Текст книги "Маркус Вольф. «Человек без лица» из Штази"

Третья часть. Вернуться в Германию

Из Москвы в Берлин

Победа советского народа в Отечественной войне над Третьим рейхом принесла многим странам Европы освобождение от фашистской тирании, в том числе и Германии.

Победители во Второй мировой войне разделили Германию на зоны своего влияния, что оказалось благоприятной почвой для идеологического противостояния социализма и капитализма. В 1946 году это повлекло за собой «холодную войну» между ними, длящуюся до сих пор.

Теперь уже победа отразилась на судьбе Маркуса Вольфа, поставив его, немецкого коммуниста и советского гражданина, перед выбором дальнейшего пути в жизни. Но он уже стал самостоятельно искать и находить решение возникавших проблем. Со временем он найдёт ответы и на сложные и неизбежные вопросы, что есть свобода, что есть ответственность и что есть личность, но не прекратит думать над вопросом, что есть человечество и каково его будущее.

Вполне логично то, что он вернулся вместе с родителями именно в Восточную Германию, поскольку она тогда являлась советской оккупационной зоной. Естественно, что он отказался от своего, свойственного военному времени предубеждения, что все немцы, жившие в Германии при Адольфе Гитлере, служили фюреру. Наоборот, он найдёт тех немецких антифашистов, которые станут для него примером для подражания.

В интервью Маркуса Вольфа немецкому журналисту Хансу-Дитеру Шютту, изданным под названием «Маркус Вольф. Последние беседы» (М.: «Международные отношения», 2008) есть описание этого возвращения и его мотивации:

«…Я с поступлением в школу Коминтерна уже считался немецким коммунистом. Правда, тогда не было никакого официального ритуала приёма в Коммунистическую партию Германии, но членство засчитывалось именно с этого времени. Я жил среди немецких коммунистов, и речь шла о скором возвращении на Родину, в Германию. Это было совершенно бесспорно, так я к этому относился. Я всегда чувствовал себя, когда воспринимал непосредственно малую Родину, швабом, ведь я ничего другого о Германии не знал: в Вюртемберге я был ещё ребёнком, а потом сразу же оказался в Москве…

…Я член левой партии по духовной традиции. Если от почти двух миллионов партийцев останется хоть несколько десятков человек (возьмём такую статистическую крайность), даже тогда из этой партии просто так не уходят. Для меня это связано с такими понятиями, как верность и достоинство.

…Принадлежность к коммунистам поднимала меня и опускала, однако при этом я всегда чувствовал себя самим собой, даже когда меня одолевали сомнения (Вольф имел в виду СЕПГ. – Н. В.)».

В 1945 году немецкий коммунист Маркус Вольф вместе с антифашистской группой Вальтера Ульбрихта, который знал семью Фридриха Вольфа, возвращается в Германию и работает на радио Восточного Берлина. В этой группе были немецкие коммунисты и антифашисты, в том числе немецкие военнопленные, члены Комитета «Свободная Германия».

Маркус Вольф рассказал подробно, как это было:

«…На мою долю выпало направление работать на радио Берлина.

Тяжёлое время – простые очевидные решения. Вальтер Ульбрихт сидел тогда в доме в Лихтенберге, к нему приглашали людей, всё происходило очень быстро: раз-два, и человек выходил с направлением или поручением. На него даже особенно не смотрели. Конвейерный способ. «Ты пойдёшь на радио. Давай, сейчас ничего обсуждать не будем, для разговоров нет времени. Итак, принимаем решение, отправляйся на радио, вот так-то. Следующий, пожалуйста. Как-то я ещё раз обратился к нему по поводу моего неоконченного обучения в Москве, тогда он только сказал: «Мы сейчас не строим самолётов в СССР, мы делаем работу здесь, которая необходима в Берлине».

Однако, по рассказу Маркуса Вольфа, он дал согласие не сразу:

«Я попытался отговориться, не испытывая никакой склонности к работе за письменным столом, и это продолжалось до тех пор, пока Ульбрихт не обрезал меня замечанием, что каждому следует направляться туда, где он больше всего нужен».

Дополнил Маркус Вольф свой рассказ о Вальтере Ульбрихте следующим воспоминанием:

«Об Ульбрихте говорили, что он не очень заботится о людях, для него они только камушки мозаики в картине, которую он собирает по своим представлениям. Позднее, когда он призвал меня на пост руководителя разведки, это тоже было делом пяти минут. Совершенно обезличенно, никаких вопросов, которые могли быть у тебя, всё очень казённо и рассчитано на беспрекословность».

Работать на радио Маркусу Вольфу понравилось:

«В огромном здании в Шарлоттенбурге нас ожидало около семисот сотрудников, оставшихся от имперского радио времён д-ра Гёббельса. Нас же, намеревавшихся создать антифашистское радио, было целых семь человек. Этот радиодом был неведомым миром. Расположенный в британском секторе, он представлял своего рода форпост начавшейся холодной войны. Так как нашему руководству, находившемуся в Восточном Берлине, было трудно добираться до этого здания, мы располагали такой свободой действий, о которой будущие журналисты ГДР могли только мечтать. Мои первоначальные опасения быстро развеялись, работа оказалась интересной. Я писал внешнеполитические комментарии под псевдонимом Михаель Шторм, иногда работал репортёром и руководил различными политическими редакциями.

Время от времени я встречался с Ульбрихтом. В моей серии передач «Трибуна демократии», в которой брали слово представители всех партий, он излагал точку зрения Социалистической единой партии Германии, возникшей в результате объединения Коммунистической и Социал-демократической партий в зоне, находившейся под советским управлением. Фальцет и саксонское произношение неприятно действовали на слушателей. У меня хватило бестактности с самыми лучшими намерениями предложить ему отказаться от выступлений и поручить читать его тексты опытному диктору. Его реакция не оставила сомнений, что лучше мне было этого не делать».

С юмором у Маркуса Вольфа всегда было всё в порядке, я имею в виду, как ярко он изложил этот эпизод, хотя вполне мог и «погореть» из-за данного им Ульбрихту доброго совета.

Нюрнбергский трибунал

Известно, что Советское правительство выдвинуло своё требование суда над фашистскими военными преступниками ещё в заявлении от 14 сентября 1942 года «Об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершённые ими в оккупированных странах Европы».

После безоговорочной капитуляции вооружённых сил Третьего рейха настало время для уголовного процесса над нацистскими преступниками, который получил широкое освещение в средствах массовой информации всего мира.

Главный обвинитель от США Р. Джексон во вступительной речи в Международном трибунале так охарактеризовал процесс:

«Это судебное разбирательство приобретает значение потому, что эти заключённые представляют в своём лице зловещие силы, которые будут таиться в мире ещё долго после того, как тела этих людей превратятся в прах. Эти люди – живые символы расовой ненависти, террора и насилия, надменности и жестокости, порождённых властью. Это – символы жестокого национализма и милитаризма, интриг и провокаций, которые в течение одного поколения за другим повергали Европу в пучину войны, истребляя её мужское население, уничтожая её дома и ввергая её в нищету.

Они в такой мере приобщили себя к созданной ими философии и к руководимым ими силам, что проявление к ним милосердия будет означать победу и поощрение того зла, которое связано с их именами. Цивилизация не может позволить себе какой-либо компромисс с социальными силами, которые приобретут новую мощь, если мы поступим двусмысленно или нерешительно с людьми, в лице которых эти силы продолжают своё существование».

С этой целью и был создан Международный военный трибунал, который судил преступных руководителей Третьего рейха.

Цитату из речи американского обвинителя автор включил в книгу потому, что Р. Джексон, представляя на суде юстицию США, объективно и доказательно обозначил также весомость вклада СССР как страны-победителя, а не агрессора в разгром фашизма и, соответственно, его большую роль в мировой политике того времени, что оспаривается Западом теперь.

В 1945 году Маркус Вольф выехал в Нюрнберг из советской зоны оккупации Германии в качестве корреспондента радио. На суде присутствовала и небольшая группа немецких антифашистов, а также бывших военнопленных.

Судебный процесс над 22 главными военными преступниками гитлеровской Германии начался 20 ноября 1945 года и завершился 1 октября 1946 года.

Маркус Вольф в своём «Последнем интервью» уделил внимание вынесению приговора нацистским преступникам:

«Оглашение приговора происходило, с точки зрения прессы, совершенно необычно. Подобного в истории радио, насколько я знаю, никогда не было. По совместному решению стран-победительниц приговор зачитывался в течение двух полных дней, 30 сентября и 1 октября 1946 года, по всем радиостанциям. Это значило, что повсюду и все программы были одинаковыми, Швейцария и Австрия присоединились. От каждой зоны оккупации было по одному репортёру, кроме французов, которые работали вдвоём. По плану, подготовленному союзными офицерами-контролёрами, эти репортёры вели свои передачи прямо из кабины в зале суда, находившейся выше и сзади скамьи подсудимых…».

В заключение нужно всё-таки напомнить, что Нюрнбергский трибунал назвал агрессором только фашистскую Германию. И его приговор фальсификаторам не изменить, даже по истечении срока давности.

Вспомним удивительно точный прогноз будущей оценки на Западе приговора суда, сделанный председателем Верховного суда СССР Л. Н. Смирновым в послесловии к книге А. И. Полторака «Нюрнбергский эпилог»:

«Империализм США многое сделал бы сейчас для того, чтобы до основания вытравить в памяти человечества даже воспоминания о Нюрнберге. Ещё в 1946 году реакционный американский сенатор Тафт писал о том, что «США будут долго сожалеть» о приведении в исполнение приговора Нюрнбергского трибунала. Мракобесы современности не в силах повернуть историю вспять. Все расчёты идеологов реакции на короткую память человечества обречены на провал. Мне довелось разговаривать о Нюрнберге в Непале, Индии, Алжире, Эфиопии, многих других странах, расположенных далеко от полей минувших битв Второй мировой войны, от нацистских лагерей смерти, от могил варварски умерщвлённых русских, украинцев, белорусов, поляков, евреев, чехов, словаков, французов, датчан. И я имел возможность убедиться, что память о Нюрнбергском трибунале жива везде – на всех континентах, где живут и борются за мир, за гуманные принципы человеческого общежития простые люди, ненавидящие фашизм и войну».

Образование ГДР

В октябре 1949 года советская зона оккупации Германии провозгласила себя Германской Демократической Республикой, которая была сразу признана Советским Союзом.

Это явилось политическим ответом СССР на образование союзниками во Второй мировой войне Федеративной Республики Германия в своих зонах.

Маркус Вольф в своей книге «Игра на чужом поле» написал, что в связи с созданием ГДР он оставил работу на радио и перешёл на дипломатическую службу:

«Чуть позже (после образования ФРГ весной 1948 года. – Н. В.) меня вызвали в Центральный комитет СЕПГ. В качестве реакции на признание нашего государства со стороны СССР было высказано намерение тотчас же учредить в Москве дипломатическую миссию. Мне предназначалась должность первого советника посольства. Идя на дипломатическую службу, я должен был отказаться от советского гражданства. 3 ноября вместе с послом Рудольфом Апельтом и первым секретарём миссии Йозефом Шютцем я прибыл в Москву. Что это был за контраст с печальной картиной разрушенного Берлина! 7 ноября, в день годовщины Октябрьской революции, я стоял на трибуне рядом с Мавзолеем Ленина, а в кармане у меня лежали красный дипломатический паспорт и заявление о выходе из советского гражданства. Я и представить не мог, что моя карьера дипломата продлится всего лишь полтора года».

В «Последних беседах» Маркус Вольф, вспоминая о работе в посольстве ГДР, отметил:

«У меня было это неоспоримое преимущество (знание жизни в СССР. – Н. В.). Поэтому для многих я был первым человеком, хотя я и был молодым, но уже опытным «русским». Для меня не составляло ни малейшего труда получить от советских коллег информацию по протокольным и иным вопросам. Я чувствовал и вёл себя как дома, и вдруг я – иностранный дипломат. Довольно своеобразная ситуация. Я встречался с друзьями, но то у одного, то у другого замечал всё же некоторую робость. Страх перед иностранцем. Дистанцию в общении с немцем. На встрече с одноклассниками 110-й школы меня представили: Миша Вольф, советник дипломатической миссии ГДР. Затем была довольно неприятная история с двойным дном. Двойным дном в другой области. У меня был дипломатический паспорт ГДР, но по советскому закону я оставался советским гражданином, а в СССР двойное гражданство не разрешалось. Да! Начиналось это ведь ещё сложнее. Сразу же после моего приезда после войны в Берлин я пошёл в Шарлоттенбурге в отделение полиции и получил там временный берлинский паспорт. ГДР тогда ещё не было. Итак, я был жителем Западного Берлина, я жил в Шарлоттенбурге… Другого советского паспорта, кроме внутреннего, срок которого давно истёк, у меня не было, а советского загранпаспорта я никогда не получал».

Читатель уже знает, что Маркус Вольф написал заявление о выходе из советского гражданства и стал только гражданином ГДР.

Однако, как уже упоминалось, дипломатическую службу он нёс не так долго: у судьбы был свой план в отношении него.

Направление в разведку ГДР

В конце 1940-х годов Советский Союз изменил свою политику в отношении так называемых стран народной демократии Восточной Европы, которые были освобождены от немецкой оккупации Красной армией.

В России есть афоризм, кажется, Крутиера (настоящего имени автора я не знаю), вполне подходящий для новой ситуации, в которой оказался тогда мудрый по жизни Маркус Вольф: «Что только не подпишешь, если жизнь заставит».

Действительно, и после окончания войны сталинское время редко предоставляло человеку возможность выбора, тем более когда тоталитарная власть приняла решение.

Как написал в своей книге «История внешней разведки. Карьеры и судьбы» Леонид Млечин, Политбюро ЦК ВКП(б), «исходя из единства политических целей и задач, а также взаимного доверия» с этими странами, приняло решение о прекращении агентурной работы в них. 30 июля 1949 года существовавшим в Албании, Болгарии, Венгрии, Польше, Румынии и Чехословакии аппаратам внешней разведки СССР дали соответствующее указание… В странах народной демократии были открыты представительства советской разведки (Комитета информации – так называлась тогда внешняя разведка. – Н. В.).

Восточная Германия до октября 1949 года являлась советской зоной оккупации Германии. В ней существовали структуры полиции и безопасности: Германское управление внутренних дел, Комитет по охране народной собственности (после образования ГДР его переименовали в Главное управление по охране народного хозяйства Министерства внутренних дел, ставшее одним из предшественников МГБ ГДР) и Комиссариат № 5 (К-5), работавший под контролем МГБ СССР и осуществлявший деятельность против бывших нацистов, контрреволюционеров, врагов социалистического строительства и Советского Союза.

С образованием ГДР возникла необходимость создания Министерства государственной безопасности, которое учредила Временная народная палата 8 февраля 1950 года с формулировкой для «обеспечения безопасности… Германской Демократической Республики», включая «борьбу со шпионажем, саботажем и диверсиями». Министром был назначен Вильгельм Цайссер, первым статс-секретарём – Эрих Мильке, будущий руководитель МГБ ГДР.

Созданная по советскому образцу, она стала партийной контрразведкой.

Автор считает, что история образования системы органов безопасности ГДР, изложенная в упомянутой выше книге Л. М. Млечина, в основном отражает объективный ход событий того времени, когда Маркус Вольф был направлен на работу в разведку.

Срок дипломатической службы Маркуса Вольфа быстро истёк в силу объективных причин. Первой была нехватка в ГДР квалифицированных и политически надёжных кадров для работы в госаппарате (в Восточной Германии ещё проводилась дефашизация). Второй – то, что коммунист, дипломат и эмигрант из СССР Маркус Вольф оказался востребованным в ГДР при создании внешней разведки.

В книге «Игра на чужом поле. Тридцать лет во главе разведки» он подробно изложил, как всё было:

«В августе 1951 года статс-секретарь Антон Аккерман по срочным делам вызвал меня в Берлин. Аккерман, которого в действительности звали Ойген (Евгений. – Н. В.) Ханиш, был одной из ведущих фигур в Политбюро СЕПГ. Его биография была типична для партийного функционера, прошедшего школу Коминтерна в Москве и жёсткую практику в партии «нового типа», то есть сталинского образца. После захвата власти Гитлером он сначала участвовал в антифашистском Сопротивлении в Берлине, потом работал в Москве, в Париже и в Мадриде и снова в Москве. В качестве уполномоченного КПГ по агитации и пропаганде Аккерман вместе с Пиком, Ульбрихтом и Флорином участвовал в еженедельных заседаниях нашей редакции «Дойчер фольксзендер». Будучи членом Национального комитета «Свободная Германия (НКСГ), он отвечал за Работу его радиостанции под тем же названием, на которой работал мой однокашник по школе Коминтерна Вольфганг Леонхард.

Я очутился в министерстве иностранных дел, где Аккерман, не задерживая меня объяснениями, сообщил, что мне надлежит во второй половине дня прийти в комнату номер такой-то в здании Центрального Комитета. Я порядком удивился, увидев, что в названной комнате меня ждал не кто иной, как сам Антон Аккерман. Он любил такие инсценировки.

Теперь-то Аккерман и объяснил мне своим неподражаемым таинственно-торжественным тоном, что партийное руководство уполномочило его создать политическую разведслужбу и что я предназначаюсь для определённой должности в этом аппарате. Это было не предложение, а приказ партии. Я был горд тем, что мне оказано столь высокое доверие.

16 августа 1951 года был создан Институт экономических исследований. Такое название для маскировки получила наша новоиспечённая Внешнеполитическая разведка (ВПР). Несколько сложновато, но очень конспиративно. Моя первая служебная задача в новой должности заключалась в том, что я сел в восьмицилиндровый лимузин Рихарда Штальмана «Татра», который доставил несколько человек в предместье Берлина Бонсдорф. По дороге к нам присоединился роскошный открытый «Хорьх», в котором ехали будущие советские партнёры. Зрелище было весьма импозантное, но едва ли Аккерман именно так представлял себе сохранение тайны.

Рихард Штальман, которому предстояло стать ответственным за создание оперативно-технической службы, был симпатичным человеком. Вся его жизнь прошла под знаком конспирации с тех пор, как в 1923 году он стал работать в Военном совете КПГ. Его звали, собственно, Артур Ильнер, но псевдоним стал «второй натурой» Штальмана, так что даже его жена Эрна называла мужа Рихардом. Хотя Штальман никогда не занимал высоких партийных постов, у него сложились доверительные отношения со всем руководством. Как и вся «старая гвардия», он редко рассказывал о волнующих событиях прошлого, и далеко не сразу я узнал, что именно Штальман был знаменитым «партизаном Рихардом» – участником гражданской войны в Испании, близким доверенным лицом Георгия Димитрова, а во время войны помогал в Швеции Герберту Венеру в организации нелегальной работы КПГ в Германии. Оставшиеся в живых участники испанской войны с большим уважением говорили о его способностях руководителя и об осмотрительности, с которой он готовил опасные операции. Димитров неоднократно поручал ему важные задания.

Вероятно, только человек моего поколения может понять, что тогда означало для нас имя Димитрова. Когда после процесса о поджоге рейхстага и своего освобождения он приехал в Москву, мы чествовали его как героя, устоявшего перед нацистами. И этот герой безоговорочно доверял Штальману, находившемуся бок о бок с ним, называя его «лучшей лошадью в конюшне». В таких людях, как Рихард Штальман, я видел воплощение своих идеалов. Это были профессиональные революционеры, служившие мне примером для подражания».

Прежде чем я продолжу цитировать воспоминания Маркуса Вольфа о создании разведки, просто необходимо сказать, что в течение моего нахождения в служебных командировках я был свидетелем того, как в ГДР, в том числе в МГБ и его Управлении внешней разведки, высоко чтили традиции подпольной борьбы КПГ и увековечивали память о её героях путём создания памятников, переименования улиц и даже городов. Были и другие примеры: город Хемниц переименовали в Карл-Маркс-Штадт (после объединения Германии город снова стал Хемницем, но я уверен, что традиции рабочего движения живы, и в этом нет ничего плохого).

Маркус Вольф описал процедуру создания разведки ГДР следующим образом:

«В Бонсдорфе мы, восемь немцев и четыре «советника» из СССР, основали Внешнеполитическую разведку ГДР, о деятельности которой у большинства присутствовавших немцев были смутные представления.

И здесь я снова оказался самым младшим. Аккерман позаботился – иного, впрочем, и не приходилось ожидать, – чтобы встреча проходила в атмосфере подобающей торжественности. Так как никто из нас впоследствии не смог вспомнить дату, а протокол тоже не вели, мы задним числом объявили 1 сентября 1951 года днём основания нашей разведслужбы.

Аккерман представил руководителя советской группы как товарища Грауэра, которому Сталин лично поручил помочь нам. Грауэр работал для разведки в советском посольстве в Стокгольме. Он был опытен, и мы ловили каждое слово, когда он рассказывал нам о полной приключений повседневности секретных служб. Он учил нас создавать службу, разделять её на отдельные направления и поражать противника в самые чувствительные места. К сожалению, конец Грауэра был трагичен. Он стал болезненно недоверчивым – видимо, сказались и профессиональное разрушение личности, и тревожная атмосфера сталинского времени в СССР.

…В конце концов КГБ отозвал Грауэра в Москву… Именно этим событием я объясняю просьбу Аккермана об освобождении его от должности, последовавшую уже год спустя после основания службы».

Как мне известно, полковник Грауэр Андрей Григорьевич, «товарищ Акимов», был первым представителем советской разведки в ГДР, который помог становлению её внешнеполитической разведки, передав друзьям знания, опыт и основные методы организации разведывательной деятельности.

Далее Маркус Вольф написал:

«В начале деятельности нашей внешнеполитической разведки советники из СССР играли значительную, если не сказать доминирующую, роль. Это положение менялось по мере «взросления» нашей службы.

Сначала наши начальники отделов под присмотром советников усердно писали планы работы. Бюрократия, которой мы должны были следовать, доходила до того, что нам, помимо прочей возни с бумагами, приходилось часами подшивать документы в папки. Смысл этой процедуры, берущей начало, вероятно, из времён царской тайной полиции, советники нам так никогда и не раскрыли.

Структура нашего аппарата почти зеркально воспроизводила структуру соответствующей советской службы. Так как наш советский образец был отделён от контрразведки и подчинён министру иностранных дел Молотову, то у нас руководителем был назначен Аккерман, работавший в министерстве иностранных дел. Формулировка основных документов нашей будущей работы позволяла без труда догадаться, что наши директивы максимально точно переводились с русского. Наши задачи охватывали политическую разведку в Западной Германии и Западном Берлине, экономическую и научно-техническую разведку в областях ядерного и ракетного оружия, атомной энергии, химии, электроники и электротехники, самолёто– и машиностроения и обычного оружия. В их число входила и разведка, направленная против западных государств – членов НАТО.

Небольшой самостоятельный отдел контрразведки отвечал за наблюдение над западными секретными службами и проникновение в них. Он сразу же оказался в конфронтации с существовавшим с февраля 1950 года министерством государственной безопасности, которое, располагая гораздо более многочисленным аппаратом, также действовало в этой области.

Позже меня не раз спрашивали, почему Москва создала себе в лице нашей службы немецкого конкурента, который вскоре обрёл чувство собственного достоинства и во многом превосходил советскую разведку в Германии? Я полагаю, что в Москве с полным основанием считали: немецкой службе будет в послевоенной Германии легче, чем русским, добираться до определённой информации, которую братская служба будет предоставлять советской стороне. Так дело и обстояло, по крайней мере, поначалу, когда наша служба находилась под полным советским контролем. Мы послушно передавали советникам из СССР всю информацию, даже псевдонимы наших источников. Но постепенный переход к соблюдению правил конспирации, в том числе и в отношениях с советскими коллегами, к тщательному отбору того, что они должны знать, а чего – нет, не вполне соответствовали позиции «отцов-основателей».

Моим первым прямым начальником был Роберт Корб, с которым я познакомился на «Дойчер фоьксзендер» в Москве. Он руководил отделом информации, состоявшим из нас двоих и секретарши. Мы сидели в бывшей школе в Панкове, недалеко от закрытого квартала, в котором жили руководители партии и государства… Он был блестящим аналитиком, учившим меня критически проверять сообщения оперативных отделов. Мы оба быстро поняли, что постоянное и глубокое изучение материалов печати делает излишней иную «секретную» информацию. От понимания этого аналитику недалеко до признания необходимости, постоянно опираясь на самые различные источники, формировать собственное мнение, чтобы критически оценивать разведывательный материал… Корб был в некоторых отношениях, что называется, оригиналом. Его саркастические замечания и остроты всегда попадали в точку. Он не ведал почтения к вышестоящим лицам, и мы быстро нашли общий язык. Мы лояльно служили государству, не впадая в фанатизм, а к миссионерскому ожесточению некоторых наших политических руководителей относились иронически дистанцированно».

Последнее признание Маркуса Вольфа в самостоятельном мышлении свидетельствует о том, что он – личность, которая не руководствовалась в службе и жизни карьеристским принципом «чего изволите-с?».

Надо сказать, что Маркус Вольф после отставки пытался внести в ЦК СЕПГ свои предложения по реформированию ГДР, начиная с партии, которая по-прежнему придерживалась догматического курса. Он считал, что имелись ещё возможности спасти существующий строй. Однако руководство СЕПГ во главе с Хонеккером отрицательно относилось к идее перестройки.

В откровенных беседах с советскими офицерами связи Маркус Вольф, действительно, нередко с большой долей иронии комментировал и критиковал принимаемые в ГДР решения, которые считал догматическими и неэффективными для дела строительства социализма.

Это не было критиканством, однако воспринималось мною, поскольку я ещё не знал его как человека, проявлением в обществе советских коллег некоего фрондёрства, но… со временем я убедился, что высказанные им в иронической форме критические мнения по актуальным проблемам жизни как в ГДР, так и в Советском Союзе – это проявление жизненной позиции человека честного и неравнодушного. Причем патриот своей страны не считал, что это рискованно и может повредить ему, наоборот, инакомыслие, по его убеждению, норма внутрипартийной демократии. В этом можно убедиться теперь, прочитав его мемуары.

В парторганизациях подразделений советской госбезопасности, в которых я состоял на учёте, партийная демократия тогда расширилась, но принцип демократического централизма по-прежнему соблюдался строго, и отклонение от принятой линии партии считалось недопустимым. Правда, велась и работа по искоренению фанатизма в партийной жизни.

Даже после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде КПСС в СССР в сознании людей ещё долго сохранялся страх, и мы от него продолжаем освобождаться и сейчас. Я с благодарностью вспоминаю жизнь парторганизации последнего отдела, в котором я работал до перехода в разведку, да и действия нашего парткома в Управлении КГБ при СМ СССР по г. Москве и Московской области. В рамках политической учёбы мы обсуждали и такой актуальный вопрос того времени: в чём разница между культом личности и авторитетом руководителя партии – Хрущева Н.С.? Коммунисты открыто и с иронией, понятно, меньшей, чем у Маркуса Вольфа, высказались вполне определённо: разница между культом личности и авторитетом вождя пока невелика, но, дескать, посмотрим, как пойдёт дело. В то время возникла волна славословия в адрес нового генсека.

Моему поколению сотрудников госбезопасности, призванных партией после XX съезда на смену «бериевским кадрам», пришлось участвовать в пересмотре архивных дел на репрессированных при Сталиных советских гражданах на предмет их реабилитации.

Помню, что каждый оперативный сотрудник получал 40 архивных уголовных (только не «расстрельных») дел, изучал их материалы и писал, причём от руки и по шаблону, заключения по ним. В них мы обязательно отражали два вывода: о наличии в деле доказательств преступления, за которое «Особое совещание» (или «Тройка») НКВД/МГБ во внесудебном порядке на основании конкретного пункта статьи 58 УК РСФСР, как правило, приговаривало к 10 годам заключения, и материалов, подлежащих дальнейшему хранению. Если ни одного, ни другого не было, дело подлежало уничтожению комиссией путём сожжения по акту, а утверждённые заключения отправлялись на вечное хранение в архиве вместе с актом. В этих делах, согласно описей, фактически находилось в среднем от 15 до 30 листов. Всего лишь! Это были вместе с описью: вырезки из протоколов допроса других осуждённых, сообщения заявителей и, по-моему, даже негласных сотрудников, и обязательно – выписка из протокола заседания внесудебного органа госбезопасности с вынесенным приговором. Конвейер репрессий работал в годы сталинского террора упрощенно, но быстро. После ХХ съезда КПСС был организован процесс восстановления социалистической законности, оперсоставу было дано указание согласовывать ведение дел со следственным отделом, также был усилен контроль прокуратуры за деятельностью органов госбезопасности.

По одному из рассмотренных мною тогда дел проходил малограмотный рабочий, получивший 10 лет ИТЛ. Он, будучи передовиком, маршировал в праздничной колонне демонстрантов своего завода по Красной площади. Ему удалось увидеть вблизи и заинтересованно, что вполне понятно, рассмотреть на трибуне мавзолея живого Сталина – редкая удача. Вернувшись домой и традиционно распив бутылочку водки, он, видимо захмелев, по-простецки, со множеством орфографических и синтаксических ошибок, умудрился-таки написать – о чём бы, вы думаете? – о своих явно пролетарских и ошеломивших его впечатлениях от внешности(!) вождя (я этот документ из дела не то что внимательно прочитал, а изучил, ища крамолу, и не нашёл её). Потом рабочий не счёл за труд отослать свои откровения, да не кому-нибудь, а лично ему – вождю! Да ещё, по мнению тех, кто их в органах получил, и клеветнически присочинил, что вождь совсем маленького роста и рябой, – в общем, нет, не былинный он Добрыня Никитич – товарищ Сталин. Ну, совсем, право, не такой импозантный, каким его изображают народу и каким привык считать его пролетарий. А заключил он своё послание простодушно – искренним, но вызвавшим сомнения пожеланием вождю поинтересоваться, как живут рабочие в коммуналках: де, пора бы и облегчить им жизнь. Мне кажется, что этот рабочий вряд ли ещё раз обращался к вождю: находился он потом далеко от столицы, к тому же мог, кстати, от постигшего его, отрезвляющего разочарования вообще перестать писать.