Текст книги "и звук, и отзвук: из разных книг"

«гласы и глоссы» (извлечения из ненаписанного) (2018)

I

 
неска́занное, несказа́нное
 
 
будучи русским, то есть ленивым,
     я всё свое написал во сне,
если не написал, то увидел,
     вспомнил, вообразил,
и это главное, что осталось,
     так и осталось во мне,
а записать, как всегда, не хватило –
     слов, честолюбья и сил,
да и желания, как ни странно…
 
 
дягиль зонтичный, герань луговая, болотная орхидея,
папоротники, хвощи, чистотел, бальзамин –
вот он, ковер Прозерпины, цветочная теодицея,
нюхай-вдыхай кислород этих бездн и куртин
 
 
левкой однорогий в картофеле,
львиный зев и анютины глазки
 
 
желтые лютики, красные маки,
лютики, маки, желтые, красные
 
 
в лесу и в поле, в саду и дома
читая как Библию Теофраста
 
 
я последний эндемик с заброшенной грядки,
беспородный отсевок, словесный сорняк,
потому и двоятся мои недостатки,
что одним я –   поповник, другим –   пастернак
 
 
ухо приложишь: кто-то царапает, что-то скребет,
кто там карябает лапками тонкие стенки
спичечного коробка? кто там пляшет фокстрот,
эники-беники, варит вареники, жарит гренки,
или по-старомосковски –   гренки́, – кто?
 
 
над водою стоит стрекоза,
у пиона открылись глаза,
красный лезет белок из бутона:
хочешь внове свое рассказать,
ан –   опять под рукою, опять –
хинь трухлявая, сено-солома…
 
 
карабкаясь по стеблю гладиолуса,
последние бутоны расцвели,
а у меня ни мелоса, ни голоса,
и если б не рыдали «журавли»
с подпольных ребер, если б загрудинная
тревога не точила изнутри
и не мои шестнадцать с половиною
и не кураж и школьное пари…
и спать ложась, на столик аккуратно
клал карандаш и тайную тетрадь
 
 
и все-таки лучшие строки приходят во сне,
я их так отчетливо вижу, как первые марки,
которые праздничны так же, и клейки, и ярки,
так праздничны, что перед ними любые подарки –
ничто: под подушку засунешь, проснешься –   и не…
 
 
короткой очередью дятел
прошил предутреннюю рань
ныряет в кусты трясогузка
 
 
из горячего цеха дня переходя в оазис
 
 
попугаи –   порхающие орхидеи
чирикающий кипарис и кукушкин лен
 
 
я с трудом голоса различаю птиц
и не знаю совсем языка цветов
 
 
скульптурные мышцы платанов
и войлок стареющих пальм
 
 
ангел рождественский, агнец древесный,
чудо колючее –   ты ль?
 
 
и постепенно начал различать
в том слитном шуме за окном отдельно
грачиный грай, и карк ворон, и цвирк
стригущих ласточек или стрижей
 
 
неправда всё! и ласточки весною –
не души у́мерших, своя у них нужда:
жилье построить, склеить хоть слюною
жилище, не до нас им, господа
 
 
что-то всё время падает с неба,
какие-то ветки, сучья и щепки –
птицы, наверно, строят жилье,
какой-то пух, и мусор, и вата –
это тополь цветет, и сеют крупу
береза с осиной, и ель труси́т;
а то разбудят удары по крыше –
яблоки поспевают, и глухо
о землю слива стучит в саду,
или падают шишки еловые –   белка
по ветвям проскакала, махнув хвостом,
а это дятел лущит сосну
и сыплются сколки коры с шелухою…
вот ветер проборони́т вершины,
а за ним забухают по лопухам
капли, как желуди с дуба –   как я
мог забыть о них, желудях, – наконец,
всё смешав, задождит, затрещит, захлещет,
что-то неназываемое –   скорей
закрывай все окна, воткни в ячейки
шпингалеты рам и проверь запор,
чтоб не дать сквозняку разгуляться в доме,
и попробуй прилечь на тахте в углу
и забыться, забыться…
                                   а ясным утром
вдруг услышишь: падает мокрый лист,
и кристаллики снега медленно, медленно
замелькают в воздухе, золотясь
в про́сверках солнечной паутины,
выйдешь, смотришь –   и не узнаешь:
всё –   до рези в глазах –   побелело за ночь,
и такое чувство, что вдруг попал
в другое место, в другое время
даже не года –   координат;
только одно и утешит –   слышишь? –
голову подыми –   а там
что-то поскрипывает, но тихо,
как про себя, но живет, живет
собственной жизнью…
                                   жизнь –   это шум
и ничего другого…
 
 
во соло –   грохот! – то хор голосов
 

II

 
лохом пусть, архи-лохом жил, но на трость опершись,
пью каберне и мерло, не лакируя их водкой;
жаль, эта долгая, долгая, долгая, долгая жизнь
стала такой короткой
 
 
в такие погоды лучше не просыпаться
к этой действительности, спать бы себе да спать
 
 
проснулся в слезах: мне снилась
нескладная жизнь моя,
и сердце так часто билось:
о, скоро, видать, и я…
 
 
неужели и эта жалкая жизнь прошла?
(жалкая, милая, бестолковая, дорогая)
 
 
и в снах одни покойники и что
еще кошмарнее самоубийцы
но все они прекрасны
блажен, кто сам в конце поставил точку
 
 
как неохотно зелень уходила
из сада этой осенью густой,
как женская нетраченная сила
уходит, поражая красотой
 
 
и завесни́ло, заосе́нело
 
 
по осени гриб выше головы:
куда, подлец? – на дерево забрался,
да не один –   взгляните только вы –
со всей семьей, да так там и остался:
сидит в изложье дерева сам-пят,
сам-шест, сам-сем –   со счета бы не сбиться –
ты все кусты облазил –   нет опят,
ан –   вот куда надумал взгромоздиться;
а говорят, поэзия в траве, –
хотел бы уточнить: в траве и выше,
ну, скажем, в олимпийской голове
у дачника, бормочущего вирши:
 
 
пока пыль столетий бесследная
глаза не повыест уму,
телекия великолепная
по званью цветет своему;
державы падут и империи,
болваны рассыплются в прах,
а в праздничной этой мистерии
она –   абсолютный монарх;
позвольте же, Ваше Величество,
в глаза, не сочтите за лесть,
и мне на правах ученичества
Вам оду сию преподнесть…
или ямб:
пока столетий пыль бесследная
глаз не повыедет уму,
телекия великолепная
цветет по званью своему;
падут державы и империи,
болваны сокрушатся в прах,
а в этой праздничной мистерии
она –   незыблемый монарх;
позвольте же, Ваше Величество,
хоть лесть глаголящих не счесть,
и мне по праву ученичества
сию Вам оду преподнесть…
 
 
на дорогу выбежал жасмин –
и его крапива обстрекала
 
 
все лето погромыхивали громы
по сторонам, но дождь не шел, и сушь
природу жгла; что было делать, кроме
как рыться в книгах, забираться в глушь
каких-нибудь историй или хроник,
попутно пыль сдувать со словарей
и думать, привалясь на подоконник,
о смысле жизни, о тщете своей…
однако! хоть бы град просыпал, что ли,
или случился в городе грабеж,
а то всё сушь да глушь –   и поневоле
в египетскую мистику впадешь;
а впрочем, где сшибутся туча с тучей –
не до тебя –   пускай клокочет высь,
а жизнь твоя и участь –   частный случай,
космический, но частный… – и смирись!..
 
 
и чем страшней, тем интересней,
чем интересней, тем страшней
 

III

 
присутствие в доме необязательных книг
за небреженье к своим отомстит обязательно
 
 
настоящая библиотека, в которой можно порыться,
не электронная, общая, а гутенберговская, своя –
дактилоскопия духа: покажи прочитанное –
и я скажу, кто ты сам, – не зря говорят;
в настоящей библиотеке, если порыться,
можно найти аккуратно залистанный раритет
с карандашным вердиктом или с чернильным инскриптом
дарителя, а то и с автографом автора, как повезет;
но дороже сама непредвиденность книжной охоты:
может быть, думаешь, кто-то выловит так и тебя,
и твой завалявшийся томик, когда неважно,
с неразборчивыми пометками на полях,
сдует пыль и начнет разбирать каракули
наверху или сбоку текста, а потом и текст –
это единственное, что греет любого книжника
и втайне поэта, единственная из всех
награда и благодарность за все долголетние
и, кажется, бессмысленные труды с обеих сторон,
и думаешь втайне о своем соавторе и заступнике:
ну что тебе стоит –   вылови, брат, и меня
из книжных завалов, освободи из моей одиночки,
рассохшихся корешков, распадающихся страниц,
вылови, брат, сдуй пыль и прочти написанное
торопливой, а теперь остановившеюся рукой –
ну вот и свиделись, скажешь ему, и это главное:
прочесть и открыть чужое, в чужом –   свое,
а остальное не так и важно: тираж, издание,
безвестность, слава –   пустое, я так скажу:
прочти, и отложи на столик, и с благодарностью
можешь забыть, и спасибо, что не забыл…
 
 
а я хочу простоты и только,
только простоты хочу, но не той,
что хуже чего-то: книжная полка
пробелами дразнит, а не полнотой
 
 
все обиды прощу, все подарки и книги раздам,
ни копейки последней, ни сил дорогих не жалея,
всё мое впереди: к девяноста, быть может, годам
накоплю капитал для покойницкого юбилея
 
 
ночь развернула проекцию мира
как обмылки утренние фонари
 
 
тесен ужас: копоть топок сажу несет
 
 
ударил гром и, взвизгнув, завопили
машины под окном, и понеслось
вспышки молний на мокром асфальте
у трамвайных путей
и капли на пыльном асфальте, как ртуть,
бегут не сливаясь
 
 
с балкона глядя на пустырь
с канавкой вдоль железной сетки,
где целлофановый пузырь
трещит, намотанный на ветке,
ну выкопают котлован,
ну дуру обрядят в стеклярус,
а жизнь как этот целофон
возьми и лопни… dum vivamus!
 
 
когда же ты поймешь:
расхожее есть ложь
 
 
к чему за серость день чернить
и дом за сырость хаять,
не лучше ль крышу починить
или венцы поправить,
не лучше ль чаю заварить
и, пробуя варенья,
стишок веселый сочинить
о скверном настроенье
 
 
в нашем поясе климатическом всё приходит само,
никуда и ездить не надо: смотри и слушай,
это как себе самому сочинить письмо
и весь день торчать у окошка на всякий случай
 
 
и ездить никуда не надо,
стремиться к перемене мест,
сиди на месте –   и от взгляда
всё изменяется окрест
 
 
есть, есть еще очарования
в опознавании примет,
и в том азарте называния,
и в том, чему названья нет
 
 
сквозь зелень видно, как по сини
искрящихся на солнце вод
ползет в голубизне глициний,
как гусеница, теплоход;
вот неторопко ходом малым
в крапиву он переползет
и, выкуколясь, адмиралом
прочь, крылышкуя, упорхнет
 
 
ты слышишь, за хвойной стеной,
шумящей над мысом угрюмым
протяжно, как старая мельница,
ты слышишь, – волна за волной
взбегает на берег и с шумом
дробится о камни и пенится;
а здесь –   вьется плющ по стене,
и кажется тихого тише
пропахшая пылью окраина,
и стриж, проносясь в тишине,
ты видишь, лишь чиркнет по крыше –
и рыжая вспыхнет окалина;
и только за кровлями дня
заря загорится и где-то
затеплятся сумерки ранние,
как отсвет коснется меня
какой-то рассказ без сюжета,
а может роман без названия…
[и дрожь узнаванья пройдет
по телу, беря за живое,
и воспоминанье случайное
отложит страницу, и вот –
пускай не свое, а чужое –
мне [слово] аукнется дальнее…]
волна ли сольется с волной,
сосна ли с сосной заплетется
ветвями, а ветки в цвету еще, –
и слушая шум их двойной,
ты веришь: и слух отзовется,
на голос ответит взыскующий…
 
 
стал забывать значенья слов,
стал забывать слова,
как невод, стала тяжела
пустая голова,
как без улова рыболов –
в сетях одна трава
 
 
снулая рыба и сонный рыбак
 
 
мы прошли, не созрев, и другие на смену
торопливо идут, это время других
 
 
когда приходит время писать мемуары,
значит, сходишь со сцены или сошел
 
 
и в снах развязки нет,
и явь как сновидение,
но если ты поэт
………
 
 
всё реже импульс: что-то вдруг толкнется,
помстится, померещится –   и ждешь,
но нет, напрасно…
 
 
приснилась птица мертвая не птица
а мясо кровь стекала по ножу
мы с вами разминулись лет на тридцать
вы входите а я вот ухожу
прости меня Творец я недостоин
и порученье мне не по плечу
да я не воин больше но я волен
и жить и умирать как я хочу
 
 
людская боль больней
чем кажется счастливым
но есть предел и в ней
изверившимся силам.
еще вчера судьбу
мы искушали оба
а нынче ты в гробу
а я стою у гроба
ты губы сжал навек.
и я сжимаю губы
и знает только снег
что стоят наши судьбы
всё мнилась высота
нам где-то там над нами
и вот она –   лишь та [тщета]
где глина под ногами…
 
 
не знать своей судьбы заранее –
щадящий, может быть, расчет:
страшна не смерть, а умирание,
смерть –   разрешительный аккорд
 
 
день пройдет или год –   и дальний,
еле слышный услышишь звон:
 – неужели я виртуальный
и действительно жизнь есть сон?
 

IV

 
он лампу включил и так сидел,
не опуская штор,
а за окном –   тоже он сидел,
навстречу глядел в упор
 
 
что такое искусство? наверно, это
цветовые закладки внутри страниц,
где на каждый пучок или лучик света
вдоволь ветра и пенья, жуков и птиц
 
 
и дело наше, друг,
не буквы на листе,
не пустота, а звук,
стоящий в пустоте
 
 
звук в пустоте, вода в решете –
нет слов, как это назвать
 
 
рифмы –   вздор, и бесплодны борения
с немотой, если духом бескрыл:
ремесло отнимает всё время
и на творчество нету сил
ночь уже на исходе, бумага
перечеркнута зло и дотошно,
лишь одна нам досталась отвага,
о какой и сказать невозможно,
невозможно сказать, ни помыслить,
а еще невозможней…
 
 
белый лист –   это море в штиль,
а по морю плывет нырок:
вот нырнет –   и на двадцать миль
не отыщешь и пары строк;
белый лист –   это лес в туман,
а на ветке свистит чирок:
нет бы взять –   да стоишь, профан,
забывая спустить курок…
 
 
как эскимос за огненную воду
отдаст с себя последнее свое
и сверх того –   жену, детей, свободу,
отдаст собаку даже и ружье,
не говоря о чуме и оленях
и тундре с ягелем, да всё отдаст,
хоть самого себя, пускай оценят
в один пузырь –   тем более отдаст,
вот так и я, наверное, а надо
всего-то голову поднять, а там…
 
 
на орбите ковер-самолет
или он же –   дамоклов меч?
вот и думай: спасет? убьет?
то и это –   обуза с плеч!..
вспыхнет вдруг, пролетит как болид
и сгорит, как сгорают мира́жи,
но тот свет, что тебя ознобит,
тайной недостоверной повяжет
 
 
легкий-легкий, как в чистый четверг
возвращающийся с причастия
 
 
беспричинная радость старого и больного
это и есть наверное чувство Бога
 
 
ночью на даче, в черных зазимках,
которые лучше назвать замыканием,
когда только мышь за стеной,
какая-то голая ясность, как будто
все соки ушли, всё мясо жизни
и остался один костяк;
нет ничего надежней отчаяния:
ты есть, но тебя могло и не быть,
единственная опора –   ничто;
и когда на дне кофемолки не видно
ни одного кофейного зернышка,
а оно должно быть там, хоть одно,
самое время……….
…………….
…………….
 
 
скверная привычка не до писывать, [за-]
потому что главное как есть
за семью печатями –   не высказать,
не сорвав печати, не прочесть
 
 
как в жизнь –   впадать из одного в другое.
ходить по краю, сбивши башмаки,
и ощущая бездну под ногою,
не торопить, не торопить шаги,
и не загляды вая в поднебесье, [-ваясь]
приверженней заботы не иметь,
чем ветреной березой в чернолесье
кривым стволом
                          над пропастью скрипеть…
 
 
гуси держатся вблизи сокола,
он сидит на дубу, он не бьет своих,
кто пасется в траве или около…
ну а ты, дорогой, ты под кем притих?
 
 
и то сказать, одна у нас семья,
одна родня –   Емеля да Илья:
тот за соху –   и ну по борозде,
другой в седло –   и пляшет конь в узде
 
 
нам все друзья-соседи,
кто соприроден нам,
и строим мы не клети,
а птичий дом и храм;
пусть механизм колесный
свой выработал срок,
но есть еще небесный
ресурс –   и дай-то Бог!
пускай рассохлись спицы,
но если обод цел,
и колесо сгодится
для благородных дел,
для садо-огородных,
небесных и земных,
встречая перелетных
и провожая их.
 
 
пора! пока листвою
стволы не обросли,
вздымай над головою
кормила и рули,
ставь, городи домовье
с расчетом и умом:
что сделано с любовью,
отплатится добром.
……….
так ярко солнце светит,
да дума тяготит:
и колесо не едет,
и аист не летит.
но – тсс!..
 
 
как вспомнишь тютчевское: – вот!
или некрасовское: – чу!
и мандельштамовское: – ба! –
и на душу как свет сойдет:
и мыслить, и страдать хочу,
и петь, откинув прядь со лба…
 
 
эпоха курских соловьев
и вологодских кружев,
которой мистик Соловьев
Владимир был не нужен,
а вот историк Соловьев
напротив –   даже очень,
поскольку не тревожил снов
крестьянам и рабочим
 
 
Лотарев, Ювачев, Тетерников
да безродный еще Шеншин –
кто такие? – квартет затейников,
что ни имя –   то сукин сын;
то ли дело –   слова-прозвания:
Северянин, Хармс, Сологуб
да еще и Фет за компанию –
мед для нёба, ликер для губ…
 
 
и за троицу замолвив,
обозначим первый ряд:
Слуцкий, Межиров, Самойлов,
честный гвардии отряд,
а за ними в отдаленье
списанных призывников
комиссованные звенья –
Эмка Мандель и Глазков.
 
 
пишешь, пишешь на чем попало и где придется,
не уследит голова, что начертит рука,
но от всей писанины только и остается
разве что оговорка, вычерк черновика,
но и та (или тот), обещалось, жерлом пожрется,
так что твердо дерзай, пока стержень не высох, пока…
 
 
поверить невозможно, что
здесь Гоголь жил и Достоевский,
что с тростью, в оперном манто
Шаляпин выходил на Невский
совсем недавно, что язык
еще нас связывал, но, странно,
вдруг треснув, как пра-материк,
он разошелся, как Гондвана,
оставив нас на берегу
гигантского архипелага
одних, безличную лузгу,
в тени французистого флага,
и поколений пять пройдет,
пока потомок обнаружит
два артефакта, двух сирот –
в какой-нибудь в Маркизской Луже…
…………….
 
 
и если верить Гоголю, и если
три пятилетки нам осталось ждать,
чтоб в нас чудесным образом воскресли
дух пушкинский и Божья благодать,
помолимся на нерадивость нашу
и малость подождем еще, авось
 

V

 
дальний маяк, серебристый тополь,
омут ее зрачка –
и как цитаты падают на пол
со стуком два башмачка…
 
 
ты стала мне сниться ночами,
какой тебя встретил когда-то
в панамке у моря… а я-то,
я думал, что всё между нами…
в струящемся чем-то, в панамке,
с пятигодовалою дочкой,
две девочки, две марсианки,
об аленьком грезя цветочке…
и я загадал………
 
 
я не умею вспоминать,
а каждый жест –   как шаг с обрыва:
приснись еще, приснись опять –
я так люблю тебя счастливой.
 
 
твои приезды для меня как праздник,
а без тебя я как еврей-отказник
 
 
это что ни вспышка –   прямая речь,
но не листья слов, а цветок в конверте:
 – я люблю тебя! – как огнем прожечь
толщу лет, псалом прочертив на тверди.
это я не знаю дороги в храм,
где бы грех мой был за тебя замолен,
это я всё жду твоих телеграмм,
а в ответ лишь море шумит за молом…
 
 
я трижды проплывал Босфор и Дарданеллы,
у поручней стоял и ничего кругом
не видел, ничего, и лишь вода кипела,
а вся история –   как пена за бортом.
и в небо я глядел, а всё, что рядом было,
где я стоял один, тобою было тут,
когда из двух широт мы на одни светила
глядели, две судьбы в один сводя маршрут.
нос рассекал волну, а мы и врозь, но вместе,
я думал, и внушал Стоящий за плечом:
ни море, ни земля, а лазеры созвездий –
вот позывные тех, кто нем, кто разлучен.
и разверзалась твердь, и бездны рокотаху
и хорами наяд, и сонмом всеблагих.
стучи, мотор, вращай винты свои –   не праху,
а духу возвращай долги потреб своих!
и не было узлов морских, ни миль, которых
не развязать двоим, лишь рваная вода
да черный горизонт, лишь еле слышный шорох –
дыхание Того, Кто за плечом всегда…
 
 
радости не было?.. только она и была,
радость (счастье –   другое) у нас с тобою;
это проснешься, а рядом –   белым-бела –
слива в окне и облако голубое –
пусть разовьет это Кушнер, а я скажу
просто: слива и облако –   и довольно,
белое и голубое; ну задержу
взгляд на какой-нибудь мелочи: тени хвойной
или скворечнике без жильцов на культе́ ствола
бывшего дерева, высохшего от зноя,
впрочем, всё это –   слова, слова, слова,
я же хотел –   про белое и голубое…
 
 
и буду жить я долго,
лудить свою полуду,
от мысленного волка
звероуловлен буду,
и ты со мною рядом
жить будешь долго-долго
с непотускневшим взглядом,
как чистая креолка,
и долго-долго-долго
мы будем жить, и вместе
нас вынесут из морга
и в землю честь по чести
опустят, не сожгут,
а скажут: – Alles Gut!
 
 
потому что говорят: – пора!
по́жили и хватит –   ждите вызова! –
так люблю я наши вечера
с книгой, с рюмочкой, у телевизора –
друг при друге, главное –   с тобой,
двое –   домосед с домосиделицей –
старых и больных, но –   Боже мой! –
всё еще живых, самим не верится…
 
 
олень уходит умирать в деревню,
собака –   в лес, а рыба –   в донный ил;
что значит этот зов: инстинкт ли древний,
иль предопределенье высших сил?
уйдет олень, и рыба, и собака,
всяк плоть от плоти, свой от своего;
а что же ты, взыскуемый из мрака,
куда уходишь? с кем твое родство?
 
 
чье-то горе голосит –   и обмираю,
пробуждаясь от неведенья и страха…
 – полечу я зезгицей по Дунаю, –
на забрале плачет Андромаха [во Путивле]
 

VI

 
ветер треплет белье на веревке,
пододеяльник раздуло до резиновой лодки
 
 
как по Сухоне да по Вытегре
из лесов снега все повытекли,
и стоят во мгле деревца,
ни одно не шелох-нет-ся
 
 
буханка плывет в океан,
стоит на буханке иван
на тонкой невидимой корке,
внучонка подняв на закорки,
не пахарь уже, не рыбак,
стоит он и курит табак,
полощет махоркою рот,
а рядом бутылка плывет,
бутылка плывет в океан,
за ней наблюдает иван,
по водам свой хлеб отпустил
и в дальнее море отплыл…
 
 
корабли мои и кораблики сходили не со стапелей
и даже не с домашнего верстака, а прямо с календарей,
Родная речь –    было когда-то такое издание
с чертежами-разметками: аккуратно вырежь и склей –
и вот уже судно готово и ждет приказания…
 
 
отец мне снился молодым,
да он и не успел состариться,
и странный свет стоял над ним
……………
 
 
судьба ль виновата, жизнь виновата,
что счастье плывет из рук:
мужчины всегда уходят куда-то,
а женщины режут лук
 
 
и ни один мой брат не похоронен
на той войне проклятой, ни один;
кто без вести пропал, тот вечный воин:
не погребен, забытый всеми сын…
а брань моя была по кабинетам,
где был не раз я вживе погребен,
 – что ж, повезло, – спасибо и на этом! –
но нет жалчей неподнятых знамен…
 
 
этот в первой мировой,
за год снявшись перед этим,
канул на передовой,
отписав жене и детям;
эти трое –   во второй,
очередно, брат за братом,
спят кто где в земле сырой,
а вон тот –   под Салехардом,
а вот этот загремел
по доносу бабы склочной,
этот –   заживо сгорел
на работе сверхурочной,
ну а этот –   кто такой,
с недоеденным наливом
зенки выпучил?.. – постой,
это ж я под объективом…
…можно ль так судьбы не знать
ни сидельца, ни солдата,
чтобы с вызовом стоять
перед дулом аппарата,
лишь гадая, куда деть
свой огрызок, через Лету
с того берега глядеть
в точку, где объекта нету?..
 
 
чем дальше ухожу от вас
тем ближе приближаюсь…
 
 
я надену костюм выходной,
выйду в город, стрельну сигарету,
я еще молодой-молодой,
мне еще и семнадцати нету;
умер Сталин, и Колька-братан,
десять лет отмотав, возвратился,
он умрет через год, но стакан
еще держит, как снова родился…
 
 
любила голой щеголять,
одна ходила в лес и с милым –
какое счастье сознавать,
что Сталин не был педофилом…
 
 
и смерть вошла, как верная Матрена,
о фартук вытирая на ходу
натруженные руки: – ну-ка, ну-ка,
где тут у нас душа, – а он лежал
еще живой, в столовой на кушетке
и левою, здоровой, показал
на вырезку из «Огонька», картинку
над головой, прикнопленную им
к стене, а там –   там девочка поила
ягненка из рожка, – и он с трудом
впервые непослушными губами [чужими,]
вдруг улыбнулся и…
 
 
 – встал бы, родненький, съел бы огурчика
 – дорогой, что ты дуру мне гонишь?
 
 
был когда-то подобен Кавказ
разогнувшемуся исполину,
не оттуда ль прищуренный глаз
среднерусскую мерил равнину,
не от тех ли зрачков и сапог,
гуталинобезумного блеска
аж до моря до Белого лег
черный след –   и впечатался резко
 
 
Ираклий говорил –   так свёрла,
в породу мягкую вонзясь,
сипят, и сдавливало горло
ему удушьем метастаз;
Ираклий говорил, и было
такое чувство, что струя
со свистом из брандспойта била
скудеющего бытия;
но было для души и глаза
смотреть совсем не тяжело
на постаревшего Реваза
и одряхлевшего Карло;
три старика в одном духане,
они сидели на пиру,
как на клеенке Пиросмани
князья, и пили хванчкару,
и я поодаль, пусть не князем,
сидел четвертым, пусть не пил,
а только сострадал рассказам
и слово каждое ловил,
за всё случившееся с нами
я был пред ними виноват,
и ныне, поздними словами,
скажу: любой грузин мне –   брат
…………..
 
 
я горы увидел –   и вспомнил Кайсына