Текст книги "Около музыки"

И ещё – в стене есть такая комната… Туда можно зайти. И там – окошко. Окошко туда, за стену. Тёмное – посмотреть нельзя. Но можно протянуть в него руку. И там… Вот монахи, которые там живут. Они возьмут тебя за руку. Просто возьмут за руку, и всё. Говорить с ними нельзя. И неизвестно, монахи они или что. Просто все знают: если тебе плохо… Или, наоборот, хорошо… В общем, если тебе нужен человек рядом, поделиться чем-то, а никого нет… ты можешь прийти к стене, просунуть руку в окошко. И там будет другая рука. Тебе ответят.

Я сразу представила это, очень хорошо. Город, стену. Окошко. И как я подхожу и кладу руку. Вообще не знаю – нужно мне это? Чтобы чужой какой-то монах брал меня за руку? Другой, невидимый, незнакомый мне человек.

– Догадалась, нет? – спросил он. Такой независимый, умный такой шлёпает. Руки в карманах.

– До чего? – не поняла я.

– А, значит, нет. Там, с другой стороны, нет никаких монахов. Там такой же город. И люди так же приходят к стене, просовывают руку в окошко… Поняла?

Ух ты. Поняла, да.

– А как тогда… Как тогда они одновременно приходят? Ну, почему совпадает всегда?

Он усмехнулся, загадочно так. А потом сказал:

– Неужели непонятно? Там всегда очередь стоит. С обеих сторон.

Надо же. Надо же, что у него в голове.

Он вдруг зашагал быстрее. Будто хотел убежать. Сморозил что-то такое, о чём не хотел говорить, и рванул.

Я даже подумала – ну и пусть. Пусть так странно оборвётся разговор. Но впереди горел красным светофор, и Панкратьев остановился, подождал меня. Хотя машин не было. Он вытащил руку из кармана, и я испугалась, что он возьмёт меня за руку. Но он просто почесал нос. А потом сказал, не оглядываясь – знал, что я рядом стою:

– Знаешь, ещё в этом мире, где молчат… У меня был ещё такой вариант… Люди не передают друг другу информацию. Вербально. – Ух ты, «вербально»! Похоже, перестал считать меня дурой всё-таки. – Но им хочется всё-таки чувства передавать, эмоции. Без этого как-то… Как-то они недолюди. Вот я подумал – музыка. Нет речи, слов, но у человека, скажем, с собой флейта. И он подходит к другому и играет. Играет ему то, что можно бы сказать. Свою радость играет или злость. Ведь можно же и злость, правда?.. Представляешь такой город, такой мир?.. Представляешь, Сенька?

Я молчала. Чёрт, как это всё у него помещается в голове? Все эти его города. Может, он просто вычитал это всё?.. Не может быть, чтобы Панкратьев… Хотя что – Панкратьев? Видно же. Видно, какие умные глаза. Какой лоб огромный. Это я и вправду бестолочь, что не разглядела раньше.

– Я пробовал учиться, – продолжал он. – Пианино пробовал, потом гитара… И не смог, пальцы вот эти, ноты… Ужас. Не смог я, дурак, наверное. Понимаешь – слышу, а пальцами сыграть не могу. Я бы хотел своё играть. Я чужое не хочу. Вот бы программку такую в телефон. Чтобы музыку… Ну, не знаю. Чтобы то, что в голове, зазвучало.

– Прямо из мозга, что ли?

– Ну, не знаю. Или всё-таки научиться… Другие же могут! Вот ты, например. Что я, глупее тебя, что ли?

– Нет, – засмеялась я, – похоже, не глупее. Но и не умнее сильно, ты там не воображай особо.

Вообще, это было враньё. Он сильно умнее. Но уж очень, правда, стал воображать.

– Поехали в Москву, – сказал он вдруг.

– Что, прямо сейчас?..

– Ну а что? Смотри, мы уже на станцию пришли.

– Какую станцию?.. Вокзал же далеко.

– На следующую, балда. Вообще города не знаешь своего.

Я вдруг поняла, что он всерьёз.

– Нет, Панкрат. Ты что! Мне домой надо…

– А, извини. Я забыл.

– Понимаешь… Это ты вольная птица. А мне за– ниматься. – Только бы он не подумал, что я из– за родителей!

– Заниматься? А, на виолончели?

– Конечно.

– Каждый день, да?

– Ну да. Часа по четыре выходит.

– Сколько?!! Обалдеть. Ну ты вообще… Каждый– каждый день?

– Ну да… А как ещё?..

– Ну, тогда поехали в другой день. Ты же раньше ездила. Поехали, а? Позанимаешься там с Марком своим…

– Нет, Панкрат. Понимаешь… Понимаешь, мне, наверное, больше не нужно к нему ездить.

– А, – сказал он. – Ясно. Я-то думал… Я думал, и правда учитель. Значит… Поссорились с ним, да?

– Да нет, Панкрат, нет. Другое. Не поссорились.

Как вот это объяснить, если я и сама не понимаю?.. Как я приехала к нему второй раз. Ждала целый месяц, что вот, приеду. И думала, что мы опять будем заниматься два часа, а потом Марек будет водить меня по Москве… Но ему было некогда. Было видно, что некогда, хотя мы договорились заранее! Нет, он хорошо занимался со мной. Слушал, говорил важное. Но при этом не выпускал телефона из рук, кому-то писал. И я чувствовала, что ему не до меня. Ну и потом он спросил: чай будешь?.. Я сказала – нет. И ушла. И два часа мёрзла на улице, ждала Даню. Если с тобой занимаются из вежливости… зачем тогда?

– Понимаешь, не хочу ему надоедать. Хватит. Он и так со мной много возился…

Сейчас Панкратьев скажет: да брось, ерунда. Мало ли что у него там было важное в тот день! Позвони хотя бы, выясни, что и как.

Но он ничего такого не стал говорить.

Я только сейчас поняла, что мы идём обратно в город. Видимо, сделали круг, а я и не заметила как.

– Знаешь, – сказала я ему, – я иногда думаю: зачем вот? Виолончель эта мне – зачем? Все люди как люди… Брошу, наверное.

– Совсем?

– Совсем.

Мне вдруг правда до ужаса захотелось бросить. Что– бы вот так – раз! – и поехать в Москву, просто так. Вон с Панкратьевым этим, например. Или одной. Или просто ходить, вот так ходить по своему городу и узнать, наконец, какой он. А то всё на бегу… Или читать. Или… Да мало ли что! Вот представить только, что в жизни освободится четыре часа. Каждый день!

– Ты это зря, Сень, – сказал вдруг Панкратьев. – Не моё, конечно, дело, но… Понимаешь, в тебе только и есть – музыка твоя. А без музыки – что? Кто вот ты без музыки? Просто Сенька, ну, симпатичная. Есть и посимпатичнее ещё. Правда, по физике сечёшь, по математике там. Но это не то, ты не одна такая. Я бы и не посмотрел на тебя, понимаешь, если бы не музыка. У тебя дело есть. И ты его делаешь супер как. Да, супер, я слышал. Поэтому ты круче всех.

– Слышал?..

– Да. На улице слышно, как ты занимаешься. Я иногда хожу и слушаю специально. Очень круто ты играешь, Сонька Арсеньева. Не бросай.

Я не знала, что ему ответить. Ну правда, что тут ответишь?

Неожиданно оказалось, что мы пришли к моему дому. Значит, и правда знает, где я живу. И подъезд мой знает.

– Ну, пока, – сказал он вдруг. – Спасибо вообще.

И, не обернувшись, помчался дальше. Ну и скорость, даже я устала так быстро ходить.

Я пришла домой – хорошо, никого нет. Не надо никому объяснять, куда я пропала. Записка от мамы: «Позвони Капитолине, обязательно!»

Ну да, позвоню. Потом.

Я открыла на планшете страничку нашего класса. Оказалось, его зовут Дима. Точно, я ведь знала раньше. Димка Панкратьев.

Как было с ним здорово. Наверное, так больше не будет.

…И точно, так больше не было. На следующий день он просто кивнул мне, ну и я ему. И всё, он уткнулся в свой телефон. Потом ужасно отвечал на алгебре, мычал чего-то, и мне было чудовищно стыдно за него. Ну как можно быть таким тупым?! Ведь Панкратьев же, ну как?!

Дальше всё было, как и раньше. Мы ни разу не вспоминали, как под весенним солнцем прочесали вдвоём весь город. Только я один раз увидела, что он снимает. Снимает нас на телефон, со своей последней парты. И он заметил, что я вижу. И приложил палец к губам – тсс! И подмигнул, заговорщически так.

А потом он исчез. То ли перешёл в другую школу, то ли совсем переехал. Не знаю куда, не у кого спросить. Ведь с ним никто не дружил.

Но я надеюсь, что когда-нибудь я услышу о нём, о Димке Панкратьеве. Мы все услышим. Когда он снимет своё кино.

Крендельков

Мама ходила к директору, спорила, доказывала – бесполезно.

Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. Тимкино горе – первое такое большое, настоящее горе – как будто уже затёрлось. Лето, море, велосипед… Но сейчас, в сентябре, он с неожиданной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. Не придёт в его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги – на русском, немецком, шведском. Букет сухих листьев на рояле. И сам Штайн в высоком кожаном кресле, огромный, седой. Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам… Всё, больше этого не будет. И главное – нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. Кренделькову какому-то. У кого учишься? У Кренделькова… Жуть. И откуда он вообще взялся!

Мама доказывала директору:

– Ведь это уму непостижимо – в шестом классе переводить мальчика на виолончель!

Тот оправдывался – не хватает учителей по скрипке, а у Тимы большие руки, виолончельные. Но дело было не только в этом. Просто директору хотелось, чтобы в школе был оркестр, а оркестра без виолончели не бывает. Раньше учителей не было, а тут – на тебе, Крендельков! «Молодой, перспективный». Этого ещё не хватало. «Чудный инструмент – основа оркестра, фундамент… Может, вам понравится – вы бы попробовали хотя бы на год!»

– На полгода, – устало согласилась мама.

Тимка вспомнил один концерт – там на виолончели играла тётенька с некрасивым лицом. Пум, пум… Фундамент. А Тимка не хотел быть фундаментом! Он хотел быть звонкой первой скрипкой, тем более что теперь, в шестом классе, он вполне мог бы быть первым! Эх, Крендельков-Коврижкин…

– Не переживайте вы так, – уговаривал папа и Тимку, и маму. – Может, он не так плох, как вы думаете!

На самом деле оказалось – ещё хуже. Антон Петрович Крендельков, на вид – лет семнадцать. Маленький, щуплый, в очках, уши торчат… Антошка-картошка. На первый урок он пришёл в красной футболке с Чебурашкой (вернее, с «Че-Бурашкой», который был в военном берете и с усами, как у Че Гевары). Смешная, в общем, футболка. Только Тимке не до смеха. Он с первого взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё – от дурацкой майки до очков и оттопыренных ушей. Коржиков-Карамелькин…

И виолончель тоже невзлюбила Тимку. Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди – настоящую музыку! Крендельков маялся с Тимкой, со скрипичным поворотом его руки. А Тимка как бы построил против него стенку: почти не разговаривал, просто кивал и всё. И ждал Нового года, чтобы кончилось это мученье! Тогда директор пусть делает что хочет. Если не найдёт ему учителя скрипки – до свидания! Бросит школу, и всё.

– Закрути эту ноту, как подачу в теннисе. Понимаешь?

Тоже мне спортсмен! Что и взять с этого Коврижкина!

Но ничего, уже декабрь – осталось чуть-чуть. И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. Тимка раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль – тот, которым виолончель упирается в пол. Эх, придётся бежать в школу – может, открыто ещё.

Школа близко, десять минут бегом – и на третий этаж. Даже куртку не снял, только стянул шапку с жаркой головы. Где-то играет рояль. Кажется, класс открыт – запыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.

В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тимка услышал виолончель. Такую, какую ещё никогда не слышал. Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был такой… Словно на всей планете нет ничего, только снег, снег и фонари. И она, виолончель. Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. Тень от оконного переплёта падала на его длинный нелепый нос и руки – одна на грифе, другая со смычком. Надо же, какие у него руки красивые! Он продолжал играть, не остановился. И лицо у него… Без очков он выглядел старше. Много старше. Антон Крендельков в мягком свитере играет на виолончели. Такой Крендельков, какого Тимка никогда не видел. И не слышал…

Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. Крендельков увидел наконец своего ученика.

– А, это ты, – сказал он равнодушно.

– Я… Я шпиль забыл. – И Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос. Крендельков кивнул и чуть отвернулся.

– Антон Петрович! А это… это что было?

Крендельков вдруг улыбнулся и как-то потеплел.

– Бах, – ответил он. Как будто Бах – его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.

– Можно я послушаю? – вдруг спросил Тимка. Крендельков опять кивнул. Тимка прикрыл дверь и сел на краешек стула.

Крендельков играл, а он слушал. Просто слушал и ни о чём не думал.

А Крендельков вдруг опустил смычок и посмотрел прямо на Тимку.

– Скучаешь по Штайну?

Тимка вздрогнул. И почувствовал, как стенка – крепкая стенка, которой он отгородился от Кренделькова, – трещит по всем швам.

– Вы его знаете?.. Знали?

– Мы много играли вместе, – кивнул Антон. – Хороший был дядька, настоящий.

И Тимку почему-то совсем не покоробило это «дядька». Неужели играли вместе?

А Крендельков вдруг сказал:

– Жаль, что ты уходишь. Да что ты, я же всё понимаю… Не вышло из меня учителя. Я, знаешь, тоже хорош. Всё с тобой как с маленьким… И понимаю, что плохо, а как надо – не знаю…

Стенка рухнула и разлетелась в пыль.

– Антон Петрович… Вы поиграйте ещё! Пожалуйста!

…А экзамен не состоялся. На следующий день Тимку прямо из школы увезли с острым аппендицитом.

Антон бегал к нему в больницу каждый день. Притащил маленький плеер, закачал туда виолончельной музыки. «Надо же, какой хитрый, – думал про себя Тимка, – хочет меня всё-таки подружить с этой виолончелью!» Но Антон ничего такого не хотел – просто делился музыкой, которую любил сам.

* * *

– Вот такая штука, – закончил рассказ про своего друга и учителя Тима. Мы с ним возвращались с концерта, и тоже шёл снег – много, много снега, он заметал дорожки Тверского бульвара, и хрупкие снежинки тихо падали на огромного, взрослого уже Тиму и на виолончельный футляр за его широкой спиной.

Пространственный кретинизм

Я шёл через парк, потому что снег. Когда снег идёт, вот так тихо, и когда тепло так – в маршрутку не хочется. Фонари горят, новые – недавно у нас в парке поставили. И снег валит и валит, прямо из них, из фонарей. Откуда столько снега, заметает и заметает весь мир… Там-парам, пам, па-пам – в голове крутится музыка, вокруг одной ноты. Мотив повторяется, но сбивается ритм, и заметает, заметает…

Я шёл и смотрел, как снег ложится под ноги, как появляются чужие следы и сразу исчезают. Красиво. А головы не поднять – снег летит прямо в лицо, неудобно.

Парк кончился, вот и переход. Я поднял глаза и вдруг увидел, что я совершенно в другом месте. Дома не те, у нас таких нет.

Мелодия в голове оборвалась. Вот же чёрт, опять. У вас бывает такое, нет? Идёшь-идёшь, вроде всё обычно. И вдруг – бац! – совсем не то!

Папа надо мной смеётся, говорит – это называется пространственный кретинизм. Он-то всегда знает, где восток, а где север. У него прямо компас в голове. А у меня постоянно сбиваются настройки. Сейчас, кажется, меня увело слишком вправо… Новые дорожки в этом парке, никак не привыкну. Но дома такие огромные, тёмные, откуда они здесь? Совсем другое должно быть…

Бред какой-то. Я иду вдоль ограды парка, рано или поздно выйду к своему переходу. Не бесконечный же он на самом деле, этот парк. Иду, и снег в лицо. Вот как так – идёшь в одну сторону, он в лицо; обратно – он опять в лицо! Кружит снег этот, как тайфун. Вообще ничего не понимаю.

А!

Остановка. От которой я шёл с самого начала. Бам! Аккорд, будто ладонью по клавишам.

Мир поворачивается, как экран планшета, делает пол-оборота – хлоп! – и встаёт на место. И всё, что я думал раньше, оказывается неправильным. Вот я дурак, целый круг сделал. Действительно, пространственный кретин. Там, парам, пам – сбивается ритм, но теперь уже я не собьюсь. Поднимаю глаза, смотрю вперёд сквозь снег на ресницах, чтобы не упустить дорогу.

* * *

Когда я был маленький, то думал, что дома ходят. Потому что идёшь, знакомое место, и вдруг – заблудился. Это похоже на то, как звучит мелодия, привычная. И вдруг гармония меняется, аккомпанемент. И та же самая мелодия уже значит совсем другое, мажорное оказывается минорным, например. И тут так же – оказывается, что все эти дома стоят не так, а поперёк. Может, это такая у меня болезнь, не знаю. Мама говорит – это просто от того, что я задумываюсь. Выключаюсь, перехожу в самолётный режим. Все кнопки работают внутри – кроме связи с окружающим миром.

Может, это просто оттого, что у меня всё время музыка в голове. Иногда сразу несколько мотивов…

Я зашёл домой, бросил в прихожей сумку и сразу бегом в ванную, греть руки.

– Не мычи, – сказала мама из кухни. Неужели она уже дома?

– Ты знаешь вообще, который час?

– Мы с Лёвкой заболтались, – соврал я. Стыдно сказать, что я опять заблудился.

– Папа звонил, а тебя нет!

Вот это жалко, что папу прозевал. И в Сети его нет, значит, работает. Ну ничего, ещё перезвонит, наверное.

Когда-то папа хотел подарить мне навигатор. Автомобильный. Говорил: раз ты такой, ходи по навигатору! Просто пиши – цель маршрута. И он сам скажет тебе: поверните направо, держитесь левее… Но мама сказала: нет, не нужно. С навигатором я совсем отупею, никогда не научусь ориентироваться вообще. Правда, у меня теперь в телефоне карты есть, но они не очень помогают. Потому что я не всегда могу понять, как вот эта картинка в телефоне связана с реальным миром. То есть, конечно, могу понять: вот проспект, вот перекрёсток – всё ясно! Ну, и иду себе. А потом оказывается – совсем не то.

– Кит! – крикнула мама. – Перестань петь, пожалуйста!

Кит – это я, у меня имя такое. И я совершенно не замечаю, что я пою. В голове всё время крутится музыка – я не чувствую, что это вслух. Вот мама, например, сама с собой часто разговаривает. То же самое: думает, что про себя, а выходит – вслух. Чего вот ей не нравится моё пение?

– Понимаешь, – тут же оправдывается мама, – ты хорошо поёшь. Но у меня сейчас в голове своё, и хочется тишины. Понимаешь?

Я киваю и начинаю следить за этим – чтобы не петь. Точнее, я просто ем макароны с сыром. Это верный способ.

Вот странно. Мама стала хотеть тишины только в этом году, когда мы переехали в свою квартиру. Раньше она не замечала моего пения, да я и сам не замечал. Мы в коммуналке жили. И там с тишиной было… Как бы это вам сказать… Ладно, объясню по порядку.

Дом у нас был в самом центре. Большой такой старый дом, страной формы – углом. И комната наша была как раз угловая, пятиугольная. А за стенкой жил Гордон, бородатый и лохматый, в ухе серьга. И этот Гордон больше всего на свете любил музыку, самую разную. Он играл на гитаре, на флейте, на барабанах. У него были специальные резиновые барабаны для занятий, но всё равно слышно. Он по специальности был как раз барабанщик, играл в какой-то группе, они в клубах выступали. А ещё в его комнате постоянно жили какие– то люди, и утром на нашей общей кухне можно было встретить китайца, или девушку с синими волосами, или ещё кого-то вполне инопланетного на вид. Они варили кофе и улыбались в ответ на моё «добрутро», иногда отвечали по-русски, иногда на своём языке. Гордон, правда, часто исчезал неизвестно куда, и тогда становилось непривычно тихо. Иногда надолго. Но всё время, когда он был дома, я слышал музыку. Его колонки стояли прямо у нашей общей стены.

Как-то утром мама поймала его на кухне, взяла за руку и, глядя в глаза, сказала очень тихо:

– Гордон… Ну вы поймите, у меня же маленький ребёнок!

– У вас? – удивился Гордон. – Простите… Я не знал… А где он?

– Вы специально надо мной издеваетесь, что ли? – спросила мама и показала глазами на меня.

– А! Кит, что ли? Разве он маленький? – искренне удивился Гордон.

– Да, – твёрдо сказала мама. – Достаточно маленький, чтобы в два часа ночи спать в тишине.

– Ой, – сказал Гордон и улыбнулся виновато. – Правда, в два часа? Мы шумели, да?.. У меня часов нет, я не заметил…

Вот любой другой так скажет – и понятно, что врёт. А Гордон – видно, что не врёт. Не знаю, как это.

Он ел мамины пельмени (она часто его подкармливала) и говорил:

– Анна Сергеевна, поймите меня, вы же доктор. Я не могу без музыки совершенно – задыхаюсь, умираю просто!

– Гордон, ну что за детский сад! Есть же наушники, в конце концов.

– Я не могу с гостями в наушниках! Какие у вас, Анна Сергеевна, пельмени волшебные.

– Гордон!!!

– Ладно, – сказал он, – давайте договоримся так. После двенадцати я буду слушать только Моцарта. Тихонько-тихонько. Это даже полезно – спать под Моцарта.

– После одиннадцати, – сказала мама и вздохнула.

– Хорошо, – вдруг согласился Гордон. – И только Моцарт. В крайнем случае – Бах.

…Это может показаться невероятным, но он сдержал своё слово. И если он вечером был дома, а не играл в каком-то клубе – я засыпал под Моцарта. Все пять лет, что мы жили рядом. Так что я нереальный специалист по Моцарту, покруче разных музыковедов. Потому что у меня было обучение во сне.

В общем, про Гордона вам ясно. Барабаны-флейта-гитара и ночной Моцарт.

Но это только половина. А вторая половина называлась Соня и Оля, они жили у нас за другой стенкой. Чудесные девочки-студентки: весёлая, шумная Соня и тихая, незаметная Оля. Такие умницы, повёрнутые на своей учёбе. Студентки не чего-нибудь там, а музыкального училища. Пианистки. И это их пианино стояло как раз за нашей стенкой. И Гордон по сравнению с Соней и Олей был подарком судьбы.

Вы, может, думаете, что пианино – это такой замечательный инструмент, разные там ноктюрны? Ну да. Но студентки-пианистки отличаются тем, что играют гаммы. Каждое утро, часа по полтора. Сначала Оля, а потом Соня, или наоборот. Соня, кстати, говорила мне, что спокойно себе спит под Олины гаммы-арпеджио.

В обычные дни я менял это удовольствие на школу. Но в выходной… У пианистов, понимаете, не бывает выходных.

В общем, по воскресеньям мы с мамой сбегали завтракать в кафе. А иногда нас угощал яичницей Гордон – у него пианисток было не так слышно.

Стенку Сони и Оли закрывал шкаф. А стенку Гордона – коврик с оленем. Это моя была стенка, у моего дивана. И со своей стороны Гордон обил стену чем-то мягким. Стало лучше. Но обычно я всё равно слышал, как Гордон выстукивает ритм на резиновых барабанчиках или учится играть на редкой восточной флейте, а Соня или Оля играют своего Шопена или Бетховена. А я делал уроки, и мне это совершенно не мешало. Честно. Даже нравилось, как ритм Гордона накладывается на Баха. И пока мы жили в нашей пятиугольной комнате, мама совсем не замечала, что я постоянно пою себе под нос. И сейчас, когда пианино и флейты нет снаружи, они всё равно есть внутри, в моей голове.

Причём там бывает сразу несколько мелодий, и они не перемешиваются. Как масло и вода, есть такой эксперимент – мне Гордон показывал. Видимо, я так привык. И в голове такой коктейль, слоями…

* * *

Я иду в школу. Это моя новая школа, математическая, так что не думайте, что я какой-нибудь идиот, дорогу домой не могу найти. Экзамены сдал хорошо, и потом, у всех новеньких здесь обычно трояки, а у меня четвёрки, нормально. Особенно с алгеброй хорошо, с геометрией похуже, но тоже ничего.

В общем, я тут уже три месяца учусь. И дорогу хорошо знаю, всегда одним путём иду от остановки. Но сегодня вдруг сообразил, как можно срезать, и пошёл через двор.

Вокруг ночь, и с фонарями неважно в этом дворе. В декабре такое ощущение, что идёшь в школу в полночь. И только к четвёртому уроку рассветает. Ладно бы ещё снег был, а так – какая-то непонятная слякоть. Дурацкая погода: и лужи, и скользко.

Срезать, кстати, не очень вышло, потому что двор перегораживала труба, наверное, горячего отопления – вся замотана какой-то ватой, клочья торчат, довольно противные на вид. И через эту трубу был мостик, как через реку.

Успеваю, нормально. Тирли-тироли, тироли-тиль – пела в голове флейта из далёкой восточной страны. И на это накладывались арпеджио пианино, но не мешали флейте, а шли волнами. Или это не пианино, а арфа… Да, точно. И тут вступила звонким голосом труба.

Школы чего-то нет. Должна уже быть, а нету. Хотя я всё время держал направление. Я достал телефон, открыл карту. Но она не грузилась – не телефон, а тормоз, противно ждать, тем более что опаздываю. И, в общем, ясно, что школу я проскочил, вышел из дворов дальше. И я пошёл назад.

Тихое соло трубы – что может быть лучше. Труба и тарелочка, нежно так и чуть загадочно. Потом, конечно, будут барабаны изо всех сил и тяжёлый запил бас-гитары, но пока об этом никто не знает, только я…

И никто не узнает. Это обидно, в конце концов. Обидно, что я не могу записать свою музыку. Меня сначала отдали в музыкальную школу, сказали – слух хороший. Но я сбежал. Потому что мне не нравилась тётка, которая говорила мне: «И-раз, и-два, и-три, и-четыре. Закончили упражнение». Какая-то гимнастика получалась, ЛФК. И ноты эти… Ноты мне совершенно не давались. Пока сосчитаешь, на какой что линейке, поймёшь, что это соль, – ищи её на клавиатуре… А уже давно надо было сыграть, и дальше сразу – следующее мучение. Дело, видимо, не в школе, а во мне. Я и читать долго не мог научиться, даже думали, что я дурачок. Папа переживал очень, никак не мог понять, как это я не понимаю. Меня только устный счёт вывозил, это лучше всего получалось. Так что математика долго была мне вроде справки, что я не умственно отсталый. Я ей за это как-то благодарен, что ли. Ну и вообще я математику люблю. Потом ничего, читать научился. И книги тоже стал любить. А музыкалку бросил.

Меня и Гордон пытался научить нотам, и Соня. Не вышло. Тупой я в этом какой-то. Вот с рук – да, легко повторяю, если показывают. Как обезьяна. На флейте легче всего, я там сразу понял. Главное – дышать ровно и дырочки плотно закрывать. Ну и на пианино получалось, Соня меня научила такое смешное играть. Они говорили – я очень способный. Но потом всё как-то быстро кончилось.

Соня и Оля окончили своё училище и уехали. В Москву, наверное, а может, и ещё куда, не знаю.

Гордон тоже куда-то исчез. Ну и мы потом купили вот эту квартиру, переехали. А жалко. Очень мне жалко нашей пятиугольной комнаты, Гордона за стенкой и Сони с Олей. Особенно Сони – она весёлая такая, всё ей смешно.

Вот чёрт.

Речка какая-то. Откуда здесь речка?! Куда это я пришёл вообще?

Я точно знаю, что в радиусе пяти километров вокруг моей школы нет никаких таких речек. Что это, как?

Я достал телефон, открыл карту. Довольно бессмысленно стал крутить её. Вот что неправильно, я считаю, в городе устроено: мало табличек с названиями улиц. Вот сейчас: дом пятнадцать, и всё. А какая улица – не поймёшь. И речка не подписана. Эта, что ли… Как я здесь оказался тогда?.. Бред какой-то. Я сейчас где угодно могу быть, только не здесь. Я же не мог за это время пропахать семь километров в другую сторону. Или мог?..

Мне кажется, я иногда прорываю пространство. В нём есть такие воздушные ямы, и я проваливаюсь. Как маленький самолёт – трудно удержать крыльями воздух. Зона турбулентности, опять. Вечно я в этой зоне, всю жизнь. Ничего не понимаю. Вот где я сейчас?

И тут я увидел свою школу. Белую, четырёхэтажную – на той стороне реки. Что она там делает?! Вот и не говорите мне, что дома не ходят. Просто все почему-то знали, что школа ушла на тот берег, а я нет.

Всё-таки у меня в башке отклонение какое-то. Может, это специальными таблетками лечится. А может, меня из-за этого в армию не возьмут. Разве можно такому психу оружие доверять? Я же уйду пешком в какой-нибудь Занзибар и не замечу. На острова Зелёного Мыса или в Новую Зеландию. Для меня нет ничего невозможного.

Всё равно опоздал, торопиться уже некуда. Кажется, моё вчерашнее кружение по парку было лёгкой разминкой. Кстати, я понял, почему вчера заблудился. Там сверху на доме раньше была огромная светящаяся реклама: «Агентство недвижимости ДОМинанта». И теперь эта «доминанта» погасла, поэтому я и не узнал место. Но сейчас-то не так, речка – это тебе не реклама. За ночь не появится.

Надо идти к мосту – вон он, довольно далеко. Не знаю такого моста, вот это по-настоящему странно: чтобы в городе был мост и я о нём не знал.

Может, это вообще другой город. А может, время другое. Может, меня унесло в будущее. Когда уже давно построят этот мост и он перестанет выглядеть новым, пыльный будет. Как бы на него попасть, машины всё едут…

Пришлось перебежать перед автобусом. А что делать, если перехода нет?

Красивый мост, с кованой решёткой. Синяя такая решётка, со звёздами пятиконечными. Старый, конечно, мост, советский. Я разбираюсь в мостах вообще, знаю их и люблю, потому что мой папа их строит, мосты, всю жизнь. Уезжает куда-то там и строит… Вечно в отъезде. Мы раньше с ним по телефону говорили, теперь – по скайпу. Каждый день. Зато потом он приезжает – и у нас праздник, целый месяц, например. А потом – опять уезжает. Мама о себе говорит, что она – жена моряка. А я думаю, что мало кто из моих друзей говорит так много со своим папой, хоть и по скайпу. Так что мне повезло.

Этот мост – ничего особенного, но решётка… Красивая.

Я остановился и стал смотреть вниз, на воду. Вот странно – декабрь, а вода тёмная. Всё перепуталось в природе, не только в моей голове. Утки плавают, греются.

И тут взошло солнце. Такое яркое, вылезло, вытащило себя из-под тёплого одеяла, вот же лентяй это солнце! И на тротуаре появилась тень от решётки, ясная, отчётливая. Сумасшедшее переплетение, вроде кельтского узора. Тень красивее, чем сама решётка, потому что не грязная – чёткая: резкий узор на высохшем асфальте.

Апрель скоро. А может, уже. Может, меня леший пятый месяц за нос водит.

Вот как, интересно, спускаются с этого моста? Тротуар обрывается, и всё: опять трёхполосное шоссе, попробуй перескочи! И я перелез через решётку, чтобы спуститься прямо по склону и попасть под мост.

Чёрт, как скользко!

Да, я не первый – тут какое-то подобие тропинки, но по ней совсем нельзя идти, загремишь. Всё заледенело. Чёрт, чёрт!

Всё-таки свалился, но нормально, не совсем вниз – в сугроб. То есть не в сугроб, а в кучу дорожной грязи пополам со льдом. Чего здесь лестницы нет, элементарная же вещь! Повезло ещё, что не выкатился на дорогу…

Под мостом из водосточной трубы смотрело на меня ледяное чудовище, прямо живая рожа. Сверху, видимо, солнце топит лёд, а здесь тень – и замерзает. Такая дикая сосулища, с глазами. Я сфотографировал её на телефон. Надо было ещё вот эту тень от решётки… Ладно, в другой раз.

Я перехватил сумку поудобнее и пошёл дальше, вдоль реки. Странная это штука – река в городе. Хотелось бы мне жить у такой тёмной воды, поближе. А, вот и моя школа. Надо же, я не знал, что возле неё есть речка. Буду потом сюда ходить.

Там, парарам, там, папам! – это барабан. И губная гармошка: ту-у-у-ру-ту-т-у-у-у-у-у… Гордон умеет здорово на гармошке, я пока не научился. Вот на гармошку мне денег хватит. Надо купить и научиться, самому.