Текст книги "Вечер, полный сюрпризов"

Нина Харрингтон
Вечер, полный сюрпризов

The Secret Ingredient

Copyright © 2014 by Nina Harrington

«Вечер, полный сюрпризов»

© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2015

© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2015

Глава 1

Роб Бересфорд, медленно расправив плечи и выпрямившись во весь рост, вышел из длинного лимузина на красную ковровую дорожку к новой престижной художественной галерее Лондона. Он поправил доходящую до воротничка гриву волнистых волос давно отрепетированным жестом, по мнению отдела маркетинга группы принадлежащих ему отелей, ставшим его визитной карточкой.

– Убедись, что поклонники видят твои фантастические плечи и голову, – твердила агент Салли. – Именно на них смотрят женщины. Пользуйся, пока можешь.

Да, все это радости саморекламы. Двадцать лет в гостиничном бизнесе хорошо вымуштровали Роба. Он говорил журналистам все, что они хотели услышать, они любили его за это. Подавали то в хорошем, то в дурном свете, играющим по правилам и без, в зависимости от обстоятельств. Жаль только, на его дурной славе больше зарабатывали папарацци, не используя факты из его настоящей жизни, например работу на кухне, создание кулинарных рецептов, собиравших многочисленные призы на конкурсах. Они хотели, чтобы он бесчинствовал и разбивал камеры, бросался в драку от неосторожно брошенного слова или терял голову от нападок на его семью или блюда.

Бересфорд, которого они хотели видеть, – молодой шеф-повар со скандальной славой, который взял за грудки самого знаменитого ресторанного критика в Чикаго и выбросил из ресторана за то, что тот посмел сделать замечание по поводу бифштекса.

Иногда он уставал, заскучав плясать под их дудку, совершать им на потребу глупости, о которых вскоре сожалел.

Сегодня он здесь не для поддержания репутации, рекламы на телевидении или увеличения продажи своих книг. Сегодня успех нужен не ему. И он готов сделать все, чтобы привлечь внимание публики. На нем лучший костюм, он зазубрил роль и будет ее играть до появления настоящей звезды. Сегодня толпа его поклонников способствует успеху галереи. И художнику, чьи работы отобраны, чтобы с помпой отметить грандиозное открытие. Адель Форрестер. Художница. Его мать.

В глубине души он дрожал от страха, но быстро спрятал напряжение на лице за широкой улыбкой, никто и не заметил, что он нервничает сверх меры.

Он сможет расслабиться, только когда вернется в гостиницу с матерью, поздравит ее с успехом и с тем, что ее картины стали продаваться ошеломляюще быстро.

План прост. Они приедут вместе, она поприветствует публику, он сопроводит ее к экспозиции под аплодисменты поклонников и любителей искусства. Гордый матерью сын. Мать – звезда. Словом, победители.

Но это только план.

Прошедшая неделя пролетела в тумане приготовлений, а за сутки до открытия вирус гриппа, свирепствовавший в Калифорнии, свалил ее на целый день. К этому добавился нервный срыв.

Еще час назад он думал, что все образуется, мама даже оделась и накрасилась, улыбающаяся и счастливая, ведь ее восьмилетний труд наконец предстанет перед публикой.

Но она совершила ошибку: пошла через главный выход отеля, увидела прессу и в смущении вернулась в номер, побледнев и едва дыша. Пытаясь победить панику, убеждала себя, что справится и самостоятельно пройдет по красной дорожке. Это возможность показать себя без того, чтобы красавчик сын затмил ее выход в свет.

Потому в лимузине он был один. Она пряталась в гостиничном номере. Старалась расслабиться, боясь сделать несколько шагов по ковровой дорожке под фотовспышками.

От мысли, что его прекрасная мать считает себя недостаточно хорошей для этой толпы, кровь кипела от возмущения. Они и понятия не имели, как много ей пришлось пережить за последние несколько лет. И никогда об этом не узнают.

Пятнадцать лет назад он дал матери слово, что будет защищать ее и заботиться о ней, хранить любые тайны. И он сдержал обещание, невзирая на то, как это усложнило его жизнь и скольких усилий стоило защитить ее. Он стал управлять гостиницами Бересфордов в городах, где были самые лучшие психиатрические центры, и отказывался от предложений, за которые другие шеф-повара могли бы пойти на убийство, только затем, чтобы обеспечить ей столь необходимое стабильное окружение.

Нельзя сказать, что она так уж любила жить в городе. Сколько раз он, не успев переодеться, спешил в аэропорт в поварском одеянии, чтобы лететь с ней в какое-нибудь вдохновляющее место, о котором она узнала несколько часов назад, поскольку это именно то, что ей сейчас нужно, чтобы завершить работу. И ей необходимо ехать именно сегодня, иначе жизнь будет разбита вдребезги.

Пройти по красной ковровой дорожке с улыбкой на лице – небольшая цена за возможность поддержать мать финансово и эмоционально.

Роб обежал глазами ряды фотографов, прижавшихся к заграждению по обеим сторонам узкого входа, узнал несколько знакомых папарацци, следовавших по пятам, куда бы он ни пошел, кивнул им и помахал рукой. Остальные быстро заняли позиции на импровизированной баррикаде, выкрикивая его имя и требуя принять ту или иную позу.

Поклонники держали плакаты с его именем. Мелькали фотовспышки. Все во что бы то ни стало желали запечатлеть его редкое появление на публике, тем более он совсем недавно признан шеф-поваром года. В который раз.

Он медленно поворачивался из стороны в сторону на фоне огромной афиши гала-выставки работ Адель Форрестер, стараясь, чтобы ее портрет все время был фоном фотографий.

Одна рука в левом кармане брюк, другая – поднята в приветствии. Безупречная белая сорочка престижной фирмы и темный дизайнерский костюм. Это было бы слишком обычно, если бы не его умение держаться с таким шиком. Он расправил плечи, поднял подбородок и пошел работать на публику.

Ему пришлось создавать этот образ каждый день в течение десяти лет, но это хорошо работало на всю семью Бересфорд, а теперь вот появился шанс помочь матушке.

Симпатичная брюнетка лет двадцати с книгой в руках тянулась к нему, врезавшись животом в ограждение. Она так низко опустила плечи, что открылся прекрасный вид на ее пышное декольте. Роб быстро шагнул вперед, улыбнулся, тут же появилась ручка, и вот уже на обложке красуется цветистый автограф, а толпа позади девушки беснуется, визжит и выкрикивает его имя так громко, что ломит уши.

Он медленно шел по дорожке. Подписал одну их самых первых книг, потом одну из афиш шоу, идущего в его ресторане.

И тут пошли вопросы. Один мужской голос, другой.

– Появится ли Адель на шоу сегодня вечером или уклонится, как в прошлый раз?

– Где вы прячете маму, Роб?

– Вы поместили ее в тот же реабилитационный центр? Это единственный приют для художницы в эти дни?

– Верны ли слухи, что она бросит рисовать после этой выставки?

Вопросы сыпались отовсюду, громче и громче, ближе и ближе, становились острее, всем не терпелось узнать, где сейчас его мать.

Они гнали его, как волка на охоте. Жалили сильнее и сильнее, жадно ожидая его реакции. Хотели, чтобы он взорвался. Сорвал камеру с чьей-нибудь шеи, а лучше – поставил кому-нибудь синяк под глазом.

Несколько лет назад он бы так и сделал, потом пожиная плоды. Но сегодняшний вечер не для него, и он не позволит прессе одержать над ним верх. Он притворился, что внезапно потерял слух, и вежливо игнорировал вопросы. Но спокойствия ему это, конечно, не добавило.

Через девять минут он уже дошел до конца ковровой дорожки, улыбнулся толпе, ждущей момента, чтобы сфотографировать его на мобильный телефон. Тут пресса отвлеклась на очередной лимузин; Роб, не ожидая разрешения и не демонстрируя больше хорошего воспитания, повернулся спиной, быстро прошагал последние несколько сантиметров дорожки и вошел в спокойный мраморный вестибюль, где собрались специальные гости. Это было предварительное шоу, еще одна эксклюзивная возможность для художественных критиков восхититься работами, изучить их, не деля пространство с обычной публикой. Хорошая новость. Менее приятно, что это все те же критики, которые вцепились в его мать, как стая бешеных волков, когда она решилась участвовать в выставке в Торонто.

Тогда вышло скверно. Она визжала и кричала от нервного приступа на публике. Хуже того, ее измученное перепуганное лицо было запечатлено и растиражировано прессой. Вместо того чтобы оберегать хрупкий талант, ее обвинили в том, что своим изнеженным образом жизни она подает дурной пример молодым художникам. Правда, это было восемь лет назад. Другой мир. Другие лица. Другой подход к душевным болезням. Не так ли?

Роб довольно долго стоял у входа, потом взял бокал шампанского и уже собрался войти в круг медийных лиц, но заметил свое отражение в зеркальном отсвете какой-то инсталляции. На него смотрело мрачное темное лицо. Тяжелые брови, прищуренные глаза, подбородок, больше подходящий боксеру, а не покровителю искусств. Черт! Может, показалось.

Нельзя пугать критиков, не дав им шанса даже посмотреть работы. А большинство из них, кажется, наслаждается закусками и напитками.

Быстрый осмотр зала подтвердил: он в ловушке, хотя и есть выход через кухню. Только если… Да! Тут был один человек, который не тратил времени на листание каталогов и бесплатную выпивку перед банкетом, а действительно смотрел картины.

Милая блондинка. Поправка. Очень милая блондинка. Она сидела в одиночестве в дальнем конце галереи и не сводила глаз с произведения, висевшего перед ней.

Роб повернулся спиной к гостям, на ходу кивая знакомым, пересек галерею, еще раз взглянул на все двадцать две картины, которые знал наперечет.

Он мог рассказать критикам историю написания каждой из них, даже о каждом мазке. Где, когда и в каком настроении мать писала их. Сколько часов обсуждалось место и освещение. Сколько отчаяния было в ее стремлении довести каждую до совершенства, до безупречности. До идеала. Об отчаянии, которое охватывало ее, если они не отвечали ее стандартам. И сколько было радости, восторга и веселья, когда она бродила по пляжу в поисках более темной тени.

Однажды, когда он уехал на деловую встречу, она сожгла шесть его любимых полотен на жаровне для барбекю. И какая за этим последовала многонедельная депрессия.

А это уцелевшие картины. Как и та, которую рассматривает блондинка.

Роб вздохнул, надеясь, что хоть кто-то из критиков откликнется на сильные чувства, отразившиеся в этом полотне. Словно мать сейчас находилась здесь и рассказывала миру, как писала картину в тяжелое для себя время, когда депрессия накрыла ее особенно сильно и пришлось возвращаться в ненавистную больницу.

Это, вероятно, единственное произведение, которое он советовал оставить на ее вилле в Кармеле, в Калифорнии, слишком личное и глубокое, чтобы демонстрировать его миру. Слишком поздно. Оно уже здесь. Не самая большая, но самая интимная и самая откровенная картина из всей коллекции.

Но кто эта женщина, которая вот так сразу заметила ее? Роб несколько минут наблюдал за ней. Она явно не из критиков и не из стаи «гиен Торонто», несостоявшихся художников.

Прямые светлые волосы доходят до плеч, голубое платье без рукавов, длинная шея, удивительно мускулистая, а не исхудавшая, как у большинства художниц, которых он встречал ранее. И она действительно на удивление хороша собой. Из просвета в облаках забрезжил солнечный луч, осветивший кремовые стены и отразившийся на ее коже, которая засветилась и побледнела. Никакого тонального крема. Она правда бело-кремовая, как персик.

А руки? Она обхватила плечи, будто ей холодно. Конечно, в зале прохладно от кондиционера, но дело в другом. Она сосредоточилась на своих переживаниях. Полностью погрузилась в свои мысли. Взгляд устремлен на картину, будто это самый важный предмет в мире. Она замерла. Забыла об окружающем мире. Целиком захвачена картиной. Потому что поняла ее. Это ясно.

И впервые за день, даже за месяц, он почувствовал, как в груди лопнул небольшой пузырек радости, и захотелось улыбнуться по-настоящему. Осталось только узнать, как ее зовут и…

– Роб. Как я рад, что вам удалось сделать это.

Он прогнал раздражение, потому что это сам владелец галереи подошел пожать ему руку и, похлопывая по плечу, повел к входу – знакомиться с пришедшими журналистами. Роб бегло оглянулся на блондинку, она слегка отодвинулась в сторону и разговаривала по телефону.

Позже. Он сможет узнать об этой женщине позже.

Лотти Роузмаунт хихикала в микрофон мобильника:

– Как тебе не стыдно, Ди Флинн! Ты уверена, что Шон не будет возражать, если я воспользуюсь его отелем для сбора средств? Он и так делает мне большое одолжение.

– Не стоит паниковать, дорогая организаторша. Назовем это выгодой от наличия бойфренда, управляющего сетью гостиниц. Шон ждет, что ты пригласишь весь цвет Лондона и наполнишь его отель знаменитостями. Как только они увидят, насколько шикарна его новая гостиница, считай, работа сделана.

– О да, точно. Выгода? Ничего подобного. Милый Шон будет на седьмом небе, если ты сама попросишь его об этом. Ой нет. Но я тебе благодарна. Ты настоящая звезда! Спасибо, Ди. И удачи на чайных плантациях.

– Ладно, но если вы не будете так волноваться, юная мисс. Да, я слышу по твоему голосу. Не стоит волноваться, что три сотни человек соберутся субботним вечером. Они едва ли заметят, что Валенсия не в форме. Вот увидишь. – Голос Ди оборвался. – Извини, Лотти. Объявили мой рейс. Буду скучать. Но нам нужен чай! Пока, Лотти.

Лотти несколько секунд подержала телефон в руке, закрыла крышку и вздохнула.

Волнуется? Конечно, волнуется. Вообще дрожит от страха! Она была бы дурой, если бы не волновалась.

Что, если она не сможет собрать деньги? Столько творческих, талантливых людей нуждаются в помощи, чтобы начать воплощать свои мечты в жизнь. Стипендии для шеф-поваров, стремящихся повысить квалификацию, – только начало.

Жалко, Ди нужно ехать в Китай на этой неделе. Лотти так нужна ее моральная поддержка. Особенно когда знаменитая повариха, которую она хотела привлечь в качестве основного козыря, сегодня утром отказалась участвовать в сборе средств. Лотти потратила месяцы на уговоры и льстивые речи, прежде чем Валенсия Кагоне, шеф-повар со множеством наград, согласилась принять участие в вечере. Ясное дело, та осталась в Турине с семьей, потому что ее четырехлетние близнецы подхватили ветрянку, и теперь занята лечебными лосьонами и примочками. Недосуг ей думать о других поварах. Спасибо, Валенсия, моя бывшая начальница и наставница. Большое спасибо.

Несколько секунд Лотти паниковала, но взяла себя в руки. Этот фонд задуман как начальный проект, и, как учил отец, надо искать альтернативу. Сейчас нужно хорошенько подумать. Лотти поерзала на стуле, пытаясь сесть удобнее. Придется поговорить с владельцем галереи до того, как его денежные клиенты начнут жаловаться, что у них замерзли задницы.

Впервые за последние недели она не разрывается между кондитерской и организацией сбора денег для фонда и получает удовольствие от внезапно появившейся возможности отвлечься. Вряд ли удастся найти время отдохнуть еще раз до намеченного события.

Но она не изменяла себе и сейчас. Каждый раз, когда ее мать покупала новые произведения искусства для интерьера своих клиентов, именно Лотти первой любовалась ими, прежде чем работы становились предметами роскошной обстановки. Это часть дизайнерского бизнеса ее матери. На новой работе ей не хватало времени, чтобы получать удовольствие от искусства.

Конечно, она знала, что управлять кондитерской – это не служба в банке с девяти до пяти, честно говоря, она работала даже дольше. Но ей все нравилось. Кондитерская стала ее мечтой, воплотившейся в жизнь. Когда ее друг – фотограф Йен упомянул, что ищет поставщика канапе и мини-десертов для новой галереи, специализирующейся на современном искусстве, она поспешила воспользоваться шансом.

Лотти оглянулась на главный вход. Посетители заполняли зону бара с роскошным патио, выходившим на южный берег Темзы, над которой в этот июньский вечер плыли облака. Погода была такой, как она любила: тепло, дует легкий ветерок. Отлично. Ее кожа не выдерживала жаркого солнца. Слишком светлая. Быстро покрывается веснушками.

Как же хорошо сидеть вот так и наслаждаться картиной, ни о чем не беспокоясь, пока не начался банкет. Все блюда готовы, официанты придут через десять минут, даже художница еще не появилась. Так что у нее в запасе несколько минут на счастливое погружение в себя. Это особое время. Только она и искусство. Лотти расслабила плечи, поводила шеей из стороны в сторону, подняла подбородок и удовлетворенно вздохнула.

Экспозиция состояла в основном из портретов и пейзажей, написанных маслом и выполненных на компьютере, но ее почему-то привлекли картины, висевшие в этом углу зала, освещенные ярким естественным светом, лившимся из окон во всю стену. Лишь одна картина приглушенных и нежных тонов. Небольшой холст в такой же широкой красной раме, как и другие. Но это особая картина. Другая. Лотти видела ее в каталоге, который сделал Йен, и та сразу привлекла внимание. Трудно объяснить, чем она зацепила и не отпускала. Лотти пробежала по картине взглядом.

Хрупкая женщина средних лет в платье до колен без рукавов стояла на песчаном берегу, где росли сосны и пышные средиземноморские растения, и простирала руки к морю.

Лотти почти ощущала, как ветер шевелит шифоновые складки юбки, те вот-вот взмоют в воздух.

Женщина смотрела на море, тянула к нему руки, высоко подняв голову, на губах играла легкая улыбка, ступни почти увязли в песке.

В сумерках горизонт прорезали, казалось, обычные красно-золотые и абрикосовые полосы, размытые набегавшей темнотой. Скоро станет совсем темно. Лотти знала, женщина все равно будет стоять до самого последнего момента, всматриваясь в море, пока не угаснет последний проблеск дня. Пока теплится последняя надежда на счастье.

По щеке побежала слезинка, Лотти, несколько раз шмыгнув носом, потянулась за носовым платком, но вспомнила, что оставила упаковку с платками в кондитерской, пришлось довольствоваться бумажной салфеткой.

Последний шанс. О да. Кому, как не ей, знать об этом. Еще три года назад она была бизнес-клоном в костюме, заключенным в помещение Национального инвестиционного банка, где ее отец проработал тридцать пять лет. От нее требовалось только сидеть, опустив голову, говорить нужные вещи и делать, что прикажут. Все. Ясная и понятная карьера открыта. У нее даже был идеальный бойфренд с правильными рекомендациями, на одну ступень опережающий ее на карьерной лестнице. Можно ли представить более совершенную жизнь?

То, что она ненавидела свою работу, ее тошнило каждое утро, не причина отказываться от нее, ведь ей платили такие большие бабки. Не так ли? Но в один судьбоносный день притворство и ложь исчезли, она осталась ни с чем. Стоя на песке, как та женщина на картине. Протягивала руки к морю в поисках нового пути и новой идентичности. Она перестала быть стальной Чарли, девушкой с шестизначным окладом, делающей карьеру, которую выстроил ее отец в инвестиционном банке.

Она поступила на курсы поваров-кондитеров. Ой, не так. Та девушка умерла. А девушка, сидящая сейчас со слезами на глазах, кондитер Лотти. Настоящая девушка, с настоящими чувствами, которые она научилась испытывать за эти три года, и болью, которая еще не прошла. Она подстерегала в совершенно неожиданные моменты, как сегодня, когда начинали переполнять эмоции, в которых она тонула, как в море.

Впервые за долгое время она позволила себе спрятать личину, которую надевала на публике, и показать всем, что ей больно. Глупая женщина! Это всего лишь усталость и невыразимое одиночество сделали ее уязвимой. Бумажная салфетка начала рваться, она поспешила убрать ее в сумку.

Может быть, к концу вечера, когда все разойдутся, она сможет несколько минут поговорить с художницей о «Последнем шансе». Возможно, Адель Форрестер сможет ответить на пару вопросов о том, как воспользоваться последним шансом и изменить жизнь. И что делать, если большинство друзей, которые считались близкими, стоило тебе покинуть общую лодку, пришли к выводу, что между вами больше ничего общего, и перестали отвечать на телефонные звонки? Начиная с бойфренда с такими хорошими рекомендациями.

Лотти поморгала, потерла щеку тыльной стороной ладони. Пора поправить макияж и подготовиться к рок-н-роллу. Ей предстоит подать гостям двести канапе.

Поторопись, пора.

Она скорее почувствовала, чем услышала, как кто-то подошел и встал рядом, теперь они вместе смотрели на один и тот же холст. Тишина затягивалась.

– Она само совершенство. Как ей удалось это сделать? – начала Лотти. – Выразить в этом плоском образе столько чувств? Невероятно.

– Талант. И глубокое чувство места. Адель знает, как выглядит этот пляж в любое время дня и года. Посмотрите, как она выписала океан и небо. Это возможно, только если постоянно наблюдаешь за ними.

Лотти снова заморгала, на этот раз от удивления.

Он понял, эхом повторив мысли, которые вертелись у нее в голове.

Как ему это удалось? Дрожь в его голосе неожиданно успокаивала и ободряла. Значит, не она одна это видит в произведении. Как такое возможно?

Обезоруживала его осведомленность, он говорил о картине с таким увлечением.

Однако суровая реальность вернула ее в пространство, она почувствовала себя неловко. Йен говорил, что это было предварительное шоу для художественных критиков и СМИ. Этот человек, вероятно, друг Адель Форрестер и прекрасно знает историю написания картин. Может быть, он сможет ответить на ее вопросы? Лотти подняла голову и подвинулась на скамье, чтобы видеть его лицо.

Зал замер.

Словно все вокруг стало прокручиваться в замедленном темпе, как на видео.

Смех и разговоры элегантно одетых людей превратились в слабый гул. Даже воздух как будто сгустился. Лотти медленно и тихо проглатывала его, как желе. Неужели это правда?

– Роб Бересфорд. – Она стиснула зубы.

У нее дурная привычка озвучивать мысли. В смущении она приоткрыла рот.

А почему бы и нет? Роб Бересфорд. Самый нелюбимый шеф-повар в мире. И человек, который пытался походя разрушить ее карьеру.