Текст книги "Места силы. Шаманские экскурсы. Том 5. Толстой. Боги. Узел русской жизни"

Шаманские экскурсы. Толстой и Анна
(7. Азбука)

Посмотрим теперь на процесс создания «Анны Карениной». 25 марта 1873 года Толстой пишет Страхову (напомню, что в этих экскурсах жирный курсив в цитатах – их авторов, а светлый мой. – О.Д.): «Все почти рабочее время нынешней зимы я занимался Петром, то есть вызывал духов из того времени, и вдруг»… Сын Толстого Сережа читал что-то не то, мать стала искать для него более подходящее чтение, взяла том Пушкина с «Повестями Белкина», а прочел его – Лев Николаевич (в 7-й раз). Дальше в письме Страхову сказано: «И там есть отрывок „Гости собирались на дачу“. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через 2 недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год».

Возникал роман так стремительно, что меньше через год с начала работы, 2 марта 1874 года, автор «отдал в типографию часть рукописи, листов на 7. Всего будет листов 40» (как он отчитался все тому же Страхову). Однако уже в июне Толстой вдруг остановил печатание. Страхов, который в июле прочитал готовый текст, не понимает, в чем дело. А дело в том, что на графа Льва Николаевича что-то нашло. Он вдруг вступил в полемику по поводу народного образования, ездил в Москву продемонстрировать ученым педагогам свои приемы обучения деток чтению, написал огромную статью «О народном образовании» (1874).

Нам нет нужды входить во все детали этой педагогической эпопеи. Достаточно будет сказать, что Толстой выступал против шедшей на смену церковному обучению «развивающей» педагогики. Это была калька с немецкой методы, которая, может быть, и имела смысл в Германии, где народ говорил на особом языке платдейч, так что учителя и ученики часто друг друга просто не понимали. Но – не в России… «В России, напротив, мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим», – утверждает Толстой. «Мужик и крестьянский мальчик скажут совершенно справедливо, что весьма трудно понимать, что говорят эти существа, подразумевая учителей. Незнание народа так полно в этом мире педагогов, что они смело говорят, будто в крестьянскую школу приходят дикари».

В этом суть: педагог отличается от человека, который просто учит грамоте и счету, тем, что имеет миссию. Он не просто учит, он развивает. Словечко «развитие» означало в то время внедрение всякого рода «прогрессивных идей». Собственно, любое образование (в отличие от обучения) это формирование в душе ученика своего рода матрицы, при помощи которой человеку можно потом морочить голову. А значит легко им управлять (именно поэтому государство всегда и повсюду уделяет так много внимания образованию). Лев Толстой, в детстве имевший учителя-немца (который немало ему навредил), все это печенками чуял. Писал: «Учитель церковной грамоты, если вы ему скажете, что по его способу продолжительно и с трудом учатся дети читать и писать, ответит вам, что дело не в чтении и письме, а в Божественном учении, под которым подразумевается изучение церковных книг. То же самое скажет вам и учитель русской грамоты по немецкому способу. Он скажет… что дело не в быстроте приобретения искусства чтения, писания и счета, а в развитии. Оба кладут цель обучения в чем-то независимом от чтения, письма и счета, т.е. науки».

Пафос статьи «О народном образовании» заключается в том, что надо избавить русский народ от чужеродных влияний. Исключить и немецкое «развитие» (корень которого – в эпохе Петра, см. предыдущий текст), и церковное оболванивание (хотя к церкви он в то время еще был лоялен). Буквально: «В народной школе… определять то, чему надо учиться, с какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, принадлежит народу, т.е. или самим ученикам, или родителям, посылающим детей в школу, и потому ответ на вопрос, чему учить детей в народной школе, мы можем получить только от народа». А по личному многолетнему опыту преподавания в яснополянской школе Толстой уже знал, чего хочет народ: русская и славянская грамота и счет. Все остальное человек может выучить сам, если понадобится. Что же касается матрицы, которую налагает немецкое и церковное образование, то она не нужна, поскольку настоящую матрицу дает семья, то есть – Род6262
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Род»


[Закрыть]).

В экскурсе «Толстой и Дитя» мы говорили о том, что христианское образование блокирует Дитя, представительство бога в душе человека, обрывает пуповину, которой человек связан с божественным Родом. Развивающее образование, которое внедряют педагоги, преследует ту же самую цель, что и христианское: оторвать человека от Рода, сделать атомарным существом, лишенным божественной подпитки. Поэтому Лев Николаевич и говорит, что такое образование народу не нужно. Обучение – да. Хоть квантовой механике, хоть структурной лингвистике. А развитие… От него только нигилисты, астракцисты и пидорасы.

Прочитав повесть Страхова «Последний из идеалистов», где говорится о том, что личность развивается изнутри, «собственными средствами добивается понимания жизни», Толстой пишет автору (4.08.1875): «Я надеюсь, что эта отрезанность пуповины, это равнодушие к одной стороне жизни есть только признак другой пуповины, пропускающей более сильные соки, и надеюсь, что ни вы, ни я не хотели бы променяться с теми, которым мы лет 25, 20 тому назад так завидовали. И как вы правы, что „Гамлет Щигровского уезда“ и лишние люди не произошли от того, что Николай Павлович любил маршировку… и что это не есть плачевная слабость одного периода русской жизни или даже вообще русского человека, а это есть громадная, новая, не понятная Европе, понятная индейцу сила».

Что же это за сила? Индеец дон Хуан сказал бы: сила сновидения. Можно добавить: та самая несознаваемая человеком сила, которая перевешивает на весах истории, описанных Толстым в набросках к роману об эпохе Петра. Сила, которая поступает в Дитя, живущее в каждом из нас, через пуповину Рода в виде смысловых потоков, энергийных сказаний…

Кстати, тут некоторые удивляются, чего это вдруг я под маркой мест силы занимаюсь литературоведением и историей? Мол, морочу голову людям. Нет, не морочу, а просто избрал тексты сенсея Толстого, чтобы на их примере показать, что такое энергия ци6363
  См. Том Четвертый, главу «Шаманские экскурсы. Ци»


[Закрыть], действие которой в местах силы может испытывать каждый, но которая также пронизывает и все на свете – как сновидение. Сновидение трудно увидеть в свете сознания, а меж тем оно снится всегда, спим мы или бодрствуем. В любой точке пространства может вдруг развернуться сюжет, поток смысла, как-то связанный с этой точкой, но при этом и независимый от нее, поскольку такой поток – развертка архетипа во времени. О том, что это значит, я говорил в экскурсе «Фюсис»6464
  См. Том Четвертый, главу «Шаманские экскурсы. Фюсис»


[Закрыть]. Здесь лишь напомню, что Аристотель описывает смысловые потоки в терминах, смутно знакомых каждому: «динамис», «энергейя», «энетлехейя». Но имеющих только косвенное отношение к терминам современной науки (динамика, энергия, энтелехия). Зато эти термины Аристотеля имеют точное соответствие в словах «мантической формулы» китайской «Книги перемен»: юань, хэн, ли. Что можно переводить на русский очень ясно и просто: «раз», «прёт», «вот» (все объяснения – в экскурсе «И»6565
  См. Том Четвертый, главу «Шаманские экскурсы. И»


[Закрыть]).

Отсюда должно быть ясно, что писатель – это не тот, кто что-то там пишет, а тот, кто ловит потоки «энергии ци» (аристотелевской энергейи, которая есть алгоритм, в отличие от физической энергии, которая есть количественная мера). Ловит эти потоки и воплощает в сюжеты, сказания («сказка сказывается» – сама). Именно это имел в виду Толстой, когда писал Страхову (кстати, автору натурфилософской книги «Мир как целое») об «энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя». А без нее нельзя и садиться писать (подробнее – в экскурсе «Ростов. Я и Ся»). Слово «заблуждение» указывает здесь вовсе не на ошибочность как таковую, а, напротив, на то, что мы ощущаем как очень верное и значимое, но – что может оказаться и ошибочным. Например, в письме Фету от 23 марта 1877 года Толстой говорит: «Я продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя через месяц мне будет совестно об этом вспоминать». А может, и не будет. Это еще неизвестно. Но текст уже пишется (автоматически) и писатель ощущает его «очень важным». Короче, под «энергией заблуждения» Толстой понимал движение в потоке смысла без попыток поверить его предвзятыми идеями.

Так был создан и первый вариант «Анны Карениной». Но, занявшись проблемами народного образования, Толстой увидел, что в его романе, написанном «в самом легком жанре», не хватает чего-то важного: почвы, земной тяги, энергии… То есть какая-то энергия в тексте, отданном в типографию в 1874 году, несомненно, была (а иначе – как бы Толстой написал его так стремительно), но это была сюжетная энергия французского любовного романа в изводе Пушкина («Гости съезжались на дачу»), а вовсе не то, что потом у Толстого вдруг – раз и попёрло…

Страница третьей редакции «Новой азбуки»

Увлеченный полемикой о народном образовании Лев Николаевич активизировал в себе Дитя. И через его божественную пуповину в душу писателя стали поступать иные, новые смыслы. Но предвестия их появились еще в период работы над романом из эпохи Петра. 3 марта 1872 года Толстой писал Страхову: «Заметили ли вы в наше время в мире русской поэзии связь между двумя явлениями, находящимися между собой в обратном отношении: упадок поэтического творчества всякого рода – музыки, живописи, поэзии, и стремление к изучению русской народной поэзии всякого рода – музыки, живописи и поэзии. Мне кажется, что это даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности. Последняя волна поэтическая – парабола была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы грешные, и ушла под землю. Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, бог даст, а пушкинский период умер совсем, сошел на нет». Толстой даже нарисовал к этим мыслям график и прибавил после него: «Счастливы те, кто будут участвовать в выплывании. Я надеюсь».

Собственно, в это время он уже вовсю работал над «выплыванием». В 1971 – 1872 годы писал «Азбуку», учебник для народных школ. Значительную его часть составляли рассказы, которые впоследствии легли в основу четырех «Русских книг для чтения». Пожалуй, самый известный из них «Кавказский пленник» (там, кстати, герой едет к матери, нашедшей для него невесту, натыкается на татар, скачет от них, но пуля попадает в лошадь, что возвращает нас к падению Вронского6666
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (2.Соитие)»


[Закрыть], а дальше – сюжет спасения при помощи девочки-татарки). Но это нетипично длинный рассказ. Большая часть текстов «Азбуки» представляет собой просто сжатые формулы сюжетных разверток. А в целом «Русские книги для чтения» – это собрание элементарных архе, сгустков смысловой энергейи, взятых откуда угодно – из жизни, из рассказов учеников яснополянской школы, из житий, сказок, басен Эзопа и так далее. Коллекция архетипов.

Вот, например, рассказ «Старик и смерть»: «Старик раз нарубил дров и понес. Нести было далеко; он измучился, сложил вязанку и говорит: „Эх, хоть бы смерть пришла!“ Смерть пришла и говорит: „Вот и я, чего тебе надо?“ Старик испугался и говорит: „Мне вязанку поднять“». Это все.

Кто-то скажет: недетское чтение. И будет неправ. Как раз очень детское, если иметь в виду, что Дитя в человеке – наивысшая мудрость. Якоб Гримм в свое время сказал: детская правда – это «правда старого человека, ибо начало каждого отдельного человека стоит на одной линии с началом народа. Поэтому „народный“ и „детский“ – синонимы». Кстати, изначально сказки братьев Гримм (см. «Эленбергскую рукопись», переведенную Александром Науменко в 1988 году) выглядели примерно так, как рассказы «Русских книг для чтения». А то, что всем известно как эти сказки, – литературная обработка Вильгельма Гримма. Своими сказками братья Гримм зачинали немецкую нацию. Нечто подобное делал и Лев Толстой, создавая свои «Русские книги для чтения». Народность здесь не имитация поверхности жизни простонародья, а извлечение архетипов из глубины коллективного бессознательного народа.

Так вот, летом 1874 года, занявшись педагогикой, начав перерабатывать «Азбуку» в «Новую азбуку», Толстой вновь активизировал в себе народную архетипику. И – забросил «Анну Каренину». Весь этот светский адюльтер с французским душком ему опротивел. Просто потому, что в один прекрасный день русский бог явился писателю на берегу речки Воронки и сказал напрямик: «Лёв Николаич, ты что – ох*ел? И тебе не стыдно это печатать?» В общем, не похвалил. Хотя богу, конечно, не мог не понравиться замысел, скрытый в первоначальном тексте «Анны Карениной». И потому уже осенью он устроил так, чтобы писателю пришлось вернуться к тексту, но – уже в новых условиях и с новым энергейным запалом. Графу, знаете ли, вдруг приспичило купить землю, а свободных 10 тысяч для этого не было. И в результате он запродал «Анну Каренину» в «Русский вестник» Каткову, по 500 рублей за лист. Теперь хочешь, не хочешь, а надо писать.

Ему не хотелось. Поначалу еще ничего – в журнал пошли переделанные листы, еще в марте сданные в типографию. Но дальше… Катков требовал поскорей продолжения. Толстой отвечал с олимпийским спокойствием: «Не могу этого обещать, так как продолжение зависит от независимой от меня способности к работе». В этой «независимой» от него способности и кроется русский бог. В первых четырех книжках «Русского вестника» за 1975 год были напечатаны первые две части «Анны Карениной» плюс первые 10 глав третьей (это где Левин в деревне у Долли). И все. Читателям объявили, что автор устал. Толстой уехал в Самарскую губернию.

Осенью вернулся, а ему все не пишется. В начале октября он сообщает Фету: «Тот Толстой, который пишет романы, еще не приезжал». А в письме от 26 октября ему же читаем: «Для того чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь матерьял и навалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя. Особенно это чувствуется, когда работа начата. Все кажется: отчего ж не продолжать? Хвать-похвать, не достают руки, и сидишь дожидаешься. Так и сидел я. Теперь, кажется, подросли подмостки и засучиваю рукава».

Как именно он «сидел», показано в дневнике Софьи Андреевны от 12 октября: «Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто примирился этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть». «Энергия», без которой сидит Лев Николаевич, это та самая «энергия заблуждения», без которой писать невозможно. И она же – те «подмостки», о которых он писал Фету. Эти подмостки можно также назвать мостикам корабля, плывущего в потоках сюжетной энегейи (ци). Правда, на этом мостике автор не совсем капитан, не может делать, что хочет, зависит от качеств потоков, движется только в том случае, если его несет. А если нет, то – сиди неделями, жди погоды. Пушкин был точно таким же: «Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, но чу!»

В конце года Толстой все-таки стал втягиваться в работу, но по-настоящему попёрло только в начале 1876. В январской книжке «Русского вестника» было напечатано окончание третьей части романа, а в февральской вышло начало четвертой до 17 главы по современному счету (то есть – до родов Анны и объяснения Вронского с Карениным, но без самострела Вронского). Дальше Толстой писал уже быстро. И хоть на лето опять прервется и будет с трудом входить в писание, все-таки такой безнадеги уже не будет.

Шаманские экскурсы. Толстой и Анна
(8. Домовой)

Та часть текста, которую Толстой подготовил к печати после творческого кризиса 1875 года, начинается с поездки Левина в деревню сестры (за 20 верст от его Покровского). Тамошние мужики хотели надуть бар при дележе сена, но Левин это уладил. И вот теперь лежит в стогу, наблюдает: «Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем – все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и ёканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог сделать и должен был лежать и смотреть и слушать» (как обычно, мой курсив светлый, а Толстого – жирный. – О.Д.).

Это буквально изображение «хорового начала», теоретическая болтовня о котором так раздражала Толстого: «Народность славянофилов и народность настоящая две вещи столь же разные, как эфир серный и эфир всемирный, источник тепла и света. Я ненавижу все эти хоровые начала и строи жизни и общины и братьев славян, каких-то выдуманных, а просто люблю определенное, ясное и красивое и умеренное и все это нахожу в народной поэзии и языке и жизни и обратное в нашем» (письмо Страхову от 22.03.1872). Левин тоже неудовлетворен «нашим»: «Когда народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина».

«Враждебность». В ответ на манежный протест президент Медведев милостиво «отлил»: «Нужно поддерживать русский фольклор и музыку». Малый явно не понимает, что народ ведь не только поет, народ может спеться, как спелись мужики, пожелавшие обмануть Левина при разделе сена. Народ, он такой… Это ведь не отдельные люди, это особый социальный организм, который может иметь свои цели, отличные от тех, что преследуют индивиды. Человек может быть в высшей степени благонамерен, но как верный сын своего народа он может иметь благородную цель, например, обмануть барина или цинично надругаться над бедным президентом. Но это, конечно, так – между прочим, из чистого озорства. А настоящая цель разворачивающейся перед Левиным народной протоплазмы в том, чтобы просто жить, радоваться жизни, работать для жизни, любить, размножаться…

«Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог дал день, Бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные».

Толстовское изображение поющего народа – буквально образ Рода, икона Русского бога. Ибо Род и Народ по сути – одно и то же. Просто Род это невидимая субстанция, а Народ (имя собственное) – ее зримое воплощение. И как, глядя на икону, видишь бога, воплощенного в ней, и попадаешь под его прямое воздействие, так и здесь: созерцание Народа, живого тела Рода – действенно. Это может почувствовать каждый, оказавшись в толпе: состояние сознания изменяется. Вот и Левину, созерцающему проходящий народ, «в первый раз ясно пришла мысль о том, что от него зависит переменить ту столь тягостную праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь». Он завидует народу, хочет слиться с ним, размышляет об этом на ночь в стогу сена. Под утро в голове его крутится: «Иметь жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю это?.. Я уясню после. Одно верно, что эта ночь решила мою судьбу. Все мои прежние мечты семейной жизни вздор».

Константин Маковский. «Крестьянский обед в поле», 1871 г.

Так думает Левин. Но Толстой понимает, что его герою так жить (а ему самому – писать) невозможно, что у человека образованного не может быть той непосредственности, детскости, способности так петь. И хоть настоящее богоискательство у графа еще впереди6767
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и бог Кафки»


[Закрыть], он чует, что Левин и то общество, в котором он родился и вырос, должны иметь какого-то иного, своего Рода. Вот почему барин, только что думавший жениться на крестьянке, выходит на дорогу и видит карету, в которой сидит его милая Кити. Пронеслась, и Левин уже передумал сливаться с народом. «Нет, – сказал он себе, – как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я люблю ее». То есть – если уж пишешь роман об элите, нужно изображать и особого Рода этой элиты. Что Толстой, как мы видели6868
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (1.Оживленность)»


[Закрыть], и делал с самого начала, изображая Облонского, как всеобщего коммуникатора. Но то было скорей изображение социальных связей. А вот как воочию выглядит Род высших слоев русского общества середины 19-го века? Посмотрим.

Пока Левин фантазирует о слиянии с народом и женитьбе на крестьянке, Каренин принимает меры в отношении неверной жены и занимается административным «делом об устройстве инородцев». А у Вронского своя служба. Вернувшись как-то под утро после тягостной обязанности сопровождать одного иностранного принца, желавшего испытать все русские удовольствия и «усвоить себе русский дух», Вронский получает записку от Анны (приезжайте вечером, мужа не будет).

«Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. „Что такое? Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенной бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не было во сне, – сказал он себе. – Но отчего же это было так ужасно?“ Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине».

После медвежьей охоты с иностранцем, которому из всего русского больше всего понравились французские актрисы, грассирующий мужик во сне не удивителен. Но вот Вронский спешит к Анне и сталкивается там на пороге с Карениным. Дело происходит до ее страшных родов6969
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (2.Соитие)»


[Закрыть], так что муж, в котором еще не проснулось Дитя, весьма возмущен тем, что Анна не хочет «соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие – не принимать у себя своего любовника». Каренин «должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу – требовать развода и отнять сына». Собственно, положение Анны и так уже невыносимо. Она страдает и винит в этом мужа. Узнав, что Вронский встретил его у входа, говорит: «Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний». И далее разговор приходит к тому, что разрешением мучительного положения, в котором они втроем оказались, будет ее смерть. Анне был сон:

«Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, – говорила она, с ужасом широко открывая глаза, – и в спальне, в углу, стоит что-то. /…/ И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там… Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: „Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir…“ И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: „Родами, родами умрете, родами, матушка…“ И я проснулась…»

Яснополянские крестьяне за работой на гумне. 1899 г.

Ясная Поляна. Фото С. А. Толстой

Вообще, это повторяющийся сон: Анна видела его еще до знакомства с Вронским и увидит потом, перед смертью. В таких повторяющихся снах обычно выражается то, что написано человеку на роду. Давайте поэтому повнимательней вникнем в то, что увидела Анна. В начальной части сна она хочет «узнать что-то» и видит – «что-то», стоящее в углу «ее спальни». В «углу». Это, конечно, не красный угол, где у народа стоят иконы (боги), но, собственно, и любой угол – место сакральное. В славянской мифологии угол – это граница миров. Особое пространство, отделяющее свое от чужого, внутреннее от внешнего, здешнее от потустороннего. В углу обычно обитает Домовой (то есть – частное, семейное, домашнее воплощение Рода). По некоторым поверьям в углу живут духи умерших, родители (что тоже указывает на Рода), а также – «нечистая сила» (и чтобы ее изгнать, окуривали углы).

Что касается баек о том, что сила, живущая по углам, – какая-то «нечистая», это, конечно, выдумки попов, веками агитирующих за еврейского бога и против русского. Ну, скажите, что может быть плохого в том, что в углу твоего дома живет предок, Род, Домовой? Ничего. Он живет и в твоей душе. Домовой отнюдь не «нечистая» сила, а сила сакральная. А все сакральное по своей природе двойственно: одновременно и смертельно опасно, и жизнетворно. Вот и то существо, которое явилось Анне, – оно ужасно, конечно, но вовсе не факт, что оно злонамеренно. Оно просто может быть разным.

По структуре сон Анны напоминает матрешку: в нем три слоя и три персонажа. Точнее, это один и тот же персонаж, который как бы развертывается во времени, последовательно конкретизируется, открывается в трех ипостасях. Вначале это безликое «что-то», (оно), стоящее в углу и вызывающее безотчетный ужас (даже говоря о нем Анна «с ужасом широко открывает глаза»). Об нем можно только сказать, что оно – страшит. Но вот оно поворачивается и таким образом оборачивается маленьким мужиком с бородой (опять-таки «страшным»). Это уже типичный русский Домовой. Разве что говорит по-французски: «Надо ковать железо, толочь его, мять…» О ковке чуть позже, а сейчас зафиксируем, что безликое нечто превратилось в мужика вообще, такого, в котором не узнается никто конкретный. И последняя метаморфоза: просыпаясь во сне, Анна видит совершенно конкретного Корнея, камердинера ее мужа. «Камердинер» значит «комнатный служитель», опять указание на Домового. Которому, как Роду, и пристало говорить о родах. Но камердинер Каренина пророчит страшное: смерть.

Итак, урожденная Анна Облонская видит во сне какое-то демоническое существо, обладающее признаками Домового, что естественно в романе о проблемах «в доме Облонских». Но почему мужик говорит по-французски, да еще – о железе? Тема железных дорог тут на поверхности, но она не так проста, как может показаться. К ней мы еще вернемся, а сейчас обратим внимание на интересные мелочи, связанные с ковкой железа. В славянском фольклоре кузнец – это тот, кто кует свадьбу. На святки парни обряжались кузнецами и «подковывали девок» (а эвфемизм «подковать девку» значил «вступить во внебрачную связь»). С другой стороны, ковка созвучна коварству, оковам. Мы уже видели7070
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (2.Соитие)»


[Закрыть], как Гефест кует сети для поимки неверной жены и ее любовника. И отметили, что Каренин выступает в роли Гефеста. После встречи на пороге своего дома с Вронским, который только что видел сон с мужиком, Каренин, который в сне Анны присутствует как Корней, коварно изымает письма жены и едет с ними в Москву, чтобы ковать сеть бракоразводного процесса. Точно Гефест!

Но только не надо сразу отождествлять его с тем Домовым, которого видела Анна. Дело в том, что Каренин тоже видел этого мужика. Правда, каждый видит Домового по-своему. Скажем, Вронский увидел его в виде обкладчика с медвежьей охоты. Каренину тоже явился мужик, только что убивший медведя. И тоже бородатый, и тоже бегло говорящий по-французски, но – не во сне, а наяву, в поезде по дороге в Москву. Это был Левин, который, не спав всю ночь, ворвался в полушубке в купе Каренина. Вот как сам мнимый мужик рассказывает об этом: «Кондуктор, противно пословице, хотел по платью проводить меня вон; но тут уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, – сказал он, забыв его имя и обращаясь к Каренину, – сначала по полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень благодарен. /…/ Я поторопился начать умный разговор, чтобы загладить свой полушубок».

Это рассказывается в доме Облонского, в момент, когда Левин встречается с Кити в первый раз с тех пор, как она ему отказала. Помните7171
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (1.Оживленность)»


[Закрыть], тогда еще зашел разговор о спиритизме, и расстроенный Левин сказал графине Нордстон (которая, вроде бы, видела духов), что и деревенские бабы видят Домового. Сеанс вызывания духов в тот вечер не состоялся, но мы установили, что медиум Левин все-таки вызвал духа, сидящего в Анне Карениной, и дух, явившись в Москву, разорвал наметившуюся связь Кити и Вронского. И вот теперь – венец тех событий: сразу же после обеда Кити и Левин уединятся за карточным столиком и будут мелком на его сукне писать начальные буквы слов объяснения в любви (тоже в своем роде медиумизм) … А в это время в соседней комнате Долли будет убеждать Каренина в том, что нельзя начинать бракоразводный процесс. Кажется, она не преуспеет в этом, хотя – вернувшись из дома Облонских, Каренин получает телеграмму от Анны: «Умираю, прошу, умоляю приехать». Дальнейшее мы разбирали детально7272
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (2.Соитие)»


[Закрыть].

Для ясности стоит заметить: как во сне Анны видно три слоя, так и во всей «Анне Карениной» можно видеть по крайней мере три слоя: во-первых, слой конкретно поименованных героев романа, во-вторых, слой непоименованных мифологических персонажей, стоящих за ними, и, в-третьих, слой темной подосновы их жизни. Последнего слоя не стоит касаться. В тексте есть указания на него (вот как во сне Анны), но ничего определенного не сказано. Да и сказать ничего невозможно, кроме того, что там что-то есть и действует.

А вот результаты этого действия можно увидеть, поскольку оно осуществляется через персонажей верхнего слоя, таких как Анна, Каренин, Вронский, Облонский, Левин… Они четко прорисованы, каждый имеет имя, пол, возраст, связи, телесную форму, социальный статус, их поступки по большей части рационально обоснованы. Это, так сказать, зримые образы. Но в своей определенности они – только куклы, автоматы, неодушевленные предметы. А у Толстого они живые. И оживляет их (вспомните «оживленность»7373
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (1.Оживленность)»


[Закрыть] Анны) то, что сидит и действует в них: вот те самые боги мифологического слоя романа.

Мифологический слой, где действуют не конкретные герои, а боги, архетипы, очень запутан, поскольку там все может перетекать во все (к тому же там перемешаны разные мифологии). Но в некоторых ситуациях отдельные фигуры различить не так уж и трудно: вот Каренин в роли Гефеста, вот Вронский в роли Марса. Можно также указать место в тексте, где включается и начинает действовать такое-то божество: вот Каренин впадает в состояние Дитя, вот в Анне пробуждается «другая», вот Левин заражается духом народа. Собственно, наблюдениям за этим я посвятил две первые части большого экскурса «Толстой и Анна».