Текст книги "Места силы. Шаманские экскурсы. Том 5. Толстой. Боги. Узел русской жизни"

Нет, но Левин-то каков! Говорит, что не верит в духов, а сам, оказывается, Домовой. Не такой, конечно, Домовой как его друг Облонский. Стива-то добряк, а этот – серьезный, страшный, опасный. Ну, действительно, кто виновен в гибели Анны, если не он, вызвавший ее из Петербурга, чтобы она освободила для него Кити? И как результат начались все эти страдания… Определенно, он должен являться Анне в кошмарах. Впрочем, можно взглянуть на дело иначе: Левин, будучи альтер эго Льва Николаевича, делает ровно то, что зарождается в душе писателя, который и есть творец своих героев. И в этом смысле – их бог. Взгляните, разве Толстой не мужик с бородой, говорящий по-французски?

Шаманские экскурсы. Толстой и Анна
(9. Мужик)

Итак мы увидели в Левине мужика с клочковатой бородкой, а в мужике, анализируя сон Анны, признали русского Домового (Рода).

Барин проникся духом народа, когда лежал в копне сена, а мимо шли поющие бабы. После этого он, не спав всю ночь, решил жениться на крестьянке, но, увидев пронесшуюся мимо Кити, передумал. И все же та ночь «не прошла для него даром: то хозяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий интерес». Речь об улучшенном по европейским образцам хозяйстве, которое Левин пытался вести. «Но он ясно видел теперь (работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), – он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать все на считаемый лучшим образец, на другой же стороне – естественный порядок вещей» (здесь и далее светлый курсив мой, а жирный – авторов цитат. – О.Д.).

Тут явно борются те же самые силы, что были описаны Толстым в набросках к роману из эпохи Петра7474
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (3.Весы)»


[Закрыть]: западные новации и традиция. Только теперь перетягивание каната спроецировано в современность и выглядит как борьба между пришедшими из Европы образцами и традиционными («естественный порядок») приемами хозяйствования. Результат борьбы: «хозяйство шло ни в чью». Левину дело видится так: «Главное же – не только совершенно даром пропадала направленная на это дело энергия, но он не мог не чувствовать теперь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии была самая недостойная. В сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы недостало денег расплачиваться с рабочими), а они только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они привыкли».

Налицо непроизводительное рассеяние энергии. Происходит оно оттого, что не учитывается направление и характер господствующих в стране смысловых потоков. Это всем отлично знакомо: вот есть протоптанная тропинка (поток) к магазину, но начальство ее перекапывает, поскольку решило, что нужно ходить, делая крюк, по проложенной им асфальтовой дорожке. Начальство в России всегда враг народа. От корысти или от дурости – какая разница? Важен результат. «Земли заброшены, заросли полынями или розданы мужикам, и где производили миллион, производят сотни тысяч четвертей; общее богатство уменьшилось, – констатирует в романе один „крепостник“, ругая реформу. – Если бы сделали то же, да с расчетом…» Знакомый мотив! В том и беда всех русских реформ (от Петра до сего дня), что они никогда не учитывают социальный фэншуй, архетипы, естественные потоки смысла. И поэтому вечно вязнут в переплетении «узла русской жизни», за концы которого тянут две всем видные разнонаправленные силы. А решает исход борьбы третья, «невидимая сила»7575
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (4.Узел)»


[Закрыть]. Давайте посмотрим, как она проявляется в «Анне Карениной».

Крестьяне на пахоте. Нач. 1900-х гг. Тульская губерния

Вот Левин едет к своему приятелю Свияжскому… «На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика. Лысый свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота, прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку». Этот старик не очень похож на обычного мужика. Он покупает землю у помещиков, расширяется, строит, растит и женит детей, у него большая сплоченная семья. Он «два раза» заново отстроил свое подворье «после пожаров» (намек на реформы). «Он справедливо горд своим благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми, коровами и в особенности тем, что держится все это хозяйство». Он вовсе «не прочь от нововведений», но, в отличие от Левина, эти нововведения приживаются у него органично. У него вообще все отлично. Вон и картошка уже завязывается, когда у Левина только зацветает.

«А вот у нас, помещиков, все плохо идет с работниками», – говорит Левин. Ответ старика: «Где же с работниками вести дело?.. Разор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем, какая земля, мак, и тоже не больно хвалятся урожаем». Левин: «Да ведь вот ты же хозяйничаешь с работниками?» Мужик: «Наше дело мужицкое. Мы до всего сами. Плох – и вон; и своими управимся». То есть – нанимать работников можно, но полагаться на посторонних нельзя. Опора на собственные силы, на родню.

Ясное дело, Левин попал в зачарованное место. Его хозяин ни разу даже не назван по имени (хотя вскользь поминаются имена его домочадцев), в романе он будет фигурировать как «мужик на половине дороги». Первое, что Левин увидал в его доме: «чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу». Старика она называет батюшкой, сама опять-таки безымянна. Обозначается как «благовидная молодайка». Все правильно: если не знаешь имени бога, лучше его просто описывать. По описанию же Толстого выходит, что это – Род и Рожаница. «Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания».

Приехал, а там – «весь узел русской жизни» сидит: с одной стороны два помещика традиционных взглядов, а с другой либерал Свияжский, изрекает: «Все возможные отношения к рабочей силе определены и изучены… Остаток варварства – первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожено, остается свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер – и из этого вы не выйдете». Складно. Но хозяйство-то у него все равно не ладится. Левин ему возражает:

«– Но Европа недовольна этими формами.

– Недовольна и ищет новых. И найдет, вероятно.

– Я про то только и говорю, – отвечал Левин. – Почему же нам не искать с своей стороны?

– Потому что это все равно, что придумывать вновь приемы для постройки железных дорог. Они готовы, придуманы.

– Но если они нам не приходятся, если они глупы?»

Свияжский и сам в глубине души это чувствует (Левин заметил выражение испуга в его глазах), но – Запад, культура, девайсы, прогресс, придумавший железную дорогу, на которой погибнет Анна… Разве может быть это глупостью? Еще с Петра повелось, что из Европы все новое, вся образованность, а у нас – одна темнота. Вот и гость Свияжского («закоренелый тайный крепостник») считает, что «русский мужик есть свинья» и ему нужна «тысячелетняя палка».

Вот и опять перед нами весы, которые Толстой описал в набросках романа из эпохи Петра. Каждый спорщик тянет в свою сторону, а дело стоит. Чтобы оно сдвинулось, «невидимая сила» должна бросить решающий шар. Похоже, что Левин, проникшийся духом «мужика на половине дороги», должен сыграть роль «недумающего орудия», которым действует «невидимая сила». Во всяком случае, в ходе выборов губернского предводителя дворянства (голосовать на них будут обе спорящие сейчас стороны) Левин поведет себя так: «– Направо клади, – шепнул Степан Аркадьич Левину, когда он вместе с братом вслед за предводителем подошел к столу. Но Левин забыл теперь тот расчет, который объясняли ему, и боялся, не ошибся ли Степан Аркадьич, сказав «направо». Ведь Снетков был враг. Подойдя к ящику, он держал шар в правой, но, подумав, что ошибся, перед самым ящиком переложил шар в левую руку и, очевидно, потом положил налево». «Невидимая сила» подтолкнула несознательного барина в нужную ей сторону, но выиграл-то – эхма! – все равно либерал Неведомский.

Вернемся к спору между «крепостником» и Свияжским. Это только на вид спор между людьми. А на деле – тяжба между богами, которых они представляют (либеральной и традиционалистской идеологиями). Оба спорщика знают, что никакой выгоды от новых приемов в хозяйстве нет, что реальная прибыль получается только от сдачи земли внаем (такое ростовщичество практикует еще один, третий, здесь же сидящий помещик). Но оба понимают, что арендатор стремится вытянуть из земли все соки, не культивирует ее, а попросту губит. А спорщики хотят как раз улучшений, пользы – и для себя, и для державы. Хотят прибыли, но – не получается.

Больше всего в этом споре Левина поразило то, что «то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить». Левин видит решение в опыте мужика «на половине дороги». Этот «мужик» будто околдовал его, не дает покоя, преследует, незримо витает во всех его разговорах, стал его мыслью, буквально вошел в него (так что не стоит удивляться тому, что Каренин принял Левина за мужика). Ночью Левин не спит, мысли русского бога текут в его голове, внутри себя он продолжает разговор с «крепостником»:

«Вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги. /…/ Мы давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о свойствах рабочей силы. Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство. Представьте себе /…/, что вы нашли средство заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях, которую они признают, – и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего. Разделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе достанется больше. А чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочих в успехе хозяйства».

Суть здесь та же, что в «непротивлении»7676
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Непротивление»


[Закрыть]: не тратить энергию на бессмысленную борьбу, а использовать естественные потоки. Гениально! Однако «спустить уровень хозяйства»… Конечно, это кажется ретроградством, но ведь путь к новым формам никогда не начинается от форм совершенных. Человек не может иметь своим предком совершенного в своем роде динозавра. Эволюционная линия любого существа, за которым будущее, стартует от примитивной недифференцированной формы. Лишь в этом случае в ответ на новые вызовы мира появляется что-то действительно новое, совершенное, соответствующее новым условиям жизни. А если выпустить заморскую птичку в русский лес, она сразу пойдет на прокорм местной фауне (вариант: уничтожит ее). Именно об этом речь у Толстого, а не о том, чтобы навсегда остаться на примитивном уровне. Кстати, теперь уже и европейцы пришли к мысли о необходимости «спустить уровень хозяйства». Это называется «органическое земледелие».

Одержимый мыслью русского бога Левин раненько поутру неучтиво покинул дом Свияжского, поспешил к себе, чтобы «успеть предложить мужикам новый проект, прежде чем посеять озимое, с тем чтобы сеять его уже на новых основаниях. Он решил перевернуть все прежнее хозяйство». Дело, конечно, шло трудно, но все же дало результаты. И вот уже в голове Левина бродят мысли Рода о будущем.

«Он видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основания в духе народа. Он думал, что русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных для этого приемов и что эти приемы совсем не так дурны, как это обыкновенно думают».

Русские переселенцы. Фото начала 10-х годов 20 века

В марте 1877 года Толстой сказал жене: «В „Анне Карениной“ я люблю мысль семейную, а в „Войне и мире“ мысль народную, вследствие войны 1812 года, а теперь мне так ясно, что новом произведении буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». Софья Андреевне, выделив ключевые слова, комментирует: «И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири и на новые земли к юго-востоку России, на реке Белой, в Ташкенте и т.д.». Толстой собирался писать о русском Робинзоне, о «силе народа, проявляющейся в земледелии». А значит – и о мощи Рода, производящего народ, заселяющий землю. Это не осуществилось, но уже и хозяйственные эксперименты Левина сопровождаются мыслями о женитьбе. И в тот вечер в доме Облонских, когда он делает предложение Кити, разговор заходит об ассимиляции инородцев. Черту ему подводит сводный брат Левина: «Поэтому для обрусения инородцев есть одно средство – выводить как можно больше детей. Вот мы с братом хуже всех действуем. А вы, господа женатые люди, в особенности вы, Степан Аркадьич, действуете вполне патриотически; у вас сколько?»

У Облонского много. А скоро за дело возьмется и Левин. Но только, в отличие от Стивы, он отнесется к выведению детей религиозно. Когда Кити будет рожать, Левин вдруг обнаружит необыкновенное: «Он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил». То есть он преодолел барьер отчуждения, обратился к богу «точно так же доверчиво и просто, как во времена детства». А это значит, что в Левине (как и в Каренине при родах жены) проснулось божественное Дитя, соединяющее его пуповиной с деревом Жизни. Сам Левин не понимает, что пробился к русскому Роду через барьер христианства, поставленный богом евреев. Да и сам Толстой, как мы видели7777
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Род»


[Закрыть], этого не сознает, но в его описании Левин делает ровно то, чего требует Род: «Нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все то, что он настроил и насадил».

Левин – служитель Земли и Рода (крови и почвы). Еще когда Кити была беременна (во время помянутых выше выборов), он говорил: «Я всегда чувствую, что нет настоящего расчета в моем хозяйстве, а делаешь… Какую-то обязанность чувствуешь к земле». На фоне электоральной суеты женатому Левину приходят на ум абсолютно сакральные образы: «Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то». Именно что «блюсти». Но не «какой-то», а священный огонь традиции. В Риме богиня Веста была покровительницей семейного очага. Левина, пожалуй, можно назвать весталом, жрецом Рода. Кстати, в черновиках варианты его фамилии любопытны: Ленин, Ордынцев, Ровский, Равский, Равинов. Вряд ли Толстой хотел сделать его евреем, но несомненно, что где-то на краю сознания писателя Левин маячил как божий слуга. Представители колена Левии (Левиты) – это служители еврейского бога, который, как мы знаем7878
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Дерево»


[Закрыть], относится к тому же типу богов, что и русский Род.

В экскурсе «Толстой и Левин (Сатори)» мы говорили о том, что русский бог спас Левина, который все думал о смерти, о самоубийстве, и вдруг некий мужик Федор сказал ему промеж разговора: «Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит». Тут с Левиным и стряслось мгновенное озарение, сатори. Вдруг нахлынуло «новое радостное чувство», и мысли «закружились в его голове, ослепляя его своим светом», и захотелось жить. Так вот, в черновиках романа мужик Федор, открывающий барину тайну народной религии, не просто какой-то мужик, но – муж кормилицы Левина. То есть – как бы еще один отец. Отец от народа. Символ Рода, отца всех русских людей вне зависимости от социального статуса и экономического положения.

В черновом варианте романа встреча с этим мужем кормилицы происходит не в деревне Левина, а в поместье его сестры. То есть – ровно там, где (уже в окончательном варианте романа) Левину впервые явился Народ-богоносец7979
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (8.Домовой)»


[Закрыть] под видом поющих баб (прекрасное воплощение Рода). А в момент, когда появляются бабы, Левин сидит рядом с неким Парменычем, «приятелем-стариком, мужем братиной кормилицы». Несколько раньше Левин беседовал с ним на пасеке о хозяйстве, о хитрых мужиках, о пчелах (роение тут очень к месту), но ни о каком «правдивом старике» Фоканыче ни слова не было сказано. И ничего похожего на сатори тоже не было, хотя потом появилось желание слиться с идущим мимо народом, жениться на крестьянке…

Правда, есть одна странность… Перед самым шествием богоносных баб Левин спрашивает у Парменыча: женат ли его сын? И узнает, что уже третий год женат. «Что ж, и дети есть?». И вот эта странность: «Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и стыдился». Как это?

Шаманские экскурсы. Толстой и Анна
(10. Контрацепция)

А теперь вернемся к Анне, которая обретается в поместье графа Вронского. Прообраз этого места – имение графа Бобринского около города Богородицка (где, кстати, родился ваш покорный слуга). Мы отправимся туда вместе с Долли Облонской, проводящей лето в деревне у Левина и его беременной жены Кити. По пути к Анне милая Долли остановилась у того самого «мужика на полдороги», у которого совсем недавно побывал Левин. И поговорила с бабами, в частности, с молодайкой, в которой нетрудно узнать ту самую благовидную Рожаницу, которая так понравилась Левину.

«На вопрос, есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:

– Была одна девочка, да развязал Бог, постом похоронила.

– Что ж, тебе очень жалко ее? – спросила Дарья Александровна.

– Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.

Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки».

Ну вот, опять эта странность. Предыдущую главу мы закончили тем, что мужик Парменыч, с которым у Толстого ассоциируется комплекс Рода, говорит, что у его сына третий год нет детей, потому-де, что этот сын, женившись, «год целый не понимал ничего, да и стыдился» (притом, что видно, как он любит жену). А тут – и сама Рожаница без обиняков заявляет, что ребенок – это «только связа одна». Правда, она не жалеет о смерти дочери потому, что Род и без нее вполне производителен: «У старика внуков и так много». Но услышать такое от богини, ответственной за деторождение и связанное с ним процветание, согласитесь, попросту дико. Впору сказать: «Все смешалось в доме мужика на полдороги». А Левин еще на него так надеялся…

Занятно, что даже фанатичная мать Долли Облонская находит в словах молодайки «долю правды». Долли вспоминаются в связи с ними «роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…» Она думает о своем муже, о себе в сравнении с Анной, о ее романе… И даже: «Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться». Похоже, приближение к месту силы Анны (русской Венеры), заставляет даже патриархальную Геру предаваться мечтам о полиандрии, о жизни с «собирательным мужчиной».

Но вот Долли на месте. И что же видит? Вронский все тот же лошадник, но у него появился новый «dada теперь» («конек»): он с увлечением строит, причем – больницу для народа. Долли, естественно, интересуется: «А не будет у вас родильного отделения? Это так нужно в деревне. Я часто…» Вронский при всей учтивости перебивает: «Это не родильный дом, но больница». И тут же показывает нечто вроде инвалидного кресла («для выздоравливающих»). При этом сам «сел в кресло и стал двигать его». В общем, ясно, что здесь никак не «дом Облонских». Отнюдь «не родильный дом, но больница». Тут в самой атмосфере витает что-то болезненное. Хотя Анна, конечно, бодрится. Оставшись наедине с Долли, говорит: «Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!..»

Уж не о сне ли с мужиком-домовым она говорит (мы его уже анализировали8080
  «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (8.Домовой)»


[Закрыть])? Если так, то Анна весьма заблуждается насчет просыпания. Ибо в том сне она проснулась во сне, и Корней, камердинер мужа, сказал: «Родами, матушка, умрете». И здесь, в доме Вронского, все разговоры рано или поздно съезжают на роды и детей. Главным образом – на их незаконнорожденность. Вот и Вронский решил поговорить об этом с Долли: «Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет» (здесь и далее в цитатах курсив мой – О.Д.). И в связи с этим у Вронского просьба: «Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода!» То есть проблема в том, что Анна не хочет писать Каренину. А может, она просто не хочет разводиться?

Тут загадка. И, пожалуй, весь нерв романа. Напомню, что Каренин, размягченный родовой горячкой жены, был готов дать развод и даже – отдать сына, но Анна почему-то этим не воспользовалась, а уехала за границу с любовником и новорожденной дочерью Ани. И вот теперь, вернувшись, не хочет даже слышать о разводе, так что Вронскому приходится просить постороннего человека говорить с ней об этом. Бесполезно! Анна отказывается, а когда Долли все же настаивает (надо попытаться), выстраивает следующую цепочку: «Это значит, мне, ненавидящей его, но все-таки признающей себя виноватою пред ним, – и я считаю его великодушным, – мне унизиться писать ему… Ну, положим, я сделаю усилие, сделаю это. Или я получу оскорбительный ответ, или согласие. Хорошо, я получила согласие… Я получу согласие, а сы… сын? Ведь они мне не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая меня, у отца, которого я бросила».

Анна Аркадьевна, но ведь вам уже дали ясно понять, что сына не отдадут… Речь теперь только о том, чтобы сделать жизнь сносной, о будущем. Вронский точно определил, что положение в обществе – ад.

Странно, Анна как будто надеется на то, что если не разведется с Карениным, сможет вернуть Сережу. Тут есть о чем подумать психологу, но мы-то сейчас рассматриваем текст романа как миф, в котором отразился «весь узел русской жизни». А при таком взгляде важно иметь в виду не столько отношения между людьми, сколько отношения между богами (тогда станут понятней и человеческие отношения). Вот, скажем, в окончательном варианте романа изгнание Анны из общества мотивировано тем, что она открыто живет с Вронским, не будучи разведена с Карениным. Понятно, что в этом случае появление Анны в обществе может вызвать травлю со стороны некоторой части матрон, поскольку такое ее поведение бросает тень на святые установления брака. Но в том-то и фокус, что дело не только в этом. Скорей дело в том, что Анна просто по определению должна быть изгойкой (и потому не хочет разводиться). Такова ее роль. А травля в этом случае может быть мотивирована как угодно.

Когда Толстой еще не придумал, как правдоподобно обосновать травлю Анны, он набросал такой вариант: Вронский (Балашев) женат на Анне, но все «с ним обращались как с холостым». То есть замужняя Анна все равно чувствует на себе всю силу воздействия света, наказывающего за ошибки: те люди, с которыми она выросла и прожила всю жизнь, ее отвергают, светский мiр закрыт для нее. Собственно, изгоняют Анну даже не люди, а Род светского общества, который, естественно, говорит по-французски, но ведет себя – мужик мужиком. В черновом варианте изгойство (отключение от пуповины Рода) показано через детей (которых у Анны с Вронским двое): «Но и дети росли одни. Никакая англичанка и наряды не могли им дать той среды дядей, теток, крестной матери, подруг, товарищей, которую имел он в своем детстве. Оставалось что же? Что же оставалось в этой связи, названной браком? Оставались одни животные отношения и роскошь жизни, имеющая смысл у лореток».

Толстой нигде прямо не говорит, кто конкретно организовал заговор против Анны. Собственно, такого человека и нельзя прямо указать, поскольку враждебность к ней разлита в воздухе. И все же олицетворяет этот заговор конкретное существо: графиня Лидия Ивановна, «центр одного из тех кружков петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана Анна». Кружок графини Лидии проникнут христианским мистицизмом. Сама она постоянно озабочена какими-то «религиозно-патриотическими учреждениями», делами «панславизма», «соединением церквей» и прочим поветриями. При этом она чрезвычайно влиятельна. У нее связи в самых высших кругах. От нее зависят назначения на важные посты, получение концессий и иных благ. Над ней, в общем-то, все посмеиваются, но и все ее побаиваются. В ее диктате есть какая-то магия. Эта Лидия – едва ли не сама премудрость еврейского бога, действующая в петербургском свете. В ее хватке есть прямо что-то масонское, в ее лице иногда открывается нечто вроде третьего глаза: «Вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее».

Реакция на это Каренина симптоматична: «Он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее». Попался! Напомню8181
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (2.Соитие)»


[Закрыть], что после родов Анны, в нем открылось доброе отзывчивое Дитя. Именно к этой божественной субстанции и присосалась Лидия. Каренин: «Я разбит, я убит, я не человек более! Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом себе не нахожу точки опоры». На это графиня отвечает почти теми же словами, которыми в черновом варианте романа8282
  См. главу «Шаманские экскурсы. Толстой и Анна (5.Треугольник)»


[Закрыть] Каренин магически убил Анну: «Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, – сказала она со вздохом. – Опора наша есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко… Он поддержит вас и поможет вам». Но в реальности помогать будет все-таки Лидия: «Мы вместе займемся Сережей». Дальше она, конечно, молится и… «Теперь я приступаю к делу, – сказала она с улыбкой, помолчав и отирая с лица остатки слез. – Я иду к Сереже». Пошла и, «обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла».

Сережа в этом контексте – символ внутреннего Дитя Каренина. Лидия Ивановна с одной стороны старается по-христиански правильно воспитать сына Анны (и для начала – отключить его от связи с матерью), а с другой – подавляет детскую непосредственность самого Каренина. То есть – подменяет божественное Дитя, проступившее в сановнике после родов, стандартным Тартюфом, духовным суррогатом, тем, что апостол Павел внедрил под маркой Сына Божьего в души гоев, принявших христианство (подробнее – в экскурсе «Толстой и Дитя»). Применительно к Каренину эта подмену Толстой описывает так: Алексей Александрович «знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос, и что, подписывая бумаги, он исполняет его волю».

Так вот Лидия премудрость петербургского света руководит теперь Карениным и его домом. Домом, впрочем, руководит тот самый камердинер Корней, которого Анна видела как домового во сне, и который тихонько взял власть в домашних делах, когда выяснилось, что распоряжения Лидии Ивановны по хозяйству глупы и неисполнимы. Корней в данном случае играет роль божества, компенсирующего разорение, которым обычно оборачивается жизнь по чужим образцам. Русский Род (Домовой) всегда и при любых идеологических режимах подспудно берет власть в свои руки (вот и сейчас приглушил разгул демократии). Но что касается руководства душой Каренина, то тут – да, все в руках Лидии. Это она настраивает Каренина так, что он не позволяет Анне видеться с сыном. И от нее же зависит развод. Анна знает это, потому и говорит Долли, что муж не даст развода, поскольку находится «под влиянием графини Лидии Ивановны». Вернемся к этому разговору (о разводе и детях).

Долли передает Анне мысль Вронского:

« – Он хочет, чтобы дети ваши имели имя.

– Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна.

– Ани и будущие…

– Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.

– Как же ты можешь сказать, что не будет?..

– Не будет, потому что я этого не хочу.

И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.

– Мне доктор сказал после моей болезни……

…

– Не может быть! – широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать».

Да, тут есть о чем задуматься. Лев Николаевич, конечно, погрузил в поток многоточий то, что поведала Анна подруге. Но что бы там конкретно ни было сказано, мысль богини чудовищна. Эта мысль означает отказ от репродуктивной функции, которую должны обеспечивать божества плодородия. Если бы Анна была просто женщиной, эта мысль была бы лишь ее частным мнением. Но Анна явилась Толстому как воплощение архетипа материнства (который сам по себе лишен предрассудков моногамии). И вот говорит: «Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных? /…/ Если их нет, то они не несчастны по крайней мере, а если они несчастны, то я одна в этом виновата».