился слышать дерево. Простукивал столы, табуретки, лодки на пристани… Постепенно слух его развился: он различал ноты даже в стуке каблуков.

Но скрипка – не деревянный башмак. И для Винченцо звук этот – не просто «соль» или «фа», это голос ангела! И он, Винченцо, должен выстроить ангельский хор. Гибким лезвием – циклей – мастер снимает слой дерева, не толще крыла бабочки. Цвик, цик – поёт цикля. Тук, тук – чуть изменилась толщина дерева, изменился и звук.

В разных частях деки – разные голоса; звук должен отличаться. Цик, цвик – чтобы каждый ангел занял своё место. Когда зазвенит струна, он ответит ей, и скрипка запоёт!

Винченцо погладил деку. Она уже совсем почти как настоящая скрипка, только белая, без лака. Единственно верной, удивительно совершенной формы. По бокам – узкие резонаторные отверстия в виде буквы «f». Они так и называются – эфы. Мастер простучал деку ещё раз – да, все ангелы заняли свои места. Завтра он проверит её ещё раз, на свежее ухо. И уже можно собирать скрипку: соединить нижнюю деку – дно, обечайки – бока и вот эту деку, верхнюю. Шейка и головка уже готовы. Винченцо взял их в руки. Надо же, сколько красоты в математической точности! Завиток головки – логарифмическая спираль. Форма корпуса скрипки подчинена законам акустики.

Винченцо отложил работу, перевёл взгляд к окну. Он никогда не экспериментировал с формой инструмента, работал по лекалам старого мастера. Если есть форма, проверенная временем, к чему эти новшества? Лишь выскочка Страдивари пытался найти свою, лучшую форму скрипки. Что ж, он выиграл, его инструменты великолепны. Но Антонио – гений; такие, как он, рождаются раз в сто лет. А может, и никогда больше…

Да, Винченцо не достиг славы Антонио Страдивари или Николо Амати. Или Гварнери, великого мастера Гварнери по прозвищу Дель Джезу.

Эти трое – самые-самые. Амати, Страдивари, Гварнери.

А вот ещё господин капельмейстер принёс свою скрипку в ремонт. Это она, красавица, висит на струне под потолком. Работы Франческо Руджери, прозванного Иль Пер, знаменитого ученика Амати. Да, вот это настоящая скрипка! Винченцо снял её со струны и неловко провёл смычком по струнам. Жаль, что он так и не научился играть как следует. Завтра забежит аптекарский Джованни, надо будет попросить его. Винченцо измерил Руджери со всех сторон, осмотрел до мелочей – отличная работа. Но как будто, кроме точного расчёта и виртуозного исполнения, в ней есть что-то ещё… Что? Наверное, прав был старый учитель – нужно в каждую скрипку вкладывать всё своё сердце. А он, Винченцо? Отдаёт ли он сердце? Да есть ли оно у него?

Или он похоронил его тогда, девятнадцать лет назад, вместе с женой своей – прекрасной Бьянкой? В страшной лихорадке сгорела она спустя всего два месяца после свадьбы. Сам Винченцо провёл в жару, без памяти долгие дни. Но молодой организм всё же справился с болезнью. Долго не мог понять он – как ему жить теперь, да и зачем? Но тут подвернулся заказ на ремонт инструмента, затем другой, и Винченцо с головой ушёл в работу. С головой, но не сердцем… Со временем боль не то чтобы утихла, просто заледенела – маленький остроугольный кусочек льда поселился в его груди…

Что-то он совсем раскис сегодня. Ни к чему эта болтовня о сердце, о душе – он делает свою работу, и ему не стыдно за неё. Его инструменты – крепкие, звучные, здоровые скрипки, альты, виолончели. Violino, viola, violoncello. Точный глаз и верная рука никогда не подводили его. Сердце? Что такое «вложить сердце»? Руджери, он вкладывал сердце? Ведь не вырвал же он, на самом деле, своё сердце из груди, да и сколько бы понадобилось ему сердец! Чем же отличаются инструменты его, Винченцо, от скрипок великих мастеров? И так ли уж велико это отличие?

Признаться, в молодости он позволил себе одну шутку… не так чтоб очень безобидную. Свой инструмент он подписал фамилией «Гварнери». Не того самого, великого – Дель Джезу, но всё же – мастера из семьи Гварнери. Покупатель быстро нашёлся – и уплатил положенную сумму, не моргнув глазом! Больше таких опытов Винченцо не повторял – те деньги помогли ему окончательно встать на ноги, да и самолюбие его было удовлетворено.

Мастер отвернулся к окну. Шумел дождь, и в окно билась ветка маслины. Потом он резко обернулся и как бы невзначай бросил взгляд на стену с инструментами. И всё же: почему из десятка других инструментов глаз безошибочно выбирает Руджери? Сделать бы такую скрипку! Хотя бы одну за всю жизнь…

В окно постучали. Винченцо выглянул на улицу и различил в тумане дождевых капель две незнакомые фигуры.

VII. Итальянец

Дверной звонок неуверенно звякнул и замолк. Михаил Соломонович поспешил открыть и удивился, увидев вчерашнего смешного мальчишку.

– Здравствуйте, молодой человек! А вот Тани сейчас нет, она в школе… Стоп – а ведь и вы там должны быть, если я не ошибаюсь?

Кешка помотал головой.

– Я не к Тане, Михаил Соломоныч, – почему-то голос плохо слушался, – я к вам.

И только сейчас Михаил Соломонович увидел у него в руках потрёпанный футляр.

– У тебя никак скрипка? Заходи-заходи, конечно… А откуда у тебя?..

– Это… мне в наследство досталась, от дедушки. А я даже не знаю – она хорошая или так… Вы не посмотрите, а?

– Ну что ж, наследный принц, раздевайся, проходи – посмотрим, конечно. Так, та-ак, интересно…

По его лицу Кешке показалось, что не так-то ему и интересно.

Но когда Танин папа раскрыл футляр и развернул шерстяной платок, то он как-то изменился в лице. Кешка даже испугался. Он тоже заглянул в футляр – лопнувшая струна дрожала пружинкой, какая-то дощечка валялась рядом… Кешка побледнел.

– А это можно починить?

– Что починить? – поднял голову Михаил Соломонович и посмотрел на него так, будто впервые увидел. – А, это… Это ерунда – струны сейчас поставим, это мелочи, инструмент в отличном состоянии, – и он зачем-то постучал по скрипке сгибом указательного пальца. Прислушался и постучал ещё, в другом месте. Снял очки.

– Откуда, говоришь, у тебя этот инструмент?

– От дедушки, в наследство…

– А-а, ну да, да. Наследный принц… Похоже, итальянец.

– Дедушка-то? Да нет, он в Америку уехал, но он наш, русский!

Михаил Соломонович улыбнулся.

– Я не про дедушку, я про скрипку. Так говорят – не «итальянская скрипка», а итальянец: значит, инструмент сделал итальянский мастер. Ну, они как живые, понимаешь? У меня вот француз, тоже очень хороший, ещё немец – этот попроще, – он кивнул в сторону шкафа, там на верхней полке лежал футляр, такой же, как у Кешки. – А итальянцы, что говорить, аристократия. Голубая кровь. Кремонская школа… Слышал, наверное, – Страдивари, Гварнери, Амати?

Кешка кивнул – кажется, читал что-то такое.

– Вот, – продолжал рассказывать Михаил Соломонович, – у тебя, конечно, не Страдивари, но всё равно очень, очень хороший инструмент. – Он встал, взял фонарик и зачем-то посветил внутрь скрипки. – Ничего… Здесь обычно мастера ставят клеймо, а у тебя пусто. Но хороший эксперт может определить мастера и без подписи. Безусловно, инструмент настоящий. Я даже и не думал, что у нас в городе бывает такое… А кто, говоришь, у тебя дедушка?

– Иннокентий Михалыч, – Кешка совсем растерялся.

– Ах, это от него тебе имя такое досталось красивое? Иннокентий… Не помню, не помню такого… Он скрипач?

– Я даже не знаю. Я его видел всего несколько раз… Он, говорят, играл на скрипке, но работа у него другая была, кажется…

– Вот что я тебе скажу, братец. Ты кому попало скрипку не продавай – обязательно к мастеру нужно обратиться, к скрипичному. Лучше в Москве. Я тебе дам адрес, позвоню сам – как бы не надули тебя… И не торопись. И лучше бы даже я с тобой вместе съездил, что ли…

– Михаил Соломоныч, – Кешка почему-то смущался попросить. – А вы можете… ну, поиграть на ней. Сейчас прямо, а?

– Если позволишь – почту за честь, – Михаил Соломонович улыбнулся. – Где-то у меня был комплект струн…

Кешка почувствовал, что внутри у него тоже как будто струны – и они натягиваются всё сильней.

Михаил Соломонович, как фокусник, ловко вставил струну в специальную дырочку, стал крутить чёрные винты в головке скрипки – колки. Ущипнул большим пальцем струну – звук был смешной, какой-то ползущий. Прислушался, покрутил ещё. И ещё немного – а вот теперь, кажется, доволен – скрипка настроена, порядок. Неторопливо натёр канифолью смычок. Кешка ждал. Даже, кажется, перестал дышать.

На этот раз музыка поразила его не так, как впервые. Может быть, потому, что он готовился, ждал чего-то особенного… Чуда. Но всё равно было очень, очень красиво. Михаил Соломонович играл, отвернувшись к окну, – он, казалось, и забыл про него, про Кешку…

В его музыке была какая-то особая красота – и строгость. И сила. Кешка и не подозревал, что в таком хрупком инструменте может жить такой сильный звук!

И сразу же – тонкость и нежность. И – тепло. Кешке вдруг стало обидно, что он не может понимать музыку так, как, например, Тигр или Таня. Ведь там, наверное, что-то такое, такое…

Вот человек – водит смычком по струнам, и пальцами ещё что-то там нажимает. И всё. И это – всю жизнь! Всю свою жизнь человек водит смычком по струнам. И ничего ему больше не нужно! Неужели можно так жить – одной красотой? И нежностью, и силой. Чем-то, что и словами объяснить нельзя…

Кешка вдруг понял, что музыка сейчас кончится. И он уйдёт домой. И никогда не вернётся. Как же так? Неужели он больше никогда такого не услышит?..

Михаил Соломонович опустил смычок.

– Ну, держи, наследный принц… Спасибо. Действительно, чудо какое… Береги. Хороший, хороший инструмент. Настоящий, – он вздохнул. – У меня тоже был итальянец. Удивительный инструмент работы мастера Руджери. Хотя твой, по-моему, не хуже. Что-то общее у них есть. Да, очень похожие инструменты, дерево такое же, и лак…. Только мой Руджери звонче был, очень яркий, сольный. У тебя инструмент чуть поменьше, и звук мягче, матовый, – и он с явным сожалением стал укладывать скрипку обратно в футляр. – Камерный инструмент, для небольших залов. Но очень, очень – исключительно хороший!

– А где он сейчас, ваш Руджери? – спросил Кешка.

Михаил Соломонович улыбнулся, вздохнул:

– Улетел от меня в далёкие края. Большому кораблю – большое плаванье… Мне, знаешь, не так уж он сейчас и нужен. Играю мало. Мне и француза моего вполне хватает. Он у меня умница, – Михаил Соломонович засмеялся. – А скрипку свою береги. Продавать не торопись, а если будет нужда – обращайся, помогу… Я бы сам купил, да, боюсь, не по карману, – он развёл руками и смущённо улыбнулся.

Что же это он – всё продавать и продавать?.. Как будто Кешка за деньгами пришёл.

Надо было уходить, Кешка уже надел пальто… и наконец решился – словно бросился головой в воду.

– Я, Михаил Соломоныч, не хочу ничего продавать. Михаил Соломоныч! А вы могли бы… вы могли бы меня научить? Ну, играть…

Михаил Соломонович очень внимательно посмотрел на Кешку. Ответил не сразу.

– Ах, вот ты о чём… А я решил – раз наследство, значит, вопрос финансовый. Извини, брат, не разобрался. Так, та-ак… Что ж, можно, конечно, начать учиться. Поздновато, конечно, ну да ничего. Только я ведь не занимаюсь с маленькими… – Он виновато посмотрел на Кешку. – Я, конечно, не в том смысле, что ты маленький. У меня же училище, все студенты закончили музыкальную школу. Один, правда, Петька такой был – с одиннадцати лет. Но он уже очень много чего умел… Я, понимаешь, не учу с самого начала. Просто не умею.

Мы, пожалуй, вот как можем поступить: я позвоню одной своей знакомой. Она в музыкальной школе преподаёт, – тут он заметил, как Кешка сжался. – Ты, наверное, в школу не очень хочешь? Можешь у неё дома заниматься, она здесь живёт неподалёку. Человек прекрасный, и учит очень хорошо, – а там, чем чёрт не шутит, будут успехи – может, и пойдёшь дальше, в училище – тут уж, конечно, я тебя к себе в класс возьму с удовольствием…

Кешка уже не слушал.

– Спасибо, Михаил Соломоныч, не надо. Это я так ляпнул, не подумав, мне не нужно. Не нужно! Я… в общем, спасибо, до свиданья!

Кешка летел по лестнице через две ступеньки. А чего он хотел?! Чтоб ему сказали – пожалуйста, Кешенька, только приходи, родной, я тебя жду – не дождусь?! Да кто он ему такой?! Просто Танин одноклассник – такой же, как Егорка или толстый Прохоров. Вот Тигр – нет, Тигр – другое дело: «талантливый молодой виолончелист». А Кешка… С чего он взял, что кому-то есть какое-то дело до того, что происходит в его бестолковой башке и дурацком глупом сердце?!

Перед дверью на улицу Кешка остановился отдышаться. И почувствовал, что сейчас заплачет. Нет, не заплачет! Не дождётесь! Он поднял голову повыше, чтобы не дать слезам выкатиться из глаз.

Сверху кто-то бегом нёсся по лестнице, наверное, какой-то мальчишка – легко скакал через ступеньки, гулять бежит, наверное… Кешка спрятался под лестницу.

К двери вдруг выскочил Михаил Соломонович. Потерял тапочку и смешно запрыгал на одной ноге. Оглянулся растерянно и заметил Кешку. Тот не успел придумать, что сказать и как справиться со своим лицом, только хлюпнул носом.

А Михаил Соломонович вдруг шагнул к нему, посмотрел прямо в глаза и сказал:

– Кеша, слушай, ты прости меня. Я же поначалу не понял ничего.

Кешка совсем растерялся. Как-то странно – взрослый человек, извиняется – а сам вроде бы ни в чём и не виноват…

– Ты, знаешь, тоже хорош, – добавил он. – Сказал бы сразу, как есть, – а то «наследство, дедушка»… Поди разберись. Знаешь, Кеша, я подумал – по вторникам я, в общем-то, бываю свободен. Ближе к вечеру, после пяти. Так что приходи, попробуем… Подойдёт?

Вот тут Кешка не сдержался – слёзы выкатились наружу.

– Ну что ты, в самом деле… Пойдём наверх, поговорим – а то у меня дверь нараспашку.

Кешка летел домой, как сумасшедший, не разбирая дороги. Они договорились заниматься каждый вторник, раз в неделю. Он заранее представлял, как Михаил Соломонович удивится – какой он, Кешка, способный. И умный. И трудолюбивый. Куда там этому его Петьке!

И Кешка будет играть на скрипке. Будет музыкантом, как Тигр. И Таня… И Таня, конечно, тоже.

Вдруг Кешка вспомнил, что Тигра не было в школе уже третий день. У него, кажется, ухо болит. А это ведь, наверное, не очень весело – больные уши. Дома сидит, один… Кешка вдруг неожиданно понял, что нужно делать.

Прибежал домой, откусил горбушку батона, запил кефиром прямо из пакета. Потом, жуя, выдрал из старой тетради лист и сложил самолётик. И, накинув пальто на одно плечо, без шапки выскочил на улицу.

Ага, вот и его окно, на третьем этаже, и форточка открыта. Отлично. Кешка взобрался на спинку скамейки, одной рукой держась за дерево. Конечно, третий этаж… Дохлый номер, но хотя бы попробовать! Кешка вспомнил, как папа учил его бросать мяч в баскетбольную корзину – нужно закрыть глаза и представить: вот ты бросаешь мяч, вот он летит – и попадает!

Он закрыл глаза и представил, как самолётик влетает в форточку.

Потом поднял руку и очень мягко, несильно запустил его. Белый самолёт взмыл вверх, почему-то очень высоко, даже слишком. И над самым окном вдруг резко зарылся носом.

И чисто нырнул прямо в самую форточку, даже не задев раму.