Текст книги "Вождь краснокожих (сборник)"

Высокое искусство и ковбойский конек[62]62
  © Перевод. Ю. Соколов, 2011.


[Закрыть]

Из глуши явился живописец. На сей раз Гений, привычно демократичный в своих милостях, возложил сплетенный из чапараля венец на чело Лонни Брискоу. Искусство, чьи божественные откровения равным образом сходят с кончиков пальцев ковбоя и бездарного императора, избрало в качестве посредника Своего Парня из Сан-Сабы. И итог его вдохновения – семь на двенадцать футов запачканного разными красками холста в золотой раме – находился в вестибюле Капитолия.

Законотворчество было в самом разгаре; столица великого западного штата переживала сезон активности и дохода, приносимого сей конгрегацией солонов. Пансионы и меблированные комнаты сгребали лопатой легкие доллары игривых законодателей. Величайший штат запада, истинная империя по величине и богатству, воспрял духом, отвергая древнюю ложь варварства, правонарушения и кровопролития.

Порядок воцарился в его пределах. Жизнь и собственность, сэр, отныне находились здесь в такой же безопасности, как в любом из развратных городов изнеженного Востока. Вышитые накидки, церкви, клубничные праздники и «habeas corpus»[63]63
  Неприкосновенность личности (лат.).


[Закрыть] достигли полного процветания. Любой новичок в здешних краях мог безнаказанно проветривать собственные портки наравне с представлениями о культуре. Всякое искусство и наука обретало здесь заботу и субсидию. И посему законодателям сей великой страны приспичило утвердить в качестве бюджетной статьи расхода средства на приобретение бессмертного живописного творения Лонни Брискоу.

Городу Сан-Саба с окрестностями редко удавалось посодействовать распространению изящных искусств. Сыны его преуспевали в добродетелях солдатских, в бросании лассо, во владении почтенным прибором 45-го калибра, в неустрашимой сдаче по маленькой и в избавлении спящих городов от недостойной полуночной летаргии; однако твердыней эстетики эти края назвать трудно. Кисть Лонни Брискоу устранила обидное недоразумение. Здесь, среди известковых скал, пустынных кактусов и высушенной засухой травы этой и без того сухой долины, родился Свой-в-доску Художник. Почему он решил сочетаться с искусством, понять невозможно. Должно быть, некая спора божественного вдохновения взошла в душе его, процветшей на пустынной почве Сан-Сабы. Проказливый дух творчества подвиг его к поискам выразительности, а потом уселся, блаженствуя, на раскаленные добела пески долины, наблюдая за плодами своего баловства. Ибо творение Лонни, если видеть в нем произведение искусства, начисто изгоняло тупую осторожность из сердец критиков.

Картина – так и тянет сказать «панорама» – изображала типичную для Запада сценку, средоточием которой являлась центральная фигура животного, бегущего бычка – в натуральную величину, озирающегося дикими глазами, буйного, в бешеном порыве устремившегося от стада, за которым только что погнался типичный ковбой, занимавший место справа на общем фоне. Ландшафт в изобилии представлял все нужные и точные аксессуары. Чапараль, мескит и грушевое дерево были распределены в точной пропорции. «Испанский меч», или юкка, своими восковыми сливочными соцветиями величиной с водяное ведро добавлял флоре красоты и разнообразия. Вдаль уходила плавными волнами прерия, пересеченная характерными для края ручьями, по берегам обросшими зарослями виргинского дуба и водяного ильма. Яркая и пятнистая гремучая змея лежала, свернувшись под бледно-зеленым кустом колючей груши. Третью часть полотна занимали ультрамарин и цинковые белила – то есть типичное западное небо с его летучими облаками, пушистыми и не собирающимися проливаться дождем.

Между двумя оштукатуренными столпами просторного коридора возле дверей палаты представителей покоилось произведение. Граждане и законодатели парами, группами, а иногда даже толпами приходили посмотреть на него. Многим из них – быть может, едва ли не всем – приходилось живать в прериях, и сценка вызывала привычные ассоциации. Старые пастухи, не скрывая удовлетворения, вспоминали былое и переговаривались с братьями по прежним становищам и тропам тех дней, о которых напоминала картина. Критиков-искусствоведов в городе водилось немного, и посему некому было твердить пустые словеса о колорите, перспективе и настроении, которыми Восток словно уздой и плетью загоняет художника на положенное место. Великая картина, в большинстве своем соглашались зрители, с восхищением созерцая позолоченную раму – равной которой по величине им еще не приводилось видеть.

Поборником и спонсором картины выступал сенатор Кинни. Именно он неустанно и гласом усмирителя диких коней уверял, что черное пятно ляжет, сэр, на имя этого великого штата, если он откажется должным признать гения, который столь блестящим образом перенес на нетленный холст сцену, столь типичную для истоков могущества и благосостояния нашей страны, земли и… э… поголовья.

Сенатор Кинни представлял часть штата, находящуюся на крайнем западе, в 400 милях от Сан-Сабы с окрестностями, однако подлинного любителя искусств нельзя ограничить межами и рубежами. И представлявший Сан-Сабу сенатор Маллинз также не обнаруживал теплохладности в отношении приобретения картины своего избирателя. Ему дали понять, что Сан-Саба с окрестностями единодушна в своем восхищении великой картиной, созданной собственным соотечественником. Сотни ценителей седлали своих коньков и отправлялись в путь, чтобы лицезреть ее перед отправкой в столицу штата. Сенатор Маллинз жаждал переизбрания и потому был кровно заинтересован в голосах Сан-Сабы. Кроме того, он знал, что с помощью сенатора Кинни – человека влиятельного в законотворческих кругах – его переизбрание может стать вполне реальным фактом. Сенатор же Кинни, со своей стороны, был инициатором билля об орошении, который хотел провести ради блага собственного края, и знал, что сенатор Маллинз способен предоставить ему ценную помощь и информацию, поскольку Сан-Саба с окрестностями уже наслаждалась благами подобного законодательства. При благополучном согласовании обеих заинтересованностей, особого интереса к искусству в столице штата неизбежным образом и не возникло бы. Словом, немногим из художников удавалось явить миру свою первую картину в более счастливых обстоятельствах, чем Лонни Брискоу.

Сенаторы Кинни и Маллинз пришли к взаимопониманию в отношении взглядов на ирригацию и искусство во время долгой выпивки в кафе отеля «Эмпайр».

– Гм! – промолвил сенатор Кинни, – не знаю. Критик из меня никакой, однако мне кажется, что идея не сработает. На мой взгляд, картинка ничем не лучше самой худшей из литографий. Не хочу бросать тень на художественное дарование вашего избирателя, сенатор, но лично я не дал бы за нее и шести четвертаков – без рамы то есть. И каким образом вы намереваетесь пропихнуть такую штуковину в глотку администрации, начинающей брыкаться при виде такой мелочи, как, скажем, трата шестисот восьмидесяти одного доллара на ластики для сената? Зря время потеряем. Мне хотелось бы помочь вам, Маллинз, но если мы только попробуем, нас со смехом выставят из зала Сената.

– Но вы не поняли самого главного, – проговорил сенатор Маллинз в своей осторожной манере, постучав по бокалу Кинни длинным указательным пальцем. – У меня есть свои собственные сомнения в отношении того, что изображено на этом холсте: бой быков или японская аллегория, но я хочу, чтобы законодатели одобрили приобретение. Конечно, темой сего полотна следовало бы избрать что-нибудь по исторической части, но сейчас слишком поздно соскребать краску и переписывать ее наново. Штат не заметит подобной траты, а картину можно прибрать в какой-нибудь хламовник, где она не будет никого раздражать. Понимаете ли, у нашей идеи есть другое основание, а искусство пусть само заботится о себе… дело в том, что картинку накрасил внук Люсьена Брискоу.

– Повторите-ка, – произнес Кинни, задумчиво склоняя голову. – Того самого… старого, первоначального Люсьена Брискоу?

– Именно. «Того, который…», как вам известно. Человека, сделавшего глушь штатом. Человека, усмирившего индейцев. Человека, изведшего конокрадов. Человека, отказавшегося от славы. Любимого сына штата. Теперь вы понимаете?

– Заворачивайте картину, – проговорил Кинни. – Ее можно считать проданной. Почему вы не сказали об этом сразу, вместо того чтобы филантропствовать об искусстве. Я откажусь от места в Сенате, чтобы снова таскать цепочку за землемером в тот самый день, когда не сумею заставить этот штат приобрести картину, намалеванную внуком Люсьена Брискоу. Вам не доводилось слышать о том, как утвердили приобретение дома для дочери Одноглазого Смозерса? Без малейшей задержки, a ведь старина Одноглазый убил вполовину меньше индейцев, чем Брискоу. A на какую сумму вы с этим маляром решили нагреть казначейство?

– Мне подумалось, что, – проговорил Маллинз, – что, быть может, пяти сотен…

– Пяти сотен! – возмутился Кинни, постучав по своему бокалу свинцовым карандашом и оглядевшись по сторонам в поисках официанта. – Всего пять сотен за беглого рыжего бычка кисти внука Люсьена Брискоу! Где у вашего края гордость, сенатор? Пусть будет две тысячи долларов. Вы представите билль, а я выйду на трибуну Сената и выставлю напоказ скальпы всех индейцев, которых убил старина Люсьен. Давайте-ка вспомним, какую еще гордую глупость он мог учинить? Ах да, он отказался от всех положенных ему вознаграждений и льгот. Отказался от земельного участка и ветеранской дотации. Мог стать губернатором, но не захотел. Отказался от пенсии. Теперь у штата появился шанс расплатиться. Ему придется купить картину, однако правительство заслуживает известного наказания за то, что оно заставило родных Брискоу так долго ждать. Мы поднимем этот вопрос в середине месяца, после того как будет принят налоговый законопроект. А теперь, Маллинз, посылайте при первой же возможности домой и привезите мне цифры о стоимости этих ирригационных канав, а также статистические сведения относительно увеличения урожайности с гектара. Мне потребуется ваша помощь, когда дойдет до рассмотрения моего билля. И, по моему разумению, мы вполне можем держаться вместе на этой сессии и на следующих… как по-вашему, а, сенатор?

Таким вот образом судьба решила улыбнуться Своему-в-доску Художнику из Сан-Сабы. Фортуна уже выполнила свою роль, когда в космогонии творения сложила атомы воедино, образовав тело внука Люсьена Брискоу.

Первоначальный Брискоу был пионером как в части территориальной оккупации, так и определенных действий, порожденных великим и простым сердцем. Он был одним из самых первых поселенцев, возглавлявших крестовый поход против сил дикой природы, свирепым и неглубоким политиком. Имя и память его почитались наравне с любым представителем списка, содержащего имена Хьюстона, Буна, Крокета, Кларка и Грина. Жил он просто, независимо и не страдал от избытка честолюбия. Даже менее проницательный человек, чем сенатор Кинни, мог предсказать, что штат поспешит почтить и вознаградить его внука, явившегося из зарослей чапараля с таким опозданием.

И посему в течение многих дней перед великой картиной, находившейся при дверях в палату представителей, нередко можно было обнаружить оживленного крепыша, то есть сенатора Кинни, и услышать его трубный глас, живописующий былые деяния Люсьена Брискоу в связи с рукоделием его внука. Усилия сенатора Маллинза, менее заметные на взгляд и не столь громкие на слух, были устремлены в том же направлении.

И тут, когда день представления билля о расходе приблизился уж совсем, из Сан-Сабы с окрестностями является сам Лонни Брискоу с верными друзьями-ковбоями, верхом на борзых конях, дабы содействовать возвеличиванию искусства и прославлению дружбы, ибо Лонни такой же, как они сами, рыцарь стремян и кожаных штанов-чапаррерас, такой же умелец по части обращения с лассо и сорок пятым калибром, как с кистью и палитрой.

В мартовский полдень лоббисты под общее улюлюканье въехали в город. Ковбои прибрались и, оставив нормы, предписываемые одежде жизнью на ранчо, привели свой гардероб к более приемлемым для города стандартам. Отказавшись от кожаных чапаррерас, они переместили шестизарядные кольты вместе с поясами на луки седел. Посреди честной компании ехал сам Лонни, молодой человек двадцати трех лет, загорелый, серьезный лицом, прямодушный, кривоногий, немногословный, верхом на Горячем Блинчике, самом смышленом ковбойском коньке из всех обитающих к западу от Миссисипи.

Сенатор Маллинз известил его о благоприятной ситуации, сулящей сладкие перспективы; даже назвал – столь велика была его уверенность в способностях Кинни – цену, которую, по всей вероятности, придется выплатить штату. И Лонни решил, что слава и состояние уже у него в кармане.

Бесспорно, искорка божественного огня обреталась в груди этого невысокого и загорелого кентавра, ибо он видел в двух тысячах долларов лишь средство будущего развития своего таланта. Настанет день, и он создаст полотно еще более великое – ну, скажем, размером двенадцать футов на двадцать – полное простора, воздуха, действия.

В течение трех дней, остававшихся до даты внесения билля, лобби сельских кентавров исправно несло свою доблестную службу. Без сюртуков, но при шпорах, загорелые, полные энтузиазма, находившего свое воплощение в весьма причудливых выражениях, они с неустанным рвением бодрствовали перед картиной. Рассудив вполне благоразумно, они посчитали, что их мнение о полном соответствии натуре будет воспринято как свидетельство экспертов. И потому громко превозносили художника всякий раз, когда поблизости оказывались уши, каковым можно было с выгодой для дела адресовать подобное свидетельство. Предводитель клакеров Лем Перри обладал хорошо поставленной речью, будучи несколько неизобретательным в сооружении новых фраз.

– Посмотрите на этого двухлетку, вот что, – говаривал он, указуя коричного цвета перстом на животрепещущую точку картины. – А что, клянусь собственной шкурой, тварюга-то ить как живая. Я ж яво прямо слышу, – лампети-ламп – как ён улепетывает от стада, изображая невинность на морде. А до чего хорош, подлец, бычок энтот. Вишь, как зенки выкатил и как хвостом машеть. Ну прям точно как в жизни. Просто дожидается, чтобы его окоротили и отогнали обратно к стаду. Ё-моё! Да вы только поглядитя, как он хвостом, ить машеть. Вот уж не видел бычка, штоб иначе хвостом махал… ё-моё.

Джад Шелби, признавая совершенство бычка, решительным образом склонялся к открытому восхищению ландшафтом, дабы должной хвалы удостоилась вся картина.

– Ентот кусок пастбища, – повествовал он, – как пить дать взят из долины Мертвой Лошади. Та же трава, так же земеля лежить, и Гадючий ручей шипит себе и шипит, снуя туда и сюда между рощами дров. А вот тот коршун вверху, так он словно кружит над старой пегой лошадкой Сэма Килдрейка, скончавшейся в жаркий день с перепоя. Саму ее за этими вот ильмами не видать, но там она, там. И ежели кто бывал в долине Мертвой Лошади, а потом увидел эту картину, так он тут же спрыгнет с коня и начнет подыскивать местечко для лагеря.

Скинни Роджерс, обрученный с комедией, довольствовался относительно короткими выступлениями, однако всякий раз все равно добивался нужного впечатления. Подобравшись бочком к картине, он в удобный момент внезапно разражался громким и жутким ржанием и отпрыгивал, звеня колесиками шпор и стуча каблуками по мощенному каменными плитами полу.

– Вот те на! – Так звучала его роль. – Решил, что гремучка эта взаправдашная. Даю свою шкуру в заклад. Показалось, что уже загремела хвостом. Поглядите на эту подлую, необрезанную насекомую, разлегшуюся под грушей. Вот-вот вопьется в кого-нибудь.

При всех этих ужимках и прыжках, исполняемых верной свитой Лонни, при звучном голосе Кинни, то и дело вещавшем о непревзойденных достоинствах картины, подкрепленных слоем престижа пионера Брискоу, как драгоценным лаком, уже казалось, что Сан-Саба вот-вот добавит репутацию центра искусств к своей славе в области заарканивания бычков и прочих пустопорожних достижений. Таким образом, вокруг картины создалась определенная атмосфера – скорее благодаря стараниям окружения, чем мастерству живописца, однако благодаря ей люди взирали на полотно с повышенным восхищением. Магия имени Брискоу с избытком покрывала недостатки техники и примитивный колорит. Старый враг индейцев и губитель волков не раз едко усмехнулся бы на просторах своих вечных и счастливых охотничьих угодий, узнай он о том, что его необразованный дух попал в покровители искусств всего через два поколения после смерти.

И вот настал день, когда Сенат по всеобщему мнению должен был с подачи сенатора Маллинза принять билль о трате двух тысяч долларов на приобретение картины. Галерея зала Сената была уже спозаранку занята Лонни и прибывшим из Сан-Сабы лобби. Ковбои уселись в переднем ряду, непричесанные, самоуверенные, поскрипывающие, звякающие и брякающие, но притихшие перед величием зала собраний.

Билль был внесен на рассмотрение, тут же отправлен на второе чтение, после чего сенатор Маллинз сухо, нудно и пространно высказался в его пользу. После этого поднялся сенатор Кинни, и Небеса ухватились за веревочку колокола, готовясь прозвонить. Ораторское искусство было еще живо в те времена; мир еще не совсем привык мерить свои вопросы с помощью геометрии и таблицы умножения. Это был день серебряных языков, широких жестов, декоративных пауз, трогательных периодов.

Сенатор заговорил. Контингент из Сан-Сабы напряженно пыхтел на галерке, растрепанные космы свисали на глаза, шестнадцатиунциевые шляпы беспокойно перелетали с одного колена на другое. Сидевшие внизу достойные сенаторы или пребывали в непринужденных позах, приличествующих опытным государственным деятелям, или же корректно вслушивались в выступление, тем самым безмолвно свидетельствуя о своем первом сроке пребывания у власти.

Сенатор Кинни говорил целый час. Темой его речи была история, разбавленная патриотизмом и чувством. Он мимоходом коснулся выставленной снаружи в холле картины – нет смысла распространяться о ее достоинствах, – сенаторы сами все видели. Автором картины является внук Люсьена Брискоу. Далее последовали словесные зарисовки жизни Брискоу, выполненные в потрясающем цвете.

Сенатор повествовал о простой, азартной и рискованной жизни пионера, о его простодушной любви к общему благосостоянию, которое он помогал строить, о его презрении к хвалам и наградам, о его крайней и непреклонной независимости, и великих услугах, оказанных им штату. Предметом речи являлся Люсьен Брискоу; картина отступила в тень, являя собой всего лишь счастливо оказавшееся под рукой средство, с помощью которого штат получает возможность с опозданием выдать некую компенсацию потомку своего любимого сына. Частые пылкие аплодисменты сенаторов указывали на то, что они вполне разделяют означенное чувство.

Билль прошел без предварительного голосования. Завтра ему надлежало быть утвержденным палатой. Все было улажено для того, дабы на каучуковых шинах скользнул он сквозь этот орган. Бландфорд, Грейсон и Пламмер, все коренники и ораторы, учитывая обильные сведения относительно деяний пионера Брискоу, согласились признать мотив действенным.

Лобби из Сан-Сабы вместе со своим протеже, неловко ступая, спустилось по лестнице и вывалилось на двор Капитолия. Там они собрались тесной кучкой и испустили дружный победный вопль. И тут один из них – Саммерс Оленье Колено – разразился задумчивой репликой:

– Победа, вроде бы так. Кабыть они намерены купить Лонова бычка. Не то чтобы я поднаторел во всяком парламентарстве, но к этому вроде бы склоняются все знаки. Но только кажется мне, Лонни, что аргумент в основном шел за твоего деда, а не за краски. И вычитается отсюда, сын мой, что ты должен быть рад тому, что родился с клеймом Брискоу.

Замечание это зародило в голове Лонни неприятное и смутное подозрение в том же роде. Молчаливость его только усилилась, и, сорвав травинку, он принялся меланхолично жевать ее. Картина как таковая унизительным образом отсутствовала в аргументах сенатора. Сам же живописец представал просто как внук-человек простой и честный. И если в некотором отношении такое определение можно было счесть вполне удовлетворительным, то искусство становилось каким-то маленьким и кособоким. Свой-в-доску Художник думал.

Отель, в котором остановился Лонни, находился неподалеку от Капитолия. Приобретение было одобрено Сенатом как раз возле обеденного часа – то есть часа дня. Гостиничный клерк сообщил Лонни, что сегодня из Нью-Йорка прибыл знаменитый художник, и он сейчас в отеле. Художник совершал путешествие на запад, в Нью-Мексико, чтобы изучить рефлексы солнечного света на возведенных зуни древних стенах. Современные камни свет отражают. Ну а те, древние, строительные материалы поглощают его. Художник хотел использовать этот эффект в картине, над которой работал, и ради него пустился в дальнее путешествие.

После обеда Лонни отыскал этого человека и рассказал ему свою повесть. Художник был человеком нездоровым, и существование его в мире сем поддерживал один только гений, да еще безразличие к жизни. Вместе с Лонни он отправился в Капитолий и остановился перед картиной. Там художник задумчиво потянул себя за бороду, и на лице его появилось расстроенное выражение.

– Хотелось бы слышать ваши ощущения, – проговорил Лонни, – в том порядке, в котором они сходят с пера.

– Так и будет, – промолвил живописец. – Перед обедом я принял три разных лекарства – по столовой ложке. И вкус их до сих пор задержался у меня во рту. Не могу не сказать тебе истину. Итак, ты хочешь знать, картина это или нет?

– Именно, – согласился Лонни. – Шерсть это или хлопок? Стоит мне нарисовать еще несколько штук или лучше вырезать картинку из рамы и отправиться назад к своем стаду?

– За пирогом я слышал, – проговорил художник, – что штат намеревается заплатить тебе за нее две тысячи долларов.

– Билль прошел через Сенат, – проговорил Лонни, – и сегодня его закруглят в палате представителей.

– Как удачно, – произнес бледный живописец. – Носишь с собой кроличью лапку на счастье?

– Нет, – возразил Лонни, – но у меня, похоже, был дедушка. И краска замешана, кажется, только на нем. Эту картину я рисовал целый год. Совершенно ужасна она или же нет? Некоторые говорят, что хвост у бычка нарисован весьма убедительно. В самой подлинной пропорции. Скажите мне.

Художник бросил взгляд на жилистую фигуру и ореховый загар Лонни. Нечто в его облике вызвало в нем мимолетное раздражение.

– Ради Искусства, сынок, – произнес он раздраженным тоном, – не изводи больше денег на краски. Это вообще не картина. Это револьвер. Если хочешь, наставляй его на правительство штата и забирай свои две тысячи, только не становись более перед холстом. Живи под ним. Купи на полученные деньги сотни две пони – говорят, что они очень дешевы, – и езди верхом, езди, езди. Дыши полной грудью, ешь, спи и будь счастлив. Но никаких более картин. На взгляд ты вполне здоров. В этом твоя гениальность. Наслаждайся ею.

Он посмотрел на часы.

– Без двадцати три. А ровно в три я должен принять четыре капсулы и одну таблетку. Это все, что ты хотел узнать, не так ли?

В три часа дня ковбои подъехали за Лонни, прихватив с собой заседланного Горячего Блинчика. Традиции надлежит соблюдать. Чтобы отпраздновать прохождение билля через Сенат, вся компания должна бойко проскакать по городу, производя по пути всяческий шум и волнение. Следующим пунктом следуют принятие на грудь спиртного и пьяные безобразия в пригородах, красноречиво утверждающие славу Сан-Сабы с окрестностями. Часть программы уже была принята к исполнению в нескольких салунах, подвернувшихся по пути к центру города.

Лонни уселся на Блинчика; умудренное животное приплясывало с огоньком и соображением. Конь ликовал, ощущая знакомое прикосновение кривых ног Лонни к своим ребрам. Молодой человек был его другом, и животное радовалось службе ему.

– Поехали, ребята, – проговорил Лонни, коленями посылая Горячего Блинчика в галоп.

Вдохновленное лобби с радостными воплями запылило следом. Лонни вел свою когорту прямо к Капитолию. Шайка диким ревом подтвердила ставшее теперь очевидным его намерение въехать туда верхом. Ура, СанСаба, ликуй!

По шести широким, сложенным из песчаника ступеням простучали копыта ковбойских коньков. По звучному коридору прогрохотали они, повергая в смятение, разгоняя пеших. Возглавлявший набег Лонни вел своего Блинчика прямо на великое произведение. В этот час свет, проливающийся сверху, из второго ряда окон, окутывал весь огромный холст.

На фоне царившего в холле полумрака картина выглядела самым выгодным образом. Несмотря на погрешности мастерства, можно было даже представить, что внутри золотой рамы открывается настоящий ландшафт. Вполне можно было даже отшатнуться на шаг-другой от убедительной, в натуральную величину фигуры топающего по траве бычка. Возможно, так и показалось Горячему Блинчику.

Сценка была очень даже привычной для него. А быть может, он просто повиновался воле своего наездника. Конек наставил уши, фыркнул, Лонни склонился вперед в седле и как крылья развел локти. Таким знаком ковбой посылает своего коня на полной скорости вперед. Или же это Горячему Блинчику показалось, что он видит бычка, рыжего беглеца, которого надлежит догнать, опередить и вернуть к стаду? Отчаянно загремели копыта, рывок, напряжение стальных мышц на боку, прыжок по движению уздечки, и Горячий Блинчик, с Лонни на спине, низко пригнувшимся в седле, чтобы не задеть раму, прорвал огромное полотно, словно пущенный из мортиры снаряд, оставив от него лишь огромную дыру и свисающие с рамы клочья.

Лонни немедленно осадил своего пони, направив его вокруг колонны. Немедленно набежали зрители, слишком ошеломленные, чтобы каким-то образом прокомментировать событие. Появился парламентский пристав, нахмурился с грозным видом, а потом ухмыльнулся. Из зала валом валили законодатели, желавшие увидеть собственными глазами причину великого шума. Безумное деяние Лонни повергло его братьев по стаду в тихий ужас.

Среди первых в холле оказался сенатор Кинни. И прежде чем он смог заговорить, Лонни наклонился вперед, подняв на дыбы Блинчика, ткнул арапником в сторону сенатора и самым невозмутимым тоном произнес:

– Ты сказал отличную речь, мистер, но мог бы вообще этого не делать. Я ничего не прошу у штата. Я думал, у меня есть картина, которую можно продать штату, но оказалось, что это не так. Ты тут наговорил целую кучу про деда Брискоу, отчего я понял, что должен гордиться тем, что являюсь его внуком. Так вот, мы, Брискоу, не берем подарков от штата. Раму пусть возьмет тот, кому она нужна. Поехали, парни.

И делегация из Сан-Сабы потрусила рысцой из холла, вниз по ступенькам, по пыльной улице.

На половине пути до Сан-Сабы они остановились на ночлег. Когда настало время заваливаться спать, Лонни украдкой отошел от лагерного костра и отыскал Горячего Блинчика, веревкой привязанного к колу и кротко щипавшего траву. Лонни припал к шее коня и все его возвышенные устремления к искусству вылились в один долгий горестный вздох. Однако отречение это все же обрело словесную форму.

– Ох, Блинчик, лишь ты один хоть как-то оценил ее. А ведь бычок-то был как настоящий, правда, старина?