Текст книги "Вождь краснокожих (сборник)"

– Только на первый взгляд, – сказала Азалия Эдэр. – Я много раз путешествовала вокруг света на золотом воздушном корабле, крыльями которого были книги и мечты. Я видела (во время одной из моих воображаемых поездок), как турецкий султан собственноручно удавил шнурком одну из своих жен за то, что она открыла лицо на людях. Я видела, как один человек в Нэшвиле разорвал билеты в театр, потому что жена его собиралась пойти туда, закрыв лицо… слоем пудры. В китайском квартале Сан-Франциско я видела, как девушку-рабыню Синг-И понемногу погружали в кипящее миндальное масло, заставляя ее принести клятву, что она больше никогда не увидится со своим возлюбленным-американцем. Она поклялась, когда кипящее масло поднялось на три дюйма выше колен. Я видела, как недавно на вечеринке в восточном Нэшвиле от Китти Морган отвернулись семь ее закадычных школьных подруг за то, что она вышла замуж за маляра. Кипящая олифа доходила ей до самого сердца, но посмотрели бы вы, с какой прелестной улыбкой она порхала от стола к столу. О да, это скучный город. Только несколько миль красных кирпичных домов, грязь, лавки и лесные склады.

Кто-то осторожно постучал с черного хода. Азалия Эдэр мягко извинилась и пошла узнать, кто это. Она вернулась через три минуты, помолодевшая на десять лет, глаза ее блестели, на щеках проступил легкий румянец.

– Вы должны выпить у меня чашку чая со сладкими булочками, – сказала она.

Она позвонила в маленький металлический колокольчик. Явилась девочка-негритянка лет двенадцати, босая, не очень опрятная, и, засунув большой палец в рот, грозно выпучила на меня глаза.

Азалия Эдэр открыла небольшой потертый кошелек и достала оттуда бумажный доллар – доллар с оторванным правым верхним углом, разорванный пополам и склеенный полоской тонкой голубой бумаги. Не могло быть сомнения – это была одна из бумажек, которые я дал разбойнику-негру.

– Сходи на угол, Импи, к мистеру Бейкеру, – сказала она, передавая девочке доллар, – и возьми четверть фунта чая – того, который мы всегда берем, – и на десять центов сладких булочек. Иди скорей. У нас как раз вышел весь чай, – объяснила она мне.

Импи вышла через заднюю дверь. Не успел еще затихнуть топот ее босых ног по крыльцу, как дикий крик – я был уверен, что кричала она, – огласил пустой дом. Затем глухой и хриплый голос рассерженного мужчины смешался с писком и невнятным лепетом девочки.

Азалия Эдэр встала, не выказывая ни тревоги, ни удивления, и исчезла. Еще минуты две я слышал хриплое мужское ворчание, какое-то ругательство и возню, затем она вернулась ко мне, по-прежнему спокойная.

– Это очень большой дом, – сказала она, – и я сдаю часть его жильцу. К сожалению, мне приходится отменить мое приглашение на чай. В магазине не оказалось чая того сорта, который я всегда беру. Мистер Бейкер обещал достать мне его завтра.

Я был убежден, что Импи не успела еще уйти из дома. Я справился, где тут поближе проходит трамвай, и простился. Когда я уже порядочно отошел от дома, я вспомнил, что не спросил Азалию Эдэр, как ее настоящая фамилия. Ну да все равно, завтра узнаю.

В этот же день я ступил на стезю порока, на которую привел меня этот город без происшествий. Я прожил в нем только два дня, но за это время успел бессовестно налгать по телеграфу и сделаться сообщником убийства, правда, сообщником post factum, если существует такое юридическое понятие.

Когда я заворачивал за угол, ближайший к моей гостинице, африканский возница, обладатель многоцветного, единственного в своем роде пальто, перехватил меня, распахнул тюремную дверь своего передвижного саркофага, помахал метелкой из перьев и затянул свое обычное:

– Пожалуйте, сэр, карета чистая, только что с похорон. Пятьдесят центов в любой…

Тут он узнал меня и широко осклабился.

– Простите, сэр… Ведь вы – тот джентльмен, которого я возил нынче утром. Благодарю вас, сэр.

– Завтра, в три часа, мне опять нужно на Джесса-майн-стрит, – сказал я. – Если ты будешь здесь, я поеду с тобой. Так ты знаешь мисс Эдэр? – добавил я, вспомнив свой бумажный доллар.

– Я принадлежал ее отцу, судье Эдэру, сэр, – ответил он.

– Похоже, что она сильно нуждается, – сказал я. – Невелик у нее доход, а?

Опять передо мной мелькнуло свирепое лицо короля Сеттивайо и снова превратилось в лицо старого извозчика-вымогателя.

– Она не голодает, сэр, – тихо сказал он, – у нее есть доходы… да, у нее есть доходы.

– Я заплачу тебе пятьдесят центов за поездку, – сказал я.

– Совершенно правильно, сэр, – смиренно ответил он. – Это только сегодня мне необходимо было иметь два доллара, сэр.

Я вошел в гостиницу и заставил солгать телеграфный провод. Я протелеграфировал издателю: «Эдэр настаивает восьми центах слово». Ответ пришел такого содержания: «Соглашайтесь немедленно тупица».

Перед самым обедом «майор» Уэнтуорт Кэсуэл атаковал меня так радостно, будто я был его старым другом, которого он давно не видел. Я еще не встречал человека, который вызвал бы во мне такую ненависть и от которого так трудно было бы отделаться. Он застиг меня у стойки, поэтому я никак не мог разразиться тирадой о вреде алкоголя. Я с удовольствием первым заплатил бы за выпитое, чтобы избавиться от него; но он был одним из тех презренных, кричащих, выставляющих себя напоказ пьяниц, которым нужен военный оркестр и фейерверк в виде сопровождения к каждому центу, истраченному ими на свою блажь.

С таким видом, словно дает миллион, он вытащил из кармана два бумажных доллара и бросил один из них на стойку. И я снова увидел бумажный доллар с оторванным правым углом, разорванный пополам и склеенный полоской тонкой голубой бумаги. Это опять был мой доллар. Другого такого быть не могло.

Я поднялся в свою комнату. Моросящий дождь и скука унылого, лишенного событий южного города навеяли на меня тоску и усталость. Помню, что, перед тем как лечь, я успокоился относительно этого таинственного доллара (в Сан-Франциско он послужил бы прекрасной завязкой для детективного рассказа), сказав себе: «Здесь, как видно, существует трест извозчиков, и в нем очень много акционеров. И как быстро выдают у них дивиденды! Хотел бы я знать, что было бы, если бы…» Но тут я заснул.

На следующий день король Сеттивайо был на своем месте, и мои кости снова протряслись в его катафалке до Джессамайн-стрит. Выходя, я велел ему ждать и доставить меня обратно.

Азалия Эдэр выглядела еще более чистенькой, бледной и хрупкой, чем накануне. Подписав договор (по восьми центов за слово), она совсем побелела и вдруг стала сползать со стула. Без особого труда я поднял ее, положил на допотопный диван, а затем выбежал на улицу и заорал кофейного цвета пирату, чтобы он привез доктора. С мудростью, которой я не подозревал в нем, он покинул своих одров и побежал пешком, очевидно понимая, что времени терять нечего. Через десять минут он вернулся с седовласым, серьезным, сведущим врачом. В нескольких словах (стоивших много меньше восьми центов каждое) я объяснил ему свое присутствие в этом пустом таинственном доме. Он величаво поклонился и повернулся к старому негру.

– Дядя Цезарь, – спокойно сказал он, – сбегай ко мне и скажи мисс Люси, чтоб она дала тебе полный кувшин свежего молока и полстакана портвейна. Живей. Только не на лошадях. Беги пешком – это дело спешное.

Видимо, доктор Мерримен тоже не доверял резвости коней моего сухопутного пирата. Когда дядя Цезарь вышел, шагая неуклюже, но быстро, доктор очень вежливо, но вместе с тем и очень внимательно оглядел меня и наконец, очевидно, решил, что говорить со мной можно.

– Это от недоедания, – сказал он. – Другими словами – это результат бедности, гордости и голодовки. У миссис Кэсуэл много преданных друзей, которые были бы рады помочь ей, но она не желает принимать помощь ни от кого, кроме как от этого старого негра, дяди Цезаря, который когда-то принадлежал ее семье.

– Миссис Кэсуэл? – с удивлением переспросил я. А потом я взглянул на договор и увидел, что она подписалась: «Азалия Эдэр-Кэсуэл».

– Я думал, что она – мисс Эдэр, – сказал я.

– …вышедшая замуж за пьяного, никуда не годного бездельника, сэр, – закончил доктор. – Говорят, он отбирает у нее даже те крохи, которыми поддерживает ее старый слуга.

Когда появилось молоко и вино, доктор быстро привел Азалию Эдэр в чувство. Она села и стала говорить о красоте осенних листьев (дело было осенью), о прелести их окраски. Мимоходом она коснулась своего обморока как следствия давнишней болезни сердца. Она лежала на диване, а Импи обмахивала ее веером. Доктор торопился в другое место, и я дошел с ним до подъезда. Я сказал ему, что имею намерение и возможность выдать Азалии Эдэр небольшой аванс в счет ее будущей работы в журнале, и это его, по-видимому, обрадовало.

– Между прочим, – сказал он, – вам, может быть, небезынтересно узнать, что вашим кучером был потомок королей. Дед старика Цезаря был королем в Конго. Вы могли заметить, что и у самого Цезаря царственная осанка.

Когда доктор уже уходил, я услыхал голос дяди Цезаря:

– Так как же это… он оба доллара отнял у вас, мисс Зали?

– Да, Цезарь, – послышался ее слабый ответ.

Тут я вошел и закончил с нашим будущим сотрудником денежные расчеты. На свой страх я выдал ей авансом пятьдесят долларов, уверив ее, что это необходимая формальность для скрепления нашего договора. Затем дядя Цезарь отвез меня назад в гостиницу.

Здесь оканчивается та часть истории, которой я сам был свидетелем. Остальное будет только голым изложением фактов.

Около шести часов я вышел прогуляться. Дядя Цезарь был на своем углу. Он открыл дверцу кареты, помахал метелкой и затянул свою унылую формулу:

– Пожалуйста, сэр, пятьдесят центов в любую часть города. Карета совершенно чистая, сэр, только что с похорон…

Но тут он узнал меня. По-видимому, зрение его слабело. Пальто его расцветилось еще несколькими оттенками; веревка-шнурок еще больше растрепалась, и последняя остававшаяся пуговица – желтая роговая пуговица – исчезла. Жалким потомком королей был этот дядя Цезарь!

Часа два спустя я увидел возбужденную толпу, осаждавшую вход в аптеку. В пустыне, где никогда ничего не случается, это была манна небесная, и я протолкался в середину толпы. На импровизированном ложе из пустых ящиков и стульев покоились тленные останки майора Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор попытался обнаружить и его нетленную душу, но пришел к выводу, что таковая отсутствует.

Бывший майор был найден мертвым на глухой улице и принесен в аптеку любопытными и скучающими согражданами. Все подробности указывали на то, что это бывшее человеческое существо выдержало отчаянный бой. Какой бы ни был он негодяй и бездельник, он все же оставался воином. Но он проиграл сражение. Кулаки его были сжаты так крепко, что не было возможности разогнуть пальцы. Знавшие его добросердечные граждане старались найти в своем лексиконе какое-нибудь доброе слово о нем. Один добродушного вида человек после долгих размышлений сказал:

– Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним из лучших в школе по правописанию.

Пока я стоял тут, пальцы правой руки покойника, свесившиеся с края белого соснового ящика, разжались и выронили что-то около моей ноги. Я спокойно прикрыл это «что-то» подошвой, а через некоторое время поднял и положил в карман. Я понял, что в последней борьбе его рука бессознательно схватила этот предмет и зажала его в предсмертной судороге.

В тот вечер в гостинице главной темой разговора, за исключением политики и «сухого закона», была кончина майора Кэсуэла. Я слышал, как один человек сказал группе слушателей:

– По моему мнению, джентльмены, Кэсуэла убил один из этих хулиганов-негров, из-за денег. Сегодня днем у него было пятьдесят долларов, он их многим показывал. А когда его нашли, денег при нем не оказалось.

Я выехал из города на следующее утро в девять часов, и когда поезд шел по мосту через Кэмберленд, я вынул из кармана желтую роговую пуговицу величиной с полдоллара с еще висевшими на ней раздерганными концами бечевки и выбросил ее из окна в тихую мутную воду.

Хотел бы я знать, что-то делается сейчас в Буффало?

Простая душа и высоты духа[61]61
  © Перевод. Ю. Соколов, 2011.


[Закрыть]

Если вы обнаруживаете склонность к философии, то можете поступить следующим образом: поднимитесь на верх высокого здания и поглядите на своих собратьев-людей, ползающих как букашки в 300 футах под вами, и исполнитесь презрения к ним. К ним, снующим внизу подобно безответственным водяным жучкам по летней водной глади, к ним, кружащим, ползающим и шебуршащимся под ногами без внятной цели и разумного предназначения. Эти людишки не наделены даже заслуживающим восхищения разумением муравьев, ибо муравьям всегда известно, когда им пора домой. Муравей – насекомое простодушное, однако частенько оказывается дома – ножки в шлепанцах, – когда вы еще пребываете в своем возвышенном настроении.

Таким образом, в глазах сего вознесенного на крышу философа человек предстанет всего лишь ползучим и презренным жучком. Брокеры и поэты, миллионеры и чистильщики обуви, красотки, подручные каменщиков и политиканы превращаются в крохотные черные пят нышки, увертывающиеся от черных пятнышек несколько большего размера на улочках шириной с ваш большой палец.

Отсюда, свысока, сам город вырождается в бестолковую массу бесформенных зданий и немыслимых перспектив; достопочтенный океан кажется утиным прудом; даже сама земля делается подобием потерянного мячика для гольфа. Исчезают все мелочи жизни. Взирая в бесконечные небеса над собой, философ устремляет душу ввысь, расширяя свою душу согласно своему новому видению. Он ощущает себя наследником Вечности и любимым чадом Времени. Пространство также принадлежит ему по праву бессмертного наследования, и он воспаряет духом при мысли о том, что однажды подобные ему понесутся по неведомым эфирным дорогам от планеты к планете. Крошечный мирок под его ногами, на котором воздвигнута та стальная башня, на которой стоит он, кажется песчинкой на гималайской вершине – одной из несчетного числа ей подобных атомов. Что представляют собой амбиции, достижения, жалкие победы и ничтожные влюбленности этих не знающих покоя черненьких насекомых в сравнении с безмятежной и жуткой, невероятно огромной Вселенной над ними… над ними и вокруг их ничтожного города?

Гарантирую, что философа посетят подобные мысли. Собранные с миру по нитке из философических учений мира и записанные с подобающим ситуации вопросительным знаком в самом конце, отражающим неизменные раздумья глубоких мыслителей, пребывающих на собственных высотах. И когда философ спускается на землю в лифте, ум его становится шире, сердце обретает покой, а его представления относительно космогонии мироздания обретают ширину пряжки на летнем поясе Ориона.

Но если тебе случилось носить имя Дейзи, если ты работаешь в кондитерском магазине на Восьмой авеню и живешь в крохотной холодной спаленке размером в пять футов на восемь с входом из коридора, зарабатываешь шесть долларов в неделю, а обедаешь на десять центов… если тебе, наконец, всего девятнадцать лет, и ты встаешь в 6.30 утра и работаешь до 9 вечера, и если ты никогда не изучала философии, то мир даже из-под крыши небоскреба не покажется тебе таким.

На руку неискушенной в философиях Дейзи претендовали двое молодых людей. Одним был Джо, содержавший самую маленькую лавчонку во всем Нью-Йорке. Размером с телефонную будку, она была прилеплена к углу делового небоскреба. Ассортимент в ней состоял из фруктов, конфет, газет, песенников, сигарет, а по сезону к этому репертуару добавлялся и лимонад. Когда суровая зима потрясала своими мерзлыми прядями и Джо приходилось вместе со своими фруктами перебираться вовнутрь, места в лавчонке в точности хватало только на ее владельца, его товар, обогреватель размером в бутылочку из-под уксуса и ровно на одного покупателя.

Джо не принадлежал к нации, постоянно производящей среди нас фурор своими фугами и фруктами. Этот способный американский юноша копил деньги и хотел, чтобы Дейзи помогала ему тратить их. Три раза он предлагал ей свое сердце.

– Дейзи, у меня скопилась самая малость деньжат, – начиналась его любовная песня, – а сама ты знаешь, как я нуждаюсь в тебе. Конечно, мой магазин невелик, но…

– В самом деле? – заводила свою антифонию не ученая философиям девица. – Кстати, говорят, что Уонамейкер намеревался арендовать у тебя часть торгового зала на будущий год.

Дейзи проходила мимо уголка Джо каждое утро и вечер.

– Привет, Мелкорозничный! – звучало ее обыкновенное приветствие. – Что-то у тебя прилавок опустел. Должно быть, продал пачку жевательной резинки.

– Ну, места у меня, конечно, не много, – отвечал Джо с неторопливой улыбкой, – но для тебя хватит, Дейс. Мы с магазинчиком ждем не дождемся, когда ты возьмешь нас в свои руки. Сколько же ждать еще заставишь, а?

– С магазинчиком! – пренебрежительно задирала нос Дейзи. – Скажи лучше – с коробочкой из-под сардин! Меня, говоришь, дожидаетесь? Гы! Тогда тебе придется избавиться от ста фунтов конфет, чтобы я просто могла войти внутрь, а, Джо?

– Ради тебя мне ничего не жалко, – отвечал ей любезный молодой человек.

Бытие Дейзи было ограничено во всем. В кондитерском магазине ей приходилось ходить по переулкам между прилавком и полками. В ее собственной спаленке уют едва помещался между двумя стенами, находившимися настолько близко друг к другу, что даже обои на них производили вавилонское столпотворение звуков. Она могла одной рукой зажечь газовый рожок, а другой закрыть дверь, не отводя при этом глаз от отражающейся в зеркале собственной прически а-ля Помпадур. Фотографию Джо в позолоченной рамке Дейзи поставила на комод и иногда… но тут же ей представлялась его смешная лавка, мыльницей пристроившаяся к углу огромного дома, и ветреный смех немедленно уносил прочь всякое чувство.

Второй ухажер Дейзи возник через несколько месяцев после Джо. Он снял комнату в том же доме, что и она сама. Звали его Дэбстер, и был он философом. Невзирая на молодость, достижения украшали его, как наклейки европейских отелей чемодан из Пассаика, штат Нью-Джерси. Знания он похищал из энциклопедий, справочников и руководств; но что касается мудрости… словом, она проехала мимо, бросив его хлюпать носом на дороге, не оставив даже номера автомобиля. Он мог назвать истинную пропорцию воды и охотно сообщал ее вам, разбирался в укреплении мышц посредством телятины и фасоли, знал самый короткий стих Библии, и число кровельных гвоздей, необходимых для того, чтобы закрепить 256 штук кровельной дранки со сдвигом на четыре дюйма, мог назвать число душ, населяющих Кэнкаки, штат Иллинойс, умел перечислить все теории Спинозы, назвать имя второго лакея у мистера Г. Маккей Тумбли, а также длину тоннеля Хусак, знал, когда лучше всего сажать курицу на яйца, мог назвать заработок железнодорожного почтальона, циркулирующего между Дрифтвудом и Редбэнк-Фенис, штат Пенсильвания, а также число костей в передней лапке кота.

Тяготы учения не представляли никаких трудностей для Дэбстера. Статистические данные служили для него веточкой петрушки, каковой он приправлял пиршество непринужденной беседы, кое он всегда был готов предложить собеседнику, разделявшему его вкусы. Опять же, он использовал их как бруствер, за которым прятался во время фуражировки в пансионе. Выпалив в соседа за столом залп чисел, касающихся веса футового железного бруска размером 5 × 2³/₄ дюйма, а также среднегодового количества осадков в Форт-Снеллинге, Миннесота, он впивался вилкой в самый лучший кусок курятины на блюде, пока его сосед пытался вернуть утраченные позиции каким-нибудь куда более банальным вопросом.

Словом, при всем блеске эрудиции Дэбстера, присущей ему доле обаяния и располагающей внешности местечкового щеголя, могло показаться, что Джо, владелец карликового эмпориума, заполучил соперника, от которого нельзя избавиться иначе как с помощью стали. Однако Джо при себе таковой не держал. Хотя бы потому, что в его клетушке никакую сталь еще и не вытащишь из ножен.

* * *

Как-то раз, в субботу, около четырех часов дня, Дейзи и мистер Дэбстер остановились перед киоском Джо. На голове Дэбстера была шелковая шляпа, и… словом, Дейзи не была бы женщиной, если бы эта шляпа имела хотя бы один шанс оказаться в своей коробке, прежде чем Джо увидит ее. Предлогом для обращения послужила пачка ананасовой жевательной резинки. Джо предоставил необходимое через открытую боковую стенку своего магазина. Вид шляпы не заставил его ни побледнеть, ни вздрогнуть.

– Мистер Дэбстер пригласил меня подняться на верх этого здания и оттуда обозреть окрестности, – проговорила Дейзи, познакомив своих поклонников. – Я никогда еще не была на верху небоскреба. Должно быть, там ужасно хорошо и забавно.

– Гм! – ответил Джо.

– Панорама, – проговорил мистер Дэбстер, – открывающаяся взору с вершины высокого здания, не только возвышенна, но и нравоучительна. Мисс Дейзи получит несомненное удовольствие.

– Там наверху ветрено, как и здесь, – сказал Джо. – Ты достаточно тепло одета, Дейс?

– Отлично! Все по моде, – произнесла Дейзи, лукаво улыбнувшись его затуманившемуся челу. – Джо, ты похож на мумию в коробочке. Послушай, а почему бы тебе не внести в заказ еще пинту арахиса или даже целое яблоко? Что-то сегодня на витрине твоей пустовато.

Дейзи захихикала, радуясь своей любимой шутке; и Джо пришлось улыбнуться вместе с ней.

– Ваше помещение кажется мне несколько ограниченным, мистер… э… э, – процедил Дэбстер, – если сравнить его с размерами этого дома. Насколько я понимаю, размер его основания составляет примерно 340 на 100 футов. Таким образом, вы занимаете такую долю его, какую составит половина Белуджистана, если сопоставить ее с территорией Соединенных Штатов к востоку от Скалистых гор и добавить к ней провинцию Онтарио вместе с Бельгией.

– Это такой спорт? – любезно отозвался Джо. – В числах вы умник, не спорю. Ну а сколько квадратных футов брикетов сена съест осел, если сумеет промолчать минуту с пятью восьмыми?

Через несколько минут Дейзи и мистер Дэбстер вышли из лифта на верхнем этаже небоскреба. Поднявшись по короткой и крутой лесенке, они оказались на крыше. Дэбстер подвел девушку к парапету, чтобы она могла посмотреть вниз – на черные пятнышки, двигающиеся по улице внизу.

– Что это? – спросила Дейзи, дрожа. Ей еще не приходилось бывать на такой высоте.

И тут Дэбстер приступил к своей роли философа на башне, чтобы повести ее душу вперед, к необъятному космосу.

– Двуногие, – скорбно провозгласил он. – Видишь, какой мелюзгой становятся они даже на столь малой высоте, как эти ничтожные 340 футов… какими ползающими туда и сюда букашками.

– Нет, они не такие, – внезапно воскликнула Дейзи, – это же люди! А вот и автомобиль. Ой, боже! Неужели мы настолько высоко?

– Подойди сюда, – пригласил ее Дэбстер.

И он показал ей великий город, раскинувшийся под ними стройными рядами игрушечных коробочек, в окнах которых там и тут уже светились первые маяки зимнего вечера. А потом залив и море на юге, а потом и восток, таинственно сливающийся с небом.

– Не нравится мне здесь, – заявила Дейзи, голубые глаза ее были полны тревоги. – Давай пойдем вниз.

Но какой философ способен упустить подобную возможность. В такой ситуации он должен блеснуть величием своего ума, продемонстрировать тот полунельсон, борцовский захват, которым он удерживает бесконечность, и свою память на статистические данные. Тогда-то она наконец перестанет покупать жевательную резинку в самом маленьком из магазинчиков Нью-Йорка. И потому он принялся трещать о ничтожности дел рук человеческих и о том, что, если даже чуть-чуть вознестись над землей, человек и дела его превращаются в десятую долю доллара, трижды умноженную на себя самое. И вообще, что следует созерцать далекие звезды, читать максимы Эпиктета и находить утешение и в том, и в другом.

– Твои слова не увлекают меня, – возразила Дейзи. – Я бы сказала, что ужасно забираться так высоко, что люди кажутся тебе блохами. И за одну из них мы можем принять Джо. А что, Джимми! С тем же успехом мы могли бы оказаться в Нью-Джерси! И скажу, что мне страшно здесь!

Философ глупо ухмыльнулся.

– Земля, – объявил он, – всего лишь крохотное зернышко пшеницы в бесконечном пространстве. Посмотри вон туда.

Дейзи нерешительно посмотрела вверх. Короткий день подошел к концу, и над головами их начинали проступать звезды.

– Вон та звезда, – проговорил Дэбстер, – называется Венерой, это вечерняя звезда. От нее до Солнца 66 миллионов миль.

– Ерунда! – на короткий момент зажглась боевым духом Дейзи. – Ну за кого меня принимаешь… или ты думаешь, что я из Бруклина? Сузи Прайс, в нашем магазине, ей брат как раз прислал билет до Сан-Франциско – так и тот от нас всего в трех тысячах миль.

Философ самодовольно усмехнулся.

– Наш мир, – произнес он, – находится в 91 миллионе миль от Солнца. Есть целых восемнадцать звезд первой величины, которые в 211 тысяч раз дальше от нас, чем мы от Солнца. Если одна из них сегодня погаснет, нам придется ждать три года, чтобы увидеть это. Еще есть шесть тысяч звезд шестой величины. Свет любой из них идет до Земли тридцать шесть лет. С помощью восемнадцатифутового телескопа мы можем видеть 43 миллиона звезд, включая звезды тринадцатой величины, свет которых доходит до нас за две тысячи семьсот лет. Каждая из этих звезд…

– Ты врешь, – рассердилась Дейзи. – Врешь, чтобы напугать меня. И тебе удалось это сделать; я хочу вниз!

И она топнула ножкой.

– Арктур… – начал было философ успокоительным тоном, однако беспредельность природы, которую он все время пытался воспринять памятью, а не сердцем, заставила его умолкнуть.

Ибо для властного над природой сердца звезды на тверди небесной расставлены лишь для того, чтобы светить обретающимся под ними счастливым влюбленным; и если как-нибудь сентябрьской ночью, под руку с милым, ты встанешь на носки, то сможешь дотянуться до звезд рукою. А тут свет их три года летит до нас, смешно даже сказать!

Откуда-то с запада налетел метеор, на мгновение осветивший крышу небоскреба как в полдень. Прочерченная им по небу огненная парабола стремилась к востоку. Падающая звезда шипела на лету, и Дейзи взвизгнула.

– Веди меня вниз, – воскликнула она голосом, полным яда, – веди… живой арифмометр!

Дэбстер довел ее до лифта, проводил в кабину. Дейзи озиралась вокруг круглыми глазами и вся затрепетала, когда экспресс начал свое опрощающее падение.

За вращающимися дверями небоскреба философ потерял Дейзи. Она просто исчезла, оставив его в полной растерянности, и никакие числа и статистические данные не могли более прийти ему на помощь.

У Джо настало мгновение затишья в торговле, и, втиснувшись в щель между своими товарами, он сумел запалить сигарету и вытянуть одну из замерзших ног над прикрученной горелкой.

Тут дверь распахнулась настежь, и Дейзи, смеясь, плача, разбрасывая конфеты и фрукты, упала в его объятия.

– Ой, Джо, я только что побывала на небоскребе. Там неуютно, холодно, совсем не как дома! Я готова принять твое предложение, Джо, как только ты сделаешь его еще раз.